Текст книги "Весенние грозы"

XI

Бывая в Березовке, Огнев останавливался теперь у нового березовского священника о. Семена, т.-е. у бывшего монастырского дьякона Келькешоза. Огневу приходилось бывать довольно часто, и он не без комизма оправдывался делами службы. Отец Семен только мычал и ухмылялся, благосклонно вы слушивая эти оправдания. Знаем мы, какие это дела службы… Бывшая дьяконица, а теперь березовская попадья принимала немалое участие в этой политике, хотя, по обыкновению, и отмалчивалась. Эта тихая и скромная женщина была теперь поглощена новыми заботами, потому что деревенское хозяйство требовало усиленной энергии. Легко сказать, поставить всё хозяйство, а тут еще куча своих ребятишек. Было о чем подумать деревенской попадье. Перевод в Березовку состоялся весной, как раз к самой горячей летней работе. Отцу Семену было тоже работы по горло – приход большой, одних треб не оберешься, а тут еще надо каждый день в школу поспеть. Свидетелем этих поповских хлопот был Огнев, видевший, как у него на глазах немного чудивший городской дьякон превращался совсем в другого человека, точно он вместе с дьяконской рясой снял с себя и городского человека.

– В городе-то я был, как подкованная лошадь, – с грубоватой откровенностью объяснял сам о. Семен. – А теперь расковался, и знать больше ничего не хочу. Кончено…

Нужно было видеть, с какой энергией о. Семен ушел в новую деревенскую жизнь. Он везде поспевал сам и любил всё делать своими руками: пахал, косил, рубил дрова, ходил за скотиной. Деревенский день казался коротким, особенно летом. Могучая натура о. Семена давно требовала именно такой работы. Всего интереснее было наблюдать его отношения к своей попадье.

– Она у меня в городе-то на дамском положении была, – любовно говорил о. Семен. – Только своих ребят и знала, а теперь везде надо поспевать. Только успевай повертываться… Ну, и то сказать, другой такой попадьи с огнем поискать.

Огневу ужасно нравилась эта оригинальная чета. Первое время попадья сильно смущалась в его присутствии и не раскрывала рта. Сидит и всё время молчит. Потом Огнев заметил, что она зорко за ним наблюдает и, видимо, имеет какие-то собственные свои мысли. Катя рассказывала про неё Огневу, что это очень веселая и говорливая женщина, с которой интересно поговорить, но попытки в этом направлении со стороны Огнева не увенчались успехом: попадья отвечала «да» или «нет» и молчала самым красноречивым образом.

Только раз попадья вышла из своей роли. Это за вечерним чаем. Огневу показалось, что она сегодня как-то особенно пристально смотрит на него, и смотрит с таким видом, точно хочет что-то сказать и не решается.

– Что вы на меня так смотрите, матушка? – спросил, наконец, Огнев.

– Да так… – ответила попадья без всякого смущения. – Смотрю вот и думаю, когда-то свадьба будет у вас.

– Какая свадьба? – удивился Огнев.

– Хорошенько его пробери, мать, – поощрял жену о. Семен, расхаживая по комнате. – Валяй напрямик…

– Вы с Катериной-то Петровной всё переговорили, Павел Васильич? – продолжала попадья и, получив отрицательный ответ, укоризненно покачала головой. – Нет, нехорошо, Павел Васильич… Девушка серьезная, а этакими делами не шутят.

Теперь уже смутился Огнев, откладывавший роковое объяснение с Катей со дня на день. Всё как-то не выходило случая. Его поразило главным образом то, что его личное дело такого интимного характера сделалось чуть не общим достоянием. Какая-то попадья считает своею обязанностью читать ему наставления… В конце концов это было просто обидно.

– Они тут с дедом Яковом Семенычем давно ворожат, – объяснял о. Семен. – И так и этак раскидывают умом, а толку всё никакого. Вот им и обидно.

– Послушайте, господа, это наконец… наконец… Что может подумать Катерина Петровна? – взмолился Огнев.

– Она уж подумала, – ответила попадья. – Прямо-то, девичьим делом, конечно, не говорит, а мысли есть… Настоящие мысли. Пошли бы к ней, Павел Васильич и переговорились бы до конца.

– А если она… – замялся Огнев. – Теперь у меня есть хоть надежда впереди, а тогда и этого не останется.

– Бог не без милости, казак не без счастья… Надо же кончить, Павел Васильич.

Это постороннее вмешательство сделало то, чего недоставало Огневу. Оставалось только итти вперед. Ему казалось, что Катя относится к нему хорошо, но этого было еще мало, – вопрос шел о всей жизни. С другой стороны, обстоятельства складывались так, что нельзя было делать новых отсрочек. После короткого раздумья Огнев отправился в школу, благо был уже вечер и Катя была свободна. Выходя из ворот поповского дома, Огнев оглянулся и увидел, как в окне стояла попадья и торопливо крестила его.

Катя была дома, когда пришел Огнев. Дорогой добрая половина решимости оставила его, сменившись самой преступной слабостью. Даже явилось скромное желание вернуться домой и отложить объяснение до следующего раза. Но и это было неисполнимо, потому что Катя уже видела его и вышла навстречу.

– У вас сегодня такой расстроенный вид, – заметила она, здороваясь. – Вы здоровы?

– Да, ничего…

В этом вопросе не было ничего особенного, но Огнева ободрил самый тон, каким он был сказан. Так умела говорить только одна Катя, с таким необидным участием. Это простое, серьезное лицо точно светлело какой-то внутренней теплотой. Огнев сел на свой стул к письменному столу, где обыкновенно сидел, и несколько времени молчал, потирая одной рукой колено. Потом он обвел глазами комнату, вздохнул, тряхнул головой и неожиданно для самого себя проговорил:

– Мне необходимо поговорить с вами серьезно, Катерина Петровна…

– Да? Я слушаю…

Она присела на диванчик и приготовилась слушать.

– Я напомню вам тот вечер, Катерина Петровна, когда, помните, мы возвращались из клуба…

Её голова наклонилась, а эти хорошие глаза посмотрели с умоляющей тревогой.

– Да, вы тогда удостоили меня полной откровенностью, Катерина Петровна, и я, с своей стороны, тоже хотел бы сказать… Да, сказать…

Он перевел дух и безнадежно посмотрел на полочку с книгами. Откровенность, вообще, дорого стоит… Она ждала продолжения с опущенными глазами. На щеках у неё выступил неровный румянец.

– Помните вы, Катерина Петровна, когда я читал в гимназии словесность, роман старого Мазепы с Матреной Кочубей?.. Что старики могут увлекаться молодыми девушками – это я понимаю, но там полюбила старика совсем молодая девушка. Может быть, я не совсем удачно выбрал пример, но факт остается фактом… Я мог бы привести из истории целый ряд таких фактов. Да, целый ряд… Мне интересно знать, как вы думаете об этом?..

– Я? Я знаю только то, что можно любить только хорошего человека… человека, которого уважаешь. Особенно, если есть общее дело, которе может наполнить всю жизнь… Мне кажется, что большинство даже хороших людей смотрит на жизнь слишком легко, потому что думает только о себе. Этот эгоизм потом выкупается тяжелым разочарованием… Так нельзя, т.-е. нельзя быть счастливым безотчетно, счастливым одному, счастливым без цели, серьезного дела и того сознания, которое говорит, что каждый прожитый день прожит не даром. Может быть, я высказываю избитые истины, может быть, это скучно, но я этому верю и только в том вижу счастье. Вы видите, Павел Васильич, что я уж совсем не так молода, как вы думаете…

Учитель словесности понял, что его пример вышел крайне неудачным. Наступила неловкая пауза. Смущение Огнева достигло высшего предела, когда в дверях показалась седая голова Якова Семеныча и мгновенно скрылась.

– Дело вот в чем, Катерина Петровна, – торопливо заговорил Огнев, точно хотел что-то догнать. – Вы меня знаете давно… да… Одним словом, что вы сказали бы мне, если бы я, я не требую ответа сейчас… обдумайте… проверьте себя, и если…

Катя посмотрела ему прямо в глаза, улыбнулась немного грустной улыбкой и тихо проговорила:

– Я об этом много думала, Павел Васильич…

– И…

– Пришла к тому убеждению, что…

Ответ был написан на её лице, в выражении глаз, в счастливой улыбке.

– Вы – хороший… – уже прошептала она и быстро ушла в свою спальню.

Огнев стоял посреди комнаты и чувствовал, как всё ходит у него перед глазами: и стены, и мебель, и пол. А на душе закипало такое хорошее, светлое чувство…

Он опомнился только тогда, когда кто-то подкрался к нему сзади, обнял и прошептал:

– Павел Васильич, голубчик… ах, Павел Васильич!..

Это был дед Яков Семеныч. У старика по сморщенному лицу катились слезы. Огнев молча обнял его и молча поцеловал.

– Ах, Павел Васильич… Устрой, господи, всё на пользу… А я там сижу у себя в коморке и не смею дохнуть: что-то она вам ответит? И молитвы читаю, и слезы у меня…

Через минуту Катя вышла, подошла к Огневу и, подавая руку, проговорила спокойно:

– Я согласна, Павел Васильич…

Огнев с галантностью настоящего кавалера поцеловал у неё руку, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Ему нужно было несколько минут, чтобы успокоиться, и только потом он заговорил:

– Недостоин, Катерина Петровна, такого счастья… Да, недостоин, но постараюсь заслужить. Да, всю жизнь посвящу вам.

– Ну, слава богу! – проговорил за всех Яков Семеныч.

Эта чувствительная сцена была прервана появлением в окне головы о. Семена. Он безмолвно посмотрел на всех, отошел от окна и, махнув рукой, крикнул:

– Иди скорее сюда, попадья…

О. Семен вошел в комнату с особенной торжественностью, помолился на образ в переднем углу и проговорил:

– Нехорошо жить человеку одному, сказано еще Адаму. И бог сотворил ему подружию… Так-то, Павел Васильич. Не нашего это ума дело, а только блюди и не преступай великой заповеди, данной еще Адаму. Катерина Петровна, голубушка, поздравляю… Позвольте облобызать.

Ворвавшаяся попадья наполнила скромную квартиру учительницы какими-то причитаниями, аханьем и тоже прослезилась, как Яков Семеныч.

– Кабы не она, – указывал на неё о. Семен, – ничего бы не было… Так и ходили бы кругом да около. Уж это верно говорю…. Вот смотри, Павел Васильич, и учись.

Катя была спокойно-счастлива и смотрела на всех улыбающимися глазами. За чаем она сидела рядом с Огневым и вполголоса прочла ему стихи Надсона:

 
Гроза промчалась вдаль, минувшее забыто,
И чей-то голос мне твердит порой
Да уж не сон ли всё, что было пережито
И передумано тобой?
 

XII

Как раз в это время в Шервоже разыгрывалась грустная семейная драма, одна из тех драм, которые налетают вдруг, как порыв ветра. Местом действия являлась квартира доктора Печаткина. Кстати, срок военной службы кончился, и Печаткин серьезно был занят вопросом о том, как он устроится деревенским врачом. Много было разговоров на эту тему, и, к удивлению Печаткина, Людмила Григорьевна, не хотевшая сначала слышать о деревне, теперь с нетерпением ждала перемены. Ей почему-то казалось, что с отъездом из Шервожа изменится и её жизнь к лучшему.

– Что я здесь дурой-то сижу – одурь в другой раз возьмет, – говорила она с раздражением. – А там заведу свое хозяйство, буду ходить в простых сарафанах, как деревенская баба… Я коров очень люблю.

Анна Николаевна была против такого переезда и несколько раз предсказывала Грише чуть не погибель. Тоже нашли сладость: деревня… Здесь-то одна казенная квартира чего стоила, а там придется жить в какой-нибудь избе. Вообще она отказывалась понять намерения сына и успокаивала себя только тем, что покойный Григорий Иваныч был такой-же «непоседа», ну, значит, и сынок пошел по отцовской дорожке.

– Ничего, мама, устроимся отлично, – уговаривал её Гриша. – А ты к нам будешь в гости ездить…

– Ну, уж извини: не поеду.

– К Любе ездила же?

– То другое дело…

– И у нас другое будет тоже.

– Пустяки ты говоришь… Это тебя Людмилка мутит.

В жене Печаткин вообще замечал какую-то внутреннюю перемену, начиная с того, что она во всем теперь уступала матери. Не было уже прежних баталий, и это много мирило его с женой. С другой стороны, он сам уже привык к ней, сжился и вошел в колею. Перемену к лучшему в жене он приписывал влиянию Кати, о которой Людмила Григорьевна часто говорила:

– Вот я умру, так ты женись на ней, – говорила она совершенно серьезно. – Так и знай… А я скоро умру.

– Какие ты глупости говоришь, Людмила. В свое время, конечно, все умрем…

– Нет, я скоро.

Печаткина как-то смущали подобные разговоры, и он чувствовал себя виновным. Ему делалось жаль присмиревшей жены. Было несколько таких хороших дней, когда Гриша начинал чувствовать, что любит жену, т.-е. почти любит её. И странно, она именно в эти дни смотрела на него такими грустными глазами.

– О чем ты думаешь, Людмила? – спрашивал Печаткин.

– Мне жаль тебя, Гриша… Ведь я тебя любила по-хорошему, а ты со мной только мучился. Так, не судьба…

Это настроение разрешилось совершенно неожиданно. Гриша уже покончил свою военную службу, и начались сборы для переезда с казенной квартиры. Все вещи были сдвинуты со своих мест, появились какие-то узлы, свертки, чемоданы – одним словом, полная картина разрушения. Людмила Григорьевна занялась этой передрягой с каким-то лихорадочным нетерпением и чувствовала себя хорошо, как никогда. Но дня за два до переезда она почувствовала себя нехорошо и слегла. Переезд был отложен, а потом определилось, что у неё тиф.

– И захворала-то я не во-время, – жаловалась Людмила Григорьевна. – Ну, да скоро никому не буду мешать. Бог меня пожалел…

Лечиться она упорно не желала и только согласилась принять одного доктора Конусова, которого почему-то считала простым.

Как немного времени каких-нибудь две недели, а как много может в них случиться! Болезнь быстро прогрессировала, и уже через неделю больная находилась в опасном положении. Анна Николаевна жила у Кубовых и была вся поглощена родившимся недавно внуком. Она была поражена, когда Гриша приехал к ней сказать, что жена опасна и что она желает её видеть. Анна Николаевна как-то бессильно опустилась на стул и горько заплакала. Это удивило Гришу. Только одни женщины могут быть настолько непоследовательными.

– Что же ты за мной раньше-то не послал? – выговаривала она. – Я слышала мельком, что Людмила прихварывает, а настоящего ничего не знала. Да я бы сейчас же прибежала…

– Мама, я просто не решался беспокоить тебя, потому что думал, что это тебе будет неприятно… Вы постоянно ссорились с Людмилой.

– Ах, какой ты, Гриша! Мало ли что бывает семейным делом; не всякое лыко в строку.

Любочка тоже отнеслась с большим участием к больной и поехала навестить её вместе с матерью.

– Как я рада, что вы приехали… – встретила их больная. – Любочка, вы нас оставьте. Мне нужно поговорить с мамой серьезно…

Это было еще в первый раз, что Людмила Григорьевна назвала свекровь мамой. Анна Николаевна глотала слезы. С первого взгляда она решила про себя, что сноха – не жилец на белом свете. Когда Любочка вышла, больная тихо проговорила:

– Мама, благословите меня… мне так тяжело… у меня никого нет…

Анна Николаевна со слезами долго крестила это горевшее лицо с воспаленными глазами, а потом начала, по русскому обычаю, просить прощения.

– И меня простите, мама… – спокойно ответила больная. – Я не сержусь… никто не виноват… Помогите мне сесть…

Сесть она не могла, а только прислонилась спиной к подушке. Это усилие её утомило настолько, что она несколько времени должна была отдохнуть.

– Мама, мне теперь лучше… легче… да… Мама, дайте мне одну клятву… ведь умирающим не отказывают…

– Что тебе нужно, касаточка?..

Больная долго лежала с закрытыми глазами, собираясь с мыслями, точно она шла по какой-то трудной дороге и всё сбивалась с пути.

– Мама, я умру… да, я это знаю… и когда я, мама, умру… ведь я любила Гришу… да… очень… он хороший… когда я умру, пусть он непременно женится на Катерине Петровне. Вы сами её высватаете… вы мне дадите клятву, мама…

С Анной Николаевной сделалось дурно от волнения, и Грише пришлось с ней отваживаться.

– Что с вами, мама?

– Ах, убила она меня… сняла мою головушку!.. – причитала Анна Николаевна, разливаясь рекой. – Да если бы я знала…

Страшную картину представляла сцена самой смерти. Около умирающей собрались все: Гриша, Любочка, Анна Николаевна, Кубов и Конусов. Были сочтены уже не дни, а часы. Все смутно чувствовали себя виновными вот перед этой быстро потухавшей молодой жизнью. Гриша стоял в немом отчаянии, как главный виновник. Да, они все убили её… Он старался даже не смотреть на мать, подавляя в себе невольно враждебное чувство к ней. Подвыпивший, по обыкновению, Конусов смотрел мутными глазами на всех и удивлялся. О чем они плачут?.. Да он сам с превеликим бы удовольствием умер хоть сейчас – самое лучшее, что может сделать порядочный человек.

Агония кончилась поздней ночью. Все стояли и молчали, точно ожидая какого-то осуждающего приговора. Да, здесь, пред лицом смерти, не лгут, здесь последний итог тем мелким неправдам, из которых ткется жизнь, здесь последняя правда… Маленькие и большие люди, молодые и старые, умные и глупые – все равны.

– Мама, это моя вина… – сказал тихо Гриша, когда его увели в другую комнату. – Мне страшно за свое прошлое…

Похороны были самые простые, и провожали покойницу только самые близкие люди. Хоронили в общине. Около могил Григория Иваныча и Марфы Даниловны выросла свежая насыпь, скрывавшая под собой много напрасного горя. Гриша долго стоял над этой могилой, которая смотрела на него немым укором. Около него стояла сестра Агапита и тихо плакала. Незадолго до своей болезни Людмила Григорьевна приезжала в общину и долго разговаривала с ней, рассказывая про свою неудавшуюся жизнь.

«Ей там будет лучше…» – думала монахиня, с грустью наблюдая горевавшего после времени мужа.

Анна Николаевна несколько дней ходила, как помешанная. Эта неожиданная смерть нелюбимой невестки произвела на неё самое потрясающее впечатление, как заслуженная кара божия.

– Избывала я её, голубушку… – повторяла старушка, ломав руки. – А вот она взяла да и ушла. Ах, горюшко…

Печаткин ничего не говорил, но сидел дома и никуда не хотел выходить. Это молчаливое горе было хуже бурных проявлений отчаяния Анны Николаевны. Теперь он чувствовал, что любит её, любит тогда, когда её уже нет… Он по целым дням ходил из угла в угол и не хотел никого видеть.

– Поедем хоть в Березовку, – предлагала Анна Николаевна, помня свою клятву. – Всё-таки легче…

– Да? А ей тоже будет легче, если я туда поеду? Нет, мама, я именно в Березовку и не поеду… И ты не говори мне об этом, если не хочешь меня оскорблять.

– Ну, как знаешь. Я не неволю, а так, к слову сказала…

Данная клятва не давала Анне Николаевне покоя. Она даже во сне видела Людмилу Григорьевну и просыпалась от страха. Выждав девятый день и отслужив панихиду на могилке новопреставленной рабы божией Людмилы, она отправилась в Березовку одна. Делалось это потихоньку даже от Любы: клятву нужно было исполнить свято.

В Березовке Анна Николаевна проехала прямо к Кате, которая была очень удивлена этим неожиданным визитом, тем более, что Анна Николаевна имела такой торжественный вид.

– Ох, и не думала живая доехать, Катенька! – стонала старушка. – Да уж такой случай вышел…

– Да что такое случилось, Анна Николаевна?..

Анна Николаевна присела на стул и долго рыдала, прежде чем могла рассказать по порядку всё свое горе. Катя еще ничего не слыхала о смерти Людмилы Григорьевны и тоже была поражена. Да, это была несправедливая смерть. Главное Анна Николаевна оставила к концу, – именно клятву.

– Клятву она с меня взяла, Катенька.

Последовал рассказ о том, как Людмила Григорьевна просила её относительно Гриши. На этом пункте последовало несколько запинок, пауз и растянутых слов. Катя слушала, чувствуя, как вся холодеет.

– Ну, вот я и приехала… – растерянно заключила свой рассказ Анна Николаевна. – Да, приехала… Ночью снится мне Людмила-то Григорьевна и всё клятвы требует.

– А Григорий Григорьич знает об этом? – тихо спросила Катя.

– Нет, куда знать!.. К нему теперь и подступиться страшно. Закинула-было я словечко, чтобы вместе ехать в Березовку, так он мне что сказал… как это он выразил-то?.. Да, да: «вот в Березовку-то, говорит, мама, я и не поеду».

Катя успокоилась.

– Я узнаю прежнего Гришу, Анна Николаевна, – заметила она.

– Известно, убивается… А погорюет и перестанет. На молодом теле и не это изнашивается…

– Нет, вы ошибаетесь, Анна Николаевна. Да и я… Позвольте, я сейчас.

Она ушла в свою спальню и вынесла оттуда портрет Огнева.

– Вот мой жених, Анна Николаевна. Я уже помолвлена…

У Анны Николаевны руки опустились.

– Ах, горюшко… – стонала она. – Ведь немного бы тебе подождать-то, Катенька!.. Самую малость…

Катя улыбнулась и проговорила спокойно:

– Это всё равно, Анна Николаевна… У нас с Гришей всё кончено. Мне его очень жаль, но я его больше не люблю… Можно обмануть других, а себя не обманешь.

– А этого любишь?

– Да.