Текст книги "Весенние грозы"

XVIII

Последний год Сережи и Гриши в гимназии прошел с необыкновенной быстротой. Не успели оглянуться, как зима уже была на исходе, а тут и весна на носу. Гимназисты усиленно готовились к выпускным экзаменам. Одно и то же волнение захватило обе семьи. Как-то Сережа справится, успеет ли Гриша… Катя и Любочка ужасно волновались, гораздо больше, чем на своих собственных экзаменах. Ведь вопрос шел о судьбе Сережи и Гриши… С Любочкой сделалось что-то вроде истерики, когда Сережа напутал что-то на экзамене из алгебры, и она навсегда возненавидела эту проклятую науку.

Наконец и экзамены кончились, и вчерашние гимназисты получили аттестаты зрелости. Гриша кончил с серебряной медалью, а Сережа просто. Он, впрочем, всегда относился свысока ко всем гимназическим знакам отличия, а теперь в особенности. По случаю такого торжества у Клепиковых был устроен настоящий парадный обед, служивший ответом на знаменитый ужин Григория Иваныча. Обе семьи еще раз собрались вместе, соединившись в общей радости. Анна Николаевна никак не могла удержаться и всё время потихоньку вытирала глаза платком: не было дорогого человека, который сумел бы порадоваться по-настоящему. Катя тоже чувствовала, что эта радость уже не так полна, как при поступлении мальчиков в гимназию. Чего-то недоставало… Все точно заразились одним сомнением: кто знает, что еще будет впереди.

– Осенью-то ведь они уедут, а мы останемся здесь одни, – шептала Любочка на ухо Кате.

– Что же, мы кончим гимназию и тоже поедем на курсы…

– Да, как же, жди… Еще целых два года осталось.

Дедушка Яков Семеныч всё поглядывал на девочек, разделяя их настроение.

– Что же, хорошо… – бормотал он, выпивая за здоровье «некрутов». – Дай бог… На что лучше!.. Свою домашнюю заботу переменим на дальнюю…

Петр Афонасьевич немножко подвыпил и развеселился. Расхрабрившись, он даже хотел сказать спич, как делал Григорий Иваныч, но Марфа Даниловна во-время успела толкнуть его локтем, и счастливый домовладыка только пожевал губами:

– Что же, хорошо, дай бог…

В общем обед прошел как-то торжественно-скучно. Все как будто чего-то стеснялись и не договаривали главного. Некоторое оживление наступило только тогда, как заговорили о Казани – молодые люди поступали в казанский университет. Из присутствовавших в Казани бывали только дедушка Яков Семеныч и Анна Николаевна. Первый был проездом лет тридцать тому назад, а Анна Николаевна жила в Казани месяца три, но рассказать ничего не умела. Она помнила только длинную дамбу, которая вела от пароходных пристаней к городу, и необыкновенно высокие дома.

– Мы осенью там были с Григорием Иванычем, так он всё яблоки да виноград покупал… – рассказывала она, стараясьмхоть что-нибудь припомнить. – Там фрукты очень дешевы, чуть не даром…

– А как относительно жизни, Анна Николаевна? – любопытствовала Марфа Даниловна. – Чай, дорого, приступу ни к чему нет…

– Ну, этого уже я не умею сказать… Молода тогда была, глупа, да и останавливались мы в проезжих номерах. Григорий Иваныч любил всё сам покупать, а я не касалась…

– Теперь и в Казани всё другое, – старался вывести гостью из затруднения Петр Афонасьевич. – Вот и у нас всё дороже, a там и подавно. С каждым годом труднее да труднее жить. А между прочим, везде живые люди живут, значит, и наши молодцы проживут…

После экзаменов окончившими курс гимназистами была устроена традиционная прощальная пирушка. Об этом событии говорили еще зимой, как о чем-то необыкновенном. Решено тогда же ехать в Курью. Катя и Любочка вперед почувствовали себя чужими. Да, это было так… Они могли радоваться, сочувствовать и болеть всеми гимназическими невзгодами, а в общей радости оказывались лишними. Это было и несправедливо и обидно. В роковой день Катя заперлась у себя в комнате, сделав вид, что ей всё равно, а Любочка не утерпела и сбегала на берег Лачи, к пристаням, чтобы посмотреть, как отправятся гимназисты. Она спряталась в сквере, чтобы её не заметили, и из-за зеленой щетки подстриженных акаций наблюдала, как отвалила от берега большая косная лодка. Да, им всем было весело, а она сидела на скамеечке одна и готова была расплакаться самым глупым образом. Собственно, эта поездка была пустяки, все гимназисты устраивают такие пирушки, но важно было то, что здесь в первый раз почувствовался серьезный разлад и прозвучала та фальшивая нотка, которая портила всю музыку. А лодка плыла вниз по Лаче с веселыми песнями, и сердце Любочки ныло. С гимназистами вместе отправилось несколько учителей с Огневым во главе.

Любочка с пристани пришла к Кате разогнать тоску, но из этого ничего не вышло. Катя лежала у себя на кровати с книгой в руках и никак не могла понять негодования приятельницы.

– Да ведь им весело, пойми, – объясняла Любочка. – А мы вот дурами сидим здесь…

– Очень весело: напьются пива, будут орать, потом подерутся… Неужели в этом веселье? Мне, напротив, жаль их…

– А я бы так с удовольствием приняла участие и даже выпила бы стакан пива, хотя и не люблю его.

С пикника Сережа и Гриша вернулись только утром, охрипшие от пения, с измятыми лицами и красными глазами. С Сеней Заливкиным в Курье сделалось дурно. Хорошо веселье, нечего сказать!..

Впрочем, последующие события с лихвой вознаградили огорченных гимназисток. Ведь в их распоряжении было целое лето… Теперь устраивались прогулки чуть не каждый день, и даже Марфа Даниловна смотрела на веселившуюся молодежь сквозь пальцы. Что же, пусть повеселятся: не долго оставалось быть вместе. Кроме того, у Марфы Даниловны и Анны Николаевны было много хлопот и новых забот по снаряжению «некрутов» в далекий путь. Легко сказать, приходилось экипировать на целый год разом. Дома-то всё строилось помаленьку да исподволь, оно и выходило незаметно, а тут разом вынь да положь.

– Снарядим, отправим, а там уж и не знаю, что будет, – жалобно повторяла Анна Николаевна. – Какие еще товарищи попадут… Прихворается грешным делом. Мало ли что может быть…

– Другие учатся, и наши будут учиться, – успокаивала Марфа Даниловна. – Конечно, у себя на глазах-то спокойнее… Да и то сказать, ведь мальчики – всё равно, не удержишь. Пошли да поехали…

– Уж это что говорить… Где удержать. Вон и Яков Семеныч то же говорит.

– А мой-то Петр Афонасьевич?.. Как-то даже ссорился со мной… Всё из-за Сережи.

Положение Печаткиных сразу менялось, благодаря близившемуся отъезду Гриши. Он являлся большаком в семье и много помогал своими уроками, а с его отъездом всё рушилось. Анна Николаевна по своему малодушию даже старалась не думать об этом роковом дне.

Катя и Любочка принимали большое участие в этой работе и даже на прогулки в Курью уезжали с какой-нибудь работой. Сейчас их не тяготила эта женская работа. Будущие студенты порядочно им мешали, стараясь занять и развлечь. Первый неудачный опыт значительно охладил Любочку, и она откосилась к своему «предмету» почти равнодушно. Сережа это чувствовал и был с ней изысканно-вежлив, хотя и не без некоторой иронии. С другой стороны, Любочка ему нравилась теперь больше, чем раньше, чему много способствовала и вся обстановка встреч и собственное настроение. Катя часто наблюдала брата и невольно сравнивала его с Гришей. Какая громадная разница! В характере Гриши уже вполне рельефно выступали отцовские черты – самоуверенность, чисто печаткинская гордость, какая-то особенная доброта, иногда злая насмешка, но без желания кого-нибудь обидеть или унизить. Всё это очень нравилось Кате, потому что напоминало о дорогом человеке. В течение зимы она инстинктивно избегала Гриши, а теперь произошло невольное сближение, благодаря совершенно новому положению дел. Гриша был весь поглощен мыслью о положении своей семьи, когда сам он уедет в Казань. Эта большая мужская забота нравилась Кате, особенно когда Гриша заводил серьезный разговор с ней на эту тему, – ведь он советовался только с ней одной.

– Это большой эгоизм с нашей стороны, Екатерина Петровна, – объяснял Гриша: – именно, мы жертвуем слишком много, чтобы получить высшее образование. Мне часто кажется, что я даже не имею права бросать семью. Могу поступить на службу, давать уроки… Ведь отец прожил же без диплома всю жизнь. Затем, я часто вспоминаю теперь Кубова и думаю, что он во многом прав… Вы только подумайте, что целых пять лет мать и две сестры должны прожить без меня. Ведь это жертва, которая приносится в пользу моего университетского диплома.

– Вы преувеличиваете.

– Нисколько!.. Посмотрите, в крестьянской семье парень в двадцать лет представляет собой живой капитал. Он – кормилец семьи… А мы должны до двадцати пяти лет состоять какими-то недорослями. Я говорю о себе и о своей семье, а не о других… Меня вообще всё это ужасно мучит, хотя я стараюсь не показывать вида ни маме, ни Любе. Зачем еще их напрасно тревожить…

– Помаленьку устроитесь: будете получать какую-нибудь стипендию, потом Любочка будет давать уроки…

– Даже предположим, что, действительно, всё устроится так, как вы говорите, но меня будет всё-таки тяготить, что семья из трех женщин остается одна…

Сколько было хорошего в этих задушевных беседах, в которых Гриша высказывался весь! В нем не было ни одной фальшивой ноты, и Катя любила слушать самый тон, каким он говорил. Свидетелем этих бесед чаще всего бывал дедушка Яков Семеныч – он оставался в Курье целые дни один и рад был, что молодежь толчется около него. Петр Афонасьевич приезжал в Курью только вечером, по окончании своей службы.

– Сурьезный парень… – не раз говорил старик, наслушавшись разговоров Гриши. – Пожалуй, нашему Сереженьке супротив него и не устоять. Тоже похаять нельзя, только то – да не то… Пожиже будет Сереженька. Ну, что же, каждому свое… И птица перо в перо не уродится.

Была и другая тайная мысль у дедушки: вот бы взять да и женить Гришу на Кате, – то-есть в самый бы раз, пока еще Гриша-то не набаловался. Вот какая бы парочка вышла: отдай всё. А то кто знает, как бы не уела Гришу большая-то грамота. Старик вздыхал, не смея высказать вслух своих тайных соображений.

Наступил и роковой день отъезда «некрутов». Это был такой же серенький и пасмурный день, как во время поступления Сережи и Гриши в гимназию. Так же накрапывал мелкий осенний дождь, так же улицы потонули в грязи, так же уныло выглядывали мокрые деревянные домики в Веселой улице – всё то же, а прошло ни больше, ни меньше, как целых восемь лет. Марфа Даниловна даже пришла в ужас от этой мысли – ведь точно всё вчера было. Петр Афонасьевич ввиду такого выдающегося события даже не пошел на службу – это случилось с ним в течение двадцатипятилетней службы всего во второй раз.

– Желаю проводить молодцов… – повторял он, напуская на себя храбрость, чтобы скрыть подступавшие невеселые думы. – Да, желаю, и конец тому делу.

Марфа Даниловна и Анна Николаевна на двух извозчиках повезли сыновей в общину, чтобы отслужить напутственный молебен, и очень боялись, что неделя не о. Евгения. На их счастье служил о. Евгений. Он сказал приличное случаю напутственное слово и благословил юношей в далекий путь.

– Не увлекайтесь чужой новизной, юноши, и не забывайте родного гнезда… Вспомните, какими были вы беспомощными, сколько труда и забот положено на вас, и не гордитесь своей молодой силой. А главное: не забывайте родного гнезда. Бог противится тем, кто презрит тяжелую родительскую заботу. Ну, с богом, юноши!.. Вы – наша гордость и наше будущее.

Сестра Агапита наделила путников образками и со слезами на глазах проводила их из церкви. Все зашли еще на могилку к Григорию Иванычу, и Гриша не выдержал – разрыдался. Очень горько начинать жить от могилы…

Петр Афонасьевич собственноручно уложил всё в новеньком, только что купленном чемодане Сережи и всё повторял, споря с каким-то невидимым противником:

– Не горевать нужно, а радоваться… да. Я заплакал бы тогда, если бы Сережа дома остался… Да…

Перед отъездом, по русскому обычаю, вся семья посидела в торжественном молчании, потом помолилась, и началось трогательное прощанье. У Петра Афонасьевича дрогнула рука, когда пришлось благословлять сына. Кто знает, может быть, видятся в последний раз… Из всей семьи один Петушок ничего не понимал и с удивлением смотрел на всех.

– Ну, с богом! – решительно проговорил Петр Афонасьевич, прерывая церемонию прощания. – Дальние проводы – лишние слезы…

У Кати тоже были слезы на глазах. Ей вдруг сделалось жаль Сережи, и она обвиняла себя, что так часто была несправедлива к нему. Вся эта сцена очень утомила Сережу, и он с облегченным сердцем вышел из-под родительской кровли. Нужно было еще заехать к Печаткиным, как уговорились раньше, чтобы всем вместе ехать на пароходную пристань. Там было то же самое, и Анна Николаевна и Любочка ходили с опухшими от слез глазами.

– Не плакать нужно, а радоваться… – повторял Петр Афонасьевич, чувствуя, как запас храбрости совсем на исходе.

На пароходной пристани все, к удивлению, встретили монастырского о. дьякона, Володю Кубова и Огнева. Кубов нарочно приехал из своей деревни, чтобы проводить товарищей. Эта встреча сразу придала всем некоторую бодрость. Один бас Келькешоза хоть кого ободрит…

– Какой ты большой, Володя! – удивлялась Марфа Даниловна. – Вон и борода выросла…

– На дешевых хлебах отъелся, Марфа Даниловна, – шутил Кубов.

Он, действительно, сильно возмужал, раздался в плечах и походил на купеческого приказчика. Гимназистки давно не видали его и заметно дичились.

Другим обстоятельством, послужившим к развлечению собравшейся публики, была неожиданная ссора Петушка с Соней. Забытые большими, эти баловники схватились чуть не в рукопашную, и их едва растащили. Сережа старался смотреть в сторону и суетился без надобности, чтобы поскорее шло время. Гриша разговаривал с Кубовым.

– Силянс! – гудел Келькешоз, наступая кому-то на ногу. Огнев был «с мухой» и держался в стороне до последней минуты, а потом проговорил, обращаясь к уезжавшим:

– Завидую, господа… Молодость, как здоровье, мы ценим только тогда, когда она прошла. Поклонитесь aima mater… Ах, было и наше время. Ну, да что об этом говорить.

 
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ!
 

Вот и второй свисток. Публика сбилась у самых перил пристани живой галдевшей стеной. Где-то слышался тихий плач, кто-то ругался. Пароход разводил пары. Вся палуба была покрыта пассажирами, прощавшимися с родными и знакомыми.

– Пишите, братцы! – кричал Кубов, перевешиваясь через перила. – И я буду писать. Интересно, что и как у вас там будет…

Третий свисток. Сходни убраны. Воздух наполнился послед; ними возгласами. Замелькали белые платки. Пароход тяжело отвалил от пристани. Петр Афонасьевич проводил его прищуренными глазами, чтобы скрыть непрошенную слезу. Катя прижалась в уголок и чувствовала себя такой маленькой-маленькой. На прощанье Гриша горячо пожал ей руку и проговорил:

– Не забывайте маму и Любочку…

Этого было достаточно. Разве нужны слова, чтобы выражать всё то, чем полна душа? Да и нет таких слов. Катя знала только то, что она не одна и что другое сердце бьется вместе с её сердцем.

– Ура!.. – крикнул Келькешоз, когда пароход повернулся кормой.

Осиротелые семьи долго оставались на берегу, пока пароход не скрылся совсем из виду. Он увозил с собой всё будущее этих двух семей…

Прощайте! Прощайте…

Часть вторая

I

Весенний солнечный день. По сторонам трактовой дороги ярко зеленела молодая травка. Лист на березах только что распустился. В полях уже звенели жаворонки. По тропинке, пробитой пешеходами по краю канавы, медленно шли два путника. Один шагал в высоких охотничьих сапогах, а другой в коротком подряснике, – это были наши старые знакомые: учитель русского языка Огнев и монастырский дьякон.

– Я устал, дьякон… – говорил Огнев, вытирая пот на лице. – Не могу итти дальше…

– Ничего, это только сначала так кажется, Павел Васильич, а потом разомнешься… Смотри, благорастворение воздухов какое!.. А ты – устал!

– Дьякон, не могу. Передохнем чуточку…

– Ужо, погоди, Павел Васильич: вот свернем с тракту, тогда и передышку сделаем. На четырнадцатой версте повертка… И пыли будет меньше, и лес начнется.

Огнев уныло жмурился и с тоской смотрел на пылившую ленту провинциального тракта, по которой медленно ползли крестьянские телеги. И было от чего притти в отчаяние. Легко сказать, четырнадцать верст, а впереди еще пятьдесят. То ли дело на почтовых махнуть… Через шесть часов были бы на месте. Уныние окончательно овладело Огневым, когда их обогнала почтовая тройка. Огнев узнал непременного члена по крестьянским делам и угнетенно вздохнул. Но дьякон был упрям и не обращал никакого внимания на унывавшего спутника.

– Вот уж одиннадцатая верста, а вон там, за пригорком, сейчас будет и повертка… – объяснял ом, приглядывая даль из-под руки. – А придем в Семишки, сейчас закажем самовар. Там у меня один мужичок есть знакомый… Сливок сейчас подадут, хлебца пшеничного, а потом сообразим яичницу-скородумку. Ах, братец ты мой, лимон-то мы и забыли… А оно невредно – с лимоном перекувырнуть чайку.

– Это ты правильно, дьякон: не вредно с лимоном… А тоже хорошо, когда сливки с пенкой.

– Ну, в Шервоже у нас таких сливок не достанешь…

Огнев даже засмеялся: дьякон его утешал, как малого ребенка. А всё-таки с разговорами куда легче итти. Вон и четырнадцатая верста, а от неё влево змейкой уползал узкий проселок. На «росстани» уже сидели какие-то богомолки.

– Мир на стану! – крикнул весело дьякон. – Куда господь несет, милые?

– А по обещанию… – ответила за всех тощая и сгорбленная старуха. – По обещанию, милый, идем. Дальние мы… К Симеону праведному.

– Далеконько будет…

– И то не близко. Вторую неделю бредем… Как господь донесет. Притомились женским делом…

– Ничего, отдохнете…

– Известно, отдохнем.

Огневу приходилось еще в первый раз разговаривать с богомолками. Раньше он видел их только из окна своей городской квартиры. Вообще, как городской человек, он не понимал этого простого деревенского люда и мог только удивляться, что дьякон умел с ними разговаривать и просто и любовно.

– Взыскующие града, – объяснил Келькешоз, показывая глазами на богомолок. – У нас свое, у них свое… А между прочим, нам пора, камрад. Едем per pedes apostolorum… Прощайте, милые.

Трудно было Огневу подниматься, но дьякон не знал пощады – приходилось покоряться. До Семишек оставалось еще верст десять.

– Дорога отличная здесь, – утешал дькон. – Когда я учился в бурсе, так всегда ходил пешком. Уснешь, как зарезанный… Вот увидишь, когда придем в Семишки.

Трудные были эти десять верст, хотя проселок шел то полями, то лесом, и не было проклятой трактовой пыли. Огнев молчал, чувствуя, как у него подгибаются ноги от усталости. Наконец Огнев забунтовал:

– Келькешоз, мы сбились с дороги! Это чорт знает что такое… Проклятые Семишки провалились сквозь землю.

– Нет, их отодвинули дальше… Не ропщи, человече.

В довершение всего дорога пошла в гору. Огнев сел на какой-то пенек и решительно заявил, что дальше не пойдет ни за какие коврижки.

– Я лучше вернусь в город… – повторил он жалобным голосом.

– А чай со сливками?

– Ну тебя и с чаем…

– Как знаешь, ступай назад, а я пойду вперед… Прощай.

Дьякон зашагал дальше. Огнев посидел на пне с минуту и покорно поплелся за ним.

Семишки оказались ближе, чем думал изнемогавший от усталости Огнев – только поднялись в гору, и с неё открылся вид на небольшую деревушку, раскидавшую свои избушки у её подножия.

– Ну, вот и отдых! – громогласно заявил дьякон.

Огнев в это время малодушно мечтал о том, как он, отдохнув в Семишках, наймет лошадей и уедет обратно в город, а дьякон пусть себе идет один.

В Семишках они разыскали знакомого мужика и расположились на отдых. Огнев был настоящий городской человек и настоящей деревни не видал, исключая трактовых сел и пароходных пристаней. Его удивляло больше всего то, что всего каких-нибудь двадцать четыре версты от Шервожа и начинался совсем иной мир. Да, это была настоящая русская деревня со всем её мирным убожеством. Здесь были свои интересы, заботы, радости и напасти. И лица другие, чем в городе, – такие простые русские лица. И таких деревень сотни тысяч, а в них десятки миллионов настоящих русских людей.

– Куда наклался, о. дьякон? – спросил хозяин, степенный бородатый мужик.

– А в Березовку… Там племяш у меня в учителях.

– Видал… Мы в Березовку ездим о зимнем Николе, к престолу. Ничего, паренек хороший. Хозяйством обзаводится… А это кто с тобой будет?

– А так, городской. Из купцов.

Мужик посмотрел на Огнева и улыбнулся.

– Как будто оно не похоже, о. дьякон. Не то обличье…

– А кто я, по-твоему? – полюбопытствовал Огнев.

– Из чиновников, али из господ… А березовского-то учителя я даже очень хорошо знаю. Он на нашу крестьянскую руку – и пашней обзавелся, и в кузнице робит, и всякое протчее обзаведенье.

Огнева томила страшная жажда, но дьякон не дал ему ни воды, ни квасу.

– Обожди самовара, а то хуже будет, ежели с жару холодного напьешься…

Деревенские самовары кипят долго, и Огнев опять начал роптать и жаловаться, так что дьякон даже обругал его.

– Ну, какой ты человек? Смотреть на тебя тошно…

– И не смотри…

– Вот брошу тебя и уйду один. То не могу, другое не хочу… тьфу!..

За самоваром Огнев отдохнул и повеселел. Никогда еще он не пивал чая с таким аппетитом.

– Ну, ты ложись спать, – советовал дьякон. – А я еще по деревне поброжу… У меня тут есть знакомые мужички. Надо насчет сена переговорить…

Огнев мог только удивляться выносливости дьякона. После чая он, действительно, завалился спать с коварной мыслью завтра вернуться в город на лошадях.

Когда рано утром дьякон разбудил его, Огнев только мог удивляться, – неужели уж ночь прошла? Он даже не просыпался ни разу, да и вообще не спал так очень давно. Только вот ноги точно чужие.

– Дьякон, я дальше не пойду…

– Как знаешь, Павел Васильич. Не на веревке мне тебя тащить… Своей охотой пошел. Да и до Березовки рукой подать… Тридцати верст не будет.

– Ого!.. Тридцать верст… Ну, нет, брат, иди один.

– И пойду…

Дьякон усвоил себе деспотические привычки, и Огнев, несмотря на ворчанье, в конце концов всё-таки невольно подчинялся ему. Да и стыдно было возвращаться в город с пустыми руками. Уговорились вместе итти пешком в Березовку, и как-то нехорошо сбежать с полдороги.

– Ничего, разомнешься дорогой, – уверял дьякон. – А в Березовке вот как отдохнем… И еще настойки на березовой почке выпьем. Да…

К удивлению Огнева, другой день пути не показался таким трудным, да и места были всё такие хорошие. Поля, перелески, маленькие речки и целый ряд деревушек. Широким простором расстилалась такая мирная картина. Делалось как-то легко на душе, глядя кругом. А город с его шумом и суетой оставался где-то далеко-далеко.

На половине дороги сделали привал. Огнев не поинтересовался даже, как называется деревня. У дьякона и здесь был знакомый мужик, который привозил в город дрова. Закусили, напились чаю и побрели дальше.

– Люблю деревню, – объяснил дьякон, размахивая длинной палкой, которую вырезал дорогой. – Здесь всё, брат, настоящее… Возьми деревенскую лошадь, или корову, или курицу – всё настоящее.

– А городские курицы не настоящие?

– Барыни, а не курицы. Уходу за ними много, дохнут постоянно… Тоже вот и городская лошадь: пустопляс, и больше ничего. А деревенская лошаденка первая работница… Без неё мужик ничего не стоит. Не смотри, что она лохматая да головастая… да. И всё так… Легкий хлеб в городе заел всех, ну, настоящего-то и нет ничего. Тоже вот и мужик, который попадёт в город на легкий-то хлеб, – расколотый грош вся ему цена. Я-то деревенский ломоть и всё это вот как отлично понимаю…

В Березовку пришли только к самому вечеру, вместе с деревенским стадом. Это было большое село, залегшее сотнями изб по берегам небольшой речки Березовки. На самом высоком месте красовалась белая каменная церковь. Село было богатое благодаря зимним торжкам. Нашим путникам нетрудно было отыскать сельскую школу.

– На главном проспекте должна быть, – решил дьякон вперед. – У церкви… Вон и поповский домик, а вон и школа. То-то Володька удивится…

Учитель квартировал рядом со школой, у вдовы дьяконицы. Дома его не оказалось. Босоногая и белоголовая девочка лет семи объяснила, что он в кузнице и скоро придет.

– Ну, ты, почта, валяй к нему и скажи, что городские гости приехали, – посылал дьякон. – Да смотри у меня: живо. Одна нога здесь, а другая в кузнице…

Девочка, исчезла, и только под окнами: мелькнула её белокурая головенка.

Квартира учителя состояла всего из одной комнаты. Просиженный ситцевый диван заменял кровать. У окна стоял письменный стол. В углу были приделаны из простых досок полочки для книг и ученических тетрадей. У внутренней стены помещался верстак со столярными инструментами. У двери на столе были разложены принадлежности переплетного мастерства. Крашеный сундук служил комодом и гардеробом. Дьякон подробно осмотрел всю обстановку и некоторые вещи пощупал.

– Дельно… – решил он, наконец, одобрительно покачивая головой.

Огнев стоял у окна и смотрел на расстилавшуюся перед ним картину. Деревенская площадь с церковью посредине, волостная изба, поповские домики, а дальше брезжила всхолмленная полоса полей. Картина, вообще, была незамысловатая, но «настоящая», как выражался дьякон и как подумал сейчас Огнев его словами. Он даже вздохнул, припоминая что-то такое далекое и такое тяжелое. Да, город был далеко, а там остались и утомление, и тоска, и какая-то гнетущая пустота – одним словом, всё не настоящее.

– А, дорогие гости… Вот не ожидал-то! – послышался в дверях веселый голос самого хозяина. – Здравствуйте, Павел Васильич…

Это был он, Володя Кубов, загорелый, красный от работы и быстрой ходьбы, но такой жизнерадостный и счастливый. Синяя крестьянская рубаха, надетая поверх ситцевой, была прикрыта кожаным фартуком, как и следовало кузнецу.

– Ну, здорово, акробат! – басил дьякон, облапив племяша. – Каково прыгаешь? А мы, брат, к тебе в карете приехали… на своих на двоих. Я как-то говорю Павлу Васильичу: «Махнем к Володьке пешедралом». – «Махнем», говорит. Ну, и махнули. Только дорогой он чуть меня не сконфузил: хотел домой бежать. Конечно, непривычное дело…

– Какой вы здоровяк, Кубов, – удивлялся Огнев, удерживая жилистую руку своего бывшего ученика в своей белой бессильной руке. – Даже как-то совестно смотреть на себя…

– А вот погостите у меня лето, так и не будете завидовать, Павел Васильевич. И дешево и сердито: квартира стоит два рубля, содержание в месяц около пяти…

– Володька, соловья баснями не кормят, – перебил его дьякон. – Успеем наговориться, а ты нас ублаготвори снедью и брашном, яко и подобает странникам.

– Сейчас, сейчас…