Текст книги "Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского"

Глава XII

– Взвести друг на́ друга курок и метить в ляжку иль в висок… и метить в ляжку иль в висок…

– Что ты там бормочешь? – спросил Толстой. Лицо его с раскидистыми седыми бакенбардами утонуло в поднятом воротнике медвежьей шубы; голос звучал глухо.

Сидевший рядом в возке Дубровский прикусил язык: два дня после визита на Галерную пушкинские строчки крутились в голове и вот ненароком прозвучали вслух.

– Дрянь погода, – сказал он и тоже прикрыл лицо воротником.

Нащокин сидел напротив спутников, упираясь в них коленями, на которых то и дело поправлял тяжёлый ящик с гарнитуром дуэльных пистолетов. По дороге мело; скрип снега под полозьями мешался со звоном бубенцов, топотом копыт и тихим завыванием, – в окошки возка тянуло ледяным ветром; опущенная циновка спасала плохо.

– Да уж, в такую метель стреляться никому не пожелаешь, – заметил Нащокин.

– Что за беда? – Толстой глянул на него из-под низко надвинутой меховой шапки. – В дуэльном кодексе ясно сказано: противники должны в равной мере терпеть от недостатков места, погоды и всех внешних обстоятельств. Сваневича ждёт совершенно то же самое.

Да, дуэльный кодекс определял всю процедуру до мелочей.

По правилам оскорбление, нанесённое женщине, её не касалось, но падало на защитника: оскорблённым считался Дубровский. Притом тяжесть оскорбления повышалась на одну степень – и соответствовала третьей, самой высшей, как если бы Сваневич отвесил поручику пощёчину.

На следующий день после вызова Толстой и Нащокин, который стал вторым секундантом Дубровского, явились к секундантам Сваневича – двум офицерам полка – и потребовали, чтобы Сваневич принёс извинения или дал сатисфакцию посредством оружия. Когда бы послушались миролюбивого Нащокина, оскорбление можно было бы представить неумышленным, а извинительное письмо окончило бы дело. Но Сваневич хотел драться; Дубровский выбрал дуэль на пистолетах, и секундантам осталось лишь решить прочие условия поединка.

Место назначили на Чёрной речке, где Дубровский познакомился с Толстым. Столичные дуэлянты повадились ездить в этот ближний пригород, как и дачники, но зимою на заснеженных берегах дачников не было…

…и на третий день после вызова в четвёртом часу пополудни лошади неспешно тянули туда крытый возок с участниками дуэли.

Молчание нарушил Толстой. Он повернул голову и примял воротник, чтобы Дубровский мог лучше слышать.

– Ты давеча спрашивал, счастлив ли я со своею цыганкой. Тогда я не ответил, сейчас отвечу: дай бог тебе когда-нибудь такого счастья… Только беда у нас. – Граф посмотрел в глаза Дубровскому. – Детки долго не живут. Авдотья Максимовна рожала мне одного ангелочка за другим – и все умирали в малых летах. Я никак понять не мог, за что нам такое горе. Думал, думал… И додумался. Коли есть долги, их надобно платить. Ты про мои дуэли слыхал, наверное?

Дубровский кивнул. Ещё бы не слыхать! Любой разговор о поединках в Петербурге сворачивал в конце концов или на четверную дуэль с участием Грибоедова, или на победы Фёдора Ивановича – давнишние, но легендарные: граф дрался на трёх континентах и всегда выходил победителем.

– Так вот, – продолжал Толстой, – стал я перебирать в памяти всех, кого жизни лишил. Не на войне, а у барьера. Ох и много набралось! Были среди них те, кому туда и дорога, чёрт с ними. А были одиннадцать человек… Этих мог припугнуть, ранить, но пощадить… а я убил. Думал по молодости: не я его, так он меня. Или думал – он знал, на что шёл. Или вообще не думал, а просто рубил или стрелял… Дурак я был, брат Дубровский. Жизнь у человека отнять проще простого, только назад её не воротишь. Одиннадцать человек, одиннадцать жизней, зазря погубленных. Это за них мне наказание… нам с женою моей… Я в тетрадку все имена переписал, синодик поминальный составил. Как ребёночек умрёт – я имя в синодике вычёркиваю: с этим квит, значит. Как ещё один ребёночек умрёт, я ещё одно имя вычеркну: и с этим квит… – Граф сглотнул, промокнув рукавицей набежавшую слезу. – Десятерых детей уже схоронил и десятерых убиенных вычеркнул, последний остался. А дочек две. Утром просыпаюсь, что ни день, и гадаю, кого из них господь приберёт за грехи мои…

Граф окончательно замолчал, и Нащокин отвернулся в сторону, моргая мокрыми обмерзающими ресницами – не иначе, тоже вспомнил умершую дочку, – а потрясённый Дубровский до самой Чёрной речки пытался унять дрожь.

За двадцать один год жизни поручику ни разу не доводилось драться на дуэли. Он вызывал, его вызывали, но как-то всё решалось миром. Сказанное графом про войну Дубровский понимал: первый турок, убитый три года назад в рукопашной при штурме Браилова, долго ещё являлся ему ночами – с разрубленным лицом и вытекшим глазом, залитый кровью, хрипящий… Были потом и другие, павшие от его руки, но – в бою. А после неожиданного рассказа Толстого впервые подумал Дубровский о разнице меж тем, когда желаешь противнику смерти у барьера, – и хладнокровным убийством. Да ведь и у Пушкина читал он об этом с приятелями своими!

 
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Ещё приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
 

Чёрт возьми, правду сказал Александр Сергеевич! А граф Толстой смутил Дубровского вместо того, чтобы по обязанности секунданта воодушевлять его перед схваткою… Хотя, быть может, именно так видел свой долг Фёдор Иванович, сломленный горем и страшным наказанием? Ведь до сих пор в голове у поручика крутилось лишь – метить в ляжку иль в висок… метить в ляжку иль в висок… И картины того, как он метит и попадает, сменяли друг друга, одна кровожаднее другой…

Дубровский помотал головой, прогоняя наваждение, – и скоро возок остановился: компания достигла условленного места. От замёрзшей, покрытой сугробами речки до недальнего леса лежала гладкая белая равнина. По крепкому насту вились жгуты лёгкой позёмки. Сваневича с секундантами не было видно.

– Посидим покуда, нечего на ветру мёрзнуть, – сказал Толстой, который хорошенько высморкался в огромный платок и оправился от нахлынувших чувств. – Брат Нащокин, время отмерь, не почти за труд.

Дуэльный кодекс предписывал не опаздывать к поединку; тот, кто приехал первым, ждал четверть часа и мог из любезности ждать ещё столько же, но не более. Затем дозволялось уехать, а секундантам надлежало составить протокол со свидетельством, что противник не явился.

Время почти вышло, когда подкатил второй возок. Оттуда показались офицеры, за ними Сваневич; вслед за своими секундантами Дубровский тоже ступил на снег – и после обязательных взаимных поклонов дело началось.

Кучерам велено было отъехать к лесу, а Толстой принялся командовать: его как самого старшего и опытного загодя выбрали распорядителем дуэли.

– Всякий разговор между противниками воспрещается, – говорил граф. – Если одна сторона желает что-либо сообщить другой, это надобно делать через секундантов. Вы, господа, – обратился он к Дубровскому и Сваневичу, – обязаны молчать до самого конца. Всякие замечания, насмешки, восклицания абсолютно не допускаются. И потрудитесь беспрекословно исполнять приказания секундантов. Нащокин – мой помощник. – Фёдор Иванович глянул на офицеров. – Вы – младшие.

Дуэлянты стояли поодаль друг от друга, дожидаясь, пока будут выбраны и тщательно проверены пистолеты: каждый взял с собою пару. Дубровский привёз от приятеля гарнитур чешского мастера Антонио Лебеды. Во втором боевом ящике поблёскивали серебряной гравировкой купленные поутру пистолеты баварца Кухенрейтера; секунданты Сваневича настаивали стреляться из них, чтобы оружие было неизвестно обоим противникам. Толстой не стал возражать, рассудив, что Дубровский – много более опытный стрелок и быстрее совладает с новым пистолетом. К тому же у кухенрейтеров не было шнеллера, который облегчал спуск; в руках новичка при выстреле ствол дёргался, уводя пулю в сторону от цели.

Договорившись меж собой, секунданты стали плечом к плечу, чтобы заслониться от ветра, и одинаково зарядили оба германских пистолета. Серою струйкой сыпался порох; обёртывались кожаными пыжами свинцовые круглые пули, гремел о шомпол молоток, плотно загоняя их в гранёные стволы… И вот уже щелчки курков на предохранительном взводе сообщили, что приготовления окончены.

Дубровский следил за происходящим так, словно его это ничуть не касалось. В голове звенела пустота: всё было решено, и оставалось только ждать исполнения формальностей, а получив оружие, – сделать то, зачем он сюда приехал.

– …И метить в ляжку иль в висок, – сквозь зубы снова непроизвольно мычал Дубровский на легкомысленный мотив.

Из шести возможных способов стреляться выбрали дуэль с приближением по параллельным линиям. Нащокин переступал с ноги на ногу, держа заряженные пистолеты. Сваневич расхаживал в стороне; Дубровский поёживался от налетающего ветра и смотрел, как младшие секунданты под главенством Толстого протаптывают через хрусткий наст две прямых параллельных тропинки – по тридцати шагов длиною каждая, одна в пятнадцати шагах от другой.

Воротясь и став меж дуэлянтами в компании секундантов, Толстой заговорил. Он поглядывал то на Дубровского, то на Сваневича; изо рта его вырывались маленькие облачка пара.

– После того как вы займёте свои места и я дам команду сходиться, каждый из вас волен стоять или идти вдоль своей линии, сближаясь с противником до пятнадцати шагов. Переступать линию запрещается. Пистолет надлежит держать вертикально, дулом вверх. Каждый из вас имеет право стрелять, когда ему заблагорассудится, однако время до первого выстрела – не больше одной минуты после моей команды. За этим следит Нащокин. Если в течение минуты выстрела не будет, дуэль прекращается. На второй выстрел также не больше минуты после первого, или дуэль прекращается. Раненый имеет на выстрел две минуты. На ходу стрелять запрещено – прежде остановитесь, только тогда опустите пистолет и цельтесь…

Дубровский всё это знал и продолжал слушать, по-прежнему чувствуя себя посторонним. Руки девать было некуда, и он зябко потирал их, думая, что рановато снял перчатки. Скорее бы уже дело кончилось…

– Вы можете прицелиться, но не стрелять, – продолжал Толстой. – В таком случае извольте снова поднять пистолет и лишь тогда снова идти. Тому, кто выстрелит первым, надлежит остаться на месте, откуда он стрелял, и ждать совершенно неподвижно. Тот, кто будет стрелять вторым, имеет право приближаться к противнику, как и прежде, вдоль своей линии…

Граф замолчал и принялся кашлять в кулак. «Он забыл про выстрел в воздух», – безразлично подумал Дубровский. Ноги в лёгких сапогах уже замёрзли.

– Фёдор Иванович, выстрел в воздух, – негромко сказал Нащокин: помощнику дозволялось и даже вменялось в обязанность поправлять распорядителя.

– Я помню, – сердито зыркнул на него Толстой. – В воздух стрелять имеет право только тот, кто стреляет вторым. Тот, кто выстрелит в воздух первым, будет считаться уклонившимся от дуэли и подвергнется всем законным последствиям… кхе-кхе… в случае, если противник не выстрелит в него или также выстрелит в воздух. Тот, кто стреляет вторым, имеет полное право ответить на выстрел в воздух действительным выстрелом. При этом дуэль будет считаться истекшей по правилам, а тот, кто выстрелил первым в воздух, не подвергнется законным последствиям уклонения от дуэли.

«Вот уж нет, – подумал Дубровский. – Воля ваша, Фёдор Иванович, только первым стрелять в воздух я не стану. Не заслужил этот мерзавец такого подарка. Он мигом сообразит и вовсе не станет стрелять или тоже в воздух пальнёт. Тогда в протоколе запишут, что я уклонился от дуэли. А мне после этого только самому себе пулю в лоб… Или я – в воздух, а Сваневич спокойно подойдёт на пятнадцать шагов – и действительным выстрелом хлопнет меня наповал… Вот уж нет!»

Дубровский почувствовал, что злится. Какого чёрта ему Толстой про своих детей умерших рассказывал?! Какого чёрта сбил с настроения?! Поручик злился на графа – и на себя. Позавчера, когда пьяный Сваневич оскорбил баронессу, Дубровский готов был разорвать его и желал дуэли немедля, хоть в гостиной, хоть во дворе или выйдя на Галерную; где угодно и как угодно – на шпагах, на саблях, на пистолетах… А теперь им владело безразличное презрение к Сваневичу, который вызывал те же чувства, что и загаженное отхожее место, – да кто ж станет стреляться с клозетом?! Показать мерзавцу его сущность, осрамить на целый свет – это дело правое, но убивать…

– Дубровский! – услыхал он голос Толстого и очнулся.

Ему и Сваневичу велели скинуть шубы и удалить с себя всё, что может остановить пулю: карманам надлежало быть пустыми, никакие медальоны или повязки не допускались. На пронизывающем ветру офицер-секундант осмотрел и ощупал Дубровского, проверяя, в точности ли тот выполнил условие; в это же время Нащокин проверил Сваневича. Затем дозволялось опять набросить шубы на плечи.

Каждого дуэлянта поставили у начала его линии-тропинки. В окружении секундантов граф снял рукавицы, вынул из кармана серебряный рубль и объявил:

– Орёл – на дальний конец пойдёт Дубровский, решка – Сваневич! – Он подбросил монету, звонко поддев ногтем большого пальца правой руки, поймал в кулак и шлёпнул на тыльную сторону левой кисти.

Выпал орёл.

Толстой принял от Нащокина пистолеты, в последний раз внимательно их осмотрел – и огласил дуэлянтам заключительную формулу:

– Господа! После того как вы получите оружие и займёте места, честь обязывает вас не шелохнуться до моей команды «сходитесь». Точно так же вам надлежит немедля поднять пистолеты и прекратить дуэль, если я скомандую «стой». Напоминаю, что каждый секундант вооружён, и в случае, если вы нарушите известные вам условия дуэли с угрозою для жизни противника, любой из нас может без колебаний применить к вам своё оружие… Подойдите ко мне.

Подойдя, Дубровский взял у графа пистолет и, держа его вертикально дулом вверх, в сопровождении секундантов Сваневича отправился за тридцать шагов до дальнего конца своей тропинки; Толстой и Нащокин ждали со Сваневичем у начала его линии.

Теперь дуэлянты стояли по местам – с секундантами противника в пятнадцати шагах по правую и левую руку. Толстой гаркнул:

– Шубы долой!

Шубы упали в снег – на Дубровском и Сваневиче оставались лишь мундиры; пистолеты глядели в тусклое белёсое небо.

– Готовы? – спросил граф.

– Готовы! – как положено, отвечали ему офицеры и Нащокин, который уже держал перед собою часы – отмерять минуту на выстрел.

Дуэлянты молча щёлкнули курками, ставя их на боевой взвод.

Толстой помедлил немного и дал команду:

– Сходитесь!

Сваневич замешкался; он выставил вперёд правое плечо, прижав к правому боку локоть согнутой руки с пистолетом, и осторожными приставными шагами двинулся по тропинке. Дубровский же сокращал дистанцию много быстрее из практического расчёта: остановясь на полпути, удобнее целить в противника, который сам идёт на выстрел.

Сваневичу до сей поры доводилось охотиться лишь на уток да кабанов, у Дубровского же за плечами был изрядный боевой опыт; к тому ещё стрелял он весьма недурно. В иные времена, когда случались деньги, а служба не слишком тяготила, Владимир по примеру бывалых сослуживцев начинал каждый день с того, что лупил из пистолета в прицепленный на стену туз. Такие ежеутренние сессии принесли добрые плоды: на пятнадцати шагах он промаха не давал и минувшей осенью красовался перед баронессой, всаживая пулю в стену сарая позади её дачи, а потом ещё одну пулю точно в то же место… Чего не сделаешь потехи ради! Тогда погода благоволила – и на кону не стояла жизнь; теперь же дерево пистолетной рукояти чуть согрелось в ладони, но указательный палец коченел на спусковом крючке, порывами налетал ветер, и семенящий по тропинке Сваневич подходил всё ближе.

На десятом шаге Дубровский остановился и опустил пистолет, выцеливая Сваневича. Тот замер, даже ступил назад, но тут же продолжил путь, ещё выше подняв правое плечо и ускорив шаг. Дубровский же не думал стрелять – слишком велико было расстояние, – он лишь заставлял противника дрогнуть…

…и это в достаточной мере удалось. Сваневич на ходу начал опускать пистолет, снова замер, но уже в картинной позе: расставив ноги, он заложил левую руку за спину и прицелился. Дубровский выждал ровно столько, сколько счёл нужным; быстро поднял дуло пистолета кверху и сделал шаг по тропинке, а через мгновение грохнул выстрел. Пистолет Сваневича окутался густым желтоватым дымом, из его ствола со снопом пламени вылетели тлеющие клочья пыжа; снег обсыпало пороховой гарью… Даже если прицел был точен, – палец, утративший чувствительность на холоде, слишком сильно надавил тугой спуск, и ствол дёрнулся: пуля прошла мимо.

Когда дым отнесло порывом ветра, невредимый Дубровский уже стоял прямо перед Сваневичем на кратчайшей дистанции в пятнадцать шагов, разделявших две тропинки. На то, чтобы убить обидчика баронессы, – спокойно, как в тире, – поручику оставалась ещё почти минута.

Дубровский навёл пистолет на дрожащего Сваневича. Висок тот прикрыл поднятым стволом; прижатая к боку согнутая рука защищала от пули грудь. Сваневич не имел права сойти с места после выстрела и лишь повернулся к стрелку плечом, чтобы представлять как можно меньшую мишень. Он дышал шумно, лязгал зубами и косил выкаченным глазом на чёрный дульный срез неприятельского пистолета…

…который с уровня лица опустился немного ниже. Так во время четверной дуэли целил противник Грибоедова, приговаривая сквозь зубы: «Не будешь ты, Саша, больше играть!» – и отстрелил ему мизинец; чарующего минорного вальса больше никто не слыхал в исполнении автора, и новой музыки Грибоедов уже не писал…

…а Дубровский опустил ствол пистолета ещё ниже. Пуля в голову – верная смерть, пуля в ляжку – лотерея. Она может раздробить кости, сделав раненого навсегда инвалидом, а может пройти дальше и разворотить кишки. Тогда шансов остаться в живых совсем немного – внутреннее кровотечение и гангрена сулят мучительную гибель через день-два.

Время истекало; Дубровский снова вскинул пистолет, навёл Сваневичу в лоб – и понял вдруг, что хотел сказать ему Толстой. Мерзавцев надобно карать, но так, чтобы не платить потом за их отнятые жизни самым дорогим, что у тебя есть. Ничего настолько дорогого у поручика не было, он и собственной-то жизнью не больно дорожил, но слёзы в глазах легендарного графа и страдание, с которым говорил Фёдор Иванович об умерших детях, вспышкою озарили Дубровского.

Владимир опустил пистолет, подкинул его на ладони, поймал за обжигающий холодом гранёный ствол и крикнул:

– Я не буду стрелять!

Через мгновение офицеры-секунданты бросились к нему, проваливаясь в снег; и Толстой с Нащокиным подошли, минуя растерянного Сваневича.

– Как это понимать, поручик? – спросил один из офицеров.

– Я не буду стрелять… сейчас, – ответил Дубровский. – Кодекс не нарушен, и выстрел остаётся за мной. Полагаю, Сваневич вперёд проследит за языком своим. А коли забудется – поставлю снова на пятнадцати шагах и влеплю ему пулю, которую теперь задолжал.

Он сунул пистолет в руки офицеру и пошёл по тропинке за шубою.

Глава XIII

События в Раненбургском уезде развивались куда медленнее – со скоростью провинциальной, но и здешняя жизнь тоже не стояла на месте.

Ещё по осени Троекуров, разъярённый самоуправством старшего Дубровского, прогнал мысли о штурме усадьбы недавнего друга, лишь только увидал на своём дворе заседателя земского суда Шабашкина. Будучи приглашён в барский дом, тот настолько изумился ласковому обращению, что даже предложенную водку выпить забыл, а речь Кирилы Петровича изумила Шабашкина ещё больше.

– Вот что, как, бишь, тебя зовут… Есть у меня сосед, мелкопоместный грубиян, – сказал Троекуров без лишних предисловий. – Я хочу взять у него имение. Как ты про то думаешь?

Заседатель, не привычный к такой прямоте, замялся.

– Э-э… ваше высокопревосходительство, коли есть какие-нибудь документы или…

– Врёшь, братец! – прикрикнул на него Кирила Петрович. – Какие тебе документы?! Хватило б и указов, когда документы есть, а ты мне тогда на что?.. В том и сила, чтоб имение без всякого права отнять!

Шабашкин уже знал о давешней помещичьей ссоре и даже об аресте порубщиков с захватом их лошадей – эдакие слухи чудесным образом разлетаются по свету много быстрее добрых вестей. А потому, поклонившись пониже, заседатель осторожно спросил:

– Могу ли я узнать у вашего высокопревосходительства, не об имении ли Дубровского часом идёт речь?

– О нём самом. Имение это принадлежало некогда нам: отец мой купил его у отца Антона Пафнутьича Спицына и продал потом отцу Дубровского… Постой однако ж. – Троекуров изогнул бровь. – Нельзя ли к этому придраться?

– Мудрено, ваше высокопревосходительство, – промямлил расстроенный Шабашкин. – Всем сердцем желал бы оказаться полезным, но… Вероятно, сия продажа совершена законным порядком.

– Подумай, братец, поищи хорошенько, – настаивал Кирила Петрович, и заседатель, пугливо глядя в угол, предположил почти невозможное:

– Если бы, например, ваше высокопревосходительство могли каким ни есть образом достать от вашего соседа запись или купчую, в силу которой владеет он своим имением, то конечно…

– Понимаю, – отмахнулся Троекуров, припоминая разговоры свои с Дубровским, – да вот беда – у него все бумаги сгорели во время пожара.

Лицо Шабашкина вмиг просияло, и острый нос его задвигался, почуяв тяжбу, которая для судейских пахнет всегда деньгами.

– Как, ваше высокопревосходительство, бумаги его сгорели?! Чего ж вам лучше?! – Заседатель даже кланяться перестал, по-мушиному потирая лапки. – В таком случае извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие.

– Ты думаешь? Ну, смотри же. Я полагаюсь на твоё усердие, а в благодарности моей можешь быть уверен.

С этими словами Кирила Петрович отпустил Шабашкина в город, и заседатель немедля, со всем возможным проворством стал хлопотать по замышленному делу.

Между тем Андрей Гаврилович Дубровский не чуял над головою сгущавшихся туч, поскольку не знал за собой вины перед могущественным соседом. Был он уже в том возрасте, когда внезапно вспыхнувшая дружба скорее настораживает, чем ослепляет, а потому и конец её приносит скорее облегчение, чем печаль.

Что Троекуров? Скучающий богатый барин, который привык, что всяк встречный перед ним лебезит и готов сделаться шутом для его холопьев. «Не таков Дубровский, чтобы заискивать! Жил без покровителя, проживу и дальше, невелика потеря», – сердито думал Андрей Гаврилович, воротясь к привычному своему распорядку.

Однако вскоре его покой нарушен был двумя событиями.

Первым потревожил Дубровского неуловимый капитан Копейкин. Разбойнички продолжали пошаливать в округе, и по дорогам не стало никакого проезда. Однако же едущих по своей надобности люди атамана не касались: остановят, расспросят – и отпустят. Другое дело, коли встречали они чиновника, или почту, или ещё какого путника, связанного с казною. Тут уж спуску никакого! Обирали до нитки.

А ещё оказалось, что Копейкин следил со вниманием, когда какой деревне приходит срок в казну платить. Сборщики получали у старосты деньги, поворачивали в обратный путь – и натыкались на разбойников. Их самих Копейкин трогать не велел, но всё, что собрано в счёт казённых оброков и податей, забирал подчистую.

До поры поместье Дубровского лихой капитан обходил стороной – видать, захудалой считал деревеньку. Или, может, потому сюда не наведывался, что рядом лежали троекуровские земли, а грозного барина ненароком задеть Копейкин остерегался. Сказывал ведь Кирила Петрович: капитан увечен, да неглуп.

Но вот пришла пора мужичкам Дубровского с казною расплатиться. Деньги они по обыкновению снесли старосте. К тому из Раненбурга явились двое приказных и сели считать. Оклад подушный по рублю с человека и оброка по шести рублей – увесистый кошель серебра и меди на пять сотен. Приказные высыпали это богатство на стол посреди избы, стали монеты раскладывать столбиками и в тетрадку записывать, а к тому ещё не забывали от души угощаться чем бог послал – со старостой переслал.

Сидели они уже пьяные и весёлые, когда дверь вдруг отворилась настежь и в избу вошли два мужика с бандитскими рожами. Сняли шапки, перекрестились на образа в красном углу; покрыли снова головы и стали по обе стороны от двери.

– Это ещё что?! – насупил брови один из приказных. – А ну, подите прочь отсюда!

Мужики только ухмыльнулись, и тут появился сам Копейкин – в добротной шубе с пустым рукавом и валенке на единственной ноге. Костылём и деревяшкою по полу до стола простукал, на скамью опустился, фуражку офицерскую снял и к деньгам положил. Приказные так и сидели, от страха ни живы ни мертвы. А капитан сказал им с отеческой укоризною:

– Что-то вы не торо́питесь. А я, понимаете ли, уже заждался. Холодно стало, и люди мои в некотором роде мёрзнут… Всё подсчитали, всё верно?

– Верно, – выдавил из себя приказный посмелее.

– Вот и славно, коли так, – обрадовался Копейкин. – Пишите сей же час расписку старосте, что деньги в счёт податей мужиками все уплачены и претензий к ним вы не имеете.

Делать нечего, написали приказные, как полагается. Копейкин прочёл бумагу, передал старосте и сделал знак подручным. Пока те живо сгребали серебро и медь со стола обратно в кошель, капитан поднялся и сказал приказным на прощание:

– Охотно потрапезничал бы с вами, но ждут меня. Бон аппетит!

Атаман вышел прочь; следом за ним разбойники унесли деньги, а приказные всё сидели за столом, не веря, что гроза миновала. После вскочили, бросились к окну – да где там! Копейкина уже и след простыл.

О происшествии староста донёс Дубровскому, который тем днём травил зайцев в отъезжем поле и вернулся только затемно. Андрей Гаврилович подивился, отчего Копейкин устремлён лишь на казённое добро, и помянул сказанное Троекурову – довели человека до крайности, заставили черту переступить! Хотя позже задумался Дубровский: коли даже с такой захудалой деревеньки получил капитан разом пять сотен рублей, сколько же выходит со всего уезда?! Почитай, не один десяток тысяч…

– Что и говорить, пенсион знатный, – сообщил он вечером старухе Егоровне, единственной слушательнице своей. – Да только сказано в Псалтири: «Не надейтесь на грабительство и не тщеславьтесь хищением; когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца». – Андрей Гаврилович выпил рюмочку вишнёвой и довершил мысль: – Эти тысячи все не впрок. Помянешь моё слово, покончат с Копейкиным в скором времени!

Он отписал о происшествии сыну в Петербург, присовокупив, что некоторое благородство разбойнику приписывают не зря: лихой капитан прежде убедился, что деревня Дубровского с казною в полном расчёте, и тогда только приказных ограбил.

А недели через полторы случилась новая напасть. Из города от заседателя Шабашкина пришло Дубровскому требование – немедленно дать надлежащие объяснения: с какой стати он владеет деревнею, искони бывшей в собственности Троекуровых.

Запрос неприятно удивил Андрея Гавриловича, и в тот же день дворовый отправился в Раненбург с довольно грубым ответом. В письме своём Дубровский объявлял, что деревенька досталась ему по смерти покойного родителя, что он владеет ею по праву наследства, что Троекурову до деревеньки дела никакого нет и что всякое постороннее притязание на сию собственность есть ябеда и мошенничество.

Читая письмо, Шабашкин ликовал не меньше, чем при упоминании Кирилой Петровичем сгоревших бумаг: впечатление от грубости Дубровского было весьма приятным. «Он мало знает толку в делах, – рассудил заседатель. – Человека столь горячего и неосмотрительного нетрудно будет поставить в самое невыгодное положение».

Андрей же Гаврилович на следующий день рассмотрел запросы Шабашкина хладнокровно, попенял себе за излишне резкую отповедь и увидел надобность отвечать обстоятельнее. Он написал довольно дельную бумагу…

…которая по понятным причинам впоследствии времени показалась в суде недостаточной, а дело стало тянуться, перейдя на следующий год.

Будучи уверен в своей правоте, Дубровский не имел ни охоты, ни возможности сыпать около себя деньги, а потому о деле беспокоился мало и даже не счёл нужным сообщать про него сыну в Петербург. Андрей Гаврилович всегда первый высмеивал продажную совесть чернильного племени, но мысль соделаться жертвою ябеды не приходила ему в голову.

Кирилу Петровича, казалось, выигрыш дела тоже не заботил, однако Троекуров положился во всём на Шабашкина – и не напрасно. Заседатель неустанно хлопотал, одних стращая именем его высокопревосходительства, других умасливая его деньгами; он толковал то вкривь, то впрямь всевозможные указы, имел весьма деликатный разговор с Антоном Пафнутьевичем Спицыным и день за днём всё туже сплетал паутину, в которой предстояло увязнуть простодушному Дубровскому.

Наконец, Шабашкин почёл западню готовой. Нужные бумаги были составлены, судьи куплены, и едва ли не в день дуэли младшего Дубровского отцу его через городовую полицию доставили приглашение явиться в присутствие Раненбургского уездного суда, чтобы выслушать решение по делу спорного имения между гвардии капитаном Дубровским и генералом от инфантерии Троекуровым, а выслушав – подписать своё удовольствие или неудовольствие.

Андрей Гаврилович велел старому кучеру Антону заложить сани, чтобы ехать в город, там заночевать и поутру без спешки быть в суде. Мохноногая лошадка тихой рысью влекла сани средь искрящихся под солнцем белых полей, когда сзади послышались крики, звон бубенцов и заливистый разбойничий пересвист. Антон обернулся с облучка: вдогонку стремительно неслись несколько троек. Он свернул с наезженной дороги в сугробы обочины и перекрестился, жалобно глядя на хозяина:

– Боязно, батюшка Андрей Гаврилович. Уж не Копейкин ли это, избави господи нас, грешных…

Сани встали. Дубровский сдвинул брови и поднялся в рост. Не в его обычаях было ездить при оружии, но и с голыми руками доблестный гвардеец готовился дать разбойникам отпор. Впрочем, подвига не понадобилось: через несколько мгновений мимо пролетели сани, полные холопьев Троекурова. Сунув пальцы в рот, раскрасневшиеся мужики свистели на все лады, и возницы драли глотки что есть силы. Тугая волна пара, валившего от потных коней, вперемешку с вихрящимся снегом обдала Дубровского. Он сощурился, отёр ладонью с лица водяную пыль – и в промелькнувшем за санями крытом возке увидал Кирилу Петровича. Генерал со злобною ухмылкой бросил из окошка взгляд на бывшего друга и умчался в сторону города, преследуемый ещё одною тройкой.