Текст книги "Стихи и рассказы"

Он точно помнил, что когда входил сюда, никаких дверей в проходе не было. Сейчас же дорогу ему преградила высокая деревянная стена, упиравшаяся как раз под своды арки, и посередине была большая деревянная дверь с золоченой ручкой. Не придав этому большого значения, Вася ухватился за ручку, открыл дверь и оказался на набережной Мойки.

Действительность отрезвила его почти сразу. Мимо, сигналя, проехал серый джип. В бок кто-то толкнул, от чего Вася отступил на пару шагов назад. Проходящий мимо мужик зло посмотрел на него и пошел дальше.

Был вечер. В окнах домов напротив горел свет, а на набережной – фонари. Воздух был наполнен звуками проезжающих машин и голосами людей. Где-то играла музыка, у Дворцовой площади стояло несколько автобусов, и кто-то в рупор зазывал народ на очередную экскурсию по городу.

Вася стоял, прижавшись к деревянной двери, постепенно приходя в себя. Он обернулся и подергал ручку. Дверь была закрыта. Подняв глаза, он увидел табличку, которая гласила: «Посещение музея-квартиры Пушкина с 10:00 до 18:00». «Сейчас уже часов десять вечера», – подумал он. – Однако что за наваждение? Это что, уже белая горячка?!»

Вася не на шутку встревожился и полез в карман за сигаретами. Карман был там, где и должен быть в короткой кожаной куртке. Вася посмотрел на себя сверху вниз. Одежда была его: синие джинсы с дыркой чуть выше коленки, коричневые грязные ботинки на шнурках и кожаная куртка. Он достал сигарету из пачки, засунул в рот и вздохнул.

– Если это белая горячка, то прикольно, – сказал он вслух и улыбнулся.

Вася поднес зажигалку к лицу и глаза его округлились. Пальцы правой руки были испачканы чернилами…

Александр Сергеевич проснулся в семь утра. Голова была как ватная, но не болела. Он, кряхтя, сел на диване, и, запустив руки в густую шевелюру, оперся локтями о колени. Посидев так, скрючившись, минут пять, он поднялся и неровной походкой засеменил к шкафу, где была открыта потайная дверца. Достав графин с темной жидкостью, он через край стал жадно пить. Опустошив где-то четверть, выдохнул и вытер рот ладонью.

– Хороший квасок, то, что надо, – сказал он вслух.

Поставив графин на место, поэт подошел к столу и вдруг увидел белый лист бумаги, на котором лежало перо, оставившее кляксу в углу листа, а сверху было что-то написано. Он поднял листок, прочитал, опустился на стул и уставился в одну точку.

Надпись гласила:

На Черной речке стреляй первым.

Вася

Кошка

 
Выпив чаю, разомлев немножко,
Развалившись томно на кровати,
Глядя в потолок, я глажу кошку,
Про нее и расскажу вам, кстати…
 
 
Года два она живет в квартире,
Научилась кушать там, где надо,
Писает и какает в сортире,
И, я думаю, что жизни своей рада.
 
 
У нее нет пышной родословной,
Папа был на кошек слишком падкий,
Свою маму вряд ли она помнит,
Что живет сейчас на Петроградке.
 
 
Не скажу, что ласковая очень —
Может зашипеть и покусаться,
Но весной, когда кота вдруг хочет,
Лезет целоваться и ласкаться.
 
 
Вечером приходишь ты усталый,
Не в себе, спал плохо прошлой ночью,
А она потерлась, помурчала,
Рада, думаешь? Нет, просто кушать хочет.
 
 
И всегда, хоть в будни, в выходной ли,
Утром, когда сон чудесный снится,
Как комар, становится назойлива,
Что приходится лишь встать и покориться.
 
 
Если в доме кошка изначально,
Есть места, ей облюбованы давно,
Выбирать она их будет неслучайно —
Там, где выше, где теплее, где окно.
 
 
Бегает, задрав пушистый хвост,
И играет с тем, что подвернется,
Глядя на нее, любой нарост
Негатива или боли рассосется.
 
 
Согласитесь, сидя в мягком кресле,
Голову откинув на подушку,
На душе вдруг полегчает, если
Кошку мнешь, как мягкую игрушку…
 

Крот

Дима копал уже второй час. Он вскопал одну грядку, она была очень длинной. Попадались какие-то корни, которые приходилось выдирать, но он справился. Сейчас нужно было вскопать еще одну и все, можно ехать домой. Дома в холодильнике стояла пара пива, еще водочки немного осталось – красота. Дима постучал штыком лопаты по стволу рядом растущей яблони, чтобы сбить налипшую землю, и подошел к следующей грядке. «Да, работы много, но если постараться, за часик управлюсь», – подумал он и с остервенением воткнул лопату в землю.

Приехать на дачу в Синявино его попросила мама. Она сказала, что нужно вскопать пару грядок перед зимой, чтобы почва лучше дышала.

На дворе был конец сентября. Небо сплошь затянуто тучами, с утра моросил мелкий дождик, но к полудню прекратился. Листья на деревьях только начали желтеть, еще даже не опадали, но в воздухе чувствовалась осень. Температура была градусов пять, но Дима изрядно вспотел, трудясь над первой грядкой, и останавливаться не собирался. «Сейчас все закончу и домой, к пиву…»

Работа шла споро. Он практически вскопал полгрядки, когда лопата наткнулась на что-то твердое, да не просто твердое, а металлическое, потому что раздался характерный звук: «дзынь». Дима вытащил лопату, посмотрел на нее, потом снова воткнул в землю. «Дзынь» – раздалось снова.

– Что за хрень, – сказал он вслух, – может, мина?!.

Во время Великой Отечественной войны здесь были ожесточенные бои, и люди до сих пор находили у себя на участках отголоски этих страшных дней – то каску дырявую, наполовину сгнившую, то снаряд неразорвавшийся. Дима помнил, как этим летом приезжали эмчеэсники, огородили участок неподалеку и никого не подпускали. Соседи потом сказали, что бомбу какую-то нашли. А в прошлом году, говорили, пацаны пошли в лес, разожгли костер и подорвались. Видно, мина старая была в земле, а они на ней как раз костер и запалили. Пошли в лес пятеро, а вернулись три с половиной. Одного сразу разорвало, а другой без ноги остался, еле дотащили.

Дима отставил лопату, опустился на колени и принялся разгребать землю руками. Скоро показалось что-то блестящее, округлое, он начал рыть быстрее, но осторожнее, собирая землю в горсти и откидывая в сторону. Результатом его трудов стала верхушка небольшого самовара.

Именно самовара. Дима представлял, как выглядит самовар, но этот был уж слишком маленький. Он ухватился за ручки по бокам, напрягся и с силой выдернул его из земли. Сев на землю, хоть она уже была довольно прохладная, он поднял самовар выше на вытянутых руках и стал его рассматривать. Даже при таком скудном освещении (солнца не было) Дима увидел характерную белизну металла. Округлые бока были испещрены мелкими царапинами, и вообще от всего этого предмета исходило ощущение древности. Он поднес самовар ближе, понюхал – пахло плесенью.

– Черт побери, а ведь это серебро! – сказал он. – Ей-богу серебро! И, по-моему, очень старое.

«Вот спасибо, мама, вскопал грядочку», – подумал Дима. Он снял с руки одну перчатку и аккуратно стал стирать с самовара остатки земли. Протер один бок и принялся за ручку, когда земля под ним вдруг завибрировала. Вернее, не под ним, а рядом, в метре от него, она пошла трещинами, начала подниматься, как будто оттуда кто-то хотел вылезти. Комья полетели в разные стороны, образовалась небольшая куча, из центра которой медленно показалась небольшая пушистая продолговатая голова.

Розовый носик, мелкие белые усики… Глаза почему-то были закрыты или зажмурены, маленькие ушки чуть шевелились. Существо, напрягшись, еще подалось вверх, и показались огромные лапы с большими когтями. (Огромные по отношению к этому существу, потому что каждая была величиной с его голову; само же существо, если судить по верхней части, показавшейся из под земли, в длину не превышало тридцати сантиметров). Дима так и сидел на земле с самоваром в руках, открыв рот, и не мог поверить своим глазам.

– Да, попили чайку! – существо смахнуло с усиков остатки земли. – Спасибо, как говорится, за прекрасный вечер.

Дима вытаращил глаза, голова вдруг начала кружиться, и он поставил самовар на землю.

– Ну, чего молчишь-то?

Да это же крот! Точно, крот! Мать говорила, что у них на участке, как приедут на дачу, везде эти холмики земли, вот точно такие же, из которого сейчас выглядывало это существо.

– Ты так и будешь молчать или вякнешь чего-нибудь? Я же слепой, дай сориентироваться на голос.

– Простите? – Димин голос звучал как-то неестественно для него самого.

– А, вот ты где, – маленькая головка повернулась в его сторону. – Нет, не прощу! Семью без чая оставил. Сижу, никого не трогаю, пью чай с семьей, вдруг, хренак, самовар улетает вверх, с женой чуть инфаркт не случился. Вот представь, сидишь ты, водку пьешь, вдруг с потолка рука, бутылку хвать и тю-тю. А? Как бы ты себя почувствовал?

Во время этой тирады ротик зверька постоянно двигался, обнажая ряд мелких, но довольно острых зубов, усики забавно подергивались, а лапками он нервно стучал по насыпи, непроизвольно утрамбовывая ее.

– П-простите, вы крот? – промямлил Дима.

– Эх, крот… Ну да, крот! Вечно вы, люди, называете все дебильными какими-то именами. Закуску мою червяками назвали, бутерброды – личинками всякими, еще по-латыни придумали, даже салат мой у вас называется «корни растений». Какие, на хрен, корни! Салат он и в Африке салат, мясо – оно мясо, а бутерброды – бутерброды. – Он нетерпеливо мотнул головой. – Ладно, если тебе так удобнее, называй меня кротом, хотя по-нашему я жираф.

– Что? – Дима открыл рот.

– А-а, повелся, – ротик крота изобразил что-то наподобие улыбки. – Ладно, пошутил. Я крот, будем знакомы. Тебя как кличут?

– Я Дима.

– Дима, – крот причмокнул, как бы попробовав это имя на вкус. – Ладно, пусть Дима. Ну, что ты хочешь от меня, Дима?

– В смысле? – Дима постепенно начал приходить в себя. Первый шок уже прошел, но здравый рассудок возвращался очень медленно.

– Что «в смысле»? – крот нетерпеливо побарабанил лапками по насыпи.

– Простите, я как-то не привык разговаривать с кротами, поэтому не знаю, что сказать.

– А, ну да, – крот забавно махнул лапкой. – Ты же не в курсе и я, дурак старый, забыл объяснить. Между прочим, ты в этом виноват: забираешь самовар, жена при смерти, дети орут – конечно, как маму родную зовут, забудешь.

– А у вас там жена? – Дима ткнул большим пальцем в землю.

– Да, жена, – крот гордо выпятил грудь вперед и попытался подбочениться лапками. – Здесь, на вашем участке, одна жена и пятеро ребятишек, через дорогу, у Насановых, ну, знаешь, где сейчас Толик живет, еще жена, там три девочки, на девятой линии, около пруда, еще жена, там вообще хорошо – двое парней и две девочки, у Буровцевых, так там…

– Я понял, понял, – быстро сказал Дима. – Я хотел спросить: а почему о вас никто не знает? Ну, почему не знают, что вы, в общем, разговариваете по-нашему?

Кроту явно не понравилось, что его перебили. Он недовольно что-то пробурчал себе под нос, зашевелился всем телом и вылез полностью из кучи. Задние лапки у него были еще больше, а сзади шевелился небольшой хвостик.

– Почему-почему – по кочану. – Он сел на зад, прямо как человек, привалился к насыпи и стал задумчиво обгрызать коготки на передних лапках.

– Потому что вы нас за вредителей считаете. Что, разве не так? Вон, мама твоя понаставила каких-то хреней крутящихся, от них земля вибрирует – жуть! Дети заснуть не могут, орут всю ночь, точнее, весь день, точнее, когда у вас ночь, а у нас день. Ну ты понял, в общем. – Крот нервно шмыгнул носом. – Что мне, каждый раз вылезать и орать: эй, хватит спать мешать! Так, что ли? Ведь мама твоя со страху может и лопатой меня приложить, а я слепой, увернуться не смогу да и испугаться она может до усрачки. Тебе мамы, что ли, не жалко?

Дима уже пришел в себя и его начал забавлять этот нервный, но обаятельный крот.

– Простите, – сказал он, – вот вам самовар, можете забрать. Хотите, я вам еще и сахара принесу, и конфет – у меня в машине остались, шоколадные…

– Не надо, – проворчал крот. Видно было, что он уже успокоился, почесал правой лапкой за ухом, потом засунул ее наполовину в землю, вытащил небольшую белую личинку и засунул себе в рот.

– Извини, забыл тебе предложить, – сказал он, тщательно пережевывая. – Не ем я шоколад, вредно это, я лучше натуральные продукты.

Прожевав, он тихо рыгнул, вытер лапки о мохнатое брюшко и повернул мордочку к Диме.

– Слушай, в общем. Ты самовар достал? Достал. Потер его? Потер. Я слышал, у вас здесь, у людей, есть притча о некоем старике, который живет в какой-то бутылке, и если ее потереть, он вылезет и исполнит три желания. Есть такое?

– Есть, – ответил Дима. – Его зовут старик Хоттабыч, в других сказках это джинн, а еще в некоторых…

– Хватит! – крот нетерпеливо замотал мордочкой, подняв вверх правую лапку. – Так вот, запомни: и Хоттабыч твой, и джинн – это все кроты. Это мы те джинны и те Хоттабычи, которые исполняют желания и которые описаны в сказках, или притчах, или легендах – называй как хочешь. Мы жили тысячи лет назад, и люди периодически находили нас, а мы исполняли их желания. Ну а насчет Хоттабычей, – крот на мгновение задумался. – Ну как ты себе это представляешь? Как можно рассказать, что ты нашел какой-то сосуд, из него вылез крот и исполнил желание? Мелко как-то, правда? Людям нужно было что-то фундаментальное, пугающе, чтобы мурашки по коже – вот и придумали джиннов, Хоттабычей и хрен знает кого еще. Понял?

Дима пытался осмыслить только что сказанное, впитать, как говорится, но это плохо получалось. Выходит, Хоттабыч, этот дряхленький старичок с жиденькой бородкой, – КРОТ? Детские идеалы рушились.

– А самовар? – спросил он. – Почему самовар?

Крот махнул лапкой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

– Да какая разница, самовар или лампа. Мы в России, значит, у меня самовар. В Америке, например, лет четыреста назад один индеец нашел в земле глиняную трубку для табака, так это была трубка моего прапрадеда – он вылез и исполнил желание. Пойми, не живем мы ни в трубках, ни в лампах, они просто нам принадлежат; ну и тот, кто найдет, соответственно…

Крот поднялся, встал почему-то на задние лапы, что Диму уже и не удивило, важной походкой, слегка косолапя, подошел и положил лапку Диме на ногу.

– Загадывай, Дима.

У Димы путались мысли. Это бред какой-то. Джинны, кроты, Хоттабычи – почему-то захотелось выпить.

– Ну давай, смелее, – крот опять улыбнулся.

«Прямо как Чеширский кот», – подумал Дима.

– В смысле, я могу загадать три желания?

– Э нет, три желания в ваших сказках от жадности, наверное, придумали. Одно, Дима, только одно, в этом-то и прикол. Помню, однажды, лет сорок назад, один загадал: «Хочу, чтобы все, что я пью, было пивом». Ну, откопал он самовар с утра, похмелье у него было жуткое, соображал плохо, все мысли о том, чтобы опохмелиться. Я его еще спросил: «Хорошо подумал?», а он говорит: «Да, да, давай быстрее». «Яволь», – говорю, забрал самовар и ушел.

– И что?

– Что-что, подох он через полгода. А как ты думал: каждый день пиво пить, ни водички, ни чая, ни молока – одно пиво. Он потом весь огород перерыл, хотел меня найти, но я уже с семьей переехал. Так что, Дима, думай хорошенько, понравился ты мне, хоть и чая не дал попить, но, видно, такая уж моя доля.

Дима схватился руками за голову. И что пожелать? Может, денег? Что сейчас в этом мире нужно? Деньги. Они правят миром, за деньги можно все купить, даже здоровье.

– Нет, – крот ходил мелкими шажками все так же на задних лапках туда-сюда – сейчас он даже заложил передние лапки за спину. – Здоровье за деньги не купишь.

– Вы что, мои мысли читаете?

– А как же? На то я и Хоттабыч, – усмехнулся крот.

– Так что мне загадать?

– В этом я тебе не советчик, – он остановился и опять почесал за ушком. – Смотри в себя, смотри глубже. – Крот остановился и повернул к нему свою мордочку.

«Мама», – вдруг вспыхнуло в мозгу у Димы. Мама сейчас лежала в больнице, у нее были камни в почках, пару дней назад она почувствовала себя плохо, и ее увезли в больницу. Врач сказал, что нужно делать операцию. Когда Дима приезжал навещать ее вчера, она попросила съездить на дачу, вскопать пару грядок… Точно!

– Мама! – вскрикнул Дима. Он вскочил на ноги, и крот с высоты смотрелся, как маленькая крыса. – Мама, крот!

– Что «мама крот»?! – он задрал мордочку вверх, ориентируясь на голос, и отступил на два шажка назад.

– Ты хочешь, чтобы твоя мама стала кротом?

– Да нет же, она болеет, камни у нее в почках и еще диабет, по-моему, ну, в общем, хочу, чтобы она выздоровела.

Крот молча подошел к самовару, схватился лапками за ручки и, смешно ковыляя, потащил его к холмику, откуда вылез.

– Помоги, – бросил он через плечо.

Дима подошел, наклонился и взял самовар.

– Что делать-то?

– Втолкни его прямо в кучу, он пролезет.

Дима поставил самовар на вершину холмика и надавил сверху. Самовар легко стал уходить в землю. Он надавил еще сильнее, и самовар провалился. Осталась только небольшая дырка в земле.

– Ладно, прощай, Дима, – крот стоял, заломив лапки за спину, подняв мордочку. Его фигурка напоминала грушу, мохнатую грушу с усиками. – Вряд ли когда-то увидимся, но ты грядки-то копай, авось…

Он развернулся, и, кряхтя, полез в дырку. Скоро наверху остался только маленький хвостик, который, вильнув пару раз, исчез под землей вместе с хозяином.

Дима ехал домой с дачи и думал о случившемся. Что это было? Может, свежий воздух так подействовал? Машин было мало, он надавил на газ и разогнался до ста десяти. В кармане зазвонил телефон – звонила мать.

– Да, мам, как ты?

– Сынок! – голос в трубке был какой-то не ее, очень возбужденный, но определенно радостный. – Сынок, представляешь, тут результаты анализов моих пришли, доктор сам принес, так он теперь говорит, что никаких камней у меня нет. Да, и еще, представляешь, сахар в норме, ты слышишь?

Дима сначала услышал визг тормозов, а потом только понял, что это он сам жмет на педаль со всей силы. Машину занесло – хорошо, что рядом никого не было. Он свернул на обочину и остановился. Сердце билось часто и громко. В салоне чувствовался запах горелой резины. Телефон он так и сжимал в левой руке и сквозь шум работающего двигателя слышал обрывки фраз:

– Сынок, ты меня слышишь, але, они хотят взять повторные анализы, говорят, что, возможно, это ошибка, але, але…

Дима откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

«Нет, это не ошибка», – подумал он.

А в тридцати километрах позади, в полутора метрах под землей, крот, пукнув во сне, с улыбкой перевернулся на другой бок…

Брожу по Питеру…

 
Брожу по Питеру, мне нравится, я дома,
И дышится легко, и все вокруг знакомо.
Гуляет ветер рябью над Невой…
Брожу по Питеру один – пойдем со мной…
 
 
Весна, все просыпается и дышит,
И снег в апреле никого не удивит.
Лед с Ладоги идет, и рвется, и скрипит,
Но берега гранит все это не услышит.
 
 
Мосты склонились в томном ожиданье —
Вот скоро оживут, и все увидят вмиг,
Дворцовый, Биржевой в немыслимом сиянье,
Литейный заскрипит и вздрогнет, как старик.
 
 
И сбросит Летний сад укрытье с изваяний,
И лебеди опять вернутся в дивный пруд.
На Банковском мосту, исполнив все желанья,
Вдруг, крыльями взмахнув, грифоны оживут!
 
 
И на скамейке у Казанского собора,
Под сенью куполов и святости иной,
Гуляет бесшабашная студентов свора,
Им жизнь легка под питерской луной.
 
 
Весной все праздники сольются воедино,
И День победы, гордость и краса,
Восьмое марта и всегда незримо
Нам Алые всем светят паруса…
 
 
Весна пройдет и, несомненно, где-то
Нас ожидает радостное лето…
 
 
Пойдем со мной, бери меня за руки,
Я покажу тебе волнующую даль.
Отбрось волненье, страх, не будет скуки,
Прекраснее ты в жизни не видал.
 
 
Я по Литейному мосту пройдусь сначала,
Чуть справа, вдалеке, копируя гранит,
Играя всеми флагами, орудьями блистая,
«Аврора» гордый рейд истории хранит…
 
 
По набережным погуляю я неспешно,
Дворцовая в огнях, Английская не спит,
На Петроградской парочки гуляют безмятежно,
Фонтанка омывает сумрачный гранит.
 
 
Ты не теряйся, заблудившийся прохожий,
Я покажу тебе, что есть, а что в мечтах.
Поверь, здесь все становятся моложе,
И отметают прошлой жизни прах…
 
 
Мы в центре города, на «Невской першпективе»,
Вдали блестит Адмиралтейства шпиль,
АнИчков мост, и кони в яростном порыве,
Казанский сохраняет вековую пыль.
 
 
Однако самым чудным, распрекрасным
(Венецией же город наш зовут),
Катайтесь по каналам, рекам разным,
И не забыть вам будет тех минут.
 
 
Ну а потом, коль если вам уж хватит
И сил, стремленья, страсти и паров,
Я приглашаю вместе насладиться, кстати,
Жемчужиной прекрасной – Петергоф.
 
 
Там парк прекрасен, и фонтаны, и каскад
Дворец сверкает куполами и крестами.
Я, без сомненья, тоже был бы рад
Там вместе прогуляться рядом с вами…
 
 
Август – месяц номер восемь,
Прошло лето, наступила осень…
 
 
Бродил по городу и Пушкин, и Есенин,
Один убит, другой вдруг влез в петлю,
Но все они той пышности осенней
Давали жизнь, как ветер кораблю…
 
 
И Павловск вам раскрыл свои объятья.
Весь воздух здесь пропитан добротой.
Надели берега из ив плакучих платья,
Украсив их осеннею листвой.
 
 
Опять дожди идут и слякоть, неуютно,
Ты без зонта не выйдешь на порог,
И на работу просыпаться очень трудно:
Чего надеть, не замочить бы ног.
 
 
Все замерло, и все заснуло снова,
И листьев медь все льется и звенит,
И для России, в общем-то, не ново,
Что в Питере болеют за «Зенит».
 
 
Зима пришла внезапно, как обычно,
Не рассказать о ней мне будет нелогично…
 
 
Гранитным пленом обрамленная Нева.
Льдом скованы каналы, сходни, реки.
В лучах искрится снега синева,
И все фундаментально и навеки…
 
 
Я попытаюсь в нескольких словах
Всю питерскую зиму вам представить,
Внушу кому-то суеверный страх,
А кто-то будет отдыхать и деньги тратить.
 
 
Здесь очень холодно, пурга и снегопад,
Лед в воздухе звенит, искрится и сверкает.
С залива ветер дует на Кронштадт,
Который с моря Питер защищает.
 
 
Все острова, на коих город наш стоит,
Застыли в белом сумраке метели.
Для кораблей проход теперь закрыт,
И навигацию откроют лишь в апреле.
 
 
А на Дворцовой разбиваются сердца,
Пропитан воздух звуками свирели,
И здесь объятья Зимнего дворца
Всю злость и хлад растопят на капели.
 
 
Тиха, надменна акватория Невы,
Над Петропавловкой в двенадцать грянет пушка,
Вдруг оживут все каменные львы
И превратятся в мягкие игрушки.
 
 
Я врос корнями в этот славный город,
Не мыслю жизни без него иной,
И в летний знойный день, и в зимний холод,
Брожу по Питеру один – пойдем со мной…