Текст книги "«Пробудись, железо!»"

Дмитрий Овсянников

Пробудись, железо!

Авантюрный роман

Великие вещи, две, как одна:

Во-первых – Любовь, во-вторых – Война,

Но конец Войны затерялся в крови -

Мое сердце, давай говорить о Любви!

Редьярд Киплинг

В наушниках – группа «Иберия», моя любимая музыка. Фолк в помощь – что еще может скрасить такую монотонную работу, как инвентаризация документов! Только музыка – романтическая, средневековая.

Собственно, интерес к Средневековью и привел меня учиться на исторический факультет Севильского университета. Ожидание сулило много знаний о рыцарях, реальность предложила практику в архиве. С документами.

Стопки и стопки бумаг. Наверное, если взгромоздить их одну на другую, башня получится повыше Кафедрального собора и Алькасара вместе взятых. А теперь представьте, что такую громадину надо перебрать по кирпичику! Но мы, студенты-историки, народ ненормальный. И практика наша тоже. Например, перебирать и описывать по листочку весь архив, составлять каталоги… Ап-пчхи! Карамба, сколько тут пыли!

С одной папкой всё сложно, даром что тонкая. В ней всего два листа – старый и очень старый. Очень старый того и гляди рассыплется – он желто-коричневый, как пиратская карта, да ещё и обугленный с нижнего края. Исписан убористо и разобрать надписи трудно – язык старинный и читается выцветшая запись едва-едва. Зря я прогулял полсеместра занятий по старинным диалектам! Сейчас бы разобрался, что написано. А так выхватываю только отдельные слова – что-то про луну и монеты. В углу можно различить монограмму – не иначе, подписался автор, но с ходу не разобрать.

Со вторым документом попроще – он явно не раньше XIX века и хотя бы не поврежден. А главное – язык, понятный кастильский диалект. И, вроде бы, о том же самом… К чему бы отнести эту безымянную папку?

– Так это же… Один из тех! – поправил очки Кеведо, работник архива. – Прочие унес профессор Гарофа, он их исследует. Мы их списываем, если такое попало к нему – сгинуло как остров. Не думал, что у нас еще что-то осталось. Можно списывать и этот. Но если отнесешь его Гарофе – расцелует на радостях!

– Не надо расцеловывать! – замотал головой я. – Только не он!

– Спишем, – Кеведа уже принял решение и положил лист передо мной. – А про Гарофу подумай. Тебе у него еще три года учиться.

– А почему сгинуло как остров?

– А черт его знает. Поговорка старая, смысл забыт. Хотя спросишь Гарофу – найдет с десяток версий. На эти же бумаги обопрется.

Профессор Гарофа! Мы между собой прозвали его доном Сезаром де Базаном. Странный. Быть бы ему актером, играть корсаров времён Золотого века Испании. И борода у него подходящая, и наваха в кармане – хоть сейчас на абордаж. Я поначалу думал, игрушечная, потом он дал посмотреть – так ею бриться можно!

Как бы то ни было, я решил последовать совету премудрого Кеведы. Надо сказать, он не ошибся. Целоваться дон Сезар, конечно, не полез (я и не настаивал), но, едва увидев монограмму, не стал скрывать восторга.

– Это, дон Мигель, это еще один фрагмент труда Алонсо де Веги! – радостно объявил профессор (да, он любит величать собеседников-студентов донами). – Бьюсь об заклад, часть того, что мне удалось собрать! – он указал на книжную полку. Там громоздилось еще десять папок вроде моей, только туго набитых.

– Алонсо де Вега – родственник Лопе де Веги? – осторожно спросил я.

– Не, – отмахнулся Гарофа. – Жил гораздо раньше. И не драматург. Я об этом потом расскажу. Никому нет дела до его трудов, а ведь с ними можно совершить открытие! Я давно говорю, что в нашей средневековой истории есть неизвестные страницы. У меня к вам предложение, дон Мигель. Вы поможете мне в работе над этим материалом, а я зачту вам практику. Имейте в виду, это лучше, чем механически перебирать бумаги в архиве!

– Что у вас, что у меня, – продолжал он. – Рядом со страницами средневекового манускрипта (жаль, не со всеми) есть рукописи Нового времени. Их автор переписывал текст оригинала, заодно переводил на современный ему испанский язык. Вашу находку оставьте мне, а себе снимите копии и попытайтесь разобраться. Потом поделитесь своими мыслями. Если что-то неясно – спросите Лауру Кампанес, мою аспирантку. Знаете ее?

Еще бы не знать! Лаура не шла у меня из головы уже добрых два месяца. Не стану долго расписывать её, скажу лишь – необыкновенная. В самом лучшем смысле. Не похожа ни на одну из девушек Севильи. Мне случалось общаться с ней по учебе, но, увы, не более того. Когда я пригласил ее в кино, сразу же сказала, что у неё есть парень. Что ж, честная девушка. Иная потравила бы душу с полгода. Теперь звонить ей?

Нет, уж лучше надоедать расспросами самому дону Сезару, ему это, похоже, доставляет удовольствие. А не вернуться ли в архив? Пожалуй, не стоит.

Дома я включил настольную лампу, положил поближе огромный словарь старокастильского диалекта (вдруг понадобится) и приступил к чтению той бумаги, что была написана понятным языком. Заглавие крепко засело в памяти: «Знак Королевской Сотни».

В самом деле – рукопись XIX века слово в слово повторяла средневековый документ – изменился только язык повествования. С самых первых строк я понял, что это не похоже на обычную историческую хронику.

Знак Королевской Сотни

(Пролог)

Огромная луна, с вечера налитая червонным золотом, за ночь истаяла, обернувшись блёклой нищенской монеткой. Предрассветное небо уже сделалось светлым на востоке, и тем чернее казались живые изгороди, высокие силуэты кипарисов и постройки, мелькавшие по обе стороны тракта. Безветренную тишину разрывал стук копыт – по каменистой дороге стремглав летело семеро всадников. Нет, всадников было шестеро, и один конь без седока в придачу.

… Нас спугнули, не дали развернуться. Ночной налёт принёс нам… Много! Даже слишком много. Кроме бочонков вина, мешков снеди, туго набитых кошелей мы везли пронзённого копьём Хуана. Когда мы домчались до дома и спешились возле коновязи, он уже не дышал…

Трое наших, оставшихся в ту ночь нести караул, выбежали навстречу. Им и без разговоров стало ясно, что что-то пошло не так. Хуана – его, ещё живого, я вёз, посадив впереди себя, – внесли в дом и уложили на лавку.

– Лекаря? – спросил кто-то.

– Пустые хлопоты, он умер, – десятник дон Рикардо вынул кинжал и поднёс клинок плашмя к губам Хуана. Полированная сталь не затуманилась.

Вздохнув, дон Рикардо накрыл тело плащом. Затем молча подошёл к столу и вышиб дно у только что добытого бочонка.

– Несите кружки, – сухо приказал он. – Помянем.

Мы выпили – молчаливо, стоя, не чокаясь. Хором пропели поминальную песнь и затихли…

– Как глупо… – произнёс я, стараясь не выдать вставший в горле ком. Не вышло – голос предательски задрожал.

– Дон Хуан был рыцарем, – тихо ответил десятник, глядя в стол. – И пал в бою. Как подобает…

***

Служба в Королевской Сотне считается самой почётной среди всех войск Острова. Должность её начальника занимает сам король, и каждый рыцарь с гордостью носит на нашивках, плаще и щите символ королевского дома. Принимают в Сотню не всех – этой чести достойны только отпрыски дворянских семей. Все как один – рыцари, младшие сыновья в роду, не унаследовавшие отцовских земель по старшинству.

О рыцарях Королевской Сотни говорят высокопарно, но лишь при дворе короля, да, быть может, среди мальчишек, играющих с деревянными мечами. Славно вышагивать строем на Дворцовой площади, когда ветер полощет знамёна и серебряными голосами вторят ему трубы, славно с мечом наголо охранять дворец Его Величества или городскую ратушу. Но любому понятно, что этой красотой не рассчитаешься с трактирщиком, портным или оружейником, её не поднесёшь в свадебный дар полюбившейся донне.

Все дело в том, что мы приставлены к государю ради приличия – любой король смотрится голым без собственной гвардии. Его Величество привык опираться на своих генуэзских наемников, но пресловутая Сотня досталась ему в наследство заодно с короной, престолом и мантией, и ее, равно как и прочие символы власти, нельзя выбросить. Однако можно упрятать подальше, и хорошо бы разделить по частям. Поэтому половина Сотни постоянно стоит в столице на страже дворца Его Величества, прочие посменно несут службу в пяти уделах Острова – по десятку на каждую.

Рыцарям Сотни полагается денежное жалование, но такое маленькое, что говорить совестно. Пару дней в месяц все мы – разудалые пьяницы, а в оставшееся время приходится беречь каждый медяк. Самое странное заключается в том, что большую часть Сотни такая жизнь устраивает.

Но любой дворянин заскрипит зубами, когда пузатый трактирщик с самым печальным видом плеснёт ему кислого винца да бросит в миску, словно подаяние, половник пресной чечевицы (этим кушаньем на Острове обыкновенно давятся крестьяне). И стоит только королевскому рыцарю выйти за дверь, как городская чернь в трактире грянет издевательские куплеты о его пустом кошельке. В лицо смеяться опасаются – мечи идальго всё же острее длинных языков. И это не удел младших, недавно присягнувших государю – старые рыцари все как один знают, что достаток гвардейца за десятки лет службы не увеличивается ни на йоту.

В прежние времена мы просили короля разрешить нам торговлю в свободное от службы время, но получили отказ – нам напомнили, что благородному торговать не пристало. После поднять жалование гвардейцам государю предлагали советники, однако он лишь отмахнулся:

– Я сам воин, – сказал он. – И по себе знаю, что рыцарь мечом прокормится.

В молодости государь только и делал, что воевал на Материке; Остров под властью дальних родичей мало занимал его. Неожиданно усевшись на трон, король не изменил своих взглядов, и был по-своему прав – но лишь для тех мест, где шла война. На Острове же настоящей войны не случалось уже лет сто, если не считать мелких стычек.

Итак, наши мечи были не нужны королю. А ненужный королю меч охотно служит разбойнику.

Разбой не требует войны. Главное для него – жители, у которых водятся деньги, еда и вино – до прочего добра мы не жадны. Поэтому лучшее время для гвардейца – служба в провинции, лишь бы не в той, откуда родом он сам. В чужих уделах нет наших родичей, зоркого королевского присмотра тоже нет.

В народе о нас распускают вздорные слухи. Люди шепчутся, будто нам закон не писан и управы на нас нет. Будь оно так, разве приходили бы мы ночами, переодевшись в платье разбойников? Разве мчались бы назад, заметая следы? Разве сейчас терзались бы горькими мыслями помимо той, что в схватке потеряли товарища?

Что бы ни говорил король советникам, а он всё же – первый страж закона. И будь случай – покажет это всему Острову в назидание. И случай, похоже, скоро представится. В ту злополучную ночь мы оставили следы.

– Тело дона Хуана следует передать родичам, они живут в Северном уделе, – сказал дон Рикардо. – Его место в родовой усыпальнице. Отправим завтра же. Я сам принесу им эту скорбную весть.

Мы приблизились к бездыханному Хуану. Дрожащий свет масляной лампы замигал на бледном лице и окровавленной одежде мёртвого – и только тут я заметил, что из рукава его дублета на правом плече вырван большущий клок.

– Он не снимал дублет гвардейца. Носил на счастье. Даже в налёт надевал под накидку…

– Где нашивка? – резко спросил дон Рикардо, указывая на разорванный рукав.

– Сорвана, – проговорил я глухим голосом. – В схватке.

Лицо десятника вытянулось. Он повернулся к окошку и выпустил в темноту поток площадной брани, которой мы прежде от него не слыхали.

***

Всё началось с того, что мы – десять товарищей-гвардейцев во главе со старым Рикардо де Айла (он вдвое старше любого из нас; половину жизни носит дублет и латы Королевской Сотни, дослужился до десятника, нажил долгов лет на пятьдесят вперёд, роскошное собрание кинжалов и невозмутимый дух) – с нетерпением ждали назначения из столицы в Восточный удел. Из двух его портовых городов круглый год ходят на Материк торговые суда. Через весь Восточный удел от побережья проходит тракт – дорога в столицу, и лишь ей этот многолюдный край уступит в богатстве.

Восточный удел издавна облюбовали купцы – мореходы-владельцы кораблей и те, что торгуют с ними. Даже те из них, что попроще, процветают – редкий торгаш там не держит своей усадьбы, роскоши которой позавидует иной сеньор. Самые богатые ухитряются даже покупать себе земельные наделы и затем наживаются поборами с местных крестьян.

К купеческим-то владениям и приглядываются служилые люди. С крестьян и мастеровых брать нечего, тревожить дворян опасно – почти каждый из них приходится родственником кому-то из Сотни, а мы нипочём не обидим братьев по оружию.

К налёту на усадьбу мы готовились без малого месяц. Мы выбрали именно её – хозяева, семейство Прентос, прибрали к рукам едва не десятую часть Восточного удела. Дом поражал богатством, амбары ломились от припасов, в конюшнях били копытами лучшие скакуны удела. Спесь хозяев не знала границ; на людях они держались так, словно были роднёй самого короля. Соседи потакали им – дворяне раскланивались, как с равными, земледельцы хоть и ворчали, но исправно платили ренту. Будь наша воля – мы бы раскатали всё это великолепие по камешку, но служилый человек – не разбойник. Нам всего и нужно было, что слегка поправить свои дела золотом, съестным и выпивкой. Сам грабёж мы называли переделом лишнего.

Мы долго ждали – и дождались. Однажды усадьбу покинула большая часть хозяев – старший Прентос с тремя сыновьями и свитой в два десятка слуг ускакали на охоту: купец не отказывал себе в этой исконно дворянской забаве. В ту же ночь мы навестили жилище богатея.

Жители Острова по большей части беспечны, когда речь идёт о защите дома – даже города не имеют крепостных стен, ибо море защищает надёжно, а на самом Острове опасаться некого. Об усадьбах же и говорить нечего.

…Ограду чуть выше человеческого роста легко перемахнул Диего. Он опустил кулак в латной перчатке на голову опешившего привратника и отодвинул тяжёлый засов, пропуская во двор нас. Десятник дон Рикардо, Энрико и Педро поспешили к дому, Диего и Роберто занялись воротами амбара, мне и Хуану десятник велел остаться во дворе – стеречь коней и подать сигнал тревоги, если понадобится.

На дворе стояла тишина, лишь изредка всхрапывали наши кони. Мы не зажигали огней, а висевшие у ворот и над крыльцом дома светильники погасили – нам, уже привыкшим к темноте, они только мешали. Из дома послышались топот, нестройные крики и возня – дон Рикардо с двумя товарищами вязали сонную дворню: «Где можно – без крови!» – наставлял нас десятник накануне. Я стоял возле коновязи, а Хуан, обойдя двор кругом, принялся вязать оглушенного привратника – не хватало, чтобы тот очнулся и поднял крик.

Тут-то и появился из неприметной дверцы человек в одной исподней рубахе, с длинным мечом в руках. Он выдал себя шарканьем обуви и сиплым дыханием – одинокий защитник усадьбы был немолод, – и я успел заметить его и обнажить меч прежде, чем тот бросился на меня. Схватка длилась недолго – как ни ярился старик, фехтовал он неважно, и я легко выбил оружие из его рук. Меч зазвенел о камни, и мой противник даже не думал поднимать его – он гордо выпрямился передо мною, скрестив руки на груди и задрав седую бороду.

– Бей, мерзавец! – прохрипел он.

Нет, это было бы уже слишком. Разбой сам по себе занятие не из благородных, но убивать безоружного было противно рыцарской чести.

– Уймись! – велел я старику, оттолкнув ногой его меч подальше. – Стой и молчи! Мы не убийцы.

Он повиновался, но смерил меня презрительным взглядом. Кем он был? Вторым привратником? Распорядителем имения? Старик держался с поистине дворянским достоинством, а во мне видел безродного грабителя. От этого делалось мерзко.

– Вы хуже собак, ночные воры! – бросил он в ответ на мои слова.

– А вы лучше них? – не выдержал я. – Чем? Тем ли, что скупили земли больше, чем надо одному семейству, дерёте ренту с крестьян, чьими трудами эта земля не дичает, да пошлины с проезжих? Вы наживаетесь, не делая ничего, и кичитесь этим на весь удел! Поделитесь теперь с другими, не разоритесь!

– Нечего болтать с ним! – Хуан подошёл ко мне. – Вязать его, и туда, откуда вылез!

Однако сделать этого мы не успели. Из-за ворот раздался топот множество копыт, оглушительно взвыл рог, и мы едва успели шарахнуться к стене амбара – во двор один за другим на всём скаку влетели всадники. Меня отшвырнуло в одну сторону, старика – в другую; страшно вскрикнул, падая навзничь, Хуан – из его груди торчало древко копья. С проклятьем я выдернул копьё и подхватил товарища на руки. Поднимать тревогу было уже незачем – хозяева сделали это за нас, и пятеро гвардейцев с мешками, бочонками и обнажёнными мечами в руках уже выскочили во двор и стали пробиваться к своим коням.

– Держись! – Я поднял разом отяжелевшего Хуана, собираясь посадить в седло, но тут произошло неожиданное.

Давешний старик коршуном ринулся на нас и вцепился в Хуана. От былой гордости не осталось и следа – я разглядел перекошенное злорадством лицо, похожее на морду дьявола, которым на Острове пугают непослушных детей:

– Попались, негодяи! – зашипел он в самое ухо Хуану. – Не уйдёте, мерзавцы! Эй!!! Сюда!!!

Я наотмашь ударил его навершием меча по голове, повалив на камни двора; дон Рикардо с четырьмя товарищами были уже рядом и вскакивали в сёдла. Я сам не понял, как оказался на коне, и кто помог мне втащить за собой раненого. Одежда на моей груди уже промокла в его крови, руки сделались скользкими. Мы разметали пятерых всадников, толпившихся в воротах, и что есть духу помчались прочь.

Не знаю, что за злая судьба заставила Прентосов вернуться раньше срока, но суматоха, которую подняли они, выручила нас. Пока во дворе усадьбы разобрались, что к чему, мы уже скрылись из виду. Прошло немало времени, когда наши кони замедлили бег. Погони не было.

***

Где очутится теперь гвардейская нашивка Хуана, оставалось только гадать, но все мы были уверены, что она так и осталась зажатой в руке боевого старикашки Прентосов, и её непременно обнаружат. Более того – слуги купца убили одного из нападавших, а в третьем десятке Королевской Сотни на следующее утро не досчитаются одного рыцаря. Только ленивый не протянул бы нить от купеческой усадьбы до поредевшего отряда.

– Я слышал, на Материке вину за каждого убитого островитянина возводят на мавров, – проговорил Энрико.

– Хитро придумано! – мрачно усмехнулся Роберто. – Только здесь они не водятся. Тут и разбойников не бывает. Кроме нас…

Однако же рыцари – не разбойники. Они не владеют тем низменным ремеслом, в котором отнять – не главное. Разбойник умеет замести следы и затаиться, чтобы потом спокойно пировать, до следующего выхода на промысел. А как раз таиться и лгать мы не умеем – нас, дворян, с детства учат быть прямыми и честными. На первом же допросе мы выложим королевскому чиновнику всю подноготную. Товарищей не выдадим, но и самих себя не прикроем. Останется только допросить весь десяток, чтобы выяснить, кто посмел обидеть уважаемое семейство. А уж Прентос не поскупится на подарки судьям, чтобы заручиться их усердием в этом деле – торгаш злопамятен. Мы можем поклясться в молчании, но и это не поможет – законы таковы, что нас обвинят и вынесут приговор, пусть нас хоть совсем не будет рядом.

– Что теперь? – спросил Педро. – Когда раскроется – нас казнят?

Королевская Правда не жалует разбойников. Она велит казнить их через повешение, а от перекладины совсем недалеко до царства мёртвых – всего каких-то несколько футов, пока не натянется под тяжестью тела мыльная веревка.

– Я так не думаю, – ответил Диего, в прошлом книгочей и знаток Правды. – Идальго положено приговаривать к смерти лишь за преступления против короны – а на Его Величество мы не покушались. Значит, смерти не подлежим. Хоть какой-то прок от нашего дворянства.

– А рыцарского звания нас теперь лишат, – закончил за него Роберто.

Раньше мне доводилось видеть Казнь чести, когда знатный человек, приговорённый к наказанию, лишался рыцарского достоинства. На площади столицы возвели эшафот и двое сыновей сеньора, виновные в убийстве, взошли на него в полном рыцарском облачении. Слуги короля поставили осуждённых на колени и один за другим сорвали с них знаки отличия, всякий раз спрашивая, узнаёт ли король этих людей. И король, восседая на троне, всякий раз отвечал «Нет, я не узнаю этих людей». В конце щиты с фамильным гербом перевернули вверх ногами и подняли на шестах так, чтобы притихшая толпа могла видеть их. Хор грянул поминальную песнь о двух умерших рыцарях, и под его звуки бывшие кабальеро понуро сошли с эшафота и растворились в толпе.

Я мысленно содрогнулся, вспомнив позорную казнь. И, полагаю, не я один.

– Лишат, как пить дать, – кивнул Диего. – И сошлют с Острова.

В комнате повисло тяжёлое молчание. Нарушил его Хосе – слуга дона Рикардо. Десятник нанял его в лучшие времена, и уже давным-давно не мог платить, но Хосе крепко привязался к своему господину, из слуги сделавшись другом. Он повсюду сопровождал дона Рикардо. Повеса и гуляка, он был, однако, далеко не глупым и весьма надежным человеком.

– Нам, господа, горевать не приходится, – сказал Хосе. – Мы теперь можем спокойно отправиться на Материк.

– И что там?

– Мавры. И жизнь там – не чета здешней. Постоянные стычки и сражения со всеми подряд – а чего ещё нужно рыцарю? Нас охотно примут в войска Дальних земель Его Величества, там лишних людей не бывает. И грабить там никто не запретит – право победителя на военную добычу неоспоримо.

– Это не твоего ума дело, мужлан! – вспыхнул Роберто. – Нас лишат рыцарской чести – ты что, не понял?

– Выбирай слова, сударь! – выпрямился Хосе. – Я не ношу рыцарских шпор, но мечом опоясан! Мой род не уступит твоему ни в древности, ни в заслугах! И за оскорбление я готов взыскать на поединке!

– Замолчите оба, – дон Рикардо сердито оборвал завязавшуюся ссору. – И послушайте, что скажу вам я.

Десятник встал, зачерпнул вина и залпом осушил кружку.

– Если кого-то из вас тревожит поругание его высокородной спеси, – устало заговорил он. – Так мы его уже перенесли и переносим поныне. Сколько лет рыцари нищенствуют на королевской службе – столько терпят унижение. Избави бог задуматься об этом! Начав однажды, впредь не уймешься. А Хосе прав – мы перестанем быть рыцарями, но останемся воинами. А воины на Материке нужны королю.

За окном забрезжило серое утро. Беда минувшей ночи уходила в прошлое, беда грядущего дня ещё не пришла. Все были утомлены, но уснуть не смог бы никто, кроме не ходившего с нами Хосе. Прежде чем завалиться на лавку, он сказал мне:

– Право, сеньор, не понимаю, как вы до сих пор сами не собрались на Материк! Здесь таким как мы с вами делать нечего. Верно говорят люди, что когда нет удачи, несчастье помогает!

Идальго пашет землю

На острове немного найдется населенных мест, откуда бы не было видно море. Оно столь же обычно для островитян, как земля под ногами и небо над головой. Море живет бок о бок с людьми от рождения до могилы, шумит за окнами, зовет к причалам, ласково шепчет летними ночами, негодует во время зимних бурь. Даже если подняться на склоны гор, что вздымаются вдали от побережья, и оглядеться вокруг, синева где-то у горизонта напомнит, что величественная земля Исла-де-Эстрелла лежит среди пространства еще более величественного. Островитяне мнят себя хозяевами морей – но в то же время не забывают, насколько мал среди Великого моря их собственный дом.

Там же, где моря не видно – в долинах Южного удела, в тени хребта Сьерра-де-Эстатуа – о бескрайнем море напоминает разве что налетающий временами соленый ветер.

Где море – там всегда кипит жизнь, редкая бухта не населена, редкая часть побережья не бугрится крышами хотя бы рыбацких домиков. Но Южный удел стоит особняком. В нем нет выхода к морю. Его холмы вблизи побережья становятся круче, над ними поднимаются проросшие из недр каменные столпы. Чем ближе к берегу, тем чаще столпы – это уже не разрозненные утесы, а исполинская щетина. Над морем она сходится в сплошную стену, чтобы оборваться вниз отвесными скалами, за которыми, дальше кромки прибоя, море пенит несметное множество больших и малых рифов – некогда морское дно не отставало от суши, вытягивая наверх острые каменные пальцы. Приблизиться к берегу в таких местах – верная погибель для всякого судна.

Поэтому жители Южного удела не прославились своими моряками и за сотни лет не построили ни одной пристани. Они нашли себя в другом – исстари в Южном уделе процветало земледелие и виноградарство (впрочем, вино в каждом из уделов Исла-де-Эстрелла свое – и в любом из мест непременно лучшее на Острове). Каменные пальцы земной тверди охватывают людские владения лишь по краям, а между ними, внутри очерченных камнями пределов, поля и луга раскинулись на многие мили. В старые добрые времена земля Южного удела могла кормить хлебом две трети острова.

Впрочем, это дела минувшие. Уже лет пятнадцать Южный удел приходил в запустение – с тех пор, как в цене выросли мечи и латы, да паруса боевых кораблей, о ценности возделанной земли подзабыли. Для нужд королевских войн поднялись налоги, труд землепашцев, и без того нелегкий, потерял смысл. Множество крестьян и мастеровых снялись с места и ушли в города других уделов – освоить ремесло, отыскать занятие получше, пополнить ряды победоносного королевского войска.

Южный удел затих. Брошенные поля зарастали колючим кустарником, нередко попадались опустевшие подворья и целые оставленные деревни.

Глушь отторгает людей – и глушь привлекает их, разница лишь в том, чего люди ищут. Уйти из Южного удела спешили все, кто желал лучшей, безбедной доли и был готов сорваться с насиженного места. В Южный удел стекались те, кто по множеству причин избегал столицы и больших городов. Многие из них спасались от кровной мести или королевского суда, и притом не каждый был преступником или злодеем. Иные мечтали найти свое место там, где земля пустует и ждет хозяйской руки. Все они селились как угодно и брались за любое дело.

И все же пришлых жителей было не в пример меньше, чем ушедших. Из местных остались лишь самые крепкие и упорные крестьяне, не пожелавшие бросить отцовские владения сеньоры, да держался еще на одном упрямстве единственный в уделе город – некогда богатый, а ныне ветшающий Эль Мадеро.

***

Идущий за сохой человек казался обычным крестьянином лет тридцати или около того – высокий, длинноногий, худощавый. Темные волосы были стрижены коротко и только спереди торчали непослушным вихром. Пахарь смотрел прямо перед собой, и невнимательный человек счел бы его глаза тусклыми, но сведущий мог бы сказать – и не ошибиться – что так смотрят дула бомбард – черные, безмолвные, но в любой миг готовые полыхнуть убийственным пламенем. Взгляд выдавал в человеке воина. Впрочем, не только взгляд. Резкие черты обветренного лица, острый клин бороды, густые усы, воинственно торчащие кверху – все указывало на гордый и горячий нрав человека, неизвестно какой силой поставленного идти за сохой.

Стоило ему расправить плечи – и в нем словно выпрямлялась с силой согнутая полоса стали. Становясь прямо, чтобы оглядеться или вынуть из земли соху, пахарь незаметно для самого себя принимал рыцарскую осанку и гордо поднимал голову, разом делаясь выше. Тогда становилось ясно, что вместо сохи ему бы больше пристал боевой конь, сверкающие латы и шлем с плюмажем из цветных перьев. Но человек снова склонялся – и рыцарь исчезал, неохотно прикрываясь личиной землепашца.

Он только что закончил вторую вспашку – давно оставленная, неухоженная земля плохо поддалась бы сохе даже в руках опытного пахаря, – вытер пот со лба и невесело усмехнулся:

– Пабло был прав, – человек обращался не то к себе, не то к лошади. – Это не сложнее, чем целый день простоять в строю, а проку больше.

В пустом поле не было никого больше, и приближающийся перестук копыт привлек внимание человека. Он вглядывался вдаль, ожидая появления всадников.

– Не иначе, в удел пожаловали гости! – проворчал он. – Хотел бы я знать, кто и куда спешит в такую рань!

На дороге между тем показались четверо верховых – двое сеньоров, каждый в сопровождении слуги. То, что первыми скачут сыновья знатной фамилии, можно было понять с первого взгляда – из-под дорожных плащей виднелись богатые одежды, черные береты украшали орлиные перья – знак высшего сословия. О том же говорили и шпоры на сапогах, и длинные рыцарские мечи у пояса каждого.

Если бы искусный художник вздумал написать образ глубокомыслия, из-под его кисти наверняка вышел бы портрет старшего из всадников. Высокий, уже немолодой, он сидел в седле так, будто был единым целым со своим скакуном. Плащ, что развевался за спиной всадника, еще сильнее подчеркивал его неподвижность. Пронзительные глаза смотрели из-под хмурых бровей только вперед, но, несомненно, замечали все вокруг. Густую черную бороду уже тронула седина.

Второй казался младше своего спутника лет на десять, лицом и статью походил на него, но черты его, более тонкие, были в то же время более жесткими. Гордо подбоченившись и заломив берет набекрень, он оглядывался по сторонам с видом охотничьего сокола.

Завидев человека в поле, всадники задержали бег своих коней.

– Доброго утра! – окликнул его старший из сеньоров. – Не подскажешь ли путникам, как далеко отсюда до славного города Эль Мадеро?

– Миль десять, – охотно ответил пахарь. – Это по прямой, как летают орлы. По земле дорога петляет, выйдет раза в полтора длиннее. Да будьте осторожны, господа, в полумиле отсюда дорогу размыло прошлой осенью. Карета в те ямы еще не провалится, значит, чинить не время. Но переломать ноги лошадям уже можно.

– А ты способен изрядно пошутить! – усмехнулся младший всадник. – Держи! – и он потянулся было к кошельку на поясе.

Пахарь скрестил руки на груди:

– Я подаяний не беру!

– Вот как? – удивился молодой сеньор. – Как твое имя, гордец?

Человек расправил плечи – вновь распрямилась полоса стали:

– Дон Карлос де Альварадо.

– По какому праву ты, мужлан, смеешь называться дворянским именем? – вспыхнул кабальеро. Всадник стоял совсем близко к пахарю; его рука сама метнулась к плети, висевшей на луке седла.

Пеший не сдвинулся с места.

– Называюсь по праву благородного рождения! – он смотрел на конного с вызовом. – Мое полное имя длиннее вдвое, но в этом поле ему тесновато!

– Идальго пашет землю? – дворянин остановился в изумлении. – Какого дьявола?

– Идальго ест хлеб и овощи, – спокойно ответил пахарь. – Сами они не вырастут. И если ты, сударь, готов грозить плетью крестьянину, тебе следует знать, что над дворянином можно занести только меч – в честном поединке!