Текст книги "Роман с демоном"

Рудаков на мгновение опешил. Потом кивнул охранникам и прошипел:

– Уберите его отсюда!

Секьюрити, дожидавшиеся команды «фас!», одновременно сделали шаг вперед, стискивая кольцо.

– Что случилось, маэстро? – улыбнулся Рюмин. – Почему вы так негостеприимны? Может, все дело в том, что у меня нет фишек?

Рудаков вздрогнул. Он окинул капитана оценивающим взглядом, потом посмотрел на Этель. Девушка прижала к груди платье, втянула голову в плечи и поспешно пошла к столику стилиста.

– Стой! – рявкнул Рудаков и схватил ее за руку. – О чем ты с ним болтала?

– Ни о чем, – пролепетала перепуганная Этель. – Он спрашивал про Ингрид…

– Я же тебе ясно сказал: не чеши своим длинным языком! Отправляй всех ко мне! Ты что, не поняла? Безмозглая курица!

Он поднял широкую мясистую ладонь. Девушка издала короткий всхлип и покорно закрыла глаза, даже не пытаясь защищаться. Рудаков с размаху ударил ее по лицу. Голова девушки обреченно дернулась, на щеке остался красный след от растопыренной пятерни.

Рюмину показалось, что он слышит громкий отчетливый звук. «Именно так лопается терпение, – подумал он. – И, что бы потом ни говорили, видит Бог, я не виноват!». Рука с расплющенными костяшками сама собой сложилась в кулак.

Капитан ловко увернулся от ближайшего охранника, пытавшегося схватить его, присел и, пружинисто разогнув ноги, метнулся вперед. Удар левой «на скачке». Продвинутая техника бокса. Спасибо Шелягину, заставлявшему по много часов колотить в грушу, оттачивая каждый элемент.

На сей раз удар был точным, и мышцы не подвели. Кулак с хрустом впечатался в лицо Рудакова – где-то рядом с ухом. «Распорядитель» охнул и с грохотом рухнул, как телеграфный столб, разнеся вдребезги столик стилиста.

Владик радостно захлопал в ладоши:

– Какой мужчина! Боже мой, какой мужчина!

Впрочем, охранники не разделяли его восторга. Они набросились на Рюмина – все сразу, – причем каждый почему-то целил ногой в живот. Или – в пах.

Капитан, демонстрируя очевидное превосходство классической школы бокса над восточными единоборствами, дошедшими до России в сильно разбавленном виде, быстро ушел с линии атаки. Надеяться на то, что конфликт разрешится без взаимных грубостей, больше не приходилось. Рюмин выбросил кулак и разбил одному из нападавших нос. Второй, накинувшийся на опера с раскрытыми, словно для дружеских объятий, руками, был остановлен четким прямым в лоб.

Капитан старался держать дистанцию. Каждый из секьюрити был выше как минимум на полголовы, и килограммов на двадцать тяжелее. Стоило кому-нибудь из них добраться до Рюмина, повиснуть на руках – и все! На этом бой можно считать законченным.

Китель застегнут на все пуговицы, и кокарда – строго посередине лба. Рюмин умело маневрировал, огрызаясь главным калибром.

Периферическое зрение не хуже цейссовской оптики отслеживало движения противников. Рюмин исполнял легкий боксерский танец, отражая все выпады и постепенно продвигаясь к выходу из парка.

Он не заметил, как наступил на край черного плаща. Капитан покачнулся. Он всего лишь на мгновение потерял равновесие, но… Этого оказалось достаточно, чтобы охранники сбили его с ног.

«Сигнальщик! Поднять «погибаю, но не сдаюсь!»». Рюмин согнул руки, плотно прижав локти к ребрам, а кулаки – к лицу. Секьюрити, не особенно церемонясь, били его ногами. Капитан уворачивался, как мог, пытаясь смягчить удары.

В голове что-то зазвенело. Далекий звук нарастал, обретая силу и плоть, и внезапно прогремел под сводом черепной коробки оглушительным взрывом. Все вокруг задрожало и поплыло. Движения охранников стали потешными и замедленными, как при рапидной съемке. Рюмин больше не чувствовал ударов. Он отключился.

* * *

Капитан очнулся от назойливого дребезжания, исходившего откуда-то из внутреннего кармана френча. Рюмин, морщась от боли в помятых ребрах, достал мобильный. Дисплей был расколот, но телефон продолжал звонить – хриплым надтреснутым зуммером.

Рюмин поднес мобильный к уху.

– Да!

– Я тебя не разбудил? – послышался ехидный голос шефа. – Или, может, оторвал от чего-нибудь?

– Я работаю, – с трудом ответил Рюмин. – Иду по следу.

– Ну и как? Успешно? – поинтересовался Надточий. – Или – как всегда?

– Как всегда успешно, Андрей Геннадьевич! – стараясь придать голосу бодрость, отозвался капитан.

– Можешь что-нибудь доложить?

– Завтра, – пообещал Рюмин. – Заеду с утра в судебный морг и оттуда – прямиком к вам.

– Ладно. Жду, – начальник повесил трубку.

Рюмин огляделся. Он лежал, привалившись спиной к мусорному баку – где-то на задворках Агрономического музея Тимирязевской академии.

Капитан осторожно ощупал тело. Руки двигались, хотя и болели отчаянно – от кистей и до самых плеч. К завтрашнему утру они наверняка приобретут насыщенный синий цвет, будто он лазил в бочку с черничным вареньем. Ноги тоже работали, и это радовало.

Рюмин встал на четвереньки и несколько раз глубоко вдохнул. В левом боку закололо: видимо, пара ребер все-таки треснула, но это – не Бог весть какая проблема. Потуже обмотаться эластичным бинтом, и все будет в порядке.

Капитан ухватился за край бака и тяжело поднялся на ноги.

– По-моему, на сегодня хватит, – сказал он и поплелся в сторону площади, где была припаркована машина. – Что-то я немного устал…

* * *

Он въехал во двор старого «сталинского» дома с башенками на крыше, стоявшего неподалеку от Войковской. Поднялся на лифте на последний этаж и, опираясь на перила, преодолел короткий лестничный пролет, ведущий на чердак.

Капитан открыл железную дверь без таблички и ступил в маленький холл. После развода он оставил квартиру жене, а сам долго скитался по милицейским общежитиям, пока знакомый участковый не подсказал дельную идею.

Рюмин купил в переходе метро чистую трудовую книжку и тайком от начальства устроился дворником. За это ЖЭК выделил ему служебную жилплощадь – комнатку на чердаке, откуда узенькая лестница почти отвесно поднималась в башенку на крыше.

Капитан отремонтировал новое жилье, провел воду, канализацию и газ. Через год на ответственном посту дворника его сменил трудолюбивый таджик, знавший по-русски только «да» и «нет». Таджику дали угол в полуподвальном помещении, а Рюмин остался полновластным хозяином чердачной комнатки и башенки, что позволяло на вопросы коллег с гордостью отвечать: «Я живу в пентхаусе».

Капитан посмотрел на свое отражение в зеркале и пожал плечами.

– Бывало и хуже, – пробормотал он и отправился в душ.

Через полчаса, приведя себя в относительный порядок, постирав грязные вещи и переодевшись, Рюмин поднялся в башенку и вышел на крышу. В руках он держал пакет молока, наполовину пустую бутылку «White horse», стакан с широким донышком и пластиковый пакет, набитый колотым льдом.

На крыше дома стоял навес, под ним – стойка со штангой, скамья и турник. Рюмин включил свет и налил молоко в пустую жестяную миску. Сел на скамью, высыпал лед в стакан и щедро плеснул из бутылки.

Он сидел, прижимая к лицу пакет со льдом, потягивал виски и любовался на догорающий закат.

– Что мы имеем? – сказал он. Разговаривать вслух с самим собой – обычная привычка всех одиноких людей. – Убита девушка. Жестоко. В собственной постели. Модель Ингрид, она же – Оксана Лапина. На месте преступления крутится посторонний, потом – исчезает неизвестно куда. Хозяин и – по совместительству – любовник убитой Ингрид, господин Рудаков, занимается сутенерством и подкладывает своих девочек богатым старикам. Он откуда-то знает, что Ингрид убита, и ужасно нервничает, но сам светиться не хочет, поэтому подставляет несчастную Этель. Но тут на сцене появляется доблестный капитан Рюмин, и…

Его прочувствованную речь прервало громкое мяуканье. Большой черный кот с одним глазом и сломанным хвостом степенно подошел к Рюмину и, мурлыкая, стал тереться об его ноги.

– Сезар! – укоризненно сказал капитан – кот получил свое имя в честь великого боксера Хулио Сезара Чавеса. – Какого черта?

Кот замолчал и единственным зеленым глазом, мерцавшим, как огонек свободного такси, уставился на Рюмина. Кончик его правого уха был отгрызен, неровный край запекся свежей бурой коркой.

– Ты – взрослый, солидный кот, а все туда же? – увещевал его Рюмин. – Опять подрался?

Сезар обиженно выгнул спину и направился к миске с молоком.

– Прости за откровенность, – продолжал капитан. – Мы же – друзья, так что давай называть вещи своими именами: мне кажется, всему виной – твой несносный характер.

Кот повернулся к нему спиной; сломанный, торчавший под нелепым углом хвост пренебрежительно дрогнул, словно Сезар хотел сказать «отстань!».

– А характер у тебя портится, потому что ты – один. Может, пора уже завести подружку? Ты никогда над этим не задумывался?

Кот оторвался от миски и сел, облизывая короткие, изрядно поредевшие в уличных схватках усы. Казалось, он действительно над чем-то размышлял. Но недолго – вскоре он снова принялся за молоко.

– Я понимаю, – кивнул Рюмин. – Воспитательный момент упущен. Ты наверняка думаешь: «Кто бы говорил?». Согласен. – Капитан сделал большой смачный глоток. – А знаешь? Мне сегодня аплодировали. Мною восхищались… Сказали: «Какой мужчина!» – он патетически воздел руку.

Сезар обернулся, недоверчиво сощурил зеленый глаз.

– Правда, это была не женщина, – поспешил добавить Рюмин. – Ну, в общем… Тебе не понять. У вас такого нет. Но все равно – приятно…

Кот, насытившись, вернулся к скамье и запрыгнул капитану на колени. Рюмин осторожно почесал его за раненым ухом.

Багровые отблески заката угасли. На город опускалась ночь, но капитан не видел ни одной звезды – мешали яркие огни рекламы.

Глава 6

Казалось, длинный черный коридор уходил в бесконечность. Неизвестную и пугающую.

Холодная тьма стелилась по бетонному полу, некогда покрытому цветной мозаикой, а теперь – исшарканному тысячами ног.

Бронированные стекла в оконных проемах и обитые толстыми листами железа двери скрадывали все звуки.

Неизвестная пугающая бесконечность – в одну и другую стороны. А посередине, словно спасительный свет путеводного маяка – настольная лампа под зеленым абажуром.

Вяземская зябко поежилась.

Днем было тепло. Да и по ночам, в общем-то, не холодно – она до сих пор не закрывала окно, если спала дома, но здесь, на дежурстве…

Никогда еще коридоры в пятом корпусе института социальной и судебной психиатрии имени Сербского не казались ей такими холодными. Наверное…

«Наверное, ты просто нервничаешь перед завтрашней лекцией, подруга! Не изобретай головоломных объяснений, все гораздо проще и прозаичнее».

Она улыбнулась своим мыслям, и тьма тут же отступила. Страхи и тревоги перестают быть пугающими, если получают объяснение. И Вяземская, как психиатр, это прекрасно понимала.

Она действительно волновалась, хотя объективных причин для этого не было. Несмотря на молодость – в апреле ей исполнилось тридцать, – Вяземская считалась одним из самых известных и квалифицированных специалистов в своей области. Но одно дело – выступать перед студентами-пятикурсниками медицинского вуза, и совсем другое – перед докторами, умудренными долгими годами практики.

Вяземская знала лекцию наизусть – по сути, это был отрывок из ее кандидатской диссертации, – но ловила себя на мысли, что предвидеть все каверзные вопросы невозможно.

Она попыталась сосредоточиться и представить, как войдет завтра утром в огромный светлый зал и поздоровается со слушателями, многие из которых наверняка будут старше ее лет на десять, а то и все пятнадцать.

От этого ей снова стало не по себе, и Вяземская, чтобы отвлечься, придвинула стопку историй.

Она открыла папку, лежавшую сверху, достала ручку и склонилась над листами. Ее записи были видны сразу – четкие, сделанные округлыми разборчивыми буквами, внизу – понятная роспись с расшифровкой. Не то, что некоторые коллеги: не почерк, а какие-то хаотические колебания пера. Порой и сами не могут разобрать, что написали.

Вяземская резко выдохнула, сдувая густые темные пряди, упавшие на лицо. Мысленно вспомнила своих пациентов и наблюдения, сделанные во время вечернего обхода. Еще раз прочла фамилию на обложке и уже приготовилась писать…

В конце коридора послышался знакомый отрывистый стук, и потом – металлический скрежет замка. Санитары, медсестры и врачи, открывая двери, всегда сначала предупреждали о себе условным стуком. Это было что-то вроде системы опознавания «свой-чужой»; незыблемое правило, введенное еще прежним заведующим.

Однажды оно помогло предотвратить побег. Один хитроумный пациент, мастерски симулировавший психическое расстройство, выкрал у санитарки ключи и выбрался из палаты, но дальше общего коридора уйти не сумел: то ли в спешке, то ли от радости позабыл, что необходимо стучать, и угодил прямо в руки двум дюжим охранникам.

В дверь стукнули трижды: два раза – почти без паузы, и третий – немного погодя. Затем раздался скрежет замка, звучный, как лязг ружейного затвора, дверь захлопнулась, и Вяземская услышала быстрые шаги.

Она отодвинулась от стола, чтобы свет лампы не бил в лицо, и присмотрелась.

– Анна Сергеевна!

– Да? – насторожилась Вяземская.

Шаги приближались. Через пару секунд в конусе яркого света возникла фигура, облаченная в голубую униформу, и Вяземская увидела Валентину – дородную санитарку с пышными пшеничными усами.

Рукава, закатанные до середины плеча, открывали не по-женски развитые бицепсы, усеянные темными разнокалиберными веснушками. Огромная грудь, словно вырубленная из прочного монолита, всегда оставалась неподвижной, как быстро ни передвигалась Валентина; Вяземская, имевшая скромный второй размер, никак не могла понять, в чем тут фокус.

– Анна Сергеевна!!

Санитарка тяжело переводила дух, накрахмаленная шапочка намокла от пота и прилипла ко лбу.

– В чем дело?

Валентина ткнула мясистым пальцем за спину.

– В боксовом отделении!

– Да что такое?

Санитарка покачала головой, словно хотела сказать нечто, не слишком пристойное, но вовремя спохватилась.

– Вы должны сами это видеть.

Вяземская мгновение колебалась, раздумывая, стоит ли ставить в известность дежурного по стационару, но потом решила, что пока не стоит. Собственно говоря, она еще даже не знала, что именно случилось. Ее задача – сначала выяснить, а потом – доложить.

Анна решительно встала. Ножки стула противно скрипнули по бетону.

– Пойдем. Показывай! – сказала она.

Боксовое отделение располагалось на минус первом этаже, или, проще говоря, в подвале. Там, в трех изолированных комнатах, со стенами, обитыми мягким войлоком, содержались самые опасные пациенты.

Преступники. Насильники. Убийцы, чье психическое состояние вызывало наибольшие опасения.

Никто из дежурных врачей без особой необходимости не спускался на минус первый этаж. Да и лечащие появлялись не чаще, чем один-два раза в день. Анна не могла передать это словами, но всегда чувствовала, что в подвале царит особая атмосфера, пропитанная едким запахом ужаса.

Может быть, она и сейчас не отважилась бы спуститься в боксовое отделение в сопровождении одной санитарки, если бы не знала наверняка, что два из трех боксов сейчас пустуют.

Занят только самый дальний, расположенный в конце коридора. Третий.

Правда, его обитательница была не из тех, с кем приятно пить чай на кухне и болтать о разных милых пустячках.

Нет, внешне она выглядела вполне невинно и даже – мило, но строчки в истории ее болезни заставляли волосы шевелиться.

Панина Елизавета Андреевна. «Безумная Лиза».

* * *

Анна шла первой. Она старалась держать себя в руках – врачу не пристало выказывать беспокойство в присутствии младшего медицинского персонала.

Вяземская отметила, что не забыла подать условный сигнал – трижды постучать – и мысленно похвалила себя за это.

«Молодец, подруга! Держись, не бойся!».

Она выпрямила спину и напрягла ягодицы: походка стала уверенной и твердой. Каблучки стучали по бетону в темпе «четыре четверти».

Анна миновала огромный холл, озаренный лишь тусклыми лампочками дежурного освещения, и подошла к широкой лестнице с истертыми ступенями. Ночью эта лестница смотрелась жутко – особенно если знать, куда она ведет.

– Осторожнее, Анна Сергеевна! – тихо сказала санитарка. – Скользко!

Вяземская поблагодарила ее кивком головы, положила руку на дубовые перила и начала спускаться. Она дошла до нижней ступеньки и, повернув направо, оказалась в узеньком коридоре с низким потолком.

Сделала пять коротких шагов и уперлась в массивную решетку. Каждый прут был толщиной в руку, а расстояние между ними – таким узким, что взрослый человек не смог бы протиснуть голову.

Никто и никогда не убегал из боксового отделения, да и нападений на санитаров или охранников Вяземская припомнить не могла, но все же – здесь было страшно. Аура этого места давала себя знать.

Анна вставила ключ в замочную скважину. Ей пришлось обхватить ключ обеими руками, чтобы сделать четыре оборота. Засов с надсадным стоном вышел из проушины, и решетка подалась.

Вяземская налегла на нее всем телом; пронзительный скрип петель разрезал сгустишуюся ночную тишину.

Анна ступила в коридор. Санитарка шла за ней следом; Вяземская ощущала ее горячее дыхание на своей шее.

До глухой стены, которой заканчивался коридор, оставалось немногим более двадцати шагов. Все здесь было маленьким и тесным; но язык не поворачивался назвать эту тесноту уютной.

Анна остановилась и замерла, но не услышала ни звука. Впрочем, это было объяснимо – бокс и коридор разделяла прозрачная стена из плексигласа, служившего хорошим звукоизолятором. Для надежности с наружной стороны бокса плексиглас усиливала стальная решетка – хоть и не такая толстая, как на входе, но вполне способная противостоять натиску олимпийской команды тяжелоатлетов.

Анна двинулась дальше, пытаясь глазом или ухом уловить шевеление в третьем боксе. Она почти дошла до стены…

Панина появилась из глубины бокса внезапно. Она бросилась на прозрачную пластиковую стену, и Анна от неожиданности вздрогнула, с трудом сдержав испуганный крик.

Панина застыла, положив руки на стекло. При желании Анна могла бы прочесть линии на ее ладонях.

Темные спутанные волосы закрывали лицо «безумной Лизы» и падали на грудь. За те шесть лет, что она провела в институте имени Сербского, Панину стригли два или три раза, в состоянии медикаментозного сна, и всегда – с опаской, что она вдруг некстати проснется.

Панина откинула голову: плотная пелена черных волос раздвинулась, и Анна увидела худое нервное лицо с узкими, искусанными в кровь губами. Но больше всего поражали глаза – огромные, ярко-зеленого цвета, застывшие и пронизывающие насквозь. Казалось, они излучали незримый, но невероятно мощный, прямо-таки – неистовый свет.

Анна подумала, что эти глаза напоминают выход в параллельное измерение, откуда нет возврата.

– Панина! Что произошло?

Анна придала голосу надлежащую строгость, хотя и понимала, что интонацию украдет толстый плексиглас.

Пациентка молчала и продолжала смотреть на Вяземскую.

– Что вы сделали?

Анна прекрасно знала, что за шесть лет, проведенных Паниной в лечебнице, она не сказала ни слова. Вяземская и не ожидала ответа: хотя бы жеста, знака, – чего угодно.

Панина убрала ладони со стекла и взялась за отвороты больничной куртки. Рывком распахнула мешковатую темно-синюю одежду, обнажив верхнюю часть тела.

– О Боже!

Лиза была худоватой – Вяземская отчетливо видела каждое ребро и выступающую грудину – но грудь ее выглядела налитой и упругой. Темно-коричневые соски затвердели и набухли, однако вовсе не от холода.

Бледная кожа с просвечивающими венами не съежилась и не была покрыта пупырышками – напротив, она напоминала тающее масло; Вяземской показалось, будто она через стекло ощущает этот сладострастный жар.

Поперек гладкого живота тянулись три параллельных кровоточащих царапины, три такие же продольные царапины пролегли между грудей.

– Лиза!

Вяземская вдруг поняла, что впервые назвала пациентку по имени.

Панина закрыла глаза, запахнула куртку и крепко обняла себя обеими руками.

Должно быть, расцарапанную кожу сильно саднило, но «безумной Лизе» это доставляло удовольствие. Она улыбнулась и облизнула губы. На шее и лице проступили багровые пятна – предвестники сексуального наслаждения.

«Что с ней происходит? Наверное, она представляет, как ее обнимает мужчина? Кто он?».

Панина молчала. Да и не собиралась отвечать. Она оставалась для всех загадкой – вот уже шесть лет.

Лиза отступила вглубь бокса и села на полку, привинченную к стене. Тело ее сотрясала мелкая дрожь.

– Вы хотели причинить себе вред? Напрасно. В таком случае мне придется надеть на вас смирительную рубашку.

Лиза покачала головой и легла на спину. Она сдавила свое тело в объятиях и, подтянув колени к животу, издала громкий вздох.

Вяземская не услышала его – скорее, почувствовала. Ощутила всем телом энергию мощного и почти беззвучного оргазма. Толстый плексиглас на этот раз не был преградой.

– Панина?

Пациентка не отвечала. Она обмякла. Левая нога медленно разогнулась и коснулась пола.

Анна повернулась к санитарке.

– Ничего страшного. Пойдем.

Они дошли до конца коридора. Вяземская заперла за собой решетку.

– На завтрак, в чай – полграмма аминазина. Пусть уснет. Я хочу осмотреть ее и обработать повреждения.

Валентина с облегчением кивнула:

– Хорошо, Анна Сергеевна.

* * *

За окном занимался рассвет. По коридору бродили дрожащие синеватые тени. Свет настольной лампы померк и стал не таким ярким.

Вяземская сидела за столом и читала историю болезни, пытаясь найти новые, ранее ускользнувшие от ее внимания подробности.

Врач, в чьем ведении находилось женское боксовое отделение, уволился пару месяцев назад. Профессор Покровский временно поручил Анне присматривать за его единственной обитательницей, полагая, что это будет нетрудно.

«Панина Елизавета Андреевна», – значилось на обложке истории. И рядом – три вопросительных знака. Далее – «год рождения – 1975». И снова – вопросительные знаки.

Достоверным было только одно: в 1998-ом году Панина вышла замуж, но прожила в браке очень недолго. Точнее, недолго прожил ее муж. «Безумная Лиза» изрезала его бритвой – так, что окровавленные куски плоти валялись, разбросанные по всему супружескому ложу.

Она не сопротивлялась, когда ее привезли в институт и поместили в третий бокс. Она находилась в ступоре и не отвечала на вопросы.

Через четыре месяца лечащий врач решил, что Панину можно перевести в общую палату. Это было роковой ошибкой. Лиза набросилась на первую же попавшуюся женщину: выдавила пальцем глаз и вцепилась зубами в лицо.

Санитары били ее чем попало, пытаясь оттащить от жертвы, но сумели справиться лишь тогда, когда Панина выплюнула на пол изжеванное ухо.

Моментальный и совершенно непредсказуемый переход из полного покоя в состояние неконтролируемой агрессии напугал даже видавших всякие виды психиатров. На обложке истории болезни появился красный треугольник – условный знак, свидетельствующий о крайней опасности больной.

В настоящее время в институте имени Сербского содержалось восемь таких пациентов, и только одна из них была женщиной. Панина Елизавета Андреевна.

Она не шла на контакт и за последние шесть лет не произнесла ни слова. Она не поддавалась внушению, не реагировала на просьбы и уговоры. Если бы Вяземская сочла уместной аналогию с животным миром, то сравнила бы Панину с дикой кошкой, не пригодной к дрессировке.

На пантеру не действуют ни ласки, ни угрозы. Ее нельзя подчинить своей воле – можно только убить. «Безумная Лиза» была из этой редкой породы. И Анна ни на секунду не забывала, что Панина смертельно опасна.

Странные царапины не давали покоя. Вяземская решила, что после лекции обязательно осмотрит их повнимательнее. К тому времени Панина должна уснуть. Анна думала, что дозировка аминазина подобрана правильно, и ничего страшного не случится.

Во всяком случае, так ей казалось.