Текст книги "Марк Шейдер"

Ханна осторожно, пальчиком, перемешивает ангидрид с экстрактом опия. Постепенно цвет и консистенция смеси экстракта опия и уксусного ангидрида становятся равномерными.

Это называется «ширь».

Пока Ханна берет шприцы и делает последние приготовления, она рассказывает мне, что процесс готовки на этом можно не останавливать. Получившийся раствор, если есть время, желание и оборудование, можно теперь очистить. Самый простой способ – это выпарить его в герметичной емкости и пропустить через змеевик наружу. После очистки мы получим героин.

– Сегодня мы ширнемся, как настоящие центральноукраинские селяне, – говорит Ханна.

Городские мастера выгоняют из одного стакана 8 – 10 кубов, а потом бодяжат раствор водой примерно вдвое. Селяне же выгоняют из одного стакана 4–5 кубов и никогда-никогда не разбавляют ширь. Они редко варят для продажи, поэтому гораздо больше озабочены качеством.

– Это лучшая ширь, что ты можешь попробовать в этом городе, – говорит мне Ханна.

В городе, лидирующем по уровню заболеваемости наркоманией, это большая похвала. Уровень нумерической дистрибуции шири здесь самый высокий в Восточной Европе. И я буду колоться лучшим, что здесь есть.

Ханна заправляет шприцы и показывает мне, как затягивается жгут.

– Ты готов? – спрашивает она.

Я ложусь в кресле, как космонавт перед стартом, и говорю:

– Готов.

Она вводит иглу мне в вену и смотрит мне в глаза.

– Это самая ядреная ширь, какую можно здесь достать, – говорит Ханна, – ты запомнишь это навсегда.

И она вводит раствор мне в вену.

9

Наркотики выполняют в обществе две функции.

Некоторым людям хочется получать от жизни немного больше, чем разрешено, – это похоже на то, как под крышкой плотно закрытого котла начинает накапливаться пар. Если не дать ему выхода – можно получить неприятные последствия. Хороший повар знает, как правильно выпускать пар из котла, вне зависимости от того, разрешит ли он кому-то повесить на стену его камеры фотографию Риты Хейворт или даст возможность колоться. Потенциально опасные молодые люди становятся наркоманами, бегут из нашей реальности в иную и не мешают законопослушным гражданам жить в этой.

Это первая функция.

А вторая функция – в том, что для управления оставшейся частью населения тебе всегда наряду с пряником нужен будет кнут – и даже не кнут, а что-то вроде пугала, которым можно было бы стращать законопослушных граждан. Таким пугалом всегда были, есть и будут наркотики.

Не будешь платить налогов – И ЗАВТРА ТВОЙ СЫН СТАНЕТ НАРКОМАНОМ!

Никто из простых налогоплательщиков никогда не пробовал наркотиков, никто не знает, что это такое, почти никто из законопослушных граждан и нацвай-то ни разу не жевал, а уж что там говорить о винте или шири, – но все они, как один, знают, что от наркотиков их ждет верная и неминуемая смерть.

Они не представляют себе, куда в самом деле попадает человек, который делает себе укол. Мне часто доводилось наблюдать, как тридцати-сорокалетние женщины обсуждали божественные видения под общим наркозом. Для многих добропорядочных прихожанок общий наркоз – существенный источник веры.

Господи, если бы они один раз укололись, ушли бы в монастырь.

Навсегда.

Я чувствую себя окончательным, невероятным, законченным ничтожеством. Это чувство накатывает на меня вдруг, «нипочему», просто так, как будто оно всегда было здесь, где-то неподалеку и только и ждало случая, чтобы показаться.

Я представляю себе, что я не здесь.

Я представляю себе, что это не я занят поисками Марка Шейдера посреди черной пустыни, а я, настоящий я, на самом деле нахожусь сейчас в Карпатах, поросших лесом, я в Горганах, стою на склоне горы и смотрю на протекающую внизу реку, я смотрю на Черемош – здесь он едва ли шире добротного ручья.

Вчера я снова занимался своим обычным делом. Вчера с утра я был на шахте, на которой произошел обвал штрека из-за некачественных опор. Я делал телефонные звонки. Я отдавал распоряжения спасательной команде. Я снова применял все ту же формулу: А умножить на В умножить на Х. А умножить на Y.

И восемь шахтеров навсегда остались в забое.

Живыми они стоили бы дороже.

Я шатаюсь, потому что мне тяжело стоять, тяжело от того, что на меня давит огромное небо Карпат, а где-то далеко под ногами петляет горная речушка. Или мне тяжело стоять от того, что вчера вечером я опять пил с шахтерами?

На самом деле наркотики – это очень полезная для государства штука. Если бы не было наркотиков, их надо было бы выдумать. Наркомания – это последний оплот государственного права на табу без объяснения причин. Людям можно запретить что-то делать, сказав: «Это плохо». Людям можно запретить что-то делать, сказав: «Сделав это, вы умрете».

Бог из Ветхого Завета был первым чиновником, развернувшим на подконтрольной ему территории борьбу с наркотиками. Относительно растений, которые изменяли состояние сознания, по-иному расставляя у человека в голове представления о добре и зле, он просто сказал: «Это – запрещено». Он просто сказал: «Попробовав это, вы умрете».

Те, кто попробовал, никогда не смогут объяснить тем, кто не пробовал, в чем разница. Потому что у них другие представления о добре и зле.

Если бы не было наркотиков, возможно, людям пришлось бы каждый раз объяснять, почему нельзя делать это или делать то. Людям пришлось бы объяснять, почему Украина отказалась от ядерного оружия. Людям пришлось бы объяснять, почему после развала Советского Союза, где все были равны и имели примерно поровну сбережений, кто-то вдруг стал покупать заводы, а кто-то оказался «за чертой бедности». Людям пришлось бы объяснять, как бывшие коммунисты способны претворять в жизнь демократические реформы. Все это пришлось бы объяснять, если бы нельзя было просто сказать: «Это можно, а это – нельзя», – как государство поступает с наркотиками.

Я знаю это, потому что на протяжении пяти лет я занимался борьбой с незаконным оборотом наркотиков на территории Украины.

Я не знаю, в каком я городе сейчас нахожусь: может быть, это поселок, а может быть – село. Сквозь легкую дымку первого снега я вижу отсюда гигантский террикон где-то у самого горизонта, вижу вокруг черную пустыню, из которой там и тут торчат гигантские трубы, извергающие огонь. И на самом краю – огромную гору шахтного террикона. Но я не знаю, что это за место. На Донбассе повсюду торчат терриконы. Здесь ад выходит на поверхность.

Я представляю себе, как я стою на Говерле, на самой вершине, и мои волосы шевелит теплый пряный ветер, а подо мной раскинулись Украинские Карпаты – и гряды, зеленые гряды гор уходят змейками к горизонту, переплетаясь, поднимаясь и опускаясь, и где-то у самого края земли глаз перестает различать отдельные деревья, сосны, ели, тополя, пихты и клены, и лес вокруг тебя превращается в зеленое море.

Я представляю себе, что на горизонте – море зелени, а не террикон.

Я заставляю себя не думать о том, что вчера в забое восемь грозов оказались похоронены заживо из-за того, что им не повезло с одной цифрой в моей формуле.

И я заставляю себя не думать о том, что я по-прежнему пью каждый вечер водку с шахтерами, чтобы услышать хоть что-то новое, например, о желтом порошке или о Марке Шейдере.

Мне всегда казалось, что я пью для того, чтобы разговорить шахтеров. Но сейчас я начинаю в этом сомневаться.

Может быть, я пью для того, чтобы отправиться в Карпаты?

То, что сработало у Бога в древней Палестине, сработает и у государственного аппарата в современной Украине. Все законопослушные граждане, живущие в своем маленьком раю, обставленном модной мебелью и новой бытовой техникой, стороной будут обходить дерево, посаженное прямо посреди Эдемского сада. Они сохранят веру в то, что есть вещи, которые просто «нельзя», и ими легко можно будет управлять.

Какому богу нужны творения, которыми нельзя было бы управлять?

Ни один из милиционеров никогда не пробовал наркотики. Невозможно отдавать четкие и односложные приказы человеку, который задает вопросы. Наркотики не пробовал даже ни один из оперов УБНОНа, хотя они и сталкиваются с ними каждый день.

Цепные псы на службе охраны рая не должны есть яблок с Древа познания.

Я смотрю на горы, на зеленое море на горизонте, которое тает, оставляя лишь черный дымящийся террикон, и вспоминаю, как вчера кто-то из шахтеров рассказал мне, откуда взялись Шубины.

Я не верю в эти бредни, все эти сказки о каких-то существах, которые живут в забое, о местных домовых, а вернее, «шахтных», которых называют просто Шубиными. Я видел слишком много умирающих сказок, чтобы верить в ерунду. Но мне всегда было интересно, откуда взялось это название. Почему не «Лапин», или «Горин», или «Мостовщиков», почему именно «Шубин»?

Безымянный шахтер рассказал мне, что в прошлом веке, когда Донбасс только осваивался, люди придумывали свои методы борьбы с природными явлениями, мешавшими выработкам. Это были примитивные методы, но эффективные. Например, для того чтобы метан из обнаруженного газового кармана не взорвался, пока на выработке находятся шахтеры, его сжигали. Тогда не существовало метода, чтобы доставить вглубь шахты, к самому газовому карману, хоть какой-нибудь горящий фитиль. Поэтому огонь внутрь нес человек.

Все выходили из забоя, и кто-то один просто брал масляный фонарь и шел внутрь, к тому месту, где вышел метан. Чтобы он не сгорел, его полностью оборачивали в тряпье: все тело, кисти рук, лицо, на него надевали огромную шубу, или даже не одну, и обливали сверху водой. Вот такой вот человечек, обернутый в несколько шуб, мокрый с ног до головы, брал горящий фонарь и шел внутрь шахты. Ему тяжело было шагать. Ему тяжело было дышать. Ему тяжело было нести фонарь. Ему тяжело было ориентироваться, ведь ему надо было со слов других шахтеров найти то место, где произошел выброс.

Несмотря на все эти меры предосторожности, в пятидесяти процентах случаев шахтер погибал.

И оставался в шахте навсегда.

Его называли «Шубин», из-за всех этих шуб, надетых на него.

Мы должны помнить, что первые шахтеры были героями, сложившими свои жизни за наше с вами право жить в этом аду.

Шприц сегодня стал яблоком познания добра и зла.

Слишком много раз я видел в глазах у наркоманов блеск, который назвал бы божественным, если бы был религиозен. Слишком много раз я сталкивался с тем, что люди, один раз откусившие это яблоко, не могли общаться с теми, кто его не ел.

Девушка, протягивающая шприц юноше, – это современные Адам и Ева. Они отведают запретный плод.

И попадут из Рая на Землю.

10

Я отвлекаю стволового, пока Саня быстренько прошмыгивает у него за спиной. Я говорю стволовому: «Ты смотрел последнюю игру?» – «Да, мне тоже понравился пас Воробея» – «Нет, по-моему, этот тренер долго тут не продержится». В это время Саня входит в клеть и прячет в глубине, среди чьих-то ног, сумку для электроинструмента.

В сумке для электроинструмента у Сани лежит футбольный мяч.

Я вхожу в клеть, начинаю говорить о чем-то с ребятами, о чем-то бытовом, совсем неважном и незаметно посматриваю на стволового – заметил ли он наш маневр и удастся ли нам увести мяч за линию – под землю.

Пауза.

Отмашка.

Клеть снимают с кулаков. В этот момент катушка дергается, и трос растягивается, опуская клеть на полтора метра. Мы замираем, с головами, едва торчащими над поверхностью земли, и всем остальным телом, уже скрывшимся в темноте. Я рассматриваю стволовых, в спешке бегающих от одного механизма к другому и орущих друг на друга матом. Я смотрю на очередь, ждущую подъема из забоя следующей клети, чтобы спуститься вслед за нами в темноту. Я смотрю вдаль, смотрю на серое поле, посреди которого возвышаются терриконы шахт и торчат газовые трубы.

Здесь, в застрявшей клети, на уровне ног стоящих возле ствола людей, я начинаю понимать, как себя чувствует футбольный мяч. Отсюда совсем другой взгляд на мир. Другой ракурс. Отсюда, с этой высоты, у тебя формируется совсем другое мировоззрение. Кажется, что каждый стоящий всегда может пнуть тебя ногой по голове. Ты так беззащитен, что хочется плакать. Ты можешь лишь попытаться доверять тем, кто стоит рядом и чьи ноги находятся на уровне твоей головы. Только так твоя жизнь может стать хоть немножечко светлее.

У футбольного мяча, наверняка, очень плохо с доверием.

Клеть содрогается и плавно начинает погружаться.

Во тьму.

Все включают коногонки, и Саня достает мяч. Здесь неудобно играть, неудобно даже просто катать его, но все мы хотим хотя бы прикоснуться к нему прежде, чем спустимся на дно шурфа. Там нам предстоит еще дорога к лаве, потом – приготовления. И только тогда мы обозначим ворота, поделимся и начнем играть.

В футбол.

Наша первая игра началась почти случайно и проходила далеко от забоя.

Мы сидели на матче «Шахтера» и «Днепра» и никак не могли решить, за кого нам болеть. Это интересный момент – если ты шахтер, живешь и работаешь на шахтах Западного Донбасса, ты всегда будешь футбольным болельщиком, но эта двойственность в том, какой клуб считать «своим», будет преследовать тебя до конца.

С одной стороны – «Шахтер», конечно, твой клуб. Даже если ты живешь далеко от Донбасса, например в Китае или в Англии, но ты шахтер, если ты – гроз, ты каждый день спускаешься под землю и добываешь уголь – ты будешь болеть за этот клуб, даже если он играет сегодня с лондонским «Арсеналом». «Шахтер» будто представляет на зеленом поле под ярким солнцем интересы всех шахтеров этой маленькой Земли. Это клуб-мечта, клуб – светлая часть твоей жизни. Зеленое поле. Яркое солнце. То, чего у тебя никогда не было. И шахтеры, шахтеры среди всего этого великолепия.

С другой стороны, ты был рожден и вырос в Днепропетровской области, именно в Днепр ты ходил на забастовки, именно в этой реке тебя крестили, ты здешний до мозга костей. На Донбассе, я имею в виду, на Большом Донбассе, в Донецке, или Горловке, или Краматорске, ты всегда будешь чужим, по большому счету. Ты принадлежишь к другому миру. Простое чувство патриотизма, непопулярное, забытое, непроизносимое вслух, но такое живое, заставляет тебя болеть за «Днепр».

Мы смотрели на то, как игроки гоняли мяч по полю, как они передавали его от одного к другому, когда мне в голову пришла эта идея. Шахтеры, в общем-то, не играют в футбол. Я не считаю те несколько минут вечером, после работы, когда нам представляется возможность побуцать мячик по красному, покрытому шлаком полю сорок метров на двадцать, – это не в счет. Я имею в виду ФУТБОЛ. Все эти игроки, которые перепасовываются у нас на глазах, проводят комбинации, отдают голевые передачи, делают подкаты сзади, организуют глухую оборону и переходят в стремительную контратаку, – это ведь совсем не те люди, которые день за днем рубят под землей породу.

А почему бы нам не попробовать поиграть в футбол?

– С кем? – спросил Саня.

– С «Володарскими», – сказал я.

Правила, которые я предложил, были просты. Мяч надо было забивать в «ворота» – кабинет директора шахты. Сначала надо было убежать от нападающих, хотевших пронести мяч к нам. Затем пройти центральную линию, войдя в ворота шахты имени Володарского. После этого ты сталкивался с защитниками – охраной администрации шахты. И уже тогда оставался один на один с вратарем – личной секретаршей директора.

Сложнее всего было придумать: как объяснить самому директору шахты, что ты делаешь в его кабинете, да еще и в обнимку с футбольным мячом.

Но очень скоро игра разнообразилась. Мы начали таскаться с мячами повсюду. Мы заходили с ними в генделыки выпить пива, ездили с ними за город на пикники, отправлялись с ними в гости к ребятам с других шахт. И, в конце концов, пронесли мяч в забой.

Саня выбирает Игоря.

Я выбираю Кролика.

Саня выбирает Романа.

И так далее.

Мы делимся старым дворовым методом, как в детстве. В детстве все мы любили футбол, еще до того, как стали каждый день спускаться в забой, еще до того даже, как расстались с мечтой уехать отсюда куда-нибудь, где круглый год светит солнце и все стоит в зелени. Каждый день после школы мы выбегали на улицу и шли в соседний двор, где было хоккейное поле. Летом на нем играли в футбол, и если мы приходили слишком поздно, то кто-нибудь уже его занимал, и тогда приходилось драться. Впрочем, если мы приходили первыми, то вскоре приходили пацаны из соседнего двора, или из этого, или еще из какого-нибудь, и нам все равно приходилось драться.

Сейчас, в забое, нам ни с кем не приходится драться. Мы делимся, потом кидаем жребий и определяем ворота. Мне больше нравится, когда наша команда защищает правые ворота, штангами для которых служат проходческий комбайн и аварийная ванна с водой. Но иногда нам достаются левые, между опорой штрека и стеной, небольшим гезенком. В общем-то, сами по себе эти ворота ничем не хуже, просто, если долбануться головой о породу, можно здорово повредиться, поэтому вратарь, который на них стоит, всегда играет осторожнее. А с другой стороны – и об комбайн тоже можно долбануться будь здоров, так что особенной разницы, по большому счету, нет.

Здесь не так уж много места, поэтому играть надо очень виртуозно, ну, знаете, в мини-футболе всегда больше простора для разных финтов. Вот так и здесь – ты должен аккуратно набивать мяч на одной ноге, ловко перепасовываться, при этом ни в коем случае нельзя толкать того, с кем ты играешь, – здесь достаточно один только раз не рассчитать силу, чтоб оставить противника инвалидом. Последний раз так аккуратно я играл лет десять назад – тогда, если нам не удавалось отвоевать хоккейное поле, мы шли играть в «квадрат».

«Квадрат» – это гимн изобретательности советского ребенка. Для этой игры не нужно было поле или какой-то инвентарь, даже столько человек, чтобы хватило на две команды. Для того чтобы играть в квадрат, тебе нужен был только кусок асфальта хотя бы пять метров на пять, мел и любой, даже резиновый, мячик. Играть можно было вдвоем, втроем, но лучше всего, конечно, было играть вчетвером.

На асфальте чертился мелом квадрат, который делился на четыре части – четыре составляющих его квадрата. В разных городах были разные правила, но обычно в центре чертился еще круг – не очень большой, но такой, чтобы в него можно было попасть мячом с расстояния. Каждый из четырех игроков становился в свое поле, и один из них подавал мяч – бил им в центральный круг, после чего мяч отскакивал к тому, на кого ты его направил. Мяч мог коснуться земли на твоем поле только один раз и до того, как ты сам коснешься мяча. Дальше твоя задача – перебросить мяч на чужое поле.

Если после касания твоего поля мяч улетел и коснулся земли за пределами квадрата – ты проиграл.

Если мяч уйдет от тебя – ты проиграл.

Если мяч коснется твоего поля второй раз подряд или после твоего касания – ты проиграл.

В итоге, чтобы удержать мячик в игре, тебе надо было набивать на носке, колене или на голове – касаться мяча можно было чем угодно, кроме рук. Ты принимал мячик, набивал его столько, сколько тебе хотелось, а потом отправлял в чужое поле. И если твой противник не успел его принять – он проиграл.

Если мяч уходил от его касания за пределы квадрата – он проиграл.

Если мяч касался его поля два раза подряд – он проиграл.

Проигравший получал одно штрафное очко и право следующим подавать мяч. Заработавший пять очков – выбывал из игры. Тогда мы продолжали втроем, а оставшуюся четверть квадрата считали «аутом». Когда выбывал второй – поле делилось пополам между двумя оставшимися игроками. Последний, кто оставался, – победил.

У нас были разные виды расправ победителя над проигравшими. Он мог просто загадывать желания – ну, например, тот, кто выбыл первым, должен был подбежать к Ленке и задрать на ней юбку. Или перебежать дорогу прямо перед КамАЗом. Или еще что-нибудь сделать. Но были и решения поинтереснее: например, победитель расстреливал проигравших мячом с трех метров или бил им поджопники.

Конечно, все хотели выиграть, а иногда, если дело касалось принципа, были готовы идти чуть ли не на жульничество. Обычно в правилах того или иного двора запрещали приемы, которые помогали победить быстро и без боя: например, в нашем дворе было запрещено «печатать», то есть, подойдя к границе, перебросить мяч на чужое поле и зафиксировать его на земле ногой резким ударом сверху.

У нас сейчас тоже многое запрещено. Если бы в отделе охраны труда нашей шахты знали, какие мы разработали правила для футбола в забое, они бы гордились нами.

Но они не знают наших правил.

Они не знают, что такое лава.

Человек, который всю жизнь провел на поверхности, никогда не узнает, что творится в забое.

На прошлой неделе я опоздал на матч «Шахтер» – «Таврия» и, даже запыхавшийся, не мог сдержать своего довольства. Я прямо светился, так мне сказал Саня. Никто не спросил у меня ничего, пока судья не остановил игру и ошалевших зрителей не стали выводить со стадиона.

– Это ты? – спросил меня Саня.

– Это ты, да?

– Что ты сделал?

Им всем было интересно, как я остановил игру. На самом деле это очень просто. На самом деле таким приемом сегодня пользуются даже дети, если они не хотят идти в школу. Для этого достаточно знать один-единственный телефонный номер и иметь достаточно решимости. Просто позвонить и сказать, что школа заминирована.

Я рассказываю ребятам, как в девяносто шестом я стал жертвой теракта.

Конечно, это был никакой не теракт, его проводили не террористы, и цели этих людей были далеки от «террора», как его понимали Ленин, Шакал или даже Шамиль Басаев. Вообще-то, это было самое обыкновенное убийство, просто совершено оно было так профессионально и с таким размахом, что во всех газетах и на всех телеканалах журналисты подняли невообразимый крик. «Теракт, теракт! – кричали они. – Теракт, о господи, это теракт!» Кричать для них ничего не стоило: конечно, ведь почти никого из них там не было. Они как будто обрадовались, что вот, наконец-то и на Украине есть теракты. Им скучно жить в стране, где нет ни войн, ни терактов, а население вымирает само из-за отсутствия отопления зимой и повального пьянства круглый год.

Но, честно говоря, когда ты лежишь в проходе под скамейкой, твоя одежда и лицо покрыты толстым слоем пыли и мелких камней, голова у тебя раскалывается, и каждый удар сердца раскатывается болью по черепной коробке, ты ничего не слышишь и видишь словно сквозь пелену тумана, пока не понимаешь, что вокруг тебя – огромное облако пыли, мимо тебя бегут люди, и чей-то громкий голос убеждает тебя, чтобы ты не паниковал, – поверьте, мысль о том, теракт это или не теракт, придет тебе в голову в последнюю очередь.

Я не хотел ехать в Донецк и не хотел идти на этот матч. Честно говоря, я не помню, как там оказался. Меня, кажется, привел туда кто-то из друзей.

Что я помню совершенно точно – у нас были очень хорошие места. Сидели прямо рядом с хозяином клуба.

– Смотри, – показал мне друг, которого я не помню, и назвал какое-то еврейское имя с фамилией, похожей на название национальности. – Это хозяин клуба.

Я спросил, что это за имя такое, и друг пояснил мне, что на самом деле это не имя, а кличка, обычное прозвище.

Я удивился, почему хозяину футбольного клуба вдруг дают какие-то странные клички.

– Футбольный клуб – это не единственное, чем он занимается, – ответил друг, – вообще-то он бандит. Он, пожалуй, самый серьезный бандит на Донбассе. Авторитет.

Авторитет.

Это странное слово.

Меня вообще поражает блатной жаргон. Они берут самое обычное слово, начинают употреблять его в разговоре, и у тебя на глазах меняется его смысл, история, даже происхождение. Если завтра бандиты начнут пользоваться словами «философия», «симпозиум», «деградация», мы скоро начнем забывать, что они значат сейчас.

Интересно, древние греки вкладывали в слово «авторитет» тот же смысл, что и мы?

Мой друг, которого я не помню, много чего мне показал тогда. Называл много имен, которые давно стерлись из моей памяти.

Что я запомнил – так это сам взрыв. Когда свет и звук вдруг смешиваются в одну трудноразделимую кашу, ты ощущаешь удар всей левой стороной тела, как будто двадцать человек одновременно врезали по ней бейсбольными битами, от лица до лодыжки, а солнце вдруг закрылось клубами дыма вперемешку с пылью, – этот момент запоминается на всю жизнь.

В больнице меня три раза осмотрели и два раза сказали, что я родился в рубашке. Уже через несколько часов я сел на автобус, который ехал домой.

На запад.

Саня спросил меня, я, что, заминировал стадион?

Нет, отвечаю, не заминировал. Я всего лишь сделал один телефонный звонок, чтобы отметить годовщину первого официального теракта в истории Украины. На самом деле никакой бомбы на стадионе нет. Но ведь они об этом не знают.

Конечно, они могли бы просто меня проигнорировать, но теперь каждый звонок с информацией о том, что ИМЕННО НА ЭТОМ СТАДИОНЕ заложена бомба, будет приводить к эвакуации зрителей и переносу матча.

Саня спрашивает меня, зачем я это сделал.

Я рассказываю ребятам, что владельцы футбольных клубов и владельцы шахт – это одни и те же люди. Я рассказываю ребятам, как они сегодня делают деньги. Они продают уголь по заниженным ценам сами себе, а потом получают сверхдешевую сталь, которую спихивают на запад. Шахты между тем работают в убыток, и зарплату нам платят из госбюджета. Другая схема – все активы шахты под каким-либо видом выводятся за рубеж, после чего она объявляется банкротом, и всем шахтерам заявляют, что они не получат своих денег. Мы идем колонной на Киев, чтобы стребовать свои деньги с ничего не ведающих налогоплательщиков, Кабмин выделяет средства для реанимации шахты, и все забывают о выведенных активах. Но, конечно, коронным изобретением донецких бизнесменов стал бартер. Возможность не только не платить НДС, но и проводить любые товары по льготному налогообложению только потому, что они идут как бартер в обмен на уголь, – и это не говоря о том, сколько денег можно поднять, толкая товары, полученные по бартеру, на свободных рынках, просто забывая о том, что шахтеры ждут зарплаты.

Я понятия не имею, откуда я все это знаю. Но я знаю это так же твердо, как то, что на нищем Донбассе, где люди годами не получают зарплаты и пьют самогон, сваренный из картошки, живут богатейшие люди страны, да и всей Восточной Европы.

– Каждый раз, когда вы идете на Киев, – говорю я ребятам, – вспоминайте о том, что кто-то зарабатывает миллиарды, пока мы пьем водку и ждем задержанную зарплату.

Меня не мучают угрызения совести, когда я срываю матч «Шахтер» – «Таврия». Может, это хоть как-то ударит по карману тех, кто пьет кровь простых шахтеров.