Текст книги "Непримкнувший. Воспоминания"

Условились на следующий день созвать Пленум ЦК, на котором решить самые неотложные вопросы руководства партией и страной.

…Кремлевские площади были безлюдны и безмолвны. По опустевшим ночным улицам Москвы я возвращался в «Правду» выпускать траурный номер.

Дворники со скрежетом сдирали с тротуаров ледяную корочку. У продуктовых магазинов разгружались огромные крытые машины. Подгоняемые морозцем, торопливо двигались немногочисленные прохожие. Четко печатала асфальт двигавшаяся строевым шагом куда-то воинская часть. Медленно падал на город редкий и легкий снежок. Как будто все было как обычно, ничто не изменилось в древней столице. Тем не менее я ехал в своем ЗИСе с таким чувством, будто в гигантской машине государства что-то надломилось в главном механизме. Все колесики, шестерни, трансмиссии – все работает по-прежнему бесперебойно, и все же произошло что-то очень большое, серьезное, чреватое огромными последствиями для судеб страны – и не только нашей страны.

«Да нет же, – гнал я от себя тревожные и неясные мысли. – Какие последствия? Почему?»

Сухой снег неистово завихрялся перед режущими его фарами. Через полуоткрытую боковую створку окна врывался ветер и насвистывал что-то тоскливое, тревожное.

…Набальзамированный прах Сталина в гробу выставлен был для прощания в Колонном зале Дома союзов. Море знамен и цветов. Траурные мелодии оркестра и хора.

Почти тридцать лет назад в этом зале студентом-комсомольцем прощался я с бесконечно дорогим народу Лениным. Теперь – Сталин. Между этими двумя историческими вехами пролегла великая эпоха, в течение которой страна совершила гигантский скачок вперед. Она стала могучей индустриально-колхозной державой, знаменосцем новой эры. Мне довелось несколько раз за эти дни стоять в почетном карауле: с правдистами, членами ЦК и военными деятелями. Гроб был обит ярко-красным шелком; красное покрывало на ногах; красная подушка. А вокруг гроба огромные белые хризантемы, белые гиацинты, белая сирень, белые розы. На этом фоне целомудренных белых цветов красная обивка гроба, красное покрывало, красная подушка вызывали какие-то неоформленные, но страшные ассоциации.

Сталин одет был в мундир генералиссимуса, который он сам себе придумал, пока художники по заказу интендантов бились над эскизами, долженствующими, по их мнению, быть какими-то сверхъестественными и уникальными. Сталин взял обычный генеральский китель, пристроил к нему пару обычных позолоченных петлиц и, явившись в таком одеянии на какое-то заседание, положил тем самым конец дальнейшим интендантским изысканиям. Над левым карманом кителя – орденские ленточки.

Лицо Сталина неправдоподобно бледно, и в выражении появилась новая черта, которой у него никогда не было при жизни, – скорбность, словно в момент расставания с жизнью он испытывал большие муки. Это выражение сохранилось, конечно, и тогда, когда он лежал уже в саркофаге в Мавзолее.

Я смотрю на руки Сталина – бледные, с коричневыми пятнами. И мне эти руки кажутся непропорционально большими и очень сильными.

Непрерывная вереница людей двигалась через Колонный зал с раннего утра и все ночи. А на улицах и площадях больших и малых городов, в селах и рабочих поселках собирались люди, огромные массы людей. Они с тревогой и скорбью вслух или немыми взорами вопрошали:

– Что же теперь будет?

На траурных митингах люди не по подсказке, с полной искренностью изливали свои чувства горести. Авторитет Сталина в широчайших массах был очень высок. Всемирно-историческая победа в Отечественной войне, быстрое восстановление и дальнейший бурный подъем экономики, отмена карточной системы, ежегодное снижение цен и ощутимый рост народного благосостояния – все это воплощалось в Сталине.

Сокрушительный разгром фашизма, сдержанность и разумность сталинского подхода при решении ряда сложных международных проблем, его твердый курс на мир между народами снискали Сталину уважение не только среди трудового люда, интеллигенции, но и среди очень многочисленных государственных и общественных деятелей всего мира. Именем Сталина за рубежом называли площади, улицы и целые города.

В свете грандиозных побед как-то поблекли и отошли в далекое прошлое даже злодеяния 1937–1939 гг. Да они чаще всего в сознании очень многих людей и не связывались прямо со Сталиным. Напротив, считалось, что эти злодеяния учинялись какими-то злыми людьми без ведома Сталина, а как только Сталин узнавал о них, он беспощадно карал лиц, виновных в нарушении законности.

В «Правду» шел гигантский поток телеграмм, писем, статей о Сталине. Писали выдающиеся общественные деятели со всего мира, писатели и ученые, рабочие и колхозники, взрослые и дети – люди всех национальностей Страны Советов. У меня неумолчно звонили телефоны: все просили обязательно поместить посланную статью, заметку, телеграмму с выражением скорби. Что это – неискренность, притворство? НЕТ, перед мертвым Сталиным уже не нужно было лицемерить.

«Мы, – писал Александр Фадеев, – дети эпохи Сталина. Все лучшее в нас, в наших делах слагалось и слагается, проявлялось и проявляется под могучим влиянием учения Сталина, организаторского гения Сталина, личности Сталина…»

«Сталин – величайший из гуманистов, которых когда-либо знал мир…»

«Многие, многие века будет сиять священное имя Сталина, озаряя путь всему человечеству!..» (номер «Правды» за 12.03)

А вот письмо в «Правду» народной артистки СССР А.К. Тарасовой:

«Я вижу сейчас его лицо, его улыбку, его добрые глаза, чувствую теплое пожатие его руки… Как много давали каждому из нас его мудрые, окрыляющие указания и советы, помогающие творчеству!» (12.03)

Луи Арагон:

«Разве не ему мы обязаны тем, что мы стали такими, какие мы есть!.. Он был великим учителем, чей ум, знания и пример воспитали людей нашей партии – партии Мориса Тореза, тысячи сынов которой умирали за дело свободы, произнося в последнюю минуту имя Сталина и имя Франции!..» (12.03)

Великий вождь китайского народа Мао Цзэдун:

«С беспредельной скорбью китайский народ, китайское правительство и я лично узнали о кончине самого дорогого друга и великого учителя китайского народа товарища Сталина… Победа китайской народной революции совершенно неразрывно связана с постоянной заботой, руководством и поддержкой, которую оказывал товарищ Сталин на протяжении последних 30 с лишним лет… Немеркнущий светоч товарища Сталина будет всегда озарять путь, по которому идет китайский народ…»

Многие письма потрясали глубиной и искренностью своих чувств. Казалось, что скорбные слова пропитаны капельками крови сердца, судорожно сжимающегося от неизбывного горя. Среди многих тысяч людей так писала талантливая Ольга Берггольц. Я знал, какие нечеловеческие страдания приняла она в страшные годы разгула беззакония. Я знал, какова была чаша горя, испитая ею в пору блокады Ленинграда. И вот вынесшая все муки прошлого Ольга Берггольц писала:

 
Обливается сердце кровью…
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над тобой.
 
 
Плачет Родина, не стирая
Слез, струящихся по лицу,
Всею жизнью своей присягая
Полководцу,
Вождю,
Отцу.
 
 
Наш родимый, ты с нами, с нами,
В каждом сердце живешь, дыша,
Светоносное наше знамя,
Наша слава, наша душа!
 

Пальмиро Тольятти:

«От нас ушел человек, к которому с огромной любовью, преданностью и благоговением были обращены сердца миллионов людей, сердца целых народов, – и тех, которые уже сбросили с себя ярмо рабства, и тех, которые еще ведут борьбу за свое освобождение. От нас ушел величайший гений – гигант мысли и действия!» (14.03)

Премьер Индии Джавахарлал Неру:

«Смерть вырвала из современного мира личность исключительных дарований и великих достижений. История России и всего мира всегда будет носить отпечатки его усилий и достижений!» (7.03)

Александр Твардовский:

 
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду!.. (7.03)
 

Бригадир тракторной бригады, Герой Социалистического Труда П. Ангелина:

«Сталин! Это имя, окруженное безупречным уважением и любовью народа, я глубоко пишу в своем сердце. Великий Сталин научил меня, простую крестьянку, дочь батрака, жить и работать для блага моей страны, для моего народа!..» (8.03)

Михаил Шолохов:

«Осиротели партия, советский народ, трудящиеся всего мира… Отец, прощай! Прощай, родной и до последнего вздоха любимый отец! Как многим мы тебе обязаны. Ты всегда будешь с нами и с теми, кто придет в жизнь после нас…» (8.03)

Маршал А.М. Василевский:

«Советские воины потеряли горячо любимого отца и гениального полководца, Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина, с именем которого неразрывно связаны вся история Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, все их славные победы над врагами нашей Родины…» (9.03)

Михаил Исаковский:

 
Все, что в народе счастьем называлось,
Его руками было нам дано.
И сколько б слез о нем ни проливалось,
Его нельзя оплакать все равно!.. (9.03)
 

Так изливались чувства скорби огромного числа людей.

Холодный мартовский ветер пронзительно выл в водосточных трубах, хлопал дверьми в подъездах, с неистовой злобой гнал по тротуарам прошлогодние почерневшие листья, обрывки газет, спичечные коробки.

В эти траурные дни я круглые сутки был занят редакционными делами, а в моей памяти то и дело одна за другой всплывали картины встреч со Сталиным: Красная площадь, Большой театр, Андреевский зал, Кремлевский дворец, рабочий кабинет Сталина, зал заседаний Политбюро, Свердловский зал… Но больше всего, и неотвязно, представлялась мне небольшая комната – библиотека на «ближней» даче, и в ней на полу у дивана распростершийся Сталин.

С этой комнатой у меня были связаны воспоминания о Сталине как об ученом.

Я так живо представлял себе весь этот эпизод в действии.

Был воскресный день. Мы с женой отправились отдохнуть в Театр оперетты. Все шло хорошо и весело. Начался последний акт. Вдруг кто-то торопливо зашептал мне на ухо:

– Товарищ Шепилов, просьба срочно выйти – вас вызывает Кремль.

Из кабинета директора я позвонил по переданному мне телефону.

– Товарищ Шепилов? Говорит Чернуха; товарищ Сталин просит вас позвонить ему.

– Товарищ Чернуха, я ведь в театре, да еще в таком легкомысленном. Тут нет кремлевского телефона; разрешите, я подъеду к Моссовету – тут недалеко, и оттуда позвоню.

Чернуха:

– Да не нужно этого. Я доложил товарищу Сталину, где вы находитесь, и спросил, тревожить ли вас. Он сказал – потревожить, и чтоб вы ему позвонили. Звоните, он ждет у простого телефона. Вот номер…

Я позвонил.

В трубке сразу же отозвался очень знакомый, тихий, глухой голос:

– Сталин.

Я назвал себя и поздоровался.

Сталин:

– Говорят, вы в театре? Что-нибудь интересное?

Я:

– Да, такая легкая музыкальная комедия.

Сталин:

– Потолковать бы нужно. Вы не могли бы сейчас ко мне приехать?

Я:

– Могу.

Сталин:

– А вам не жалко бросать театр?

Я:

– Нет, не жалко.

Сталин:

– Ну, тогда приезжайте на «ближнюю». Чернуха вам все организует.

Через несколько минут я уже был в Кремле у В. Чернухи. Он отдал все необходимые распоряжения. И вот я уже мчался по Можайке. Очевидно, предупреждение было сделано по всему маршруту, потому что у Поклонной горы при моем приближении молниеносно был поднят шлагбаум; зеленые ворота «ближней» дачи тоже распахнулись сразу. И вот я у входных дверей дачи. На ступенях меня встретил полковник государственной безопасности, проводил в прихожую и сразу же бесшумно исчез. И больше за два с половиной часа пребывания на даче я не видел из охраны ни единого человека.

Я снял пальто у вешалки и, когда обернулся, увидел выходящего из дверей рабочего кабинета Сталина. Он был в своем всегдашнем сером кителе и серых брюках, то есть в костюме, в котором он обычно ходил до войны – должно быть, лет двадцать. В некоторых местах китель был аккуратно заштопан. Вместо сапог на ногах у него были тапочки, а брюки внизу заправлены в носки.

Он поздоровался и сказал:

– Пойдемте, пожалуй, в эту комнату – здесь нам будет покойней.

Это и была та первая справа от входа комната, которую я условно называю библиотекой и в которой со Сталиным впоследствии произошла катастрофа.

По приглашению хозяина я сел в кресло у столика, на который положил записную книжку и карандаш. Но Сталин сразу неодобрительно покосился на эти журналистские средства производства. Я понял, что записывать не следует. Сталин вообще не любил, когда записывали его слова! Впоследствии он неоднократно на встречах с нами, учеными-экономистами, работавшими над учебником политической экономии, делал нам замечания:

– Ну что вы уткнулись в бумагу и пишете? Слушайте и размышляйте!

И нам приходилось тайком на коленях делать себе какие-нибудь иероглифические пометки с последующей расшифровкой их.

Но здесь беседа шла с глазу на глаз, и незаметное писание исключалось.

За все время беседы Сталин ни разу не присел. Он расхаживал по комнате своими обычными медленными шажками, чуть-чуть по-утиному переминаясь с ноги на ногу.

– Ну вот, – начал Сталин. – Вы когда-то ставили вопрос о том, чтобы продвинуть дело с учебником политической экономии. Вот теперь пришло время взяться за учебник по-настоящему. У нас это дело монополизировал Леонтьев и умертвил все. (Член-корреспондент Академии наук СССР М.А. Леонтьев подготовил несколько первоначальных набросков-проектов учебника, но они не были приняты Сталиным. – Д. Ш.) Ничего у него не получается. Надо тут все по-другому организовать. Вот мы думаем вас ввести в авторский коллектив. Как вы к этому относитесь?

Я поблагодарил за честь и доверие.

Сталин продолжал:

– А кого вы еще рекомендуете в авторский коллектив?

Я не был подготовлен к этому вопросу, но, подумав немного, назвал фамилии двух наиболее квалифицированных профессоров-экономистов.

Смеясь, Сталин сказал:

– Ну вот вы и раскрываете свою фракцию.

Я не имел к названным мною профессорам ни особого доброжелательства, ни тем более недоброжелательства, но почувствовал, что из моей поспешной рекомендации могут быть сделаны самые неожиданные выводы. Поэтому я сказал, что вопрос об авторах требует более тщательного продумывания.

Сталин:

– А вы читали последний макет учебника? Как вы его оцениваете?

Я с максимальной сжатостью изложил свои оценки и замечания, считая, что для дела важно выудить не из меня, а из Сталина возможно больше замечаний, соображений, советов – как построить учебник политической экономии. И дальше в течение двух с половиной часов говорил почти один Сталин.

Потом я убедился, что многое из того, чем он делился со мной, он изложил затем на авторском коллективе. Вообще, из некоторых других эпизодов у меня сложилось впечатление, что Сталин считал необходимым в отдельных случаях предварительно поразмышлять вслух и проверить некоторые свои мысли и формулы. Это проистекало из исключительного чувства ответственности, присущего Сталину, не только за каждое слово, но и за каждый оттенок, который может быть придан его слову.

В этой области контраст со Сталиным был особенно разителен, когда к руководству пришел Хрущев.

Хрущев страдал патологическим недержанием речи, всякое чувство ответственности за слова было у него потеряно.

В порядке прилива показной храбрости Хрущев мог экспромтом в публичном выступлении предъявить, скажем, союзным великим державам ультиматум: «В 6-месячный срок («к маю») подписать мирный договор с Германской Демократической Республикой. Если это не будет сделано, то…» – дальше следовали прямые угрозы со ссылкой на то, что Советский Союз имеет такой запас атомных бомб, что может снести все на земном шаре, и т. д.

На протяжении тридцатилетнего сталинского руководства все государственные деятели мира привыкли с предельной серь езностью относиться к каждому слову «русских», «большевиков», которые слов на ветер не бросают. И естественно, по традиции после такого ультиматума Хрущева следовали дополнительные миллиардные ассигнования на увеличение производства вооружений. Генеральные штабы США, Англии, Франции, НАТО начинали принимать предупредительные меры по защите Западного Берлина от «русского нашествия». Весь мир впадал в состояние ожидания войны. Но наступал намеченный ультиматумом май, Хрущев снова повторял свой ультиматум с переносом срока уже на май следующего года. Результат – тот же.

Вполне понятно, что больше всего выигрывали от этой словесной безответственности империалистические монополии по производству оружия.

Такой же эффект был и от многих других публичных выступлений Хрущева. Как болтливая кухарка не может удержаться от того, чтобы разболтать соседке, что она подсмотрела у хозяев, так и Хрущев был абсолютно не в состоянии молчать, в том числе хранить государственную тайну. Его буквально распирало от неодолимой потребности похвастать тем, что он узнал или увидел.

Вот один из образчиков публичных выступлений такого рода:

– Я вчера посетил один из наших военных заводов по производству ракетной техники. Знайте, что мы уже поставили производство баллистических ракет на конвейер. Каждую минуту с конвейера, как колбасы, вылетают ракеты.

Конечно, квалифицированные эксперты генеральных штабов империалистических стран серьезно и тщательно оценивали, какая доля правды была в этом бахвальстве. Но беда заключалась в том, что за каждым таким выступлением Хрущева следовали законопроекты в конгрессе США и парламентах великих европейских держав о дополнительных ассигнованиях на вооружения, чтобы догнать СССР, который уже «поставил производство ракет на конвейер».

Когда в 1961 г. американский разведчик Пауэрс на специальном самолете «Локхид У-2» вторгся в воздушное пространство СССР вплоть до Урала и был сбит нашей противовоздушной обороной, Хрущев сделал публичное заявление:

– У нас теперь есть такие автоматические зенитные комплексы и такие противоракетные средства, что мы можем без промаха муху в космосе сбить!

Это было пустое бахвальство. Но оно послужило основой для крупных дополнительных ассигнований военному министерству США.

Сталин даже в беседах с глазу на глаз говорил очень сдержанно и очень тщательно и точно формулировал свои мысли.

В описываемой ночной беседе Сталин затронул большой круг теоретических проблем. Он говорил о мануфактурном и машинном периоде в развитии капитализма, о заработной плате при капитализме и социализме, о первоначальном капиталистическом накоплении, о домонополистическом и монополистическом капитализме, о предмете политической экономии, о великих социальных утопистах, о теории прибавочной стоимости, о методе политической экономии и многих других достаточно сложных вещах.

Говорил он даже о трудных категориях политической экономии очень свободно и просто. Чувствовалось, что все в его кладовых памяти улеглось давно и капитально. При анализе абстрактных категорий он опять-таки очень свободно и к месту делал исторические экскурсы в историю первобытного общества, Древней Греции и Рима, Средних веков. Казалось бы, самые отвлеченные понятия он связывал с злободневными вопросами современности. Во всем чувствовался огромный опыт марксистского пропагандиста и публициста.

У меня сложилось твердое убеждение, что Сталин хорошо знает тексты классических работ Маркса и Ленина. Так, например, излагая свое понимание мануфактурного и машинного периодов в истории капитализма, Сталин подошел к книжной полке и достал первый том «Капитала» Маркса. Том был старенький, потрепанный и порядком замусоленный – видно было, что им много пользовались. Не заглядывая в оглавление и листая страницы, Сталин довольно быстро находил в разных главах «Капитала» те высказывания Маркса, которыми он хотел подтвердить свои мысли.

Стараясь доказать правоту своей позиции аргументами теоретического, логического, исторического характера, Сталин говорил:

– Но дело не только в Марксе. Возьмите, как ставил эти вопросы Ленин.

Сталин снова подошел к полкам, долго перебирал книги, но не нашел нужного источника. Он вышел из комнаты и через несколько минут вернулся с объемистым и тоже зачитанным томиком. Это оказалась работа Ленина «Развитие капитализма в России». Сталин, как и в «Капитале» Маркса, легко находил и цитировал нужные ему места в ленинском исследовании.

В ходе беседы Сталин критиковал некоторые относящиеся к теме беседы положения Ф. Энгельса, и эта критика не казалась мне неаргументированной.

Расхаживая по комнате, Сталин почти непрерывно курил свою трубку. Он подходил к столику, за которым я сидел, брал из коробки папиросу, ломал ее в месте соединения мундштука с куркой и набивал табаком из гильзы свою трубку. К концу беседы он откуда-то достал толстую сигару, раскурил ее, вставил в трубку, и комната наполнилась крепким никотинным ароматом.

Я улучил подходящую минуту и сказал:

– Товарищ Сталин, вы так много курите, ведь вам, наверное, нельзя этого?

Сталин:

– А вы невнимательны; я же не затягиваюсь. Я просто так: пых-пых. Раньше затягивался, теперь не затягиваюсь.

Меня не могло не поразить, какое первостепенное значение придавал он теории.

Сталин сказал примерно так:

– Вот вам и вашим коллегам поручается написать учебник политической экономии. Это историческое дело. Без такого учебника мы не можем дальше двигаться вперед. Коммунизм не рождается, как Афродита, из пены морской. И на тарелке нам его не поднесут. Он строится нами самими на научной основе. Идея Маркса – Ленина о коммунизме должна быть материализована, превращена в явь. Каким образом? Через посредство труда на научной основе.

Для этого наши люди должны знать экономическую теорию, экономические законы. Если они будут их знать, мы все задачи решим. Если не будут знать – мы погибнем. Никакого коммунизма у нас не получится.

А разве наши люди знают экономическую теорию? Ни черта они не знают. Старики знают – старые большевики. Мы «Капитал» штудировали. Ленина зубрили. Записывали, конспектировали. Нам в этом тюрьмы, ссылки помогли; хорошими учителями были. А молодые кадры? Они же Маркса и Ленина не знают. Они по шпаргалкам и цитатам учатся.

Вот ваш учебник надо так сделать, чтобы это не шпаргалка была, не цитатничество. Нет. Он должен хорошо разъяснять все экономические законы, все понятия, категории, которые есть в «Капитале», у Маркса и у Ленина. После такого учебника человек должен переходить к трудам Маркса и Ленина. Тогда образованные марксисты будут; хозяйство грамотно на научной основе вести будут. Без этого люди выродятся; пропадем. Поэтому учебник политической экономии нужен нам как воздух.

Сталин несколько раз в очень энергичных выражениях говорил, что вопрос стоит именно так: «либо – либо». Либо наши люди овладеют марксистской экономической теорией, и тогда мы выйдем победителями в великой битве за новую жизнь. Либо мы не сумеем решить этой задачи, и тогда – смерть!

Он вынул изо рта трубку и несколько раз сделал резкие движения у горла, словно перерезая его.

– Конечно, – продолжал Сталин, – для этого нужно, чтобы в учебнике все было ювелирно отточено, взвешено каждое слово. А что сейчас? Вот я прочитал, что сделала группа Леонтьева. Сколько болтовни! Сколько чепухи всякой! То вдруг империалистов ругать начинают: вы такие-сякие; то вдруг всякие комсомольские штучки начинаются, агитка базарная. Учебник должен на сознание воздействовать, помогать законы общества познавать. А тут не поймешь, на что он воздействует – на желудок, что ли?

Возьмите за образец, как писал Маркс «Капитал», как писал Ленин «Развитие капитализма…». Имейте в виду, налегке у вас это дело не пройдет. Мы к каждому слову у вас придираться будем.

Воспользовавшись паузой, я спросил:

– Можно ли рассчитывать, что вы будете редактировать то, что мы подготовим?

Сталин:

– Посмотрим, как напишете. Но от моего редактирования вам легче не будет, я вам спуску не дам.

В процессе беседы Сталин вдруг спросил меня:

– Когда вы пишете свои статьи, научные работы, вы пользуетесь стенографисткой?

Я ответил отрицательно.

– А почему?

– Я пишу медленно. Многократно возвращаюсь к написанному тексту. Делаю вставки, перестановки фраз и целых абзацев. Словом, все время, пока идет работа, шлифую написанное. Я не могу этого делать, если перед глазами нет текста.

Сталин:

– Я тоже никогда не пользуюсь стенографисткой. Не могу работать, когда она тут торчит.

Беседуя, вышли в вестибюль. Раскуривая очередную трубку, Сталин спросил:

– А вы бываете в магазинах, на рынке?

Я сказал, что очень редко.

– А почему?

– Да как-то все недосуг.

Сталин:

– Напрасно. Экономисту нужно бывать. В конечном счете там отражаются все результаты нашей хозяйственной работы.

Сталин подал руку, и я направился к двери. В вестибюле не было ни души.

Сталин:

– Да, я ведь забыл вызвать вам машину!

Он отошел вглубь вестибюля и что-то сказал в телефонную трубку.

Я вышел к подъезду. Словно часовые на посту, застыли огромные ели. Стояла абсолютная тишина. Невесть откуда у дверей появился полковник охраны. Послышалось шуршание подходящей машины.

И вот теперь, в огромном потоке писем в «Правду», люди говорили уже о мертвом Сталине, о том, что было. Физически Сталин – это всего лишь комок набальзамированной плоти.

Через Колонный зал двигались бесконечные вереницы людей со скорбными, суровыми, заплаканными лицами. А в это время шла работа по форсированию создания нового руководства партии и правительства. Нельзя допустить ни на один день ослабления руководящей и направляющей деятельности партии и правительства.

6 марта состоялся Пленум ЦК для рассмотрения этих вопросов. Собирались, как обычно, в историческом Свердловском зале (бывшем Круглом купольном зале сенатского здания) с его тройным светом и громадным купольным сводом, с наружной части которого теперь всегда гордо реет над Красной площадью алый флаг Союза Советских Социалистических Республик.

Впервые я попал в этот зал в марте 1943 года: здесь «всесоюзный староста» М.И. Калинин вручил мне боевой орден Красного Знамени за Сталинградскую битву. Впоследствии я бывал в Свердловском зале многократно и всякий раз любовался этим великим творением Казакова.

Массивные колонны и пилястры вдоль стены круглого зала, украшенные чудесными капителями. Над великолепным карнизом вокруг зала идет галерея. В среднем ярусе ротонды над окнами расположены барельефы. Гиппократ, окруженный матерями. Аллегорическое изображение Невы. Минерва на троне, принимающая военачальников. Чесменская битва, принесшая блистательную победу русскому флоту над турецким. Нептун и Наяды, несущие дань морей к ногам Минервы, и Россия, держащая ветвь с обильными плодами. Сколько во всем этом гордости, величия и красоты!

Но сегодня в зале царила напряженная тишина, словно здесь стоял гроб с прахом усопшего.

Все организационные вопросы решены были молча, без обсуждения и, как всегда, единогласно. Пост Председателя Совета Министров занял Г. Маленков. Его первыми заместителями стали члены Президиума ЦК Л. Берия, В. Молотов, Н. Булганин и Л. Каганович.

К. Ворошилов рекомендован был главой государства – Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

Кроме перечисленных лиц в состав Президиума ЦК вошли А. Микоян, М. Сабуров и М. Первухин.

В области государственного управления и экономики взят был курс на сверхцентрализацию: гигантские по объему и значению отрасли экономики или государственного управления объединялись в одном центре, во главе которого ставился член Президиума ЦК.

Так осуществился замысел Л. Берии. Он оказался во главе огромного Министерства внутренних дел, которое объединило и бывшее Министерство государственной безопасности. Многочисленные внешние признаки свидетельствовали о том, что Л. Берия будет занимать второе место в высших органах государственного и партийного руководства. Учитывая же мягкость и податливость Г. Маленкова, роль Берии могла оказаться доминирующей в обеих сферах.

Все понимали необходимость извлечь определенные уроки из положения, сложившегося при Сталине, когда Генеральный секретарь ЦК превратился в единоличного управителя в партии и государстве, обладая колоссальной властью и фактически никому не отчитываясь. Это навлекло на партию и страну величайшие беды.

Вот почему для предотвращения образования вновь системы единоличного диктаторства решено было не иметь в партии поста Генерального секретаря ЦК.

А как же быть тогда с председательствованием на заседаниях Президиума ЦК, где решались по существу и окончательно все важнейшие вопросы жизни страны – политические, международные, экономические, идеологические? Сходились на том, что нужно восстановить ленинскую традицию: при Ленине на заседаниях Политбюро председательствовал глава Совнаркома, то есть Ленин, а не Генеральный секретарь ЦК Сталин.

При таком порядке на заседаниях Президиума ЦК теперь, после смерти Сталина, должен будет председательствовать Г. Маленков. Что касается Секретариата ЦК, руководящего текущей работой, главным образом по организации проверки исполнения решений партии и подбору кадров, то предполагалось, что здесь по очереди будут председательствовать несколько секретарей ЦК.

Как показали события самого ближайшего будущего, Н. Хрущев, конечно, внутренне не был согласен с такой системой. Он никак не собирался поддерживать укрепление руководящего положения Г. Маленкова в партии и стране и вынашивал совершенно другие, честолюбивые планы. Но на данном этапе он не возражал против предлагаемой реформы. Он лишь предложил освободить его от обязанностей первого секретаря Московского комитета партии с тем, чтобы сосредоточиться полностью на работе в ЦК. Это и было принято на пленуме 6 марта.

Назначение Хрущева на пост секретаря ЦК соответствовало его самым сокровенным желаниям. Оно знаменовало собой первый акт той трагедии, которая скоро начала развертываться на глазах всего мира и, подобно пробуждающемуся вулкану, наращивать свои разрушительные последствия. То, что был упразднен пост Генерального (или Первого) секретаря ЦК партии, было лишь формальным моментом, фактически же Хрущев с этого дня ставился в положение руководителя партии. И он очень скоро потребовал и юридического оформления своего первенства.

Но в эти дни, у гроба умершего вождя, все, кроме Л. Берии и Н. Хрущева, которые разыгрывали свои карты, понимали, что нужно предотвратить образование вновь в партии и государстве системы единоличной власти. Понимать-то, конечно, понимали. Но, как показал опыт, не было ни готовности, ни решимости пойти на радикальные меры, чтобы не на словах, а на деле восстановить ленинские нормы партийной, государственной и общественной жизни.

Были ли реальные пути и возможности для решения этой задачи, от которой зависели дальнейшие судьбы великого народа? И какие?