Текст книги "Улица Марата и окрестности"

В истории дома № 9 нашлось место не только Мещерскому, но и другим интересным персонам. В конце XIX века этим зданием владело семейство Родичевых. В их числе был и Федор Измайлович Родичев, причем он не только значился совладельцем, но и жил в этом доме.

Служил тогда Федор Измайлович присяжным поверенным и особой славы на этом поприще не снискал. Знаменитый адвокат Карабчевский позже писал: «Родичев в качестве судебного оратора был ниже всякой критики».

К 1905 году Родичевы продали дом новым хозяевам. И вот тут-то у Федора Измайловича начался стремительный взлет.

Это было время выборов в первую Государственную думу. Федор Родичев сразу выдвинулся в число лучших ораторов, стал любимцем политизированной публики и «первым тенором» кадетской партии. В считанные месяцы его имя стало известно всей России!

Товарищ Родичева по партии Ариадна Тыркова-Вильямс вспоминала: «У него был особый дар бросать летучие, тут же сочиненные и крепко запоминающиеся слова. Стремительно, как-то неожиданно срывались они с его языка, но выражали политические мысли не случайные, а давно выношенные, общественные чувства действительно пережитые... Он был художник слова, оратор Божьей милостью. Он зажигал, захватывал, обладал даром переливать собственные гражданские чувства, глубокие, благородные, в сердца других, точно вино по стаканам разливал».

Выборы Родичев выиграл с блеском. Не только эти, но и последующие: он был депутатом всех дореволюционных Дум, от первой до четвертой. Отсвет этих политических баталий и побед лежит и на доме № 9: хоть Родичевы и продали его, но Федор Родичев не мог расстаться с обжитым местом навсегда. Он то съезжал отсюда, то возвращался. По крайней мере, думские справочники 1910 – 1911 годов числят Федора Измайловича проживающим на Николаевской ул., 9.

А однажды красноречие подвело Родичева. В стенах Думы он произносил горячую, прочувствованную речь о военно-полевых судах. В министерской ложе сидел премьер-министр Столыпин, и этот факт еще больше подогревал волнение Федора Измайловича. И вот настала кульминация:

«Родичев, с поднятой вверх рукой, на мгновение замолчал, точно прислушивался, и потом вдруг высоким, выразительным голосом бросил:

– Прекратите эти кровавые расправы. Они пятнают наши суды. Довольно с нас того, что уже зовут...

Он остановился, с высоты трибуны пристально посмотрел в лицо премьера и вдруг, сделав вокруг своей шеи страшный жест, точно накидывая петлю, закончил:

– ...что называется столыпинским галстухом...

Столыпин поднялся во весь свой богатырский рост и медленно покинул залу заседаний. Вслед за ним из ложи вышли и остальные министры.

В зале творилось что-то неописуемое. Левый сектор бурно аплодировал. Кажется, даже с галереи, где были места для публики, раздались беззаконные рукоплескания...

Правые бросились к трибуне. Родичев стоял неподвижно, с недоумением вглядываясь в бегущих к нему депутатов. Он был в состоянии скакуна после большой скачки, певца после большой арии. Слова еще кипели в нем, жужжали вокруг его головы. Он еще сам был в их власти. И не понимал, что случилось».

Заседание было экстренно закрыто, Родичева увели в комнату кадетской фракции. Туда явился посланец от Столыпина, чтобы сообщить: премьер-министр вызывает Родичева на дуэль. Дочка Столыпина Мария фон Бок так рассказывает о завершении этой истории:

«Через короткое время, когда папа прошел в так называемый "Министерский павильон", куда удалялись члены правительства в Думе для отдыха, явился туда Родичев и принес моему отцу извинение. Мне потом рассказывал один из присутствующих при этом, как мой отец, выслушав Родичева, с головы до ног смерил его высокомерным взглядом, и ясно и раздельно очень громко произнес:

– Я вас прощаю».

Тем временем выражение «столыпинский галстук» уже вырвалось за пределы Думы и начало свою собственную жизнь. Оно знакомо всем, кто изучал историю в советских школах. Вот, например, цитата из знаменитого «Краткого курса истории ВКП(б)»: «Царский министр Столыпин покрыл виселицами страну. Было казнено несколько тысяч революционеров. Виселицу в то время называли "столыпинским галстуком"».

Ирония судьбы: высказывание кадета Родичева органично легло в историю крайне не любимой им партии большевиков.

А нам еще не пришла пора прощаться с домом № 9. Задержаться нас заставляет жилец, поселившийся тут уже после Мещерского и Родичева, в 1914 году. Тогда это был типичный доходный дом, в котором помимо квартир помещалось множество всяких заведений – издательство философской литературы «Образование», трикотажная и портновская мастерские, модный магазин некой Бланш Буаре, правление Акционерного Общества для продажи изделий Русских зеркальных заводов (к слову сказать, оно контролировало 100% зеркального производства в России).

В таком-то доме и поселился в 1914 году инженер Дмитрий Болеславович Шостакович со своей семьей, в том числе с сыном Митей.

Шостаковичи до этого уже жили на Николаевской – в доме № 16, рядом со своей хорошей знакомой Клавдией Лукашевич, – но там квартира оказалась не слишком удобной. Вот и состоялся переезд.

На пятом этаже дома № 9 Дмитрий Дмитриевич Шостакович прожил двадцать лет – с 1914-го по 1934-й. Это были яркие, наполненные событиями годы! И очень непростые. После революции Петроград был полупарализован, транспорт не ходил, с питанием были большие проблемы – но Шостакович продолжал учиться в Консерватории. «Каждый день мне приходилось проделывать изрядный путь в два конца пешком от Николаевской улицы, где мы жили (ныне улица Марата), до консерватории. Трамваи не ходили или ходили крайне нерегулярно, и попасть в них было нелегко».

Д.Д. Шостакович. 1920-е

В конце концов Шостакович оказался так истощен, что близкие начали опасаться не только за его здоровье, но и за жизнь. Пришлось поставить вопрос перед властями об усиленном «академическом пайке». Ректор Консерватории Александр Глазунов разговаривал по этому поводу с Горьким, а разговор их записал Виктор Шкловский:

« – Да, – говорит Глазунов, – нужен паек. Хотя наш претендент очень молод... год рождения – тысяча девятьсот шестой.

– Скрипач, они рано выявляются, или пианист?

– Композитор.

– Сколько же ему лет?

– Пятнадцатый. Сын учительницы музыки... Он принес мне свои опусы.

– Нравится?

– Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышал, читая партитуру.

– Почему пришли?

– Мне не нравится, но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне. Мне не нравится. Что же, очень жаль... Но это и будет музыка, надо устроить академический паек.

– Записываю. Так сколько лет?

– Пятнадцатый».

А еще Глазунов писал письма Луначарскому, обращалась к наркому и Клавдия Лукашевич. Паек был дан, и это существенно облегчило положение молодого музыканта...

Глазунов бывал и дома у Шостаковичей. Атмосфера здесь была легкая, веселая, часто звучала музыка. Гостей было много, и в числе их стоит отдельно отметить художника Бориса Кустодиева. А вот воспоминания музыковеда и композитора Александра Розанова: «Помню столовую, такую узкую, что стол, уставленный неприхотливой едой и посудой и обставленный густо гостями, занимал, казалось, решительно всю комнату... Тогда я единственный раз видел его отца, который показался мне человеком мягким, с приветливой улыбкой на очень интеллигентном лице, с небольшой бородкой».

Отцу оставалось жить уже очень недолго. А после его смерти на Дмитрия Шостаковича обрушилась еще одна беда: он заболел туберкулезом. Чтобы отправиться в санаторий, пришлось продать семейный рояль «Дидерихс». Но становлению композитора уже ничто не могло помешать.

И наступили новые времена – когда Шостакович из одаренного мальчика превратился в серьезного композитора, главную надежду советской музыки. Писал он свои сочинения здесь, на улице Марата. Режиссер Сергей Юткевич, долго живший в квартире Шостаковичей, рассказывал:

«В большой, типично ленинградской, не очень уютной комнате, окнами выходившей на улицу Марата, Шостакович шагал быстрой своей походкой, потом он присаживался у подоконника, выстукивал что-то карандашиком, потом опять слышались шаги, на некоторое время все затихало, затем хлопала входная дверь, композитор убегал гулять.

Почти пять лет я прожил с Шостаковичем под одной крышей, в одной квартире, но мне так и не удалось уловить, как и когда сочинял он свою музыку. За инструмент садился редко, а если играл, то не себя, а других композиторов».

Но сочинял, и как! В 1926 году с огромным успехом в Филармонии исполнили Первую симфонию Шостаковича: это был его первый триумф как композитора. А потом были Вторая и Третья симфонии, оперы «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда», балеты «Золотой век» и «Болт», Первый фортепианный концерт, знаменитая «Песня о встречном». И все это создавалось здесь, на Марата, 9.

Только в 1934 году Шостакович съехал из этой квартиры. Самая яркая глава в истории дома была закрыта.

Впрочем, закрыта только на время, пусть и долгое. На рубеже XX и XXI столетий квартиру № 7 приобрели выдающиеся музыканты Мстислав Ростропович и Галина Вишневская с намерением открыть здесь музей-квартиру композитора. В конце 2006 года их планы осуществились: музей открылся.

Так что теперь дом № 9 напоминает не только о Дмитрии Шостаковиче, но и о двух других выдающихся музыкантах XX столетия, чей по-настоящему щедрый дар позволил родиться новому музею.

Люди образованные, но не особенно сведущие в архитектуре, могут подумать, что трехэтажный дом № 11 по улице Марата построен еще в XVIII столетии. Очень уж чувствуются в нем мотивы блистательного стиля барокко! Но это не само барокко, а необарокко – направление, обретшее популярность столетием позже оригинала. Ведущим мастером необарокко был Андрей Иванович Штакеншнейдер, построивший среди прочего знаменитый дворец Белосельских-Белозерских на Невском проспекте. А дом на Николаевской улице построил, как считается, ближайший соратник Штакеншнейдера зодчий Август Иванович Ланге.

Нам, впрочем, экскурс в историю этого дома надо начать с более ранних времен. Тем более, что и Август Иванович лишь перестроил двухэтажное здание, стоявшее здесь с пушкинских времен. Мы заглянем в 1810-е, когда дом принадлежал генерал-майорше Христовской.

Закончилась Отечественная война 1812 года, потом заграничный поход – и боевые офицеры стали возвращаться в Петербург, подыскивать себе квартиры. В 1815 году в доме Христовской наняли квартиру и поселились сразу несколько человек – братья Александр, Михаил и Николай Муравьевы, братья Петр и Павел Колошины, а также Иван Бурцов.

Дом № 11

Вместе они поселились от невеликого достатка. Это только сейчас кажется, что дворяне-офицеры были людьми состоятельными. Вот как вспоминал Николай Муравьев о довоенных годах: «Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушание мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянного ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом... Так жить, конечно, было грустно, но тут впервые я научился умерять себя и переносить нужду».

Вот они и собрались в артель. «Мы обедали большею частью дома, жили порядливо, умеренно и были довольны. Занимаясь поутру службою или образованием своим, мы проводили вечера вместе, в беседе», – это из воспоминаний того же Николая Муравьева. В одной из комнат занимаемой квартиры висел «вечевой колокол». «Каждый член общества имел право в него звонить. По звуку все собирались и тогда решались требования члена».

Но не колокол, а вечерние «беседы» есть главная причина того, что мы вспомнили об офицерской артели. Потому что это были не простые беседы. В российскую историю артель в доме Христовской вошла как «Священная артель» – одна из первых преддекабристских организаций.

«Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели... Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем» – это уже отрывок воспоминаний Ивана Пущина.

Из лицейских друзей Пушкина не только Пущин был гостем и фактическим членом «Священной артели». Участвовали в ее беседах и Антон Дельвиг, и Вильгельм Кюхельбекер. Среди посетителей дома Христовской были также Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин.

Недолго действовала «Священная артель» – года два-три. Но след в истории оставила заметный. Потом многие участники и гости «Священной артели» вступят в тайные союзы, станут активнейшими участниками декабристского движения. Кто-то из них отправится в Сибирь. А Сергей Муравьев-Апостол окажется в числе пятерых казненных декабристов...

Но вот еще что любопытно, так это судьбы живших на Грязной улице братьев Муравьевых.

Единственным из братьев, осужденным по делу декабристов, стал Александр. Его приговорили к ссылке в Сибирь без лишения чинов и дворянства, но уже скоро приняли на гражданскую службу – вначале городничим в Иркутске, потом все выше, выше, выше... вплоть до назначения сенатором.

Николай Муравьев, чьи воспоминания мы цитировали, известен как Муравьев-Карский. К следствию не привлекался. Исследовал побережье Каспийского моря, совершал военно-дипломатические поездки в Среднюю Азию, Египет и Турцию. Был наместником на Кавказе и членом Государственного совета.

Наконец, Михаил Муравьев. Его карьера вышла самой громкой. Михаил Николаевич был привлечен к следствию, но получил оправдательный аттестат. Потом быстро пошел в рост: гродненский гражданский губернатор, директор Департамента податей и сборов, сенатор, тайный советник, генерал от инфантерии, министр государственных имуществ...

Славу он обрел жестким и энергичным подавлением очередного Польского восстания. В Польше тогда было казнено 127 человек, сослано на каторгу около тысячи, убито в боях больше пяти тысяч мятежников. Получил он за это официальную приставку к фамилии «Муравьев-Виленский» и неофициальную – «Муравьев-вешатель». Говорят, что авторство этой неофициальной приставки принадлежит фактически ему самому, потому что однажды он сказал: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают!».

Впрочем, на польскую его эпопею есть разные взгляды. Известно, что российские власти тогда были столь напуганы размахом восстания, что мысленно уже распрощались с Польшей. Готовы были признать ее независимость. И только решительные действия Муравьева сохранили целостность Российской империи.

После всего этого Михаил Николаевич был возведен в графское достоинство. Возглавлял следственную комиссию по делу Каракозова, покушавшегося на Александра II. Уже в этом качестве жестко боролся с вольнодумством и способствовал закрытию некрасовского журнала «Современник». Сам Некрасов, как известно, пытался предотвратить гибель журнала, написав Муравьеву оду. За это был предан анафеме многими либералами; даже желчный консерватор Лесков язвительно вспоминал о некрасовской оде как о «поэтической просьбе... когда поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его "не щадить виновных"».

Да уж, обычно либералы посвящали Муравьеву иные строки. Вот как, например, Василий Курочкин:

 
Холеру ждали мы, и каждый был готов
Диету соблюдать и жить себе здорово.
Но фурия хитра: надула докторов —
Прислала за себя из Вильны Муравьева.
 

И все ж таки какой случился кульбит в муравьевской биографии: от вольнодумных разговоров к жесткому подавлению вольнодумства!

Мы уже знаем одного посетителя дома № 11, казненного за участие в заговоре – это Сергей Иванович Муравьев-Апостол.

Спустя полвека с лишним будет казнен еще один человек, чья жизнь связана с домом № 11. И тоже за участие в заговоре. Ранним утром 19 марта 1882 года в Кронштадте расстреляют Николая Суханова, руководителя Военной организации партии «Народная воля».

Николай Евгеньевич нанял меблированную квартиру на Николаевской улице в конце 1880 года. Вместе с ним поселилась его сестра Ольга с маленьким сыном Андреем.

Практически сразу в квартире стали устраиваться совещания и собрания при участии Андрея Желябова, Софьи Перовской, Николая Кибальчича, Веры Фигнер и других народовольцев. Члены партии встречались здесь с вольнодумно настроенными офицерами, пытались вовлечь их в свою работу, расширить круг своего влияния.

Суханов занимался активной пропагандой и в войсках. Вот зарисовка Веры Фигнер: «стоя среди сотоварищей в Кронштадте, одушевлял сходку, и на чей-то вопрос о правах и обязанностях члена партии "Народной Воли" отвечал, энергичным жестом поднимая и опуская руку, как будто бросая что-то: "Бомба – вот ваше право... Бомба – вот ваша обязанность"...»

1 марта 1881 года был убит Александр П. Николай Суханов оставался на свободе еще почти два месяца: за ним пришли в конце апреля. Он знал о готовящемся аресте – дом был окружен полицией, которая не особо и таилась – однако ни скрываться, ни оказывать вооруженное сопротивление не стал. Потом был «процесс 20-ти», приговор и казнь...

Напоследок – несколько строк о современной истории дома. В 1989 году здесь открылось кафе «Сладкоежка». Кажется, это было первое в тогдашнем Ленинграде кафе-кондитерская по-настоящему высокого уровня, и популярностью оно пользовалось огромной! С тех пор под именем «Сладкоежка» открылись новые заведения (в том числе на ул. Марата, 2), а вот первоначальное кафе в конце концов закрылось...

Как все-таки мало знаем мы наше прошлое! Многим ли петербуржцам, например, что-нибудь скажет фамилия Поклевские-Козелл? Уверен, что большинство просто усмехнется: какая непривычная и забавная фамилия.

Дом № 13 по улице Марата был возведен в 1859 году известным зодчим, автором Балтийского вокзала Александром Кракау. Ярких страниц в истории здания немного, но один факт обойти вниманием нельзя никак: несколько десятилетий, вплоть до самой революции владельцем дома был Викентий Альфонсович Поклевский-Козелл – член Государственного совета, промышленник, член совета Волжско-Камского банка.

Кто же они, Поклевские-Козелл? И какое место занимает в их летописях хозяин дома на Николаевской?

Дворянский род Поклевских-Козелл имеет весьма любопытное происхождение. Жил-был в XVI столетии некто П. Козлов, перешедший вместе с Андреем Курбским на сторону поляков (тогда шла Ливонская война). Перебежчику достались от новых хозяев имение в нынешней Литве и дворянское звание. Естественно, и фамилия его стала звучать иначе. Потом шли годы, земли переходили из рук в руки, Литва оказалась под российской властью, а значит, и литовские дворяне Поклевские-Козелл стали российскими подданными.

Дом № 13

Литва Литвой, а успех и деньги Поклевским-Козелл принесла Сибирь. Именно там обосновалась их семья в XIX столетии, и там им принадлежали многочисленные фабрики, заводы, рудники, земельные и лесные угодья... Потом к сибирским владениям стали прибавляться и другие; скажем, Викентий Альфонсович владел 33 домами по всей России, из которых два находились в Петербурге, а в Екатеринбурге, Шадринске, Тобольске, Семипалатинске, Омске (да еще много где) по одному...

Но не богатством заслужили Поклевские-Козелл место в истории. Вернее, не только богатством. Они были крупными меценатами. Викентий Альфонсович состоял попечителем нескольких училищ и гимназий, был почетным членом советов детских приютов Санкт-Петербурга. И не случайно в екатеринбургском краеведческом музее сегодня действует мемориальная гостиная Поклевских-Козелл: там об этой фамилии помнят!

Дом № 15

Нечто похожее можно рассказать и о доме № 15 по улице Марата, занятом ныне генеральным консульством Венгерской республики. С ним тоже связана история знаменитой династии, оставившей след и в предпринимательстве, и в меценатстве, и на государственном поприще.

В 1849 году в атласе Петербурга участок этого дома помечен как пустующий, но уже тогда он принадлежал купцу Петру Беляеву. Шло время, Петр Абрамович возвел здесь дом и поселился в нем со всей семьей. В ту пору беляевское дело было уже весьма солидным: купец владел лесопильными заводами и сам продавал лес за границу – преимущественно в Англию.

Когда основатель династии умер, делом занялись его сыновья – Митрофан, Сергей и Яков. Судьба сложилась так, что товариществом «Петра Беляева наследники» им пришлось руководить поочередно. Митрофан Беляев оставался на этом посту лишь четыре года, добился многих успехов, после чего отошел от дел: он решил заняться меценатством (о нем мы уже упоминали и вспомним еще раз – в главе, посвященной дому № 50). Руководить фирмой стал Сергей Беляев, и он продержался на этом посту почти тридцать лет, поспев не только приумножить семейные капиталы, но и сделать политическую карьеру – стать членом партии октябристов и депутатом Государственной думы. Но в 1911 году Сергей Петрович скончался, и на смену ему пришел доктор медицины Яков Беляев. Вот уж чья руководящая карьера оказалась совсем недолгой! Всего год спустя его во время ссоры застрелила любовница, бывшая проститутка Антонина Богданович.

«Потомственная дворянка Антонина Ивановна Богданович обвиняется в том, что в ночь на 13-е июля 1912 г. в г. С.-Петербурге, в доме № 23 по Фонтанке, находясь в состоянии запальчивости или раздражения, с целью лишить жизни потомственного Почетного гражданина Якова Петровича Беляева произвела в него пять выстрелов и тем причинила ему две тяжкие раны в грудь и голову, от которых он тут же и умер». Это был громкий судебный процесс! Антонину Богданович защищал адвокат Карабчевский – и защищал виртуозно, особо напирая на нравственные муки обвиняемой. Несмотря на очевидный факт убийства, она была оправдана...

Не всегда и не все Беляевы жили в доме на Николаевской. Но именно этот дом был их настоящей штаб-квартирой. Здесь находилось правление их товарищества, здесь проходили ежегодные собрания пайщиков. И хотя последним перед революций владельцем дома стало крупнейшее в стране торгово-промышленное товарищество «И. Стахеев и Ко» – дом так и вошел в историю под своим привычным именем: дом Беляевых.