Текст книги "Всматриваясь в бездну. Очерки по вершинной психологии"

III

Миф описывает эпоху первотворения: то, что было до Начала – Хаос, который мог быть выражен как мрак, пустота, зияющая бездна, вода, полная хтонических чудовищ, или как иной социальный порядок (власть женщин либо единственного патриарха), и то, что стало Началом – акт первотворения, переход от тьмы к свету, от воды к суше, от антипорядка к существующим социальным отношениям.

«Нынешнее состояние мира – рельеф, небесные светила, породы животных и виды растений, образ жизни, социальные группировки и религиозные установления, все природные и культурные объекты оказываются следствием событий давно прошедшего времени и действий мифических героев, предков или богов. Однако мифическое прошлое – это не просто предшествующее время, а особая эпоха первотворения, мифическое время, пра-время (Ur-zeit), „начальные“, „первые“ времена, предшествующие началу отсчета эмпирического времени.» [42, с. 173]

В мифологических текстах первоначальный Хаос выражался, в частности, в антиповедении мифических героев. «Первопредки», культурные герои и в особенности трикстеры нередко нарушали нормы традиционного поведения, совершали преступные деяния («первородный грех»), в частности пренебрегали запретом на инцест (см., например, [43]).

Постоянное пренебрежение традициями экзогамии, характерное для большинства мифологических персонажей, навело некоторых исследователей на мысль о том, что инцест в традиционном обществе воспринимался как норма поведения. Так, по словам психоаналитика В. М. Лейбина, «мифология включает в себя предания, согласно которым инцестуозные связи не были чем-то из ряда вон выходящим, вызывающим осуждение со стороны богов. Напротив, запретный для современного человека инцест в древности был делом обыденным и привычным.» [35, с. 647] Эта sancta simplicitas весьма характерна для современных психоаналитических исследований.

В традиционном обществе инцест был одним из самых тяжких преступлений. «Крайне резкая реакция на инцест, характерная для первобытной культуры, объясняется не тем, что такая форма распущенности несла в себе потенциальную угрозу для потомства, а тем, что она символизировала подрыв всего родового уклада. Тот, кто вступает в половую связь со своей сестрой разрушает сложившийся и освященный традицией порядок, систему взаимных обязательств. Он ведет себя не так, как принято у людей, и потому заслуживает самого беспощадного наказания: убийства, кастрации, изгнания из человеческого общества.» [57, с. 53 -54]

Нарушивший запрет на инцест привносил в мир людей хаос и смерть, поэтому он придавался смерти или изгонялся из коллектива в «дикое» пространство – сферу хаоса. Но в эпоху первотворения, когда Хаос был повсюду, инцест не был преступлением, он был лишь одной из форм антиповедения, свойственного мифологическим персонажам.

Ритуал приобщал человека традиционного общества к мифическому Началу, к эпохе первотворения. В ходе развертывания сакрального действа, изображавшего первоначальный прецедент, архаичный человек открывал для себя священное. «Ритуал, по сути дела, „разыгрывает“ тему „священного“, эксплицирует его, указывает операционные правила его формирования, нахождения его признаков, опознания. В ритуале, подобно божеству, „священное“ открывает себя участникам этого священнодействия (эпифания). Поэтому именно в ходе ритуала складываются те наиболее благоприятные условия („сильная позиция“), в которых возможно максимально полное выявление „священного“ и его видов.» [64, с. 36]

Сакральное ассоциировалось архаичным человеком с хаосом. Приобщение сакральному поэтому мыслилось им как погружение в изначальный Хаос, выражавшееся в исчезновении привычных норм поведения и появлении иных, противоположных его форм. Ритуальное антиповедение могло проявляться в самых разнообразных действах, «но всякий раз оно сводится к реализации одной общей модели: это именно поведение наоборот, т. е. замена тех или иных регламентированных норм на их противоположность; характер такого противопоставления заранее не определен, и, соответственно, антиповедение может обусловливать мену правого и левого, верха и низа, переднего и заднего, лицевого и изнаночного, мужского и женского и т. д. и т. п.» [66, с. 326]

Характерная особенность сакрального антиповедения – нарушение всевозможных табу, включая табу на инцест. Родственники противоположного пола, которые в обыденной жизни не имели права даже разговаривать друг с другом, в процессе оргиастического праздника обменивались непристойными шутками и участвовали в ритуальном соитии – «оргиастический праздник предполагает и даже предписывает нарушение экзогамных правил». [1, с. 98]

Таким образом, «праздник своей структурой воспроизводит порубежную ситуацию, когда из Хаоса возникает Космос. Он начинается с действий, которые противоположны тому, что считается в данном коллективе нормой, с отрицания существующего статуса, и заканчивается восстановлением организованного целого путем дифференциации элементов Космоса из Хаоса.» [62, с.17]

В ходе психоаналитического сеанса пациенту открывался мир, остававшийся до той поры невидимым и скрытым, – мир его бессознательного. Он узнавал от «видящего» психоаналитика, что в основе всех его проблем, тревог и конфликтов лежит своеобразная активность бессознательного, направленная на разрушение его сознательного Космоса, и что единственный способ восстановить былую гармонию – это пережить первоначальный прецедент, «первосцену», вернуться к мифическому Началу.

Для З. Фрейда Началом было преступление. Он предполагал, что в раннем детстве ребенок подвергался сексуальному совращению со стороны взрослых. Сцена совращения со временем вытеснялась ребенком в бессознательное, предопределяя тем самым возникновение и развитие психического заболевания. Позже Фрейд отказался от этой идеи, и место реального преступления в его концепции заняло преступление мнимое – инцестуозная фантазия, обусловленная комплексом Эдипа.

В преступлении Фрейд усматривал и начало человеческого общества. Согласно его гипотезе, изложенной в работе «Тотем и табу», в первичной орде правил «жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей… в один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде.» [70, с.508 -509] Позднее сыновья раскаялись в совершенном преступлении; они подавили свое сексуальное влечение к матерям, сестрам и дочерям, установив табу на инцест. Память об убийстве отца была вытеснена в бессознательное и замещена мифом о животном-предке, тотеме, чье мясо строго запрещалось употреблять в пищу. К этому пра-преступлению, по Фрейду, восходит начало религии, нравственности, общественности и искусства.

К. Г. Юнг также ассоциировал бессознательное с преступлением: «Бессознательное – это первобытный грех, а для Логоса это само зло. Поэтому его первый творческий акт освобождения – это матереубийство, и дух, который бросил вызов во все высоты и глубины, должен, как говорит Синезиус, терпеть божественные наказания, будучи прикованным к скалам Кавказа.» [89, с. 233]

В центре юнгианской психотерапии находилась, впрочем, не «первосцена», а переживание архетипической ситуации. Но архетипы для Юнга – это изначальные образы, «и, если они когда-либо были созданы, их начало должно было хотя бы совпадать с началом вида». [89, с. 215] Т. е. и Юнг в своей психотерапии обращался к мифическому Началу. Переживание архетипической ситуации – то же ритуальное повторение изначального прецедента.

Психоаналитики проявляли большую искусность в обнаружении «первосцены» или архетипической ситуации. Весь биографический материал, предоставляемый пациентом на интерпретацию аналитика, осознавался последним в соответствие с найденным им мифическим Началом. Понятно, что сведения человека, проходившего курс психоанализа, зачастую могли быть противоречивы, иногда просто ложны, и тем не менее весь этот разнообразный материал укладывался психоаналитиком в единую картину, в центре которой находилась «первосцена». Все, что не соответствовало ей, отрицалось как фантазии или ложь пациента, направленная на отвлечение внимания аналитика от истинной причины его невроза. Подобные интерпретационные психоаналитические тексты, создаваемые психоаналитиками в процессе работы с реальными людьми, соответствуют заговорным текстам традиционных культур.

В отличие от канонических мифологических текстов, которые в рамках одной и той же архаической культуры могли существенно разниться и даже противоречить друг другу, традиционный «заговор представляет собой исключительно единую, целостную и самодовлеющую конструкцию, функционирующую именно как целое, из каких бы разнородных частей оно ни состояло. Дух единства и целостности веет над заговором, начиная с колыбели, и он столь мощен, что способен все разное пресуществить в единое.» [65, с. 3]

Соответственно, канонические тексты Фрейда или Юнга носят также не однозначный и противоречивый характер, но психоаналитический текст, с помощью которого психоаналитик интерпретирует поведение его пациента, всегда целостен, един, лишен противоречивых концептуальных положений, на которые он должен ориентироваться. Заговорным характером определяется и психотерапевтический эффект психоанализа.

Психоаналитические концепции, связывающие Начало с хаосом и преступлением, обнаруживают прямое соответствие архаическим мифам, в которых мифическое Начало изображается как антипорядок, нарушенный преступлением, приведшим к созданию существующих в традиционном обществе норм и правил поведения. «Мифы о женщинах, находящихся в обладании единственного патриарха, еще при жизни Фрейда были обнаружены у индейцев Америки и папуасов Новой Гвинеи. В них этот персонаж нередко описывался как чудовищный червь, гигантский пенис, а также как человек-луна. Миф заканчивается рассказом о том, как молодой мужчина или группа мужчин убивают чудовище и устанавливают нынешний порядок вещей.» [12, с. 28]

Иногда антипорядок мыслился как «золотой век» – идеальный мир, существовавший в начале времен. Мифологические представления о «золотом веке» характерны для индийской, вавилонской, иудейской, греческой, скандинавской и некоторых других традиций. «Золотой век» непосредственно следовал за сотворением мира, но впоследствии из-за нарушения табу, изначального преступления или по каким-либо еще причинам идеальный мир рушился, в жизнь человека приходили беды, злодеяния, боль и смерть.

В психоанализе миф о потерянном рае развивал Отто Ранк. «Золотой век» человека, по Ранку, это время его нахождения в материнской утробе. Поэтому, для Ранка бессознательное – это не хаос и преступление, «истинное бессознательное – это эмбриональное состояние, сохраняющееся и во взрослом Эго». [52, с. 200] Изгнанием из рая представлялась Ранку рождение человека. Травма рождения, считал психоаналитик, определяла всю дальнейшую жизнь человека, все его страдания и душевную боль. Поэтому цель психотерапии – вновь пережить изначальный прецедент, травму рождения (идея, усвоенная создателями трансперсональной психологии).

Согласно представлениям архаичного человека, антиповедение было характерно не только для мифических существ и участников ежегодных ритуальных действ. Оно также было свойственно определенным личностям, которых человек традиционного общества по тем или иным причинам относил к сакральной сфере.

В мифологическом мировидении существовало не только антиповедение, но и «античеловек – вернее сверхчеловек, находящийся вне социальной системы». [1, с. 111] Таким «сверхчеловеком» мог быть верховный властитель или разбойник, шаман или безумец – все они относились к сакральной сфере по разным причинам, но все они наделялись магическими свойствами и совершали поступки, выделявшие их из мира людей.

Во время инициации шаман «сходил с ума»: бесцельно бродил по лесу в полном одиночестве, бился в конвульсиях, голодал, говорил сам с собой на незнакомом языке, подвергал себя всевозможным истязаниям и т. д. Такое «безумное» поведение неофита должно было свидетельствовать о его «избранничестве», о его приобщении миру духов. Но стороннему наблюдателю оно казалось безумием. Не случайно европейцы, бывшие свидетелями антиповедения шамана, без тени сомнения относили его к психическому заболеванию. По словам С. А. Токарева, «все наблюдатели в один голос сообщают, что шаман – это прежде всего нервный, истерический человек, склонный к припадкам, иногда эпилептик. Момент шаманского «призвания», субъективно осознаваемый как голос духов, требующих от человека вступления в шаманскую профессию, есть объективно нервное заболевание… шаманское камлание есть с физиологической стороны не что иное, как искусственно вызванный и сознательно регулируемый нервно-истерический припадок. В сущности, и вся подготовка шамана к своей профессии – подготовка обычно очень длительная – состоит в тренировке способности вызывать и прекращать припадки, т. е. устраивать камлания. ” [60, с. 279, 282]

Таковым было отношение к антиповедению шамана со стороны, изнутри же оно было целиком и полностью обусловлено шаманской традицией. Согласно справедливому замечанию Е. С. Новик, как и другие виды антиповедения шаманская болезнь «и ее симптомы (нелюдимость, сонливость, видения, безудержное пение и т. д.) тоже были в очень большой степени предопределены традицией. Если шаманская болезнь и была результатом „избрания“, то производил этот выбор (точнее, отбор) сам коллектив в соответствии с теми личностными характеристиками, которые были необходимы для будущего шамана. Само же поведение неофита во многом навязывалось ему соответствующими социальными нормами и обычаем.» [45, с. 197]

«Безумное» поведение шамана маркировало его чуждость миру людей и причастность сакральной сфере. Антиповедение верховных властителей и жрецов выражалось иначе – в нарушении ими норм традиционной морали, тех правил поведения, которые были обязательны для простых смертных, и, в частности, в игнорировании ими запрета на инцест.

«Инцест – это символ нарушения социальной меры, в силу которого личность недозволенным образом мыслит себя сочленом сверхчеловеческого мира богов.» [2, с. 120] Отсюда настойчивое стремление вождей, царей и фараонов нарушить обычай экзогамии. Преступный инцест отчуждал их от мира простых смертных и приобщал сверхъестественной сфере богов и могущественных героев. В «Государстве» Платона тиран описывается как человек, живущий как бы во сне; «освободившись от связующей силы общего для всех закона, он попадает в ситуацию полной вседозволенности и безответственности, его своеволие высвобождается из-под власти всех запретов и заветов, как это случается в сонном забытьи… Оказывается, что жизнь «тиранического человека» есть аналог не какого-либо иного сна, но именно такого, в котором «ничто не мешает смеситься с матерью»…

Итак, мотив инцеста с матерью был символически сопряжен с идеей овладения и обладания узурпированной властью. Но он выявлял связь не только с символикой власти, но и с символикой знания, и притом знания экстраординарного, сокровенного, запретного… Катулл развертывает в одном из своих стихотворений, бичующих ненавистного поэту Гелия за его предполагаемый грех с матерью (или мачехой), чрезвычайно колоритную картину того, как через эдиповское соитие в мир должны прийти оккультное тайнознание и магическое священнодействие. Чтобы маг сумел проникнуть в великие тайны посвященных, «изучив персидскую науку гадать (Persicum aruspicium)», чтобы он сумел угодить нездешним силам как благоприятный (gratus) совершитель ритуальных славословий и действий, – необходимо, говорит Катулл, чтобы маг этот родился от брака матери с сыном. Кровосмешение приобретает в таком контексте характер сакрального обряда; правда, это нечестивый обряд, impia religio, но и нечестивый обряд может быть в своем роде «истинным», vera, коль скоро через него человек успешно проникает в тайны богов.» [3, с. 94 – 95]

Антиповедение связывалось психоаналитиками с бессознательным и всеми теми феноменами, которые ассоциировались с ним. У такого поведения неизменно выискивались скрытые, бессознательные мотивы. Любой поступок, хоть в чем-то не вписывающийся в «нормальное», обыденное поведение человека, немедленно трактовался психоаналитиками как знаковый, восходящий к активности бессознательного, и характеризовался в соответствии с определенным пониманием самого бессознательного (как «низменный» у фрейдистов или как «сакральный» у последователей Юнга). Поведение душевнобольного и преступника воспринималось психоаналитиками как антиповедение в той же мере, как, например, и поведение художника. Ведь «художник, как и полагается подлинному пророку, высказывает тайны духа своей эпохи как бы непроизвольно, а иногда и просто бессознательно, как сомнамбула.» [91, с. 301]

Известно, что бессознательное ассоциативно связывалось психоаналитиками с хаосом и смертью. Для К. Г. Юнга «бессознательное и „страна мертвых“ суть синонимы». [81, с. 315] Последователи З. Фрейда связывали с бессознательным «инстинкт смерти» (Танатос). Продолжая эту мифопоэтическую традицию, Вяч. Вс. Иванов локализировал связанный с бессознательным «инстинкт смерти» в правом полушарии мозга и соответственно связал с левой стороной тела человека: «В очень гипотетической форме можно было бы предположить, что, в частности, самоубийство (или близкие к этому формы поведения, например, провоцирующие дуэль у русских поэтов XIX века) и фрейдовский „инстинкт смерти“, на роль которого должное внимание было обращено лишь в недавнее время, можно связать с правым полушарием (самоубийство – предельный случай, который с этой точки зрения можно описать как убийство правым полушарием левого). Тогда не только различение „я“ (соотносимого с левым полушарием), „сверх-я“ и „оно“ (соотносимого с правым полушарием), но и противопоставление Эроса (левополушарного) и Танатоса (правополушарного) у позднего Фрейда можно было бы истолковать… с точки зрения функциональной асимметрии мозга.» [25, с. 337 – 338] Это удивительное для Вяч. Вс. Иванова мифопоэтическое высказывание, связавшее бессознательное со смертью и левой стороной тела человека, соответствует многочисленным психоаналитическим работам, в которых достижения в области изучения функциональной асимметрии мозга были осмысленны в том же мифопоэтическом ключе. (Интересно, что и здесь психоаналитики не были первыми, кто связал бессознательное с левой стороной тела человека. Можно вспомнить об одном мучительном сновидении Рене Декарта, в котором «он был вынужден опираться на свою левую половину (по его мнению, олицетворяющую его бессознательное), чтобы продолжить путь, тогда как его правая половина (отражающая его сознательное) была так слаба, что не могла больше поддерживать его. Сновидение, в котором левой стороне придавалось большее значение, чем правой, напомнило Декарту, который всегда верил только в разум, отвергая инстинктивную и религиозную сторону жизни, о важном значении и необходимости нерациональной ее стороны.» [14, с. 150 – 151]).

При таком понимании бессознательного антиповедение описывалось как деструктивное, патологическое поведение, направленное на смерть. Характерный пример – предложенное Э. Фроммом описание поведения «психологического некрофила», человека, причастного смерти. Причину «некрофильcкого характера» Фромм усматривал в «злокачественной инцестуальности» – традиционном мотиве приобщения миру смерти. Человек с таким характером испытывает страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, нездоровому и механическому. Он не способен радоваться жизни, смеяться, любить, и только полностью сосредоточен на смерти. Таким описывал Фромм Адольфа Гитлера. Он аккуратно выбрал из биографии нацистского фюрера факты, соответствовавшие его гипотезе, и замолчал свидетельства, характеризовавшие Гитлера несколько иначе. В результате Фромм создал очередной миф о «живом мертвеце», ровным счетом ничего не объясняющем ни в личности Гитлера, ни в социально-психологической ситуации в Германии тридцатых годов прошлого века. (Предшественником Гитлера в ранге властвовавших «живых мертвецов» был, в частности, валашский князь Влад Цепеш, прозванный Дракулой [48].) Свою работу о Гитлере Фромм заключил фразой: «Пока мы не откажемся от лубочного представления о пороке, мы не научимся распознавать реального зла.» [74, с. 198] Но что делает сам Фромм, если не создает очередное лубочное представление о зле?

Бессознательное ассоциировалось психоаналитиками не только с хаосом, преступлением и смертью, но и с сакральной сферой, сокровенными истинами. Антиповедение, соответственно, описывалось не только как деструктивное, безумное, но и как творческое, визионерское поведение.

С одной стороны, такая мифопоэтическая позиция позволяла усматривать в творчестве душевнобольных сокровенные тайны и глубокие истины.

Последователи Юнга связывали эту особенность творчества душевнобольных с их способностью проникать в коллективное бессознательное и приобщаться его тайнам. Именно этим обусловлен тот факт, что, по Юнгу, «продукт психоза нередко наделен такой веской значительностью, которая встречается разве что у гения.» [90, с. 263]

О. Ранк также полагал, что безумие и истина тесно связаны между собой. Познание истины человеком, по его мнению, влекло за собой его отчуждение от мира «нормальных» людей. Ценности этого мира становились иллюзией для «мученика познания», а сама истина причиняла ему невыносимые страдания, делала его душевнобольным.

Предельно было развито представление о безумии как способе приобщиться сакральному в работах представителей «антипсихиатрии». Так, Р. Д. Лэнг рассматривал безумие как экзистенциальную смерть человека, смерть, чреватую новым рождением, но рождением уже в новом сакральном качестве, в качестве человека, причастного нездешним истинам. По его словам, «когда человек сходит с ума, наблюдается значительное перемещение его положения по отношению ко всем областям бытия. Центр его переживания передвигается от эго к „я“. Земное время становится чисто эпизодическим, существенно только вечное. Однако сумасшедший находится в смятении. Он путает эго с „я“, внутреннее с внешним, естественное со сверхъестественным. Тем не менее для нас он может быть, даже посредством своего явного крушения и распада, проявлением священного. Он изгнан со сцены бытия, он – чужак, посторонний, подающий нам сигналы из пустоты, в которой он тонет, – некой пустоты, которая может быть населена существами, о которых мы даже не мечтаем. Их обычно называют демонами и духами, и они были некогда известны и названы… Сумасшествие – не обязательно разрыв. Оно может стать также и прорывом. Потенциально это освобождение и обновление, но также порабощение и экзистенциальная смерть.» [37, с. 310 – 311]

С другой стороны, психоаналитические представления об антиповедении связывали творческие способности человека, гениальность с безумием и преступлением. По Юнгу, художественное творчество есть «порождение ночной сферы. К ней приближаются также духовидцы и пророки… Но с этой сферой знакомы также великие злодеи и разрушители, омрачающие лицо времен, и умалишенные, которые слишком близко подошли к огню…» [90, с. 267]

С этой точки зрения творчество рассматривалось как отклонение от нормы, как форма невроза. В художественных произведениях психоаналитики искали ту же «первосцену», что и в жалобах своих пациентов. Поведение художника характеризовалось ими как асоциальное, безумное, а иногда и преступное.

В полной мере такое отношение к художнику и его творчеству выразил восприимчивый к психоаналитическим идеям Томас Манн в своих статьях о Достоевском и Ницше, а также в романе «Доктор Фаустус». Он описал Достоевского и Ницше как преступных безумных гениев, чуждых бюргерскому миру и причастных тайнам преисподней: «Преступление» – я повторяю это слово, чтобы охарактеризовать психологическую родственность Достоевского и Ницше… Обоим свойственна экстатичность, познание истины, рождающееся из внезапного, полубезумного озарения, и к тому же религиозный, иначе говоря – сатанинский морализм, который у Ницше назывался антиморализмом… Ницше утверждает, что всякий духовный отход и отчуждение от бюргерски общепризнанного, всякая самостоятельность мысли и отрицание традиций родственно мироощущению преступника и позволяет проникнуть в его духовный мир. С моей точки зрения, можно пойти дальше и сказать, что это относится вообще ко всякой творческой оригинальности, ко всякому художественному творчеству во всеобъемлющем смысле этого слова… иные взлеты души и познания невозможны без болезни, безумия, духовного «преступления»…» [39, с. 334 -335, 338]

Таким образом, очевидно, что в основе психоаналитических концепций лежит не объективное исследование бессознательных явлений, а выражение субъективно значимых, аффективно-ассоциативных связей между бессознательным, как его понимали психоаналитики, и целым рядом других феноменов, в свое время устойчиво связывавшихся архаичным человеком с представлением о сакральном. Бессознательное, как правило, ассоциативно связывалось с низом (телесным, психическим или социальным), сакральным, чуждым, женским, скрытым, левым, смертью, ночью, антиповедением и т. д. Концептуально данные связи могли быть выражены самым разным образом: метафорически или буквально, в виде мимолетного сравнения или целостной гипотезы, фрагментарно или в полной мере. Различную форму они принимали в системе мировоззрения Фрейда, Адлера или Юнга. Но как бы то ни было, именно ассоциативные связи лежат в основе психоаналитических представлений о бессознательном.

Это мифопоэтическое понимание бессознательного свойственно и представителям современных психологических школ – будь то трансперсональная, интегральная, квантовая или какая-либо другая «психология», в которой сам черт ногу сломит. Более того, в современном психологическом концептуировании отмечается усиление субъективизации бессознательного. Вместо стремления критически осмыслить психоаналитические гипотезы, сделать изучение бессознательного более объективным, в указанных школах психологии наблюдается тенденция доведения до абсурда традиции мифологизации психического. Традиции, развитой тем снотолкователем, который спустился в ад, чтобы потрясти его, да только рассмешил чертей.