Текст книги "Кошка с одним хвостом"

ВИЛЬЧА

От станции Вильча до нашей теплушки было, по ощущениям, километра полтора-два. Ну да кто же их мерил? По шпалам ходить неудобно – не в шаг. Говорят, это какой-то умник придумал, чтобы по путям не бегали. Вот я и наловчился ходить по головке рельса, как по канату. Не сразу. Такое сразу да в солдатских сапогах, думаю, вряд ли кто бы освоил. Сначала прошёл шагов десять, потом двадцать, потом пятьдесят, и так, постепенно… Но до конца так ни разу и не дошёл. Навыка нет. В этом мире вообще ничего не происходит вдруг. «Вдруг» – это иллюзия, просто мы не всегда точно определяем начало. Вот и в тот день, когда по рации раздалось: «Диспетчер станция Вильча?» – это было не «вдруг», это был гвардии младший сержант Халиков. И, видя, как на пульте вспыхивают один за другим занимаемые им участки пути, бессмысленно было в отчаянье вопрошать:

– Халиков, ты где?!

Ну если только для того, чтобы услышать в ответ радостное:

– Красный проехал!

Гражданский диспетчер, с которым за мгновение до этого мы, коротая время, пили чай и мило беседовали, уже повернулся ко мне спиной, лихорадочно жал кнопки и щёлкал на пульте тумблерами, переводя стрелки.

– Иди, твои приехали, – не глядя буркнул он.

Я встал, попрощался и вышел.

Хотел написать: «Этот день выдался очень тяжёлым…» – и осёкся. Зачем выдумывать? День как день, да я его и не помню. Прошёл, как не было. Работали.

Здесь я больше не был связистом, здесь мною затыкали трудовые дыры. Или, точнее, дыры труда, дыры в труде…

В общем, я был тем, кто должен был быть, но кого не было. В тот день я был диспетчером грузоперевозок. Оформлял грузы. Работы было немного, работа была неинтересная.

Пришла «вертушка» с грунтом, её надо было оформить, заполнить документы, завтра разгрузка. Значит, завтра я буду составителем, точнее, и составителем тоже. А послезавтра мы будем грузить этот грунт в «грязную вертушку»[15]15
  «Грязная вертушка» – «вертушка», ходившая в зону и требующая дезактивации.


[Закрыть], и я буду следить за погрузкой. Значит, буду как бы «вертушечником». Правда, в выгрузке грунта или там щебня я пока не участвовал. То есть, если бы Родина доверила, я бы справился, но Родина пока не доверяла, а значит, полноценным «вертушечником» я пока не был. Это, к примеру, как я пару-тройку раз водил тепловоз, но машинистом, бесспорно, считаться не мог. Машинистом считался даже Халиков, а я супротив него был как обезьянка с бубенчиком супротив Паганини. Халиков, или Басмач, как мы его звали между собой, был живой, что удивительно, легендой. Сейчас объясню почему. Он обладал самоубийственным для машиниста качеством. Он не умел вовремя остановить состав. Или не придавал этому значения. Помню, как мы ехали в зону за каким-то «надом». Я, видимо, составителем, «партизан»[16]16
  «Партизан» – здесь: военнослужащие запаса, призванные на сборы.


[Закрыть] Пашка Александров – машинистом, а Халиков – помощником машиниста. И началось. Подъезжаем к какому-то полустанку, Пашка с подначкой ему и говорит:

– А спорим, я сейчас остановлю ровно у таблички «Остановка первого вагона»?

Тот:

– Да ладно!

Ну, Пашка и тормозит ноль в ноль. Едем дальше, следующий заброшенный перрончик. Пашка опять забрасывает, не унимается.

– А спорим, я и сейчас остановлю первый вагон у таблички «Остановка первого вагона»?

Остановил, конечно, не так чисто, как в первый раз, но всё равно. Вот так вот, спинным мозгом две секции ТЭ-3[17]17
  ТЭ-3 – читается: «тэ-три». Тепловоз с электрической передачей, третья модель.


[Закрыть] отмерить! И хотя, с одной стороны, Пашка дома электрички Москва – Рязань гонял, и вроде как всё понятно, но, с другой стороны, магистральный грузовой тепловоз и тридцать вагонов с грунтом – это вам не электричка, масса-то другая. Тут вся соль в том, что торможение надо начинать вовремя, сообразуясь с массой и скоростью. Примерно так, как учит ГИБДД. Но вот этого-то как раз Халиков делать… скажем так, не любил. Ну, иногда всё-таки так делал.

А легендой его сделал въезд в зону. Дело в том, что, когда мы приехали, где-то через девять месяцев после аварии, вся территория отчуждения уже была обнесена забором. Для въезда по железной дороге поставили железные ворота и коридорчик сделали из колючей проволоки. Да-да, всё как у Тарковского. Именно эти-то ворота Басмач и снёс, причём дважды. Первый раз я не присутствовал, а во второй – чуть пулю не схлопотал.

Подъезжаем: Крава – помощником, слева, Басмач – «за штурвалом», справа, я – на табуретке посередине, техника прохождения прежняя. Ну, то есть «объект» уже в поле зрения, а скорость сбрасывать пока никто не собирается. Это ж только в кино: мчится состав, на путях сидит маленькая девочка, машинист гудит, гудит, потом видит – делать нечего, и – бах по тормозам! Поезд останавливается, тяжёлый метельник повисает, дрожа над головой спасённого младенца. Ага, щас!

Глядим, а солдат-вэвэшник[18]18
  Вэвэшник – солдат внутренних войск. ВВ – воинские формирования, которые были предназначены для обеспечения внутренней безопасности СССР, охраны госудаственных объектов и обеспечения общественной безопасности. Носили погоны и петлицы красного цвета. Отсюда и все прозвища: «помидоры», «упыри», «краснопогонники» и т. д.


[Закрыть], увидев, что это останавливаться уже не будет, передёргивает затвор. Прошлый раз их многому научил. Все падаем на пол, лежим, ждём очереди, и вдруг слышим: «бздыньк»! Ворота проехали. Вот так, просто «бздыньк» и всё – нет ворот, а Халиков – уже легенда. Такой простой, лежит рядом с нами на грязном полу и улыбается.

Да и что для нас были эти ворота? Пусть даже стальные, пусть даже на замке и обмотанные после прошлого раза толстенной цепью. Тепловоз двести с лишним тонн, да тридцать вагонов с грунтом под сто тонн каждый, да на скорости километров шестьдесят, и автосцепка торчит впереди, как стенобитный таран. В общем, не ставили с тех пор больше ворот. А тому парню, что не стрелял, огромное-преогромное спасибо. Надеюсь, ему ничего за это не было.

КУНГ

Когда я написал, что мы жили в теплушке, я написал правду. Может, это и не было именно тем, в чём возили ссыльных или возвращались с фронта, но это был крытый товарный вагон, который распахивался посередине. Справа была наша… Спальня? Казарма? Кубрик? Я затрудняюсь это назвать. А слева были кухня, столовая, тренажёрный и банкетный залы. Словом, справа мы спали – слева мы жили. Ах да, с нами ещё иногда ночевал наш прапорщик. Когда он всё-таки приходил, то спал отдельно от нас, на кухне. Справа стояли наши двухъярусные кровати, на полу лежал ковёр, на стенах висели гобелены с оленями, а с потолка свисала и мешала ходить хрустальная люстра. Помню, как, только приехав с Неданчичей, я, войдя, замер, ошарашенный этим «великолепием». В дальнем конце, у огромного цветного телевизора, сидел Басмач и пытался что-то с ним сделать.

– Уже шестой привожу, не работает! – пояснил он, добавив несколько сильных эпитетов, соответствующих ситуации. Я, конечно, не был специалистом по ремонту телевизоров, но как связист, оглядев его, поломку нашёл сразу.

– Халиков, антенны-то нет!

– Да ладно! – и, немного подумав, – а что это?

Пришлось, не вдаваясь в подробности, объяснить, что это, зачем и как выглядит.

– А! О-о! Я это видел! Я сегодня привезу!

– Как приехали, так и шакалит, – беззлобно прокомментировал кто-то.

– Я же для всех! А что? – возмутился тот и развёл руками. – Это же никому не нужно! – он имел в виду, что «там» не нужно.

С этим можно было бы и поспорить. Иногда к нам обращались гражданские с просьбой втихаря помочь им вызволить из зоны какие-то крупногабаритные и ценные пожитки. Холодильник или там телевизор. Мы, конечно, иногда заглядывали в паспорта на предмет прописки, однако, как правило, чаще просто в глаза, и помогали или нет, больше полагаясь на свою интуицию.

Тем не менее так или иначе «шакалили» все. Все, но при этом только Халиков оставался благороден, как Деточкин. Он «шакалил» не для себя, а для всех, для других или, что называется, «для дела». Просто он был неразумно хозяйственным. Однажды приволок из могильника тепловозную рацию взамен сломавшейся. Так в обнимку с ней и пришёл. Выматерили и выбросили.

Сначала у нас и дозиметра-то не было. Те, индивидуальные, похожие на толстые серебристые авторучки, годились только на сувениры. Поэтому про радиацию мы знали лишь то, что она где-то тут есть. Потом всё-таки привезли нормальный ДП-5Б[19]19
  ДП-5Б (дозиметр полевой) – измеритель мощности (рентгенометр), предназначен для измерения уровней гамма-радиации и радиоактивной заражённости различных предметов по гамма-излучению. Мощность экспозиционной дозы гамма-излучения определяется в миллирентгенах или рентгенах в час для той точки пространства, в которой помещён при измерениях блок детектирования прибора. Кроме того, имеется возможность обнаружения бета-излучения.


[Закрыть], и мы принялись удовлетворять своё любопытство.

Как прошедший химсборы, я имел полное право первым поиграть в дозиметриста. На нашем тепляке и внутри него радиации не было обнаружено.

Рядом стояла железнодорожная платформа со свинцовым КУНГом[20]20
  КУНГ – аббревиатура, обозначающая «кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита» (или кузов унифицированный герметизированный).


[Закрыть]. Наверное, это было убежище. Окон в нём не было. Были только смотровые щели с толстым многослойным плексигласом[21]21
  Плексиглас – органическое стекло.


[Закрыть] и тоже многослойными свинцовыми жалюзи-ставнями. Он весь был какой-то многослойный, как будто его набирали, как сложный пирог, в нужную толщину, скручивая полусантиметровые свинцовые пластины болтами. Тяжёлая дверь открылась хоть и с усилием, но свободно. Внутри, в полумраке, не было ничего, только два ввинченных, как на тепловозе, в пол вращающихся стула да приборы и рычаги управления. К этой платформе, видимо, подсоединяли локомотив и уже из КУНГа управляли составом. Я старательно померил дозиметром и снаружи, и внутри – всё чисто.

– Дезактивировано! – блеснул я умным словом. – К тому же свинец радиации не набирает, – продолжил я умничать, вспоминая, чего понабрался на химсборах.

Был апрель, светило солнце, щебетали какие-то птички. Вдоль дороги вся насыпь была усыпана респираторами, драными противогазами, пустыми бутылками и ещё каким-то вытаявшим барахлом. То там, то тут сквозь мусор, грязь и почерневший снег уже пробивалась молодая трава.

– А тепловоз, наверное, в могильнике, – задумчиво сказал кто-то.

Могильник железнодорожной техники скорее напоминал отстойник. Вагоны, платформы и локомотивы просто стояли в зоне под открытым небом. В феврале, когда ещё лежал снег и рельсы под ним не было видно, казалось, что техника стоит просто в чистом поле. То ли в ожидании дезактивации, то ли пока само выветрится.

На следующий день мы купили в аптеке резиновый бинт и понаделали рогаток. А в выходной скрутили с жалюзи свинцовую пластину поменьше, порубили её мелко на кубики и пошли стрелять по бутылкам.

МИШКА

Да, мы не были героями. Героями были те пожарные, спасатели и вертолётчики, которые приняли первый удар, которые знали, на что шли, знали цену, которую придётся заплатить. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что героизм подразумевает некую свободу воли и понимание. Оглядываясь назад, могу сказать, что у нас не было ни того ни другого. Всё было просто. Нам просто приказывали, а мы просто жили.

Как-то на досуге в местном клубе мы обнаружили комплект электрогитар, клавиши, ударную установку и даже попытались всё это освоить. Но творческих сил явно не хватало. И прежде всего проваливалась ритм-секция. Если тот, кто может подёргать пальцем струны на басу, среди нас ещё нашёлся, то по-человечески отстучать было уже некому. Бездушное «тыц-тыц» никого не возбуждало и куража не давало. Тем было обиднее, что я знал: в роте управления есть классный ударник. Не то чтобы я желал Мишке командировку на Чернобыль, не приведи бог, но… Расскажу по порядку.

В бригаде был свой крохотный, человек десять-двенадцать, духовой оркестрик. Начали собирать его ещё при мне. Параллельно с реставрацией БТР по высочайшему повелению прошёл конкурс на вакантные должности оркестрантов. Но контингент у нас был таков, что проще было найти человек полтораста, играющих на зурне или карнае, чем хотя бы одного, играющего на гобое. Да, кстати, такового, по-моему, так и не нашли.

Да даже я преодолел бы эти конкурсные испытания, если бы хоть чуточку лучше играл на блок-флейте, а не просто знал, с какой стороны в неё дуть.

На ударных в оркестре сначала играл Володька Удовиченко. Профессиональный актёр, говоривший исключительно с хорошей подачей и на примарном тоне, Володька заведовал клубом и восхитительно рассказывал пошлейшие актёрские анекдоты, которые я цитировать здесь не стану. На репетициях оркестра он вешал на себя большой турецкий барабан с прикреплённой сверху тарелкой, брал в руки вторую тарелку, барабанную «палицу» и ответственно выполнял поставленную задачу. «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!» В ритм-то он, конечно, попадал, тут он был молодец, да вот как-то без искорки, без души.

Но поняли мы это, правда, только тогда, когда за дело взялся Мишка Кичуткин. Володьке пришлось сразу потесниться и взять в руки треугольник. Всё познаётся в сравнении. Мишкина музыкальная школа и джазовое музыкальное училище давали о себе знать в каждом «Бум!» и в каждом «Чщ-щ!». Ведь если ты специалист, то не так уж важно, что ты играешь, Smoke on the Water или «Егерский марш». А уж когда ему передали из дома настоящую барабанную установку! Он садился репетировать, а я – рядом в сторонке, чтобы не мешать, и слушал.

Начинал он с того, что пробовал ногой педаль, потом брал в руки палочки и отстукивал, как он говорил, «пары». Сперва медленно, как бы примеряясь, останавливаясь, меняя хват. Потом, сделав свой выбор, начинал понемногу ускоряться, переходил на тройки. Он разогревался, ритм нарастал и вдруг – словно взрывался с криком и воем, обрушиваясь некой одному ему слышной в этом грохоте чарующей мелодией… А потом внезапно всё обрывалось. И в наступившей тишине он молча откладывал барабанные палочки, вставал, шёл в каптёрку, вешал на себя большой барабан с прикреплённой к нему золотистой тарелочкой, брал колотушку, вторую тарелку и отправлялся на плац репетировать с оркестром: «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!».

Мишка был цельной личностью, и как целостный человек, будучи ударником, он не только прекрасно стучал на барабанах, но и неплохо боксировал. Мало того, как артист он делал это несколько кокетливо или даже жеманно. На любое предложение пройтись за сортир и там в честной схватке разрешить недоразумение он отвечал:

– Извините меня, я музыкант, мне надо беречь руки, погодите, я сейчас, я мигом, – после этих слов он упархивал к себе в подсобку, надевал небольшие старые боксёрские перчатки и выходил на встречу со своим визави. Иногда его оппоненты проявляли нетерпение и стремились следом за ним в клуб. Иногда, зная о его навыках, делали это вдвоём или даже втроём, и это было большой ошибкой с их стороны.

– Не люблю, когда противников больше двух. В запале можно потерять контроль над ситуацией и случайно убить, – сказал как-то мой знакомый специалист по боевому самбо. Вот и с Мишкой случилась примерно такая же история. Нет, он никого не убил, но один из его противников, падая, снёс головой стальную вешалку в гардеробной и сильно повредился. Пришлось даже позвать прапорщика-медика, так, собственно, всё и открылось. Бойца откачали, забинтовали, отправили в санчасть заживать и сели решать Мишкину судьбу. Неделю где-то решали и решили: дать парню шанс осознать свой проступок и искупить свою вину. И Мишка всё осознал и больше в клубе ни с кем отношения не выяснял. И искупил, ну конечно, а как же! «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!»

КАК Я СТАЛ СПЕЦИАЛИСТОМ

На Чернобыле нас стали лучше кормить, реже появлялись офицеры, и, смешавшись с «партизанами», мы получили большую свободу. А уж на их фоне мы всегда выглядели образцовыми солдатами. В принципе да. На Чернобыле служилось поприятнее. Нет, мы понимали, конечно: радиация, свинцовые трусы и всё такое… но ведь не Афган, не стреляют же.

Хотя, может быть, про то, что меньше появлялись офицеры, я и загнул, возможно, это было только моё ощущение. Когда ты постоянно на глазах у начальства и оно от тебя непрерывно чего-то хочет, становишься мнительным и нервным параноиком. К тому моменту у меня уже было где-то суток двести пятьдесят неотбытого ареста. Среди связистов так было принято. Говорили, что в управлении бригады одному к дембелю накидали больше, чем он отслужил. Когда же мне объявили первые трое суток, мой старший товарищ Эдик Ларионов сказал:

– Привыкай! – И гордо добавил: – у меня уже за триста.

Потом, немного погодя, приволок два значка со скрещенными молниями. Свои мне приказали перед этим во Львове перекрутить обратно на железнодорожные.

– Носи, теперь заслужил.

А случилось это в Закарпатье, куда я, только-только отслуживший полгода, был сослан за пьянку и, что любопытно, неуставные взаимоотношения.

Смешно, но это так. Если мы, одного призыва, скажем, сели попить водочки и попеть песен – это пьянка. Если водку пьют лица разного срока службы, то это уже неуставные взаимоотношения. И без разницы, кто кому наливает.

Когда я впервые познакомился с этим фактом, мне заодно пришлось познакомиться и с нашим особистом. Он разительно отличался от остальных офицеров бригады. Во-первых, он с особым шиком носил лётную форму, а во-вторых, комбриг, здороваясь с ним, первым отдавал честь и протягивал руку. С другой стороны, они оба были майорами.

После нашей недолгой беседы я на всю жизнь научился отличать сотрудников от простых смертных. Уважать и не бояться, но считаться с ними. И впоследствии, играя чекиста в спектакле, я мысленно сверял выстраиваемый образ с этим человеком. Приводить нашу беседу я не стану, ибо слов не помню, а помню только ощущения. Он, как цыганка, раскинув папку и глядя в мои чистые глаза и личное дело, поведал мне всё-всё-всё – и про дорогу дальнюю, и про дом казённый, и про прочие перспективы моего бытия. Как добрый пастор, удивлялся и сетовал, мол, что же это я, молодой боец, которого деды угнетали водкой и песнопениями, не встану на путь истинный и не очищу душу исповедью и покаянием. Ну и, естественно, тут же обещал малую епитимью и райские кущи в перспективе, если покаюсь, или адовы муки и геенну огненную в противном случае. Ад, с точки зрения его космогонической теории, находился в Закарпатье. В отличие от рая, который располагался где-то здесь, во Львове. Ну, рай не рай, но земля обетованная. Он даже позволил себе, как бы между нами, эти малые сомнения. Мол, может, и не рай, конечно, а лишь земля обетованная… Получается, я избран?

«Э-э, нет, – подумал я. – Я тебе сейчас пацанов вложу, ты меня отмажешь, а потом по любому поводу иметь будешь? Шалишь, начальничек, не такой я человек! Не тому меня десять лет в школе учили! Допустим, вот я вам сейчас всех сдам, господин штурмбанфюрер. А зачем это вам? Вы же и так подполье накрыли и всё знаете. Я уже понял, что среди нас завёлся стукач… А может, и провокатор! Так, господин ротмистр?! Я должен написать и подписаться? Может быть, ещё и кровью?!» Такой сумбур пронесся в моей голове, а вслух я сказал:

– Ну что вы, товарищ майор! Все спали, честно-честно! Честное пи… – и был низвергнут в ад.

Гремел я недолго. Ночь поездом или что-то около того. Так вот и началась моя служба в Батьеве, в отдельной гвардейской роте эксплуатации. Там было управление бригады, здесь КП[22]22
  КП – здесь: командный пункт.


[Закрыть] управления бригады. Там – «Чаща», здесь – «Чаща-1». Невелика, казалось бы, разница, но… Там был белый паркет, а здесь была трасса. Трасса – это почти как куваевская «Территория». Пять палаток, грибок дневального, вагончики офицеров. Под грибком никого, в палатках печки, накурено, огоньки сигарет.

– Ты, что ли, новый связист?

– Я.

В темноте, с дальней нижней койки подымается фигура и движется ко мне, на ходу выбрасывая в печку окурок, поправляя ремень и надевая пилотку.

– Идём.

Меня ведут по городку, между палаток и вагончиков, тыча пальцем в развешанные провода.

– Это дневальный, это пустой, и это пустой, это главный инженер, пустой, столовая, это к ротному, это… – и спустя десять минут такой экскурсии вдруг неожиданно: – Запомнил?

– Нет, – честно признался я.

– Да мне похрен, мне завтра на дембель, – сказал он, и я стал «специалистом по полевым кабельным линиям связи».

ПОПУГАЙЧИКИ

Как мы закорешились с Сашкой, я не помню. Ну, он, как и я, играл на гитаре и писал песни. Может быть, его песни не отличались высокой интеллектуальной нагрузкой, но были милы и мелодичны. Мне нравились.

Разбросал город

По ночным тёмным

Тротуарам огни.

Как в ночи остров,

Светлячков полный,

Вырос он на пути.

Ах, этот свет, словно тень,

На землю упал, его растоптали люди.

Этот свет не огонь,

И тёплым огнём он никогда не будет,

Этот свет.

Вообще-то он был на полгода старше меня по сроку службы, но это не помешало нормальным человеческим взаимоотношениям. Да и к тому же часть во Львове была уставная, он – водитель, а я – связист. Как говорится, делить нечего. Я возвращался с телеграфного узла, он приходил из автопарка, и мы после ужина садились в «ленкомнате» и доставали гитару. Я уже плохо помню детали, выдумывать их не хочу, а поэтому мучить ложными восторженными эпитетами не стану. Знаете, есть такие мероприятия, как рисование стенгазеты, в которых интересно участвовать, интересно вспоминать, но о которых потом скучно рассказывать. Так вот и пение песен, задушевные посиделки – из таких. Любой рассказ превращается в отчёт. Мол, классно посидели и всё такое, а рассказать, в общем-то… Как ты расскажешь песню?

Так бы всё и было, если бы вдруг внезапно не появился наш ротный, гвардии капитан Чекипало. Сначала он тихо подошёл, постоял в дверях, послушал минут пять, как мы заливаемся. Потом, дождавшись паузы, то ли с порицанием, то ли с любопытством строго меня спросил:

– Что за песню поёшь, солдат?

– «Бричмуллу»[23]23
  «Бричмулла» – здесь: песня Сергея Никитина на стихи Дмитрия Сухарева. Бурчмулла́ (узб. Burchmullo) – городской посёлок на северо-востоке Ташкентской области.


[Закрыть], товарищ гвардии капитан.

Далее последовал один из тех его комментариев, за которые другого бы при жизни отлили в бронзе:

– Я вас, москвичей, знаю. В скверике, на лавочке, с блядью на коленочках, под гитару «Бричмуллу» – тюремную песню!

Да, он был такой, наш Чекипало! Ах, если б я только знал, ах, если б я только мог! Я бы ходил за ним и записывал, аки мытарь за Господом. Время уходит безвозвратно, это мы с вами можем уйти и вернуться, а время не возвращается никогда. Где теперь это всё? Утеряно, невосполнимо утрачено. А жаль, можно было бы по подписке, на народные деньги издать сборник афоризмов, например: «Так говорил Чекипало», а может, даже и трёхтомник «Капитан Чекипало». Правда, боюсь, третий том получился бы уже надуманным, материала бы не хватило, и дописывать его пришлось бы кому-то другому. В любом случае в эти книги вошли бы такие шедевры, как:

– Что вы здесь сидите, спите, разговариваете?!

Или:

– Москвичи – это национальность!

А также многие другие его внезапные мысли и противоречия и, конечно же, уже снискавшая любовь слушателей история про попугайчиков.

* * *

В нашей образцовой гвардейской роте управления, если бы не близость плаца и строевая подготовка, было бы совсем уютно и по-домашнему. Белый паркет, солдаты в тапочках, цветы в кашпо и попугайчики в клетке. Ах да, и рыбки, ещё и рыбки в аквариуме. Такая вот лепота. Надо ли говорить, что старшие офицеры из управления любили к нам захаживать. Посмотреть, как солдатики живут, связки поразмять, да и вообще душу позабавить.

Приехал как-то к обеду в роту гвардии майор Емельченко. Кашу с нами есть не сел, не стал демократничать. Ну и ладно, нам-то что? Самим мало. Примаршировали в казарму, переобулись в тапочки, построились в проходе, стоим, ждём-с. Команда: сми-и-иррррно! Заложив руки за спину, медленно, растягивая шаги, входит комбриг. За ним истово, словно отдавая свою честь, вытягивается и семенит по стойке смирно наш капитан. Эта процессия молча следует мимо нас и останавливается у аквариума с рыбками.

– Чекипало!

– Слушаю вас, товарищ майор!

– Рыбки.

– Так точно, товарищ майор!

И они дальше, тем же чередом медленно движутся вдоль стены. Возле кашпо Емельченко останавливается и смотрит на цветы. Строй молча, напряжённо давится смехом.

– Чекипало!

– Слушаю, товарищ майор!

– Цветочки.

– Так точно, товарищ майор!

Процессия движется дальше, пока не останавливается у клетки с волнистыми попугайчиками Кешей и Гошихой. Гошиха, очевидно, когда-то была Гошей, но потом, когда всё открылось, имя менять не стали. Строй замер в предвкушении.

– Чекипало!

– Слушаю, товарищ майор!

– Попугайчики.

– Так точно, товарищ майор!

– Говорящие?

– Никак нет, товарищ майор!

– А почему?

– Виноват, товарищ майор!

Тут впервые Емельченко поворачивается лицом к нашему ротному и после короткой паузы начинает меланхолично крутить у него на кителе пуговицу, задумчиво напевая себе под нос:

– Капитан, капитан, никогда ты не станешь майором…

После чего резко разворачивается и быстрыми шагами уходит, Чекипало семенит ему вслед. Думаете, занавес? Как бы не так! Надо сказать, что дело было в воскресенье, и события получили неожиданное продолжение.

После ухода высокого начальства сидим мы в «ленкомнате» и смотрим по телевизору Дроздова. Где-то после львов и трясогузок речь в студии неожиданно заходит о волнистых попугайчиках. И вот, приглашённый специалист рассказывает о том, что волнистый попугайчик, конечно же, не такой способный, как его большие собратья ара или какаду, но и его при желании тоже можно научить говорить. Дроздов на экране улыбается и ободряюще кивает рассказчику, тот вдохновенно продолжает:

– Дрессировке и обучению поддаются только молодые самцы, которых надо отсаживать от самочек в отдельную клетку, а лучше, если дома будет только один попугай… – на этих словах стоявший в дверях Чекипало, которого до этого никто не замечал, молча поворачивается и уходит в роту.

– Пи…ец Гошихе, – тихо говорит кто-то.

А вот теперь ЗАНАВЕС! Хочу только сразу успокоить защитников природы: при написании этой истории ни один попугайчик не пострадал.