Текст книги "Смертная чаша"

Глава 11. Юрод

Под тыном Тишенковской усадьбы на Москве дворня била человека, пятная деревянную мостовую алыми каплями. Били упорно, с жесточью и задором, под матерки. Не давали выползти из круга, пинками возвращали назад.

Собралась толпа. Торговый человек в кафтане любского сукна ялся со стрельцом на алтын, забьют ли до смерти али жизни дадут. Девка из посадских грызла яблоко. Двое соседских отроков примеривались, может, и им выйти на кулачный бой: на чужую потеху глядеть скучно, надо б и свою завести. Проходил поп, захотел было унять кровопролитье, да тишенковские облаяли его хульно, мол, не лезь, честной отец, а то и сам схлопочешь рожна горячего.

Поп, однако, пожалел бедного страдальца. Что за вина у него такая, чрез которую надобно душу под кулачьем среди бела дня отдавать? Привел иеромонаха из соседней обители: спасай! К иноческому сану, знамо, почтения больше, чем к белому иерейскому. Старичок-чернец клюкою сунул одному челядинцу, сунул другому, а когда вся ватага злояростно к нему обернулась, вспросил с укоризной:

– Отчего ни закона, ни любви не имеете? Бога забыли? Неистовые, неутолимые, лютые звери!

От таких слов оторопели дворовые. И только старшой из них шагнул навстречу иеромонаху да молвил:

– К чему встреваешь? Бесстыдного охлёстыша поймали! Людям свинячит безо всякой совести. Гляди: гнилых яблок под тыном кучу навалил и ну по окнам кидаться! А потом каменьем два окна вовсе вышиб! Скотина…

В сердцах старшой еще разок пнул бедолагу от души.

– А ну покажите его, – велел черный священник.

Старшой сделал знак, и дворовые повернули тело лицом кверху. Тощий, в чем только душа держится, задохлик. По Москве, охваченной весенними заморозками, расхаживает в одной рубахе, и та – серая рванина, с плеч спущена, замызганной веревкой подпоясана. Борода у бродяги нечесана, рожа вдрызг разбита, столь ядреное зловоние исходит от его тела, будто год не знал он бани.

Иеромонах осенил себя крестным знамением.

– Сам объяви людям, кто ты таков и отчего творишь безобразие. Не понимают люди.

В ответ послышалось многое стенание, слов же никаких.

Старшой врезал лежальцу ногой по ребрам.

– Ну, сам видишь, чернец, каков стервец выискался. Моим-то, понятно, дух из него выбить сразу и захотелось.

С мостовой послышалось вполне отчетливое:

– Захотелось старичку переплыть Москваречку, посередке утонул, только ножкой болтанул…

– У, бесовское перевесище! – замахнулся было старшой.

– Не тронь! – крикнул иеромонах. – То юрод.

– Да истинной ли юрод? Але ложной?

– Истинной, я его знаю. Святой жизни человек, его устами сам Господь глаголет.

Дворовые отступили. Тоскливо им сделалось, задор вчистую пропал.

Юрод, утирая кровь с лица, живо откликнулся:

– Что, дядя, думал, я дурак, а у самого с головой не так?

– Ну вот, – вздохнул купчина, – пострадал я из-за сего дуролома. Возьми-ка! Твоя взяла.

И протянул алтын стрельцу.

Юрод, скривившись, крикнул: «Хорошо страдать у печки, очень теплое местечко!»

– Да какой он юрод! – разъярился торговый человек. – Притворяется!

Старшой, получив нежданную поддержку, недобро глянул на иеромонаха.

– Сдается мне, батюшка, скота сего заблёванного ты по доброте выгораживаешь, а ему бы надо б еще выдать на орехи. Чтоб язык за зубами держал!

– Не обманываю я вас! Хотите, крест на том поцелую?

Но купчина в ответ расхохотался:

– Ни к чему нам таковая жизнь благостная, мы народ обычной, грешной, нам бы охальнику головёшку скрутить, да и весь сказ!

И дворовые вновь подошли поближе, почуяв, что забава их продолжится. Чернец уж и не знал, как ему поступить, вся твердость его порушилась. Но тут из толпы вышел великан, борода лопатой, руки яко дерева, из земли вывороченные, плечи яко башни надвратные во крепком граде.

– Что, с чернецами воевать здоровы да с ветошью подзаборной? А со мной желаете ле переведаться? Сказано же: святой жизни человек, отступитесь. Не то кулаки-то друг об друга почешем!

– А ты кто таков? – вызверился купчина.

– Князя Лыкова боевой холоп, прозвищем Гневаш Заяц.

Торговый человек хрюкнул раз, другой, а потом зашелся смехом:

– Га-га-га! Ой, не могу! Деревенщина… Заяц он… косоухынький… кривозубонький… Зайчишко!

Дворовые зареготали вместе с ним. Старшой косо ухмыльнулся, прикидывая силы на случай драки.

Бугай коротко, без замаху, вписал купчине буквицу в лобешник. Тот наземь грянулся, не крякнув. Ползает, головой трясет, слезы роняет.

– Не робей, ребята, – ободряюще произнес старшой. – Нас шестеро, он один, инок драться не станет. Как-нибудь сладим.

И пошли двое крепких дворовых заходить боевому холопу за спину.

– Ой! – Девка, побелев, уронила огрызок.

– Семеро нас, семеро! – взвизгнул купчина, поднимаясь с мостовой.

– Ну, так нас двое будет, – ответил ему стрелец, пристраиваясь защищать Зайцу спину. – Охота поглядеть, как это ты с нами, ратными людьми, сладишь, и пупок не развяжется. Эй вы все, бойцы, тряпичные!

Отроки встали по бокам от Зайца. Отчего б не подраться, раз день хорош и солнышко вовсю жарит!

– Вы-то еще куда, опёрдыши? – бросил им старшой. – Тут дело мужицкое.

– Козлина! – ответил ему один из отроков, презрительно усмехаясь.

– Не надо бы, люди добрые… – растерянно пробормотала девка.

Но кто ее, дуру, станет слушать? Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Бойцы начали сходиться.

– А ну стой, м-мать! Что, блядь, за шумство?

Меж двумя кучками втиснулся, размыкая их конской грудью, всадник медвежьего обличья с черными кустистыми бровями, в черном наряде и черной же шапке. С одной стороны седла у него метёлка свисала, с другой – ожерелье из собачьих зубов. Правую руку он положил на рукоять сабли.

Все молчали. Сорвалась потеха.

– Ты! – выбрал всадник опытным глазом старшого. – Доложи.

– А сам-то ты чего впёрся меж нами? – взбеленился тот.

– Я-то? – Всадник без гнева, не меняя выражения лица, отвесил ему оплеуху. – Я власть. Нешто ты безглазым уродился?

Старшой поклонился.

– Не признал, грешен! – Потирая скулу, он изложил свою обиду.

Всадник с ленцою перевел взгляд на иеромонаха.

– Теперь ты.

– Он сам объяснит. Какой юрод прост? Мне ни делá его, ни словесá толковать невозможно – ума не хватит!

Всадник зевнул.

– Встань, – велел он юроду.

Тот встал.

– Ответствуй!

Юрод, улыбаясь, яко дитя, сказал:

– То дом истинных праведников, отца и сына. Един страдает, другому еще пострадать придется. Ради Христа будет заклан, яко овча. Люблю их, ибо угодны Богу. Обоих есть Царствие Небесное.

Старшой, не выдержав, заорал:

– Отчего же яблоки-то с каменьями в окна-то мечешь, пустобрёх?!

Юрод засветился большею улыбкой, но ничего в ответ не сказал. Тогда всадник уточнил:

– Мне ответствуешь, не ему.

Юрод кивнул и заговорил радостным голосом:

– Берегу дом сей честный! Враг рода человеческого всюду бродит, аки лев рыкающий! На праведных христьян слуг своих, бесов, напускает. Они уж всюду тын обсели, во дворе безстрашно гуляют, во окна заглядывают и норовят в хоромину залезть. Вот я и пугнул бесовскую силу. Каменья бросал, а про себя творил умную молитву: оборони, Господи! Разогнал бесов, три дюжины их во все концы разошлись!

Старшой процедил:

– То не юрод, то отродье сучье.

– Заткнись, – безмятежно приказал ему всадник. – Мой суд таков: ты пень безглуздая, а с тобою, яко с умным, два человека разговаривали, священническим саном облеченные, един белец, второй чернец. И тебе бы сообразить, что простой сопле двум попам перечить – не по чину, а ты сообразить не возмог. Потому причитается тебе жалованье великое.

С этими словами он отвесил вторую оплеуху, поувесистее; старшой аж шатнулся под тяжестью ее.

– Юрода отпустить, а вы, дворня, пошли вон. Прочим разойтись: шумства не допущу!

Все послушались всадника, улица опустела. Одного Зайца он придержал рукой.

– Погодь. К тебе особный разговор имеется.

– За мной вины нет.

– Я не об вине! Экий ты здоровила, мне вровень. Нам бы един на един сойтись, силой померяться. Али мы не русские люди? С этой босотой и говорить-то соромно, а ты, я вижу, боец изрядный. Видел я, яко ты этого… хе-хе… разом с копыт снёс! Дело. Как приспеет вольный денёк, отыщи на Орбатской улице двор опричного ярыги Третьяка Тетерина, это я.

– Бог даст, отыщу тебя.

– Ну, будь здрав.

С тем и попрощались.

Глава 12. Черемуховое вино

Дуняша любила часами качаться на качелях, запрокидывать голову, смотреть, как небо летит вниз, как трава вздымается к облакам, до самозабвения, чтоб перед очами всё кругом пошло! А когда отец не видел и некому было известить его об озорстве дочери, Дуняша спрыгивала на землю в конце качельного маха, будто бы не девица она, а ошалелый мальчишка… Распрямив колени, переводила дух и опять лезла на качели.

Потому что качели это такая забава, каковой лучше редко что находится!

Уж она не девица, а как есть мужняя жена, но снисходителен к ее хотеньям драгоценный супруг, и потому на дворе московской усадьбы его специально для Дуняши поставлены превысокие качели. А чтоб ей не скучно было одной качаться, рядышком – вторые, для любезной подруги Прасковьюшки Мангупской.

Вон она, рядышком, наяривает вверх и вниз, раскраснелась. От детей сбёгла и бавится по-девичьи, всласть.

Чего б не качаться? Воскресенье, солнышко пригревает, всё цветет кругом, хотя и без ладу. Орешник подзадержался, кисти его златые висят повсюду, а им бы впору уже сходить. Как от веку было? Снег сходит – орешник цветет. И где тот снег? Давно ручьями растекся, нет его в помине, ни в долках, ни в логах, ни по оврагам, ни по дорожным обочинам, ни по всяким сокровенным низинкам. Орешник же только-только на первый цвет расщедрился. А верба вон задержалась еще того непонятнее: ей бы в самый раз к Вербному бы воскресенью зацвесть, а она, дура, только-только после Пасхи принялась да к нонешней Красной горке в силу вошла.

Зато снег иной, майский, теплый, лег повсеместно в великом обилии. Вся Москва в нем! Лежит, не сходит, запах от него медово-горький, яко вкус у заморского вина, каковое на свадьбе пригублено, яко звук у большого колокола, что в Новодевичьей обители, столь же протягновенный и столь же оглушающий. Град великий, удел Пречистой Богородицы, от Кремля до Заяузья оделся черемуховою метелью. Рано черемуха пришла, прежде времени своего. Теперь жди прохлады, известно: черемуха холод подзывает. Да больно хороша, не осердишься на нее.

Садочек за усадьбой хворостининской – будто серебряная чаша с черемуховым вином да золотыми клеймами орешника.

Хорошо же! Славен Господь!

А Дуняше томно. Чуть покачалась да сошла. Даже прыгать ни разу не стала. Отчего так? То ли воронье по весенней поре раскаркалось – у него свои венчанья, своя Красная горка. То ли сметаны поела, со службы церковной придя, кисловатой… Колом сметана в животе встала, что за пропасть! То ли простуда к ней липнет… Да Бог весть. Токмо от качелей в голове у Дуняши скоро сделалось затменье, и присела она поблизости на лавочку.

– Дунечка, подруга, как твой-то? Как пришла, не видала его.

– В Слободу позвали, полки на татар готовят. Ему воеводствовать. А он еще не зело оздравел. Седмицу назад пошатывался, ослаба его взяла. Потом чуть получшело, но…

Дуняша тяжело вздохнула.

– А твой-то, Панечка?

– Туточки. На Москве службу приискали.

– Счастливая! По всякий день можешь перевидеться…

Княгиня Мангупская сошла с качелей, села рядом. Любопытство разбирало ее, но как про таковое спросишь, хотя бы и у лучшей подруги? Мялась-мялась, потом всё же набралась дерзости и спросила:

– А как ты… с ним?

– Ой хорошо! Ладим. Так хорошо, что прежде и подумать не могла!

– А… с лицом-то… чего?

Дуняша непонимающе улыбнулась:

– С лицом? Травяной водой умываю для свежести…

– Да не с твоим, с его!

– А что с его-то?

Прасковья воззрилась не нее, как баран на новые ворота. Очи растворила, глядит, будто сова на светлый день.

– Не возьму в толк.

– Дунечка, да лицо ж его… во все ж стороны… ну… рассечки же тут и там…

– А… Я о том и думать забыла, за седьмицу свыклась, может, ранее.

Княгиня Мангупская погладила ее по плечу с нежностью и с завистью. Хорош, знать, Дмитрей Иваныч Хворостинин. Хоть и хворал, хоть и крови из него вон сколько вытекло.

– Панечка, милая, а бывает ли мед с черемухи?

– Чего ж нет?

– Не знаю такого. Не пробовала ни разочка.

– Дак мало его. Первоцветным медам откуда помногу взяться? Пчела черемуху любит, пчела к черемухе липнет, насытиться не может. А вот муха черемухова цвета бежит, больно запах его тяжек, мухе от него томление и маета. И комару тож.

– Вот и мне истомно… Должно, от черемухи.

Прасковья оглядела ее пристально.

– А ты, Дунечка, часом, не тяжела ль? А?

Дуняша обробела. В голове у нее закрутился счет денькам да всякие приметы. Грудь болела. И снилось… что снилось-то? Сливовый пирог снился. Не к тому. Митенька снился! Тож не к тому, хотя и хороший был сон.

– Панечка, милая… а ведь мне рыба снилась. Больша-ая… На воздусях плавала. Хотела я поймать ее руками, да она не далась.

– Верный знак! – воскликнула княгиня Мангупская и полезла к ней обниматься. – Вот оно как! Живо-два наладилось! Какая же ты ухватистая! Лоза плодовитая!

Вдруг Дуняша увидела: со стороны задворков идет к ним человек. Вор? Головник? Не с белого хода пришел, тын где-то перелез, стало быть, таится.

– Паня, смотри! Чужой кто-то.

Прасковья разом отскочила.

– Ахти! Что за страсть босорылая?

И тут Дуняша его признала. В кафтанишке ляцком, длинный, усатый, подбородок выбрит до синевы… ну точно, он. Святой Никола, спаси и помоги!

– Старый женишок мой. Немчин Андрейка.

– Дворню бы позвать…

Но никого позвать Прасковья не успела. Басурман стремительно приблизился и заговорил:

– Знаю свою непочтительность. Не обессудись, благородная Evdokija… – Видно было, что имя ее дается незваному гостю с трудом. – Я понимаю твое горе. Имею добрых друзей при великом государе. Я попрошу их, они попросят государя, и отца твоего выпустят. Только уйди от Khvorost’an, будь мне жена.

Имя Дуняшиного супруга немчин не осилил.

– Нет, – ответила она, не раздумывая.

– Отчего же? Ты хорошая дочь, должна иметь заботу об отце.

Дуняша молчала. За нее ответила Прасковья:

– Лютор прескверный! Зачем пришел сюда без чести и совести?! Да был бы тут Щербина, собак бы на тебя спустил. Ему и в узилище-то бесчестье, чтобы корчмарь безродный в чем-нито дочери его помогал!

Немчин сделал вид, что не слышит Прасковью.

– Если захочешь, благородная Evdokija, могу и брату твоему помочь. Как это? Zamolvliju slovechka. Его простят: мне благоволят такие высокие господа, что…

– Нет, – вновь сказала Дуняша.

– Но почему ты…

– Волк лютый! Змий, еретик! – прервала его Прасковья. – Блудоумец! Восколебался, яко пьяный! Что ты врешь?! Нет ему дороги назад!

Немчин глянул на нее с таковою злобой, что Прасковья враз онемела.

Тут Дуняша заметила: от дома к ним кто-то приближается. Но врагу ее сего не видно. Слава Богу!

– Станешь моей женой, так будешь жить богаче всех на Москве! – не унимался немчин. – Возьми, вот тебе мой подарок. Никто, кроме меня, тако тебя не одарит.

Он протянул ей золотое зарукавье с земчугом и адамантами. Улыбнулся. Даже поклонился слегка.

Дуняша с яростью выбила вещицу из протянутой руки. В самые глаза обидчику она крикнула:

– Нет!

Немчин в гневе схватил ее за рукав, потащил к себе.

– Да я тебя сам…

Неожиданно к Прасковье вернулся дар речи. С покоем и приязнью сказала она, глядя немчину за спину:

– Давай, Мишенька.

Басурману врезали от души. Молчком грянулся он наземь. Лежмя лежит, не чирикнет.

Сей же час Дуняша со слезами убежала в дом.

Князь Мангупский отбросил батожок, коим уязвил он Штадена, зайдя ему за спину.

– Со тварью с этой лицом к лицу нельзя, изветами в гроб вгонит.

– Убил! – всполошилась Прасковья. – Убил ирода! Что с тобой теперь будет? О-ой…

– Да откуда убил! – рявкнул князь на жену. – Я свой удар знаю! Полежит-полежит да встанет, чай, не бумажный… Не об нём сказ. Я на чужой двор за тобой зашел, а не за немчишкой. Приспела пора отодрать тебя как сидорову козу! Тараруйка! Куда шастать повадилась? Тишенковы у государя не в чести. А ты что? Переймешь у них беду к себе в дом! На чью башку ненастья захотела? На мою? На свою? Али детишкам в подарок? Вот я тебя!

Он замахнулся на супругу, но бить не стал: дело семейное, не у чужих же в усадьбишке жену соромить.

– Дак она… подруга мне ить… – залепетала Прасковья.

– Хыть сто раз подруга, а рассуждение иметь надо! Да что с тебя, бабы, взять? Дура – она и есть дура.

Прасковья, телесатая, большая, вся мягкая и круглая, словно квашней от шеи до пят набитая, щеками румяная, очами хитрая, обняла супруга, чернявого, будто головешка, да и забормотала ему на ушко:

– Учи меня, беспутную! Всё, как ты скажешь, содею! Богатырь мой! Как ты… ему! Удалец мой! Учи, учи!

Голову ему на грудь склонила. А потом – р-раз и сделала мужу подножку. Словчила! Навалилась на него всей тяжестью, под собой удержать норовит.

Князь Мангупский от таковой дерзости нимало не растерялся. Ухватил жену крепким хватом и живо обратал: перевернул, положил на обе лопатки. Прасковья смотрела на него с ужасом: прибьет? не прибьет?

– Рехнулась, баба?

Она кивнула. По голосу мужнину слышно: не прибьет, соскучился по ней.

– Побороться захотела, Парашка?

Она опять кивнула.

– Не у чужих же, корова-то безмысленная! Домой пошли.

И они пошли.

– Чего Мишенькой меня назвала, когда Федор я? Спозналась с кем? Гляди у меня!

– Один ты у меня, Феденька, один! Один, мой свет! А Мишенькой назвала от немчина: видеть-то он тебя не видел, так пускай теперь поищет того Мишеньку, авось найдет кого…

Князь, довольный, потрепал жену по щеке.

* * *

Штадену повезло: он очнулся до того, как пришли слуги, чтобы вышвырнуть его из усадьбы.

Не сразу поднялся: голова трещит, сил нет. Какой же мерзавец ударил его? Сзади! Почему не вышел лицом к лицу? Хворостинин не мог, он с полками… Мишенька? Дайте срок, отыщем сего Мишеньку, отыщем злодея! Насидится еще в тюрьме…

Тут он услышал гавканье и визг в пяти шагах от себя. Со стоном поднялся на четвереньки. Глядь, а рядышком вертится собачья свадьба. Псы кружат вокруг суки, взрыкивают да взлаивают с очумелыми мордами.

Поискал в траве драгоценное зарукавье – не пропадать же хорошей вещи! Ну? Не видно нигде. И медлить нельзя: еще чуть-чуть, и господские холопы угостят его дубьём.

Да где ж ты…

Тут он почувствовал, как что-то живое и горячее прикоснулось к его ноге. Оглянулся. О! Шелудивый кобель обдул ему колено и смотрел теперь настороженно, погонится ли за ним человек.

Штаден дрыгнул ногой, но кобель, визгливо тявкнув, увернулся от пинка. Отбежал. Потом на миг повернулся да глянул на человека с презрением. Возьми меня, мол. Давай! Возьми. А? Кинешься? Пришибешь? Хренушки! Куда тебе, слабак.

Надо бежать отсюда.

Глава 13. Гибель Москвы

Государь, царь и великий князь московский Иван Васильевич сидел в Серпухове, ожидая донесений. Охранял его лучший полк опричный, а в том полку весь государев двор – три тысячи избранных слуг на добрых конях, в сияющих доспехах. Всё вокруг царя дышало необоримой мощью.

Но… скверный выдался месяца маия 21-й день.

Седмицу назад Иван Васильевич вышел с опричными полками из Слободы. Земские же воеводы давно покинули столицу. К Оке, на главный рубеж обороны, царь выдвинул пять полков земских и два опричных.

Сторóжи дальние, во глубине степей рыскающие, извещали: «Пошел царь крымский на государевы украйны!» До поры до времени от станичников приходили донесения: стоит Девлет-Гирей там-то, пошел Девлет-Гирей туда-то. Яснее ясного!

И вдруг доклад: потеряли Девлетку! Князь Бельский, первый воевода Большого полка и всей воинской силе земщины старший начальник, грамотку шлет: «Передо мною татар нет на день пути!» Князь Мстиславский такожде пишет: где его полк Правой руки поставлен, от басурман и следа нет.

Где Девлетка? На Муравском шляхе ждали его. «Должен бы у Коломны к Оке выйти!» – уверяли одни советники. «Иль против Серпухова», – говорили другие. А выходило едино: что у Коломны, что против Серпухова – места защищенные, сильными полками закрытые.

Да не послушался крымский царь гласа русских вельмож и сокрылся неведомо где!

Ну да земских воевод, ленивцев, мхом поросших, опричные всяко резвее. Особного гонца отправил Иван Васильевич ко князю Темкину-Ростовскому, из опричных воевод. Чаял, хоть этот не подведет.

Ан нет. Не тако вышло.

Князь Темкин-Ростовский вообще невесть о чем вздумал сочинить бумагу: «Когда, – у царя своего вспрашивает, – ко двум полкам опричнинского разряда князь Черкасский явится? Он ведь над полевым опричным войском поставлен за старшего…» А о деле – ничего! Ни строчки!

Сущеглуп князь Темкин!

Ему ли о Черкасском рассуждать? Ему ли государя своего лишними вопрошаниями тревожить?

Князь Черкасский! Ядовитая злосмертная ехидна – вот кто таков князь Черкасский! От диких мест к порогу Третьего Рима взят с сестрою своей Марией, крещен, возвышен, вотчинами одарен, хоромами в средине Москвы пожалован… Излиху веры ему дано, излиху почестей! Сколь волка ни корми, а он всё в лес смотрит. Сестра Черкасского, а Ивана Васильевича вторая жена, скверно умерла. Да то дело семейное, и никому не след между мужем и женою встревать! Сказано же: неплодную смоковницу посекают… А сей зол сын гневом наполнился, ликом красен при государе своем делался, пыхтел и сопел злояростно, яко дикий зверь… Всё ему прощалось! Но когда донесли из Крыма московские доброхоты: идут-де с Девлеткою родичи и племенники Черкасского – тут какая уж пощада ему? Дали верному человеку десяток стрельцов стремянных, опричных, тот человек дело свое сделал с тихостию и накрепко.

Ни к чему тебе, Темкин, о Черкасском поминать, не доехал он до тебя и не доедет уже.

Пришлось отписать воеводе еще раз: теперь ты старший над двумя опричными полками, на Оку посланными, Черкасского не жди, сам управляйся! И ответь, Бога ради, князь, где татары?

Между тем в людях явилось уму не внятное шевеление.

Бельский будто бы от Оки отходит… куда идет? О чем проведал? Отчего прежде полк с места тронул, а уж потом с докладом слугу прислал? От двух воевод малых полков земских вообще нет докладу! И Мстиславский от Оки отходит, и Воротынский свой полк с берега увёл! Ежели высчитали они, куда Девлетка полчища направил, отчего царю своему не явят плодов ума своего? Будучи спрошены, отписываются: «Ждем татаровей с иной стороны, следует нам поспешать!» Не рано ли?

Всюду слабость управительская и бесчиние!

Семь полков ходят туда-сюда, и ни один из воевод полковых не может внятно ответить своему царю: куда зверь басурманский повернул? Близко ль он? Далеко ль? Может, о русской силе, на Оке вставшей, проведал и домой повернул? Может, в шаге он от Серпухова? Может, часа не минет, как орда его поднапрет к самым стенам?

…Пришла от Темкина новая бумага. Ох и увы! Сколь дивна старая была, а новая той не в пример дивнее!

«Два земских полка татарове отсекли, а мы за тебя, великий государь, в мужество облекшись, с Девлеткой перемогаемся. Головы свои за тебя, великий государь, готовы сложить! Второй час у лехких воевод травля идет с татарами и лучное стреляние», – писал князь.

Где?! Где?!!!

Ничего не понять!

«Петел горластый! Сладкоголосое чадо! Песнью зво́нок, да головка с орех!» – негодовал Иван Васильевич.

Благодаренье Богу, отправлена была с явною грамоткою к Темкину-Ростовскому еще и грамотка тайная, ко князю Хворостинину. Сей родом пониже, но яко стратиг по сию пору безупречен и в искусстве воинском всё проник. Жаль, не поставишь его выше Темкина: сей же час дюжина челобитий местнических против него придет!

От Хворостинина пришел доклад ясный, простой и страшный. Гибельным холодом веяло от строк его.

«…Крымский царь перелез Оку в семи верстах от Кром, у Доброго колодезя, там, где брод Быстрой. По Пахнутцевой дороге идет к Болхову, а оттуда идти ему х Колуге. Затем не инако, а мимо Колуги пройдя да Угру перелезши, – к Москве. К Серпухову такожде послан великий полк татарский, языки в расспросных речах сказывают, велено ему от Москвы серпуховскую силу отсечь. Изменою проведены крымские люди в местах, где дозору мало и воинской силы в сборе нет. Станичники доносят, видели во станах татарских неких дворян московской службы».

Слово «измена» намертво привязало к себе взгляд Ивана Васильевича.

Измена. Вот оно. То самое, чего ожидал он. С младых лет знакомое. Враг гибельный, всюду прячущийся, неистребимый и коварный, но столь уже привычный, что почти друг.

Должна была случиться измена, она и случилась. Как ее ни трави, как ни выжигай ее калёным железом, а всю не выжжешь и не вытравишь. И ежели произошла измена малая, ищи за нею измены большой. Что там Черкасский со всей его буйной роднёй! Не дотянутся. Что там какие-то безымянные дворяне у Девлет-Гирея в станах! Мелочишка людская. Истинная измена где-то рядом. Иначе быть не может! Здесь, под боком, среди бояр и воевод его, в шатрах людей родовитых.

Бельский?

Было в нем шатание, хотел утечь в Литву. Посидел в опале, прощен и вновь возвышен, но не таит ли сокровенных злых умыслов?

Темкин-Ростовский? Пёс злобный, верный и бестолковый. Но тако ли уж бестолковый, не изображает ли глупца с задором, упрятав поглубже злокозненный ум?

Мстиславский? Нет, нет… Этот непоколебим. Ему не верить, так и верить некому.

И тут на государя снизошел гнев.

«Как смеют они впадать в измену?! Сколь далеко простирается низость слуг?! Отчего не боятся они Божьего суда? Отчего смеют говорить мне, что я растлен умом?

Кто, кто истинно растлил свой ум?! Я ли, желая властвовать над вами, прияв державство от отца своего и по воле Божьей? Вы ли, не захотев быть под моей властью и вызвав опалы на головы свои? Вы ли, не пожелав повиноваться мне, слушаться меня, но возмечтав владеть мною и всю власть с меня сняв, государиться самим, по вашей полной воле? Вы ли, восстав на меня из вашего самовольства?! Словом был бы я государь, а делом – не владел бы ничем! Колико напастей приял я от вас с детских лет! Колико оскорблений, досады и укоризны! В чем я виновен пред Богом? Истинно не в том, что властвую над вами! О, семя зверолютое! Мните себя благочестивцами, а душу свою единородную отвергли! Чем замените ее в день Страшного суда? Даже если приобретете весь мир, смерть все равно похитит вас! Не мните, будто вы праведники, ибо что праведного – на человека возъярившись, против Бога пойти! Разве слепы вы? Разве не видите: носящие порфиру наделены властью, божественные корни имеющую!

Изменники царю суть изменники Господу, богоотступники!»

Когда Иван Васильевич очнулся, вестник валялся у его ног с окровавленным лицом. Грамотка разодрана в клочья.

Ничего! Ничего!

Гнев очистил и укрепил его ум.

Кто?

Да всё равно, кто. Всегда есть кто-нибудь, и всегда можно обойти его, переиграть. С младых ногтей учены!

Просто его не должно быть рядом. Никого из них не должно быть рядом!

Иван Васильевич велел позвать князя Федора Михайловича Трубецкого – воеводу, коему под руку отдал он опричный государев двор. Тот явился без промедления.

– Первое. Послать грамоту князю Ивану Бельскому: всей земщине сняться с мест и идти на Москву – защищать столицу от крымского царя. Второе. Послать грамоту князю Темкину: двум полкам опричнины сняться с мест и идти на Москву – защищать Опричный двор от крымского царя. Немедленно! Третье. Тебе: поднимай свой полк! Чрез Москву идем на Ростов. С великим поспешением!

Заметив удивление Трубецкого, царь добавил:

– На Ростове соберем силы… Еще силы.

* * *

Сухой жаркий ветер задувал с таковой силой, что всадники едва удерживались в седлах, а сколько шапок он покрал – счету нет! Птицы пали с небес и прятались, не имея сил противостоять буре. Тучи скакали по небу, будто конные полки, пыль поднявшие на степных дорогах.

– …Много о себе понимаешь, Дмитрей Иваныч! – с холодной яростию отвечал Хворостинину князь Тёмкин-Ростовский. – Задуровал! Как бы не аукнулось тебе перед царем!

Хворостинин, едва сдерживая гнев, еще раз попытался вразумить старшего надо всем опричным разрядом воеводу:

– Изо всего воинства два полка на Якиманке да на Болоте с басурманами прямое дело делают, насмерть бьются. Уже на Варламьевскую улицу татарин вступил! А мы стоим недвижимо. Как бы нам с тобою перед Богом промедление не аукнулось.

Со всего Замоскворечья, со всего Чертолья, с Новодевичьей обители кричали колокола. Гиб-нем! Гиб-нем! Гиб-нем! Вот уже задохлись гласы монастыря – повалил оттуда дым, яко вчера шел он от государева Потешного дворца, что в Коломенском, а сегодни – от дальних слобод московских.

Темкин-Ростовский не сдержался и заорал:

– Стой на месте, где тебе велено! Стой на месте! Там какие полки, т-твою? Земские!! А тут опричный двор царев! Ты его поставлен защищать! Его, м-мать, его, а не что-нибудь другое! Ни шагу из Занеглименья! Башкой ответишь!!

Там, у излучины Москвы-реки, вот уже второй час шла сеча. Конные сотни рубились с татарами, терпели дождь из стрел и сами поливали в ответ неприятеля, мешались с чужими ратниками в рукопашной, брались за топоры, за ножи, голыми руками душили врага и умирали, уступая ему шаг за шагом…

Старшие земские воеводы – князья Иван Мстиславский да Иван Бельский – самолично водили русских ратников в бой. Держались, сколько могли. Но сила солому ломит!

«Где это видано, чтобы Большой полк да Правая рука от басурман одне отбивались, а рядом бы два полка стояло и они б не ворохнулись – не дернулись своих у волка из пасти вытащить! Да хоть бы трикраты земские оне, а мы опричные, да ведь русские же! Одной веры! Как в глаза потом…»

– Христом Богом молю, дай мне хоть пять сотен! Я татар остановлю! Я отсюда вижу, како их остановить! Да снедь рачья! И Опричный двор целехонек останется, ежели сейчас ударим!

Тёмкин-Ростовский посмотрел на него бешено, яко зверь на мясо.

– Тронешь хоть десяток с места, и я велю в спину тебя из луков расстрелять, изменника!

Тогда пошел Хворостинин поднимать на Темкина иных младших воевод – князя Сицкого да опричного боярина Яковлева: авось, хоть они вразумят безглуздыша! Последний же час на исходе, когда дело еще исправить можно!

Не вышло. Сицкий заробел, потерялся. Всё на Москву глядел да считал уныло, сколь еще улиц пожрало пламя, татарами разожженное. Совсем ум растратил! А Яковлев упёрся: тут тебе не опала – с Опричного двора сойти, оборону его ослабить, – тут верная петля. А то и на кол!

Ветер, как на грех, всё крепчал. Порывы его разносили клочья пламени тут и там. Летали над домами багровые искры, кони шарахались от них, безумели, сбрасывали всадников.

Хворостинин взошел на стену Опричного двора, всмотрелся: како там бой идет, в Замоскворечье? А уж не видать ничего, всё в дымах.