Текст книги "Княгиня Евдокия Московская – цветущая яблоня"

Дмитрий Володихин
Княгиня Евдокия Московская – цветущая яблоня

Жизнеописание в пересказе для детей

Иллюстрации Вячеслава Кривенко

Глава первая
Яблоня у слияния двух рек

Когда она была совсем маленькая, отец называл её тёплым именем Дуня. Мать звала строже: Авдотья или, когда бывала ласкова, – Доша, Дошенька. Дядя Андрей величал озорно: Душа-Евдуша…

Чуть повзрослев, она однажды услышала: Евдокия Дмитриевна.

Так назвал её дружинник, посланный дядей Андреем, чтобы показать истинную красоту. Жила девочка тогда в дядиных владениях, в городе Нижнем Новгороде, и было ей лет восемь, а может быть, целых девять. Отец где-то далеко воевал, скакал во главе больших ратей, спорил с кем-то, приезжал то довольный и заботливый, а то печальный и сердитый, с тёмными от усталости глазами. Не очень-то ладились его дела. Поэтому младшую дочку отправил он к доброму дяде Андрею, чтобы она поглядела на богатый Нижний, расползшийся по речным берегам, поплавала на лодочке, полюбовалась дивными товарами, что привозили на местный рынок с разных концов света. В Нижнем тихо. Где-то – война, и раскаты её доносятся издалека, а тут – мир и покой. Только рынок шумит да звонят древние колокола…

Дядин дружинник отвёз её на лодке к рыбацкому причалу у «стрелки». Здесь особенное место, где сливались воедино мутная, коричнево-жёлтая Ока и синяя глубокая Волга. Рождалась тут из двух рек одна река, широкая, полноводная. И в самом начале, у стрелки, волны её окрашивались в два цвета, а потом цвета смешивались. Кто знает, вон та капля общей реки – она окская? Или притекла сюда из Волговерховья, которое лежит далеко за Тверью, в глухих лесах?

Вода играла солнечными лучами, вила и рассыпала золотую тесьму.

А близ воды, едва ли не у самой кромки, цвела молодая дикая яблоня. Стоял май-месяц. Хрупкое, стройное деревце окуталось облаком белым, словно бы ангел закрыл лицо крыльями…

У неё тогда дух захватило: до чего же светло, до чего же хорошо! Будто кусочек рая небесного переселился сюда, к её ногам. Душа девочки насытилась радостью.

А дружинник у неё за спиной тихонько прошептал: «Красивая, как любовь…» Она сделала вид, что не расслышала. И ещё она не поняла: разве дерево может быть как любовь? Ведь любовь – это когда батюшка сажает на колени, волосы ерошит, или когда мама даёт мёда с гвоздикой и заплетает косы. А дерево – почему любовь? Потом по всякой весне вспоминала она эту цветущую яблоню и через много лет решила: «Да! Верно он сказал!»

Но в том мае она была ещё маленькой девочкой. И пусть назвали её впервые Евдокией Дмитриевной, и пусть отец её в ту пору правил всей Русью из столичного города Владимира, она ничего не поняла. Только запомнила: любовь – она вроде яблони в цвету у слияния двух рек.

Глава вторая
Озорной лучик

Нечасто видел отец свою Дуню. Но когда бывал с нею, обязательно приносил ей какой-нибудь подарок: платок из тонкой прозрачной ткани, завезённый купцами ордынскими, серебряное кольцо с камушком-лалом малинового цвета, книгу-хроно́граф о греческом царстве. Улыбался, обнимал, брал на руки и вертел дитя, пока не начинала у неё кружиться голова.

Князь Дмитрий Константинович всегда ей улыбался.

Даже когда дела его шли плохо.

Даже когда лишался чего-то очень дорогого.

Даже когда крутила его лихорадка – да так, что едва не сошёл князь во гроб.

Вот и сегодня он пробовал улыбнуться ей. По привычке. Как всегда…

Но на сей раз у него ничего не получалось. Губы растягивались в улыбке, а в глазах страх скакал на вороном коне, всюду рассыпая лютый огонь.

– Дуня-Дуняшка… Забава Веселишна… Надобно нам поговорить об одном деле… Скоро иная жизнь тебя ждёт… не как ныне…

Сказал и замолчал. Отвернулся к окну.

За окном узенькая речушка Каменка с пологими, травой заросшими берегами выкладывала петли перед тесо́выми палатами княжескими. На лугу за нею ввысь тянулось веретёнце деревянной церковки. А рядом с теремом, где они беседовали с отцом, возвышалась добрая громада Рождественского собора Пресвятой Богородицы, главного во славном городе Суздале. Полтораста лет как выстроили собор, и ныне он изветшал. Но ещё крепок, словно богатырь, недавно отправившийся в путь из возраста зрелости к возрасту увядания.

Солнышко в небе облачками играло. То закрывалось ими, то казало лицо своё светлое. Вот запустило лучик в глаза отцу, и тот завертел головой. Очнулся от своих дум, вновь заговорил:

– Ныне я слаб, Дуня. Худо, что приходится тебе говорить такое… Но ныне я слаб. Теснят меня отовсюду. И брат мой родной против меня поднял мятеж…

– О дяде Борисе я слышала…

Он остановил дочь движением ладони, мол, не время тебе говорить, время слушать.

– Хотел тебя поберечь, Дуня. Хотел подольше при себе задержать. Да, видно, не судил Бог тому быть. Готовься. Скоро увидишь жениха своего.

– Кого же? – удивилась и не удивилась в то же самое время. Кругом уже поговаривали – кого.

– Митьку… то есть князя Димитрия московского. Молодого грубияна… Но так стои́т за него боярство московское, так стоит, что сила его нерушима… А нам… мне… помощь нужна, и без Димитрия я…

Опять ему лучик пощекотал глаза. И отец поворотился, очи протёр, даже чихнул от неожиданности. Хотел он с печалью говорить и строгостью, а выходила одна потеха.

– …я без Димитрия дел своих вытащить из ямины не сумею… Да что такое! Вот напасть-то…

Весело слепило ему очи солнышко, точно ангел огненный играл с ним, стоя за окном.

Хотела княжна ответить отцу со смирением и покорством, как хорошая дочь отцу отвечает. И уже начала было:

– Волю твою, батюшка, я исполню, каков бы ни был Ми… ой… Дими… ой… хи-хи-хи…

Перебежал лучик с отцовых глаз на её, ослепил совсем и рассмешил.

А тут ещё кот Васька, серый любимец семейный, на стол вскочил, мурчит, хвостом дыдынькает…

Ну какой тут разговор печальный и смиренный? Озорство, смех и безобразие, а не разговор.

Уже и отец смеётся.

Но одно княжна запомнила накрепко: скоро быть ей мужней женой.

Глава третья
Встреча с суженым

Будущая супруга великого князя московского Дмитрия Ивановича родилась в семье одного из величайших правителей Руси того времени – суздальско-нижегородского князя, именем тоже Дмитрия. Ему принадлежала большая, но непрочная держава, куда входили Суздаль, Нижний Новгород, Юрьевец и Городец. Правил он ею, оказываясь то врагом, то союзником Московского княжества. В конечном итоге уступил, поклонился Москве. А потом попросил у неё помощи: родной брат беззаконно вырывал из-под руки города и земли… Супружество дочери его Евдокии и юного московского князя Дмитрия должно было окончательно примирить два огромных княжества, дать им почву для дружбы и содействия.

Думалось тогда многим: как пойдут вокруг алтаря рука об руку молодые князь и княгиня со брачными венцами над головами, так и земли их пойдут отсе́ль рука об руку…

К тому времени княжне исполнилось тринадцать лет. На Руси девочки и мальчики рано взрослели. Девочки рано выходили замуж. А мальчики рано уходили на войну…

Коломна принадлежала Москве. Именно там, между Москвою и Суздалем, должна была Евдокия Дмитриевна впервые увидеть жениха.

Беседовал с нею священник в нищенской ряске, именем Сергий. Лицо его, расто́ченное ветрами, ничуть не сообщало о том, что Сергий знатного рода, а он ведь из ростовских бояр… Москва считала его большим угодником Божьим, в Суздале на том положили сомнение, а Нижний не верил да посмеивался. Должен был Сергий говорить с нею о делах божественных, а он спросил:

– Боишься, раба Божия?

Ещё бы не бояться! Чужачкой она станет в чужом краю, в чужом доме… Се́нные девушки, видевшие её суженого, говорили: «Ох, сердит! Хмурый всюду ходит. Волосом чёрен, и борода его хоть и юная, как и он сам, а уже густая, чёрная. Страсть Господня!» И этот сердитый скоро прикоснётся к ней… Да так прикоснётся, как никто и никогда не прикасался… Не обидит ли? Вся судьба её теперь из рук отца переходит в руки мужа. Как он велит, так ей и поворачиваться предстоит.

– Разве можно невесте не бояться… – ответила она уклончиво.

– Не тревожься, – утешил её Сергий, улыбаясь. – На твоём супружестве благословение великое, всё у тебя будет хорошо. Хватило бы терпения…

Ага, всё-таки терпение понадобится… Зачем ей терпение? Злую волю мужнину терпеть? Нет, не так. Не станет Сергий обманывать, не таков он. Не всё сказал… Да мыслимо ли – рассказать человеку его жизнь заранее?! Может, ему Бог и приоткрывает завесу, да он сам не стал бы говорить лишнего. Ободрить хотел. Наверное… будут труды, но будет и счастье?

И она чуть ободрилась. Не застывала более, как стеклянная. Шла на первую встречу к жениху, взор в полы дощатые вперяла, не поднимала ничуть. А потом осмелела. Вот бояре его… Приезжали в Суздаль, она их видела… Вот Василий Вельяминов, дородный, лысый, человек-гора… Вот Иван Квашня, молодой, кудрявый, словно бы Георгий-мученик с иконы… Вот Семён Мелик, тощий, чернявый, точь-в-точь татарин. А вот Фёдор Кошка, в движениях скорый, ровно дикий кот. Говорят, боец изрядный.

Где же сам-то?

Идёт! Идёт…

И впрямь лицо сердитое. Брови сдвинуты гневно, взгляд тяжкий. В плечах – шире Вельяминова.

На миг она испугалась.

Князь Димитрий шагнул к ней. Сказал:

– Ты будешь моей жизнью, а я твоей. Ничего у нас другого не будет.

И тогда она отважилась заглянуть ему в глаза. А там – светло, там вечный июль-месяц. Только никому того июля, кроме неё, не видно. Всем прочим – брови его натвердо сдвинутые, лоб хмурый.

И сказал ей… не иначе древний мудрец так сказать мог.

Что ему ответить?

– Да. Так между нами и будет.

А он ей улыбнулся ласково:

– Стану я о тебе заботиться. Никогда не обижу тебя.

Она улыбнулась в ответ.

И была свадьба. И был после свадьбы пир.

А потом, к утренней поре ближе, князь Димитрий сказал ей: «Донюшка, ты словно яблоня в цвету, и птицы в листве твоей поют».

Бояре суздальские, нижегородские, московские, князья из двух великих семейств высчитывали так и этак, отыскивая в союзе двух молодых людей пользу для сильнейших держав Руси. Но вмешался в их расчёты Господь Бог. Всё урядил по-своему. И отделилась любовь от корысти, и слились две реки в одну, и зацвела яблоня у места их слияния.

Она стала для супруга – звонкая радость. Он стал для жены – жаркое счастье. Жили душа в душу. Евдокия Дмитриевна осчастливила мужа двенадцатью детьми. Двое из них, Василий и Юрий, впоследствии займут московский великокняжеский престол. Дмитрий Иванович в жене своей души не чаял.

Глава четвёртая
Птица печали

Их супружество не омрачалось ничем, помимо тяжёлой борьбы, которую приходилось вести Дмитрию Ивановичу с мятежными соседями, литвинами и Ордой. Не напрасно сразу после свадьбы великий князь приказал строить на Москве новый кремль – каменный вместо прежнего, дубового. Оборонить хотел – не себя, но столицу и семью свою.

Изнемогая в этом противостоянии, князь находил отдохновение и поддержку в своей жене. Годы его проходили в боях и походах. То кичливая Литва пробивалась к сердцу державы и копьями потрясала у белокаменных стен Московского кремля, не в силах взять его. То Тверь науськивала врагов. То Орда нависала гибельной угрозой.

Однажды пришёл к Евдокии супруг, вздохнул тяжко и пожаловался:

– Уставать я начал, Донюшка. Лет мне мало, до старости далеко, отчего же не чую в себе задора? Раньше на бой шёл как на забаву. Ныне одно только: следует победить, в том долг и никакой радости.

Прильнула она к нему, гладила, нежила, ничего не говорила. Не нужны ему сейчас слова. Нужно – чтобы слушала. Она и вбирала в себя горечь, из него изливавшуюся, – пускай утонет в её душе его горечь, авось, ему полегчает.

– Знаешь же ты, весна моя светлая, какая беда для всей Руси в Орде заключается. И беда эта сама в себе разделилась. Ныне пред нами две Орды, две беды больших. Обе за Русь склочничают, обе хотят с нас дань брать, обе подчинения требуют, обе ратями против нас грозят. Одну едва терпим, а тут – две… Новая старой злее. В новой беззаконный Мамай, воевода над тьмой, всем верховодит. Кланяйтесь, платите, говорит! А нам бы так ударить, чтоб от обеих избавиться. Пока они меж собою рассорились, мы у себя на Руси единства поищем. С Божьей помощью спину гнуть перестанем…

Тут она поняла, к чему идёт беседа их. И в сердце её ударила тонким острым клювом птица печали.

– Митенька, опять в седло?

Он молча погладил её.

Раз ничего не говорит, значит, плохо дело. Выезжать скоро, супротивник силён. Орда… Неужто на Орду пойдёт? Сколько русских богатырей на боях с Ордой головы сложило? Побеждали ордынцев редко и в малых бранях, терпели от них разгром многажды и горчайший.

Птичка вонзила свой клюв глубоко…

Только плакать сейчас нельзя. Знала, слёзы ему нынче не нужны. Слёзы – потом. Сейчас – обнять покрепче. Дать ему ласки столько, чтобы душа перед битвою опять помолодела.

И не было у неё слёз, пока был муж рядом, пока собирался в дорогу и собирал полки́, пока ехала за ним вместе с жёнами дружинников и бояр до самой Коломны.

То самое утро… Она – на стене. Над Коломной – чистое небо. Пыльная дорога тянется среди полей. Крестьяне давно закончили жатву и сенокос. Тут и там посреди жёлто-бурого жнивья разбросаны стога сена.

Отворяются ворота мощного, рубленого из дубовых брёвен Коломенского кремля. На древнюю дорогу, ведущую далеко на по́лдень, в степь, выходит конная рать. Полк за полком выезжают из-за стен. Такого многолюдства Коломна не знала никогда. Воины в кольчугах, с длинными прямыми мечами, на рослых боевых конях медленным шагом двигаются навстречу своей судьбе. Среди воинов, в окружении бояр и воевод, едет высокий, чернобородый человек с суровым взглядом. Это великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович, её муж. Ему тридцать лет.

Она не плачет. Каждого третьего из тех, кто сегодня покидает Коломну, ожидает смерть. Остальных – бессмертная слава. Она не знает об этом, лишь догадывается. И всё равно не плачет.

Пока его не будет, она слезинки не проронит. Молитвы из неё польются жаркие, звонкие, словно проколоколенные, солью надежды присоленные, днём и ночью, днём и ночью… Господи, верни его! Господи, даруй победу ему! Сердце её, исклёванное, трепетало. Но ни одной слезы.

А потом он вернётся. На коне, живой, с победой… и полными возами раненых. Дружина станет похваляться: «Каков наш князь! Бился на поле Куликовом в самой гуще, из-под груды тел вражеских поднят, а сам ни единой раны не получил! Могуч! И Бог за него! Вождь истинный!»

Молебен с благодарением Пречистой Богородице отстоят они вместе, при великом многолюдстве и колокольном звоне. И только вечером останутся вдвоём. Прогонит он слуг, сядет на ложе тяжко, едва процедит:

– Помоги…

И она стянет с него одежды, стянет сапоги. Глянет и ахнет.

Руки и плечи иссиня-чёрные от ударов, не пробивших кольчугу. Справа, под ключицей, и слева, меж рёбер, две дырки с подсохшею коркою крови. Не очень глубокие, но дрянные, неровные.

Он перехватил её взгляд. Усмехнулся.

– Удобно людям верить, что князь их неуязвим. Тут копьё татарское кольчугу прошило, а тут нож, который мне посреди общей свалки в бок сунули… не видел, кто… Повозись-ка с ними немного… сама, прошу тебя.

Принялась она омывать его раны чистой водой и только тут заревела. За все прошедшие дни разом, и за страх, и за надежду, и за кровь его…

– Я тебя люблю! Я так тебя люблю! Мой свет!

Тогда он положил ей руку на голову и сказал:

– И я тебя люблю, яблонька моя цветущая. Всё у нас хорошо.

Не обманывал, значит, Сергий.

Глава пятая
Отчаяние и надежда

Минуло два года со времён славного Донского побоища, и усилился в Орде хан именем Тохтамыш. Знала княгиня: задумал Митенька миром поладить с Тохтамышем. Трудно ему новые полки великие для битвы собрать, много удальцов легло на поле Куликовом…

Да что-то не заладилось. Тревожен сделался Митенька. Как ему помочь? Сил нет. Ходила в тягости, разрешилась от бремени тяжело. Вышел мальчик. Третьего сыночка мужу подарила, хорошо… И крестили малютку во имя святого Андрея-апостола, того, что на Русской земле бывал. Только и посветлел лицом Митенька, когда в руки ему дали младенчика, и тот воскричал. «Об отце своём радуется», – сказал тогда супруг.

Только-только крестили дитя, вдруг беда: идёт зол басурманин Тохтамыш на Москву в силе тяжкой!

Нет времени собрать полки отовсюду и противустать ему. Собрали казну, бояр, часть дружины. Княгиню посадили в возок с младенчиком, а двоих старшеньких – на коней. Отправились в дальний город Кострому. Там хотел Митенька собирать полки́. Да всё кручинился: успеет ли Москве помощь подать? Оставил городу дружинников, но мало их, мало…

Покуда сидели в Костроме, душа княгини о сыночке Андрюше беспокоилась: был нездрав. Да Бог миловал, выжил мальчик. Ещё о Митеньке сердце трепетало, как птичка на сильном ветру. Ходил мрачен, ногти грыз, торопил воевод, а они ему без конца говорили, что ратной силы не хватает. «У тебя пять сотен дружины. С ними ли, государь великий, на Тохтамыша идти?» А потом: «У тебя семь сотен… у тебя восемь сотен… у тебя тысяча…»

Приходили вести – то добрые, то пугающие. Осадило ордынское войско Москву… А на Волоке Ламском двоюродный брат Митеньки, князь Серпуховской Владимир, побил татарский отряд. Удальцом себя показал.

И разъярился супруг: «С тысячей пойду! Авось, Бог поможет! Не сидеть же здесь, пока там земля гибнет…» Собирались по утренней поре выйти к Москве походом. Повсюду шум сборов шёл.

Вдруг прекратился шум. Всё кругом замерло. Что такое? Отчего сделалась тишина?

Прервал тишину женский вой – громкий, протяжный, горький и безутешный. Сей же час к нему ещё один вой добавился, и другой, и третий. Тьма надвинулась.

Тогда пришёл Митя к ней и, дверь не затворив, продолжал с кем-то разговор, стоя на пороге. Говорил, отворотясь от неё, сурово, говорил сердито, говорил твёрдо, будто слова на горном камне высекал. Потом вошёл, запор на двери сдвинул, наглухо закрываясь. Повернулся к ней, и лицо его задрожало. Вот только миг назад было лицо вождя: брови сдвинуты, губы поджаты, глаза льдисты… а сейчас уста кривятся, и в очах растерянность поселилась. Сделал один неверный шаг, второй, шапка с него свалилась, руками по воздуху шарит – точь-в-точь слепой!

Заплакал, лицо руками закрыл, бросился на ложе. Лежит, вздрагивает. Был гора-человек, а сделался грудой нестиранного белья.

– Нет у меня больше ничего… Город мой дотла спалили… Людей моих порубили, а тех, кто жив остался… тех… угнали. Ордынцам рабами станут… Была Москва… сделается пустырь… Горе какое, горе… Страшно мне! Владение моё разрушено и раздавлено… Сам я разрушен и раздавлен… Всего лишился…

А она ему тихо, ласково:

– Иди ко мне, иди же ко мне, светлый мой ангел! Иди, мой хороший.

И он положил ей голову на колени, послушный, словно малое дитя. Молчит, только всхлипывает.

– Да разве всё ты потерял? Ничуть не бывало…

Она с нежностью гладила ему голову. Ой, сколько седых волос повылазило! Господи… Вот страх какой!

Но она всё-таки продолжила говорить ему ласково:

– Бога же ты не потерял, Он с тобой, верно?

– Державу свою я проворонил! Слабый, глупый человек…

Государь московский зарыдал громко, но голову с коленей её не поднял.

А она ему тихо, ласково:

– Бога-то не проворонил? И я, жена твоя, тут, с тобой, никуда не делась. И деточки наши живы. Рядышком они, неподалёку. За стенкою новый сыночек твой кормилицыны пе́рси посасывает.

– Всё пропало! Всё огнём пожгли, одни головешки остались… Как же так?! Что делать мне?!

А она ему тихо, ласково:

– Что тебе делать? Полежи у меня тут тихонечко. Погрейся. Полежи, полежи… А потом надеждою наполнись. Всё восстановится. Люди опять соберутся… Топоры застучат… Дома вырастут… Имей надежду, Бог нас не оставит, Он милостивый.

Ангел её вздохнул протяжно, с горечью. Уже не плакал, рук, однако, от лица не отымал.

– А хочешь, Митенька, вместе Ему помолимся?

– Чуть… погодя.

Так лежал он, уткнувшись носом ей в колени. Правитель всея Руси, точно малый отрок. Иногда легонечко вздрагивал и постанывал. А она всё гладила его, всё журчала ему на ухо добрыми речами.

Отнял наконец ладони от глаз. Поцеловал её с благодарностью.

А потом оба они долго стояли на коленях перед большой иконой Спасителя, прося у Бога милосердия, устроения дел и обороны ото всех сил враждебных.

Поднявшись с колен, государь поцеловал её вновь.

– Благодарю тебя. Сладки плоды твои, яблонька моя, Донюшка моя.

Умылся. Нарядил лицо в одежды суровости, вышел.

А она ещё долго молила Бога за Митеньку.