Текст книги "Полководцы первых Романовых"

Поляки располагали шестью тысячами собственных бойцов и восьмистами немецких наемников. Они боялись при столь ограниченных силах не справиться со стихией городского восстания, а потому приготовились к самым радикальным мерам по его подавлению.

Все – и русские, и поляки – чувствовали, сколь недолгий срок отделяет их от начала открытой борьбы. В преддверии ее худший из русских изменников, Михаил Салтыков, подступался к Гонсевскому и его офицерам с планом: «Упредить удар москвитян, пока в город не вошли подкрепления, посланные Ляпуновым». Поляки принялись готовиться: на башни и ворота Китай-города и Кремля они втащили пушки.

Вожди восстания дали сигнал к бою, когда приготовления поляков стали серьезно угрожать успеху их дела.

Польский военачальник ясно говорит: открытое противодействие гарнизону началось, когда его офицеры принялись ставить артиллерию в наиболее опасных местах. Страстно́е восстание не было спонтанным. В Москве его готовили заранее, притом в подготовке приняли участие лица из столичного дворянства и, вероятно, аристократии. Среди них, очень похоже, действовал князь Андрей Васильевич Голицын, пусть и стесненный условиями домашнего ареста. По своему влиянию, родовитости, а также как брат крупнейшего политика князя Василия Васильевича Голицына, он мог оказаться на самом верху иерархии повстанцев. Снаружи организаторы получали помощь от Ляпунова. Им не удалось сохранить приготовления в тайне. Очевидно, вооруженное выступление планировали на тот момент, когда к предместьям столицы подойдут крупные силы земских ратников. Поляки, получив информацию о готовящемся взрыве, начали действовать раньше. Но и повстанцы среагировали на контрмеры Гонсевского очень быстро. Как только группы иноземцев начали расходиться по московским улицам, а офицеры поляков принялись ставить орудия в ключевых местах, им было оказано сопротивление. Гонсевский сделал ход раньше, чем от него ожидали. Повстанческое руководство бросило против его бойцов небольшие группы ратников, которые удалось собрать быстро, без всеобщего сосредоточения. К ним моментально присоединился московский посад, уставший терпеть бесчинства поляков. Тогда гарнизон принялся убивать всех посадских, не разбирая, где виноватые, а где невиновные. Бойцы Гонсевского разбрелись по лавкам Китай-города, резали хозяев и обогащались награбленным.

Москве предстояло пережить страшные дни.

19 марта, на Страстной неделе, грянул бой, разошедшийся по многим улицам от Китай-города и Кремля.

Бой за Великий город отличался необыкновенным ожесточением: поляки штурмовали русские баррикады, а их защитники расстреливали толпы интервентов из ружей и пушек. Именно тогда среди вождей Страстно́го восстания высветилась фигура Дмитрия Михайловича Пожарского.

Польские отряды устроили дикую резню в Китай-городе, положив тысячи русских, большей частью мирных жителей. Затем они вышли из-за стен и попытались утихомирить море людское, двигаясь по крупнейшим улицам русской столицы. Отряд, наступавший по Тверской улице, наткнулся на сопротивление в стрелецких слободах и остановился. Движение по Сретенке также затормозилось, обнаружив мощный очаг сопротивления: «На Сретенской улице, соединившись с пушкарями, князь Дмитрий Михайлович Пожарский начал с ними биться, и их (поляков. – Д. В.) отбили, и в город втоптали, а сами поставили острог у [храма] Введения Пречистой Богородицы». Дмитрий Михайлович применил наиболее эффективную тактику: использование баррикад, завалов, малых древо-земляных укреплений. Против них тяжеловооруженная польская конница оказалась бессильна. Ее напор, ее мощь, ее организованность пасовали в подобных условиях.

По названию церкви, близ которой Дмитрий Михайлович приказал соорудить острог, можно определить, где проходил оборонительный рубеж. Очевидно, летописец имеет в виду древний Введенский храм на Большой Лубянке. Выстроенный еще при Василии III, он дошел до советских времен. К сожалению, в 1924–1925 годах его снесли и пока не восстановили. Он стоял на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки, а значит, совсем недалеко от Китайгородской стены. Надо полагать, столь близкое соседство острога с Китай-городом, твердо контролируемым поляками, заставляло Гонсевского нервничать и бросать на разгром Пожарского все новые силы. Но 19 марта Дмитрий Михайлович успешно выдержал натиск противника.

Здесь же, неподалеку, на Сретенке, располагалась родовая усадьба Пожарских. Очень удобно: прячась на задворках собственной усадьбы, договариваться с мастерами Пушечного двора, тоже стоявшего неподалеку. В нужный час они выкатили новенькие орудия и по приказу Пожарского обдали вражеских копейщиков огнем.

В тот же день, 19-го, карательные отряды поляков удалось остановить на нескольких направлениях. Выйдя из Китайгородских ворот, они устремились к Яузе мимо Всехсвятской церкви на Кулишках. Не сразу, с трудом, но их атаки отбил Иван Матвеевич Бутурлин. Он занял крепкую позицию «в Яузских воротах».

Вражескую группу, устремившуюся в Замоскворечье по льду, встретил Иван Колтовский с сильным отрядом. Там карателям пришлось туго.

Позднее поляки в своих воспоминаниях признавали: как только они перешли на территорию Белого города, охватывавшего полукольцом Кремль и Китай-город, их дела пошли хуже некуда. Польская конница, очевидно, несла страшные потери. Латных всадников расстреливали, как расстреливают птиц на охоте.

400 немецких пехотинцев-мушкетеров доставили первый успех Гонсевскому. На Никитской улице немцам удалось оттеснить восставших с баррикад и нанести им серьезный урон.

Их же ободренные удачей поляки направили в Занеглименье – очевидно, в направлении Воздвиженки и Арбата. Наемная пехота и здесь в трехчасовом бою имела успех. Удивляться не приходится: в конце концов, наступление вели искусные профессионалы пехотного боя…

Но затем они сами запросили помощи: в районе Покровки им дали отпор. Битая польская кавалерия, ожидая новых потерь, уныло двинулась из Кремля мушкетерам на спасение.

Итог: малых сил наемной пехоты Гонсевскому для победы явно не хватало. А великолепную польскую конницу восставшие массово укладывали на деревянные московские мостовые, она для своего спасения ничего не могла сделать.

19 марта – поражение Гонсевского.

Неся огромные потери, поляки решили зажечь Москву, лишь бы не потерять ее. Страшный пожар уничтожил бо́льшую часть российской столицы. Бои, шедшие 20 марта, прошли под знаком борьбы не только с вражеским гарнизоном, но и с огненной стихией.

Гонсевскому и его младшим командирам подсказали эту мысль – спалить город – русские же приспешники. Тот же Михаил Салтыков, усердствуя, первым ринулся жечь собственный двор. Однако 19 марта эта тактика не принесла им ощутимого успеха. Она просто дала возможность уцелеть тем отрядам, которые отступали под натиском восставших. Как говорит летопись, «…Москвы в тот день пожгли немного: от Кулишских ворот по Покровку, от Чертожских ворот по Тверскую улицу». Из этих районов повстанцы вынуждены были отступить. Одновременно огню и неприятелю они не могли противостоять.

В ночь с 19 на 20 марта повстанцы ждали помощи от Ляпунова как манны небесной.

Но земские воеводы не успевали подойти вовремя. Войска, двигавшиеся с разных направлений, растянулись на марше. Главные силы отстали. А бросать в московскую мясорубку незначительные отряды начальники ополчения, вероятно, не решались. Расходуя ратную мощь по частям, они рисковали быстро лишиться численного превосходства.

Поэтому к утру 20 марта от Прокофия Ляпунова подошел лишь Иван Васильевич Плещеев с небольшой группой. Но на подходе Плещеева разбил полковник Струсь, явившийся из Можайска с тысячей кавалеристов. Видно, бой вышел жестокий. Струся долго не пропускали к Москве, и он прорвался лишь из-за пожара, спутавшего карты восставшим.

Таким образом, Гонсевский получил подкрепление, а русские повстанцы в Москве – нет.

20-го днем сражение возобновилось.

Поскольку Гонсевский нащупал единственную тактику, сохранявшую его людей от полного истребления и губительную для восставших, он решил применить ее в самых широких масштабах. С помощью пламени ему удалось свести поражение предыдущего дня к относительно приемлемому результату. Теперь он велел использовать поджоги повсюду.

То, что произошло дальше, нельзя назвать сражением. На Москву обрушилась огненная бездна. Поляки с наемной пехотой выжигали квартал за кварталом, улицу за улицей. К несчастью, ветер способствовал их планам, быстро перенося пламя от дома к дому.

В ряде мест русским военачальникам удавалось отстоять свои позиции от пламени и вражеских нападений. Близ Кремля, в Чертолье[9]9
  Район площади Пречистенских Ворот и нынешней станции метро «Кропоткинская».


[Закрыть], держались мощные укрепления. Через реку, напротив них, тысяча стрельцов обороняла иные укрепления. На обоих берегах над шанцами[10]10
  Шанец (шанц) – общее название полевых и временных укреплений (окопов), небольших крепостей в России XVII–XIX веков.


[Закрыть] (острожками) повстанцев развевались русские флаги. Близ наплавного моста (неподалеку от Спасской башни) из Замоскворечья била по полякам мощная артиллерийская батарея. На Сретенке непоколебимо стоял Пожарский.

Москва еще не была окончательно потеряна: стрельба повстанцев наносила гарнизону урон, наши воеводы удерживали несколько ключевых позиций. Если бы дал Господь сил продержаться до подхода Ляпунова, битва могла бы повернуться совсем иначе.

Но все важные пункты на протяжении среды и четверга оказались утраченными.

Жак Маржерет, французский наемник, до того служивший нескольким русским царям, предложил Гонсевскому нанести фланговый удар. Он взял наемную пехоту и зашел повстанцам в тыл, обойдя их по льду Москвы-реки. Вскоре западная часть города уже пылала, огонь охватил Зачатьевский монастырь, Ильинскую церковь.

Так была потеряна позиция в Чертолье.

Это деморализовало стрелецкие сотни, укрепившиеся в Замоскворечье. К тому же именно тогда на помощь к Гонсевскому прорвался Струсь. Усилившиеся поляки предприняли наступление за реку и там с помощью поджогов разгромили русскую оборону.

Последним оплотом сопротивления стал острожек, выстроенный по приказу Пожарского близ церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы на Сретенке. Поляки не могли ни взять острожек, ни устроить вокруг него пожар: бойцы Пожарского метко отстреливались и контратаковали. На него надеялись и те, кто еще сопротивлялся людям Гонсевского близ Яузских ворот: туда командиру поляков пришлось вновь послать большой карательный отряд.

Защитники острожка били из ружей, остужая пыл чужеземцев, почувствовавших аромат победы. Сретенка давно превратилась в развалины. Улицу завалило трупами русских, поляков, литовцев и немцев. Дмитрий Михайлович все не отдавал своим ратникам приказа к отступлению. Надеялся, видимо, на помощь от земского ополчения… И повстанцы слушались его, проявляли твердость, не оставляли позиций посреди пылающего города.

Но их командир, едва живой от ранений, под конец пал, тогда и дело всего восстания рухнуло. Воля к борьбе иссякла. Поляки лютовали в городе, выкашивая москвичей направо и налево. 21 марта вчерашние храбрецы, не видя ляпуновских знамен, начали сдаваться неприятелю.

Вскоре к Москве прибыли полки Первого земского ополчения, собравшиеся из разных городов Московского государства. Год с лишним они простояли на развалинах столицы, сражаясь с оккупантами. Дмитрий Михайлович не мог участвовать в этой борьбе: ему не позволили тяжелые ранения.

До Страстно́го восстания князь Дмитрий Михайлович Пожарский четырежды выходил победителем в вооруженной борьбе: под Коломной, на Пехорке, у Пронска и в Зарайске. 19 марта 1611 года он проиграл на том участке битвы за Москву, где командовал восставшими. Все проиграли. Но для него, не знавшего поражений, это было особенно тяжело.

Однако поражение Пожарского в боях за Сретенку величественнее и драгоценнее всех его прежних побед. И нам, потомкам русских людей времен Великой смуты, следует почитать Дмитрия Михайловича гораздо более за его отчаянные действия в пылающей столице, нежели за все его воинские успехи, достигнутые до того.

Через бедствие, через испытание крайней тяжести Господь, возможно, желал заставить людей с праведным характером проявить себя, когда вокруг них исчез страх перед совершением греха. Праведники должны были встать на высшую степень самоотвержения. Среди огня, в столкновениях с беспощадным противником, им следовало принести себя в жертву за весь русский православный народ того времени – за честных и лживых, скверных и благочестивых, изменников и добрых служильцев. Им надлежало постоять за веру и правду. До конца. Не щадя себя. Не сберегая жизней своих. В их необыкновенной стойкости, может быть, и заключалось главное значение всей битвы за Великий город.

Пожарский оказался одним из них.

Может быть, эта кровь, кровь праведников, и есть лучшее из случившегося в годы Смуты. Народ наш, изолгавшийся, изгрешившийся, оказался способен и на жертвенность, и на покаяние, и на исправление. Вот такому народу, истекающему кровью, обожженному огнем, Господь в конце концов даровал победу.

Лето и осень 1611 года были ужаснейшей порой в русской истории. Государство исчезло. Его представляла шайка предателей, засевших в Кремле и пытавшихся править страной при помощи иноземных солдат. Воровские казаки жгли города и села, грабили, убивали. Шведы захватили весь Русский Север по Новгород Великий. Войска польского короля стояли под Смоленском и посылали подмогу московскому гарнизону.

Из последних сил держалась на пепле столицы малая земская рать, да и у той начальники умудрились переругаться. Ляпунов, затеявший все святое дело земского восстания, попытался укротить дикое буйство казаков Заруцкого, добиться дисциплины, справиться с разбойничьими наклонностями казацкой вольницы. Но он пал жертвой провокации поляков и злобы казачьей: его убили свои же…

Еще бы шаг в этом направлении, и пропала бы Россия, рухнула в пропасть, не возродилась бы никогда. Но сложилось иначе.

Оставались богатые города, не занятые поляками и не желавшие покоряться новой власти. В частности, Казань и Нижний Новгород. Тамошние дворяне, купцы и ремесленники имели достаточно веры в Божью помощь, достаточно воли и энергии, чтобы предпринять новую попытку освобождения страны. Второе земское ополчение начали собирать нижегородцы во главе с торговым человеком Козьмой Мининым.

На протяжении нескольких месяцев Дмитрий Михайлович никак не участвовал в земском освободительном движении. Его раны требовали долгого лечения. Он лежал в Троице-Сергиевом монастыре, а оттуда отправился – или, может быть, его отправили – набираться сил в родовую вотчину, село Нижний Ландех.

Еще не восстав с одра болезни, Пожарский получил от нижегородцев приглашение – возглавить новое ополчение земских ратников. Его звал под стяги иной столп русского освобождения – Минин.

И здесь пришло время оставить жизненный путь князя Пожарского и снова обратиться к судьбе земского старосты Козьмы Минина.

Нижегородцы выбрали Минина земским старостой – должность эта являлась самой обычной для местного самоуправления. Должностные лица, по старомосковскому обычаю, приступали к исполнению обязанностей с начала сентября. Именно тогда у Минина, лица уже официального, хотя и облеченного невеликой властью, появилась возможность высказаться публично. И он выступил за создание вооруженной силы, призвав «чинить промысел» против поляков.

Слова Минина дошли до наших дней в пересказе летописцев. Звучали они примерно так: «Если мы хотим помочь Московскому государству, то нам не жалеть бы имущества своего, да не только имущества, но и не пожалеть дворы свои продавать и жен и детей закладывать… А если кто-то из нас готов идти в поход, то готовьтесь за избавление нашей веры и головы сложить!»

Скорее всего, его пламенные речи, зажегшие энтузиазмом нижегородский посад, зазвучали именно в сентябре 1611 года. Тогда нижегородцы принялись собирать деньги с торговцев и ремесленников на правое дело. Возникли первые, еще совсем небольшие отряды ратников. Минин лично выдавал жалованье воинам, оберегая народные деньги от разворовывания.

Земский староста, желая подбодрить земляков личным примером, отдал в земскую казну собственное имущество и даже снял со своей жены дорогие украшения, чтобы бросить их в «общий котел». Его не покидала уверенность в том, что земское ополчение отправится вершить святое дело. Церковный писатель XVII века Симон Азарьин сообщает: сам преподобный Сергий Радонежский являлся Минину и повелел «казну собирать и воинских людей наделять жалованием, и идти на очищение Московского государства».

Октябрь принес действиям Минина сильное подкрепление.

Во-первых, из Троице-Сергиевой обители пришла грамота, призывающая постоять за веру и помочь земцам в Москве и под Москвой. Голос троицкой братии, звавший ополчаться, дал нижегородцам лишнее уверение в том, что они идут по верному пути. Но на помощь Заруцкому с Трубецким поволжские земцы не торопились. Первое земское ополчение успело заработать сомнительную славу: казачьи бесчинства вызывали омерзение, а сторонников Марины Мнишек и ее сына-«воренка», многочисленных под Москвой, еще летом особой грамотой не велел поддерживать патриарх Гермоген. Со времен гибели Ляпунова дворян-ополченцев безнаказанно притесняли казаки.

Во-вторых, неподалеку от Нижнего появился отряд, состоящий из дворян Смоленской земли. Смоляне мыкались, не находя себе службы и пропитания. Им определили на прокормление земли под Арзамасом, но тамошние мужики и стрельцы воспротивились их приходу. Для нижегородцев приближение смоленского отряда было как манна небесная! Нижний не столь уж богат был собственным дворянством: до Смуты он выставлял всего 300 ратников дворянского ополчения, притом многих уже повыбило за годы военных действий. А окрестные города не располагали даже скромными людскими ресурсами Нижнего… Вся область, таким образом, сама по себе не могла предоставить нужного количества умелых ратников. Конечно, Минин ухватился за такую возможность! Он предложил смолянам службу, и те двинулись к Нижнему.

Их приход – важная веха. Сколько было этих смолян? Скорее всего, не более тысячи. Но даже такое количество дворян, профессионалов войны, – солидная сила. Прибавив к ним нижегородское дворянство да силы соседних городов, земское руководство получило серьезную основу для будущей армии.

Возникла настоятельная необходимость в военном лидере ополчения. Тогда горожане и отправили делегацию к Пожарскому.

Нижегородцы с Мининым во главе могли выбрать иного воеводу. Но они безошибочно призвали именно того человека, который оказался идеальным командующим.

За Дмитрием Михайловичем давно закрепилась репутация умелого и твердого полководца. Страстно́е восстание принесло ему добрую славу мужественного патриота. Первое и второе в равной мере сделали князя привлекательной фигурой в глазах руководителей нижегородского земства. Именно Пожарский был призван ими на высший командный пост, хотя ополчение могло заручиться поддержкой фигур значительно более знатных, то есть стоящих гораздо выше – по меркам мирного времени.

В годы Смуты нижегородцы жили иначе, нежели бо́льшая часть России. Важно понимать: их край сохранил свободу от чужеземного владычества и не поддался на уговоры тушинцев. Порой волю Нижегородчины приходилось отстаивать вооруженной рукой. И тамошние жители хотели бы взять себе в воеводы не только «прямого» человека, но еще и полководца, овеянного лаврами побед. В этом смысле Пожарский оказался духовно родствен всему нижегородскому обществу: и он не уклонялся в кривизну, и он не боялся поляков.

В Пожарском здесь увидели… своего.

По летописям и документам того времени трудно реконструировать во всех подробностях, как происходили переговоры. Источники в некоторых местах излагают эту историю слишком бегло – деталей не различить! – а в некоторых даже противоречат друг другу. В иных случаях лишь воображение помогает восстановить картинки, размытые потоком времени.

Мы можем представить себе, как произошла великая встреча двух исторических личностей по имени Козьма – Минина, носившего это имя с детства, и Пожарского, более известного под именем-прозвищем Дмитрий. Очень разные люди. Но оба отличались бескорыстием или, как говаривали в ту пору, бессребреничеством. Именно такое свойство характера было и у их святого покровителя – Космы-врачевателя, слывшего добрым бессребреником.

Допустим, в тот вечер, когда они впервые заговорили друг с другом, шел дождь…

Осень выдалась холодной.

Дорогу развезло, с неба сеялся на землю ледяной дождь. Лес в сумерках стоял темной громадой – ни птичьего крика, ни ветерка. Телеги тонули в лужах, выросших до размера озер.

Деревни словно вымерли. Огоньков не видно, не идет к небу дым от очагов, не мычат коровы, не ржут лошади. Должно быть, разбежались хозяева… Нет им защиты, а разбойный люд повсюду и везде. Вот и ушли крестьяне в леса, живут в землянках, прячутся от чужих глаз, от жадных рук.

120 верст от богатого града русского – Нижнего Новгорода – до глухого села Нижний Ландех. Долго идет обоз, долго, устали люди, промокли, иные уже разболелись. Вон сидит в телеге Феодосий, настоятель большого Печерского монастыря, и надрывно кашляет. Худо ему.

Но до села нужно добраться, чтобы довершить земское дело. Так люди просили, так надо Нижнему и всей Руси.

Предводитель небольшого обоза ехал на низкорослой, но крепкой татарской лошаденке. Тревожные думы не покидали его.

Москва захвачена неприятелем. Взяли ее поляки с литовцами, спалили и ограбили. Стоит под ее стенами малая русская рать, голодает, кровь льет, а отбить столицу не может. Слабовата. Да и много там казачьего злодейства: не Москву спасать казаки пришли, а грабить срединную область России. Благо она богата…

Иная нужна сила – больше и чище. Чтобы люди шли в бой ради Христа и Отечества своего, веру и землю оборонять, а не за прибыток.

Вроде согласились лучшие мужи нижегородские с таким рассуждением. Такая рать начала собираться. Серебра на нее поднакопили, хлеба свезли отовсюду. Отряд смоленских дворян – 600 бойцов или немногим более того – приютил Нижний ради такого дела. А лада меж ополченцами нет! Одни себя величают, мол, высокий род, никого старшим над собою не признаю! Иные пустились в безделье, пьянствуют. Третьи же на поляков идти боятся, говорят: «Мы ратным хитростям не обучены, куда нам на панов с дубьем да кольями! Всех порубят…» Настоящий воевода нужен. Храбрый. Искусный. А главное – честный! Такой, чтобы всякий ополченец был уверен: этот душой не покривит, врагу своих на расправу не отдаст.

Но где такого взять? Все ныне кривы. Прямых нет! Воеводы сколько раз убегали с битвы? Великие бояре, лучшие русские рода – и те открыли ворота Московского Кремля жадным полякам! Государя Василия Ивановича добровольно отдали в плен чужеземцам-католикам… Чего ждать от простого народа, когда столпы царства – изменники?!

Один остался прямым, один за все Московское государство ответчик – патриарх Гермоген. Он ни православию не изменил, ни земле, ни царю. Из неволи, неприятелем за сторожи посаженный, передал патриарх грамотку в Нижний: «Стойте за веру неподвижно!» Еще писал: «Унимайте грабеж, сохраняйте братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили».

И всего один воевода отыскался, дравшийся без страха и за совесть с иноземцами, которые засели в столице. Кровью своей улицы московские полил. Сейчас раны лечит, едва жив, но для дела земского – лучший, излюбленный голова. Ему поклонились гордые нижегородцы. Ни перед кем они шапку не ломают, спины не гнут, но перед ним гордость свою оставили. Доблестный человек! Большой богатырь.

Ан нет, не вышло. Всех прогнал: «Подите прочь! Не верю я вам!»

Ни с чем ушло посольство нижегородское.

И вот ныне едет по размокшей дороге малый обоз. Епископ Нижегородский да торговые люди, да стрельцы, да дворяне, да простой люд послали с обозом его. Дали наказ: «Ты всему нашему делу начало. Ты речист и затейливому слову умелец. Если ты не склонишь воеводу на нашу сторону, кто ж еще склонить его сможет?» Еще послали с обозом настоятеля Печерской обители, а в телеги насыпали крупы, зерна, солонины. Поклонись, мол, гостинцем большому воеводе, без гостинца какое дело делается? Авось, хороший гостинец его к нам притянет.

Но разве уместно гостинцами душевную прямоту покупать?

Вот и село. Благо отсюда не разбежались крестьяне: видно огни, дымы, запах человеческого жилья.

У ворот встал обоз. Из-за высокого частокола послышался недовольный голос:

– Чего надо? Кто в этакий дождь приволокся?

– Мы ко князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с поклоном от Нижнего Новгорода. По великому делу.

– Себя-то назови, невежа!

– Козьма, Минин сын, выборный земский староста. А со мной подарки от всей Нижегородской земли. Хлеб, да крупа, да солонина…

Из-за частокола долго не отвечали. Видно, послали человека к воеводе, пусть-де он решит, принимать ли незваных гостей по вечерней поре.

Затем до слуха приезжих донеслось:

– Гнать велел князь тебя и всех прочих. Ему хлеб ваш ни к чему, своим проживет.

Тогда с телеги, кряхтя, слез Феодосий. Прокашлялся от души и звонким, привычным к церковному пению голосом сообщил:

– Это я, настоятель Печерского монастыря. Сам владыка послал меня с увещеванием к воеводе. Пусти, не гневи Бога.

За преградой часовые спорили и ругались, потом воцарилась тишина. Явно, опять послали к хозяину вотчины с вопросом: хорошо ли гнать такого человека?

Дождь усилился. Холод пробирал до костей. Одежда вымокла, кони устали…

Наконец, ворота со скрипом растворились.

– Заезжайте. Примет князь.

Дмитрий Михайлович, даром что не ждал и не хотел таких гостей, а поступил как русский человек. Велел коней напоить и накормить, а приезжим выдать сухую одежду да снарядить трапезу.

Глянул Козьма на «большого богатыря», и сердце зашлось в крике. Худ, бледен, рука на перевязи, ходит неверной походкой. Был богатырь, да половина того богатыря осталась.

Весной, как слышал Козьма, Москва восстала против иноверцев и дралась на Страстной неделе с литовцами, поляками да наемными немцами. В прямом честном бою наши одолели. Но взялась вражья сила жечь город, много его славных защитников погибли в огне, иные же отступили. Видно, крепко досталось князю, когда бился он, среди пламени, с захватчиками.

Помолясь, сели за трапезу.

Князь молвил:

– Хлеба вашего не возьму. И служба ваша мне ни к чему. За честь благодарен. Но сами видите: болен я. Не подняться.

Решил, значит, отказать, не бесчестя земских послов. Хворью отговориться. Отчего же так? Чем плох господин Нижний Новгород знатному человеку московскому? Чем не угодили князю горожане? Да ведь тут и познатнее его на воеводстве бывали. Недавно сам боярин Шереметев нижегородцев на неприятеля водил, не побрезговал! А Шереметевы Пожарских-то познаменитее будут. Что – Шереметевы! В старину, бывало, князья из местного рода всей Русью правили! А этот, видишь ли, высокомерничает.

Козьма чувствовал, что закипает. Мысленно сотворив молитву, он успокоился и заговорил:

– Нету ныне Московского государства. Один кусок поляки оторвали, другой – шведы, третий под разбойными казаками стонет. Остались только грады вольные. Нижний, да Казань, да еще несколько – те, что ближе к Студеному морю. Народ у нас ярма чужого не любит и веры менять не хочет. Но что мы такое? Островки малые, последние островки царства. Другие части державы волнами Смуты затоплены. Ведомо нижегородцам, если не отберем Москву, если Россию не восстановим, то и наш город затопит. Может, последний раз дает нам Бог с силою собраться. Может, не будет больше этой силы. Люди последнее отдают, готовы смертную чашу пить. Молю тебя, княже, веди нас, а мы тебе будем во всем покорны. Иначе все погибнем. И мы, и ты с нами, грешными.

Пожарский смотрел на него остро, яростно. В глазах его собралась жгучая воля. Нет, хворь ему не помеха. И на коня вскочит, как здоровый, и саблю поднимет, будто не изранен, и людей за собой поведет, словно не устал от боев да походов.

Гневно заговорил Дмитрий Михайлович:

– Значит, Бог так судил! Изворовалось царство! Изгрешился русский народ! В грязи сидим, в телесной и душевной нечистоте, как звери! Грызем друг друга, изменяем друг другу, голоса чести более не слышим! По грехам страдать нам выпало. Надо смириться.

Тогда Козьма ответил:

– Может, и так. А только смириться – мало. Надо исправиться. Вернуть время, когда погибель наша еще не наступила.

Князь закричал на него:

– Да нет больше сил! Пойдем опять, оружие поднимем, да свои же, свои в спину шильцем ткнут! Помнишь, как воевода Ляпунов русских на поляков поднял? А помнишь, как ему русские же голову и снесли? Вот так-то. Последнее, говоришь, люди отдают? Одни отдали, другие присвоят! Видел уже! Сгнило все!

И услышал в ответ:

– Я, княже, никого не предавал. Не воровал. Жил по чести. Богу не дерзил. И другим не дам земское дело разорять. Никому.

Козьма сказал твердо. Пускай Пожарский – князь, а он – всего лишь торговый человек, да и то не из богатейших, а все же правды не переступал и тем крепок.

Смотрел на него воевода… не сказать как. Пронзительно. И злился, и отчаяние его мучило, и какая-то надежда в глазах его была. Он будто уверил себя: «Всё, катимся в пропасть, не спасемся». Но вдруг усомнился: «А вдруг есть надежда? Зацепимся, потянем да Бог поможет… Еще раз поверить?» Ох, трудно! Такого навидался князь в своей Москве, не приведи Господь!

Но тут не Москва. Тут больших бояр нет. Тут у людей на душе другое.

Пожарский смотрел и молчал.

Колебался.

Князь растерян. Не высокомерен, не брезглив, а просто растерян. Много крови пролилось без толку. Проливать ли ее вновь?

Тогда в их разговор вмешался Феодосий:

– Дмитрий Михайлович, прошу тебя, дай мне слово сказать наедине.

Тот кивнул.

Козьма с поклоном вышел за дверь. Не обиделся. Феодосий умен, знать, не просто так хочет с князем поговорить без свидетеля.

Да только дверь закрылась неплотно. Все через нее слышно.

– Благословение тебе от владыки Нижегородского, князь.

– Мой ему поклон.

– Вот что я скажу тебе, раб Божий Димитрий: не обижай нижегородцев! Пришел к тебе их выборный староста, крепкий, как адамант. Когда сбирали казну на ополчение, он у своей жены кольца-мониста взял и в общую груду бросил. С тех пор никому ни копеечки мимо дела расходовать не дает. Как пес цепной на земских деньгах. Такой не продаст.

– А прочие?

– С прочими вы как-нибудь управитесь, ведь будете всему войску начальники, а не простые воины. Знаю, труд большой. Знаю, головы свои положить можете. Он тебе терновый шлем ныне предложил, как Христу терновый венец на главу надевали. Христос носил, и ты не откажись.