Текст книги "Парижские истории"

Дмитрий Якушкин
Парижские истории

© Якушкин Д. Д., 2015

© Антон Ланге, фото на обложке, 1995

© Оформление. ООО «Торгово-издательский дом «Амфора», 2015

Руасси

Само звучание этого слова приятно для слуха. Небрежно произнесешь «у меня сегодня самолет из Руасси» – и кажется, что ты уже не в зрительном зале, а смотришь пьесу где-то из-за кулис. Наверное, человек, оказавшийся в Париже проездом, ненадолго, скажет иначе, вспомнит генерала де Голля например. У крупнейшего французского аэропорта два названия. Одно происходит от городка Руасси-ан-Франс, рядом с которым в середине шестидесятых годов, смяв сопротивление близлежащих муниципалитетов, сопровождавшее затем каждое новое расширение взлетных полос, решили заложить третий столичный аэропорт. Руасси должен был сменить соседний Ле Бурже и разгрузить находящийся на юге, романтичный Орли, получивший свою порцию славы благодаря фильмам шестидесятых – семидесятых. Второе название главного аэропорта, более строгое и чаще употребляемое, – «Шарль-де-Голль» – связано с именем первого президента Пятой республики. Каждая багажная бирка с аббревиатурой CDG теперь апеллирует к памяти о генерале.

Первый терминал аэропорта открылся в 1974 году и функционирует до сих пор, хотя и вытеснен на периферию событий, обслуживая неродственные «Эр Франс» авиакомпании. В нем спокойно, почти как в музее. Вся суета переместилась в необозримый терминал 2, который с каждым годом присваивает все новые и новые буквы алфавита (уже А и В казались верхом совершенства, сейчас освоили Е, но и это вроде не предел). Аэропорт разросся настолько, что с момента приземления и до окончательной остановки самолета нефранцузской компании иногда проходит минимум минут двадцать руления вдоль полей, испещренных кроличьими норами.

По сути все новые крупные аэропорты в мире, несмотря на незначительные особенности, восходят к одному проекту. Строят, как правило, просторный, высокий, желательно пропускающий максимум дневного света ангар, делят его внутри на секции для регистрации, надеясь справиться с возрастающими людскими потоками – в преддверии олимпийских игр, чемпионатов мира и всемирных выставок…

Высаживаясь в терминале 2, особенно в его отдаленных рукавах, совершенно не чувствуешь, что попал в Париж. Все процедуры после выхода из самолета воспринимаешь отстраненно и как неизбежный пролог к чему-то более яркому. Возможно, чтобы вдохнуть жизнь в новый комплекс, группа U2 на пике своей популярности записала в Руасси «It’s a beautiful day» – песню с подходящим сюжетом и соответствующим полету драйвом.

По сравнению со своим преемником первый терминал Руасси изначально демонстрировал больше характера, больше индивидуальности, которая пассажиром сразу же считывалась как французская. В старом Руасси эстетика соревновалась с функциональностью. Авангардное по замыслу и исполнению сооружение, напоминающее нечто вроде круглого пирога или стопку блинов из бетона, на удивление не грубого, а элегантного материала, – так раньше начинался для приезжих и Руасси, и Париж. Обнаженный бетон окружал пассажира повсюду внутри здания. Терминал выглядел футуристически, особенно в более спокойные вечерние часы, когда рейсов становилось меньше. Сюжет полуфантастического романа «Мадрапур» писателя Робера Мерля начинается именно в Руасси.

Могут ли аэропорты импонировать больше, чем города назначения? В Руасси хотелось приезжать просто так, не имея билета, независимо от того, встречал ли ты кого-то или провожал. В воздухе терминала 1 висело предчувствие полета и перемен, которое нас ободряет.

Нестандартное решение нашли даже для паркинга – три его уровня расположились не под землей, не где-то сбоку в отдельном здании, как это принято, а над этажами прилета и отлета. Вопреки логике, для оплаты за стоянку сначала надо было выехать на крышу, а уж затем съехать оттуда по опоясывающим терминал пандусам в город. Внутри самого здания оставили неширокое открытое пространство, куда проникал дневной свет. Через него перекинули несколько прозрачных рукавов для подъема и спуска пассажиров из одной зоны в другую. Два встречных потока людей с разным настроением плыли навстречу, всматриваясь в лица. Внизу, перед тем как ступить на ленту движущегося транспортера, махали рукой тем, кто оставался, – тогда в аэропортах еще принято было встречать и провожать. Сверху спускались только что прибывшие пассажиры, вырвавшиеся наконец на свободу после полета. В «космических» переходах Руасси иногда снимали большое кино, но уже не такое шестидесятническое, как в Орли. Пройдет еще немного времени – и полеты перестанут быть приключением.

В Руасси-1 самолеты подруливали к разнесенным по полю семи павильонам. Архитектором аэропорта, возможно, двигало наивное представление, что если главный терминал сделать круглым, а сателлиты вокруг него вынести по периметру, то площадок для стыковки самолетов хватит на многие годы. Московский рейс обычно пришвартовывался к сателлиту 3, который хорошо просматривался с автотрассы, поэтому встречавшие уже на подъезде к аэропорту могли понять, прибыл ли рейс из Москвы или запаздывает. В Лондон летал рейс № 242, в Нью-Йорк – № 315, а SU252 был порядковым номером единственного парижского рейса «Аэрофлота» в 1980-е. Он улетал из Шереметьево около десяти часов утра и прибывал в Париж еще до полудня. Символический выигрыш во времени настраивал на оптимистическое и одновременно обостренное восприятие окружающего мира, когда любая деталь казалась важной, а каждый час жизни наполненным содержанием.

С главным зданием сателлиты соединяли подземные туннели с движущимися дорожками. Между ними по дизайнерской моде семидесятых были расставлены крупные белые шары на стойках с рекламными заставками. Раздавался щелчок – и встроенная в них картинка менялась. Сигнал поступал из какого-то иного мира, и, проплывая мимо этих шаров, ты чувствовал, что с этого момента начинается настоящая заграница. Все это происходило под аккомпанемент ставших знаменитыми позывных композитора Бернара Пармеджани, специально сочиненных для объявлений о прилетах и отправлениях в Руасси. (Сейчас у анонсов тоже есть узнаваемый джингл, недавно я услышал его в Московском доме фотографии на Остоженке, просто теперь он совсем другой.) Музыкальная композиция Пармеджани звучит у Романа Полански в фильме «Неукротимый» («Frantic»), в котором перманентно взвинченный Харрисон Форд теряет свою жену сразу после приезда из Руасси в «Гранд-отеле» на рю Скриб, исторической гостинице рядом с Оперой. У Полански воссоздана атмосфера прилета в Париж ранним-ранним утром и поездки на такси по еще полупустой окружной дороге – периферик – с чернокожим водителем, напевающим мелодии своей далекой родины. Когда у машины лопается колесо, становится понятно, что все в дальнейшем сложится совсем не гладко, как это часто и происходит в картинах Полански.

Контекст полетов был раньше более человеческим. Мы могли увидеть весь экипаж. Во время стоянки в Париже пилоты выходили в транзитную зону и прогуливались по магазинам дьюти-фри. На аэрофлотовской стойке регистрации работали знакомые, осевшие с мужьями-французами русские сотрудницы. Да и купить билет в авиакассе на Фрунзенской набережной – уже одно это было событием. Сейчас самолеты российских компаний летают в Париж с утра до вечера и, в отличие от западных перевозчиков, прихватывают ночь; нумерация рейсов усложнилась настолько, что не возникает эмоциональной привязки к определенному номеру. Пустых кресел практически не бывает, люди все больше и больше путешествуют налегке, иногда совсем без вещей. Загрузиться сегодня в салон самолета – это как бы согласиться провести какое-то время в достаточно тесном автобусе ради перемещения в другую реальность.

Мишленовский гид

Считаю удачей найти на французских антикварных развалах в провинции пусть и не идеально сохранившийся, проржавевший и покореженный, зато настоящий, отслуживший свое металлический рекламный щит – некогда опознавательный знак почти всех автомастерских на дорогах Франции. Не из восьмидесятых или девяностых, и тем более не заново сделанный (как, я подозреваю, происходит с пепельницами «Cinzano», популярным артефактом на всех блошиных рынках страны), а образца первых послевоенных или даже довоенных лет. С легкой поправкой на стиль десятилетия на вас неизменно смотрит веселый, довольный, полный жизни, упитанный персонаж – Бибендум, – мишленовский логотип и талисман. Он радостно указывает вам дорогу, и хочется верить, что это именно дорога на юг (та, что ведет из Парижа в Прованс через Лион, так и называется – «автострада солнца»), к лету, к отпуску, к мистралю, виноградникам и лаванде. Наряду с «Ситроеном ДС», с папиросами «Gitanes», Бибендум сохранил себе место среди не подверженных времени французских символов. Откуда вообще такое непреходящее жизнелюбие?

Если за рубежом вы видите туриста, который держит в руках удлиненного формата путеводитель зеленого цвета, то, скорее всего, это будет француз. В мире издается множество серийных путеводителей, но какой из них назовешь национальным брендом? Слово «мишлен» можно писать без кавычек и с маленькой буквы. Герой романа Уэльбека «Карта и территория» заворожен мишленовскими картами и создает из них произведения искусства. На заре ХХ века, дитя раннего французского капитализма, компания «Мишлен» придумала выпускать бесплатные гиды для популяризации автомобильного туризма и продвижения своих покрышек. Начинался период романтической автомобилизации. Задуманные как рекламное пособие путеводители превратились с годами в самостоятельный проект.

Основных гидов два – красный и зеленый. Освоив на первом этапе жизни Францию, красный составляет теперь рейтинг ресторанов и в других странах и столицах, отдавая предпочтение в последние годы Токио. Тиражи гида в Японии указывают на то, что маленькую красную книжку, по всей видимости, относят там к вечным французским ценностям.

Я знаю фанатов мишленовской системы, которые, вооружившись справочником, квадрат за квадратом, как при игре в морской бой, обходят «звездочные» рестораны, не размениваясь на рекомендации простых смертных или менее строгих и структурированных гидов новой формации (вроде справочника «Загат», который лично я ценю за неожиданные и неформальные характеристики ресторана, как, например, настроение и манеры официантов). Схема выставления оценок у «Мишлена» сопоставима по секретности с формулой кока-колы. Оценивается презентация блюд и качество используемых ингредиентов, уровень обслуживания и общая атмосфера.

На тему того, как присваиваются звездочки или «снежинки» (максимальное число – 3), какое количество инспекторов задействует компания, что это за люди в «обычной» жизни и как часто посещают они рестораны, существуют разные версии, которые по-своему укрепляют авторитет красного гида. Проверяющие дают обет молчания, и нарушение корпоративной тайны карается изгнанием из необычного профессионального клуба. Так случилось с одним из инспекторов – Паскалем Реми, опубликовавшим в 2004 году свои собранные за 16 лет работы заметки на салфетках. Писательство бывает несовместимо с некоторыми видами деятельности.

Известно, что важно не столько быть замеченным мишленовским инспектором и заполучить хотя бы одну звезду, сколько сохранить ее в дальнейшем. Настоящая жизнь ресторана начинается после завоевания признания. Многие рестораторы работают на грани нервного срыва, опасаясь оказаться не на уровне при повторном визите проверяющих. Политика «Мишлен» заключается в том, чтобы периодически возвращаться в рецензируемые места, хотя злые языки и задаются вопросом, в какой мере это практически осуществимо и не формальны ли применяемые критерии, а потому не устарела ли вообще вся система оценок.

Однако дискуссия относительно ресторанной еды во Франции сегодня лежит не в обсуждении мишленовской достоверности, а в другой плоскости: насколько аутентично меню в заведениях даже с приличной репутацией. Психологически убедительны кадры, снятые телерепортерами на задворках ресторанов, где в мусорных баках свалены металлические банки из-под уток конфи. В гипермаркетах, рассчитанных на профессиональных рестораторов, предлагают купить не только полуфабрикат, но и готовое блюдо. Далее остается на кухне ресторана довести его до «авторского», «домашнего» вида и продавать с такой наценкой, перед которой трудно устоять хозяину заведения, если он хочет справиться с наплывом поклонников франко-парижской кухни, сэкономить на персонале, не разориться из-за арендной платы и заплатить налоги. Кстати, четверть века назад похожая дискуссия касалась другого национального достояния – хлеба. Обсуждали, должна ли его выпечка оставаться ручной. В 2014 году приняли закон, обязывающий рестораны ставить отметку «приготовлено на месте» против тех блюд в меню, которые не завезены на кухню извне. Это, естественно, не нравится тем, кто прибегает к услугам супермаркетов. Один из признаков полуфабрикатных меню – в них подозрительно много позиций. Понятно, чем среди прочего вызвана мода на открытые кухни.

Но вернемся к «Мишлен». По сравнению с красным кулинарным гидом народное и более массовое издание – гид зеленый. Когда-то Александр Игнатов, мой предшественник в парижском корпункте, оставил мне «по наследству» серию мишленовских гидов 1970-х годов. Теперь они могут стать предметом культурологического анализа. Когда их издавали, туризм еще не принял окончательно характер эпидемии. В тех гидах гораздо больше текста, отсутствуют цветные фотографии, рассказ построен вокруг рисунков, не указаны адреса ресторанов или отелей, что несколько противоречит жанру классического путеводителя. Воображению отдается больше простора, чем сейчас.

Если аскетизм прежней верстки и ушел в прошлое, то неизменным остался классический мишленовский принцип ранжирования достопримечательностей. Не всем покажется приемлемым распределение долин и замков, мостов и храмов по значимости и обязательности. Однако в этом нет насилия над личным вкусом и свободой выбора. «Мишлен» выставляет три разных вида оценок городам и деревням, музеям и отдельным улицам, национальным паркам, развалинам и пейзажам. Самая высокая, трехзвездочная рекомендация состоит в том, что визит «оправдает всю вашу поездку». Две звезды указывают на то, что ради этого места или памятника «стоит отклониться от вашего маршрута». Третий по счету и самый нейтральный совет заключается в том, что достопримечательность «представляет собой интерес». «Звездочный» метод упорядочивает разнообразную информацию, которая накопилась в голове и дает проверенные ориентиры. На такой основе уже можно самому импровизировать сколько угодно.

«Мишлен» давно пересек французские границы, хотя до сих пор у него нет путеводителя по России. В нашем зыбком мире его прелесть в том, что это сугубо французский продукт. Раз уж вы во Франции, то лучше потреблять местное.

Парижская квартира

В Москве мы не слишком избалованы неиспорченными городскими перспективами, поэтому такое сильное впечатление производит вид из парижского окна на серебристо-серые крыши. Внизу – колодец, из нижних окон долетают громкие разговоры и звук посуды. И конечно же, хоть это не связано с уровнем жилья, физическое ощущение абсолютно свежего воздуха (даже на самой узкой улице в центре), в меру влажного, напоминающего о том, что в 200 километрах отсюда на запад почти открытая Атлантика.

Вернемся к подъезду. Если на минуту закрыть глаза и представить типичный образ парижской квартиры, то какой она предстанет?

Скорее всего, сначала будет улица с османовскими домами, которые сливаются, если не всматриваться в детали фасадов, в один сплошной и единообразный ряд, хотя на самом деле каждый из них имеет свой неповторимый облик, с высеченными на фасаде фамилиями архитекторов и датой постройки. Заданные бароном Османом правила строительства, касающиеся высоты, соответствия уровня этажей, доминируют в облике города. Дух Османа живуч. Кажется, что построенное и до него, и существенно позднее, вплоть до муниципальных домов 1930-х, сделано по одним и тем же канонам.

Массивная первая дверь ведет в парадную, за ней – дверь полегче, и второй домофон. Раньше в некоторых домах днем коды отключали и войти мог любой – во всяком случае, во двор, – нажав нижнюю кнопку. Для входа вечером и ночью код надо было записывать, и когда не было мобильных телефонов, утрата заветных цифр и букв создавала проблемы.

Далее проходим минуя квартиру консьержки. Из ее каморки с полупрозрачной занавеской доносится характерный запах незнакомого арабского блюда, мелькают изображения на телеэкране. Редко когда из-за занавески кто-нибудь выглядывает, но все равно создается ощущение, что гости в доме под присмотром. Как утверждал Сименон, консьержки – это лучшие друзья полицейских, и, наверное, это актуально и по сей день, хотя во многих домах они теперь исчезают как класс, что некоторые считают очередным ударом по парижскому стилю жизни.

Дальше может оказаться переход через двор – в домах постарше османовских бывают внутренние, квадратной формы дворы с несколькими парадными по периметру, обозначенные как A, B, C и D.

Затем такой выбор: либо крутая лестница с натертым и сильно пахнущим мастикой полом, со ступеньками, потерявшими равновесие на поворотах, либо лифт, кабина которого по-кулибински втиснута в неприспособленное для него пространство. Войдут от силы двое, а если есть чемодан с шереметьевской биркой – не верится, что ее прикрепили только утром, – то его приходится ставить вертикально. «В старых домах не было ничего красивее лестниц, – заметил Жорж Перек. – В современных зданиях нет ничего более уродливого, холодного, враждебного, мелочного»[1]1
  Пер. В. Кислова.


[Закрыть].

Двери квартир без номеров. Приглашая в гости, хозяин указывает – правая или левая сторона после лифта. Похожие замки на трех точках. Глазки встречаются не часто, и вообще здесь открывают, не спрашивая, хотя и в Париже залезают и воруют.

Внутри квартиры полы обычно старые и половицы скрипучие. Чего уж точно не увидишь, так это блестящего лака. По-прежнему востребованы бордовые текинские потрепанные ковры. Уличную обувь не снимают никогда.

Первое впечатление от квартиры – много кремового, белого цвета. И в целом отсутствие ярких, вызывающих тонов. Если это не мансарда, предназначавшаяся когда-то для слуг, то потолки высокие и, конечно же, есть лепнина.

Днем – свет из окон; а типичные османовские окна – от пола до потолка, без подоконника, разделенные на секции. Вечером – галогенные торшеры, верхнего освещения, как правило, нет. Сами витражи – в одно стекло, ручки на окнах бронзовые, и такая характерная деталь: даже если они заменены, отреставрированы, все равно ощущение, будто они здесь со времен первого хозяина.

Присутствует камин, но чаще всего он давно лишь украшение, над камином – зеркало с патиной. Не хватает только персонажа Мопассана, облокотившегося о каминную полку.

Это то, что приобретается с помощью маклера. Остальное – плод творчества самих хозяев, хотя и оно следует некоторым устойчивым правилам.

Новых (в смысле – только что приобретенных) предметов в интерьере почти нет, или они на втором плане. Это не означает, что люди живут в окружении антиквариата. Критерий, пожалуй, таков: все вещи не заметны сами по себе, а органично вписываются в общую концепцию. Все должно дышать. Главное здесь – талант соединять разномастные предметы. Поэтому несколько кресел могут быть не одинаковых форм и цветов. Есть деревенские комоды и сундуки – вот уж действительно ни грана потерь в смысле семейного исторического наследия, но может всплыть и мебель из «ИКЕА». Ключевое слово – эклектика: в комнатах все живет, все со смыслом, все с предысторией, нигде не чувствуется рука приглашенного дизайнера. Само это слово для Парижа инородно. Все придумывается, как правило, хозяином или хозяйкой, которые в лучшем случае прибегают к совету друзей, родственников, но основываются на доверии к собственному вкусу, выбору, ощущению. Зачем нужен кто-то чужой, когда идеи разлиты в атмосфере города?

Почти обязательно есть книги. Не то чтобы старинные, а типично французские – в мягких бледно-желтых переплетах, поставленные в достаточно простые, без стекол книжные шкафы.

Много подушек и много цветов – и живых, и высушенных.

Особая жизнь разворачивается на кухнях, которые даже в самых шикарных квартирах выглядят по-рабочему непритязательно. То же самое можно сказать и о ванных, где облупившаяся штукатурка не редкость, и сохранились газовые колонки, и где замечаешь обилие флаконов и склянок, и нет ни следа магазинного лоска. Над унитазом вешают старую театральную афишу, и по ней ты изучаешь, кто и в каком году был занят в знаменитом или не очень спектакле.

Из всего этого вывод такой: в парижской квартире ощутимо уважение к пространству, стремление к прямым формам, к приглушенным цветам, к простоте линий и борьбе с излишествами. Если и уцелело золото в интерьере, то оно будет обязательно блеклым, никто его надраивать не собирается. Иначе не принято. В общем, чаще всего парижская квартира – это соединение буржуазного, студенческого и богемного начала. Ни мода, ни время, ни политика пока не в силах размыть этот стандарт.