Текст книги "Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х"

Донна Харауэй
Манифест киборгов:
наука, технология и социалистический феминизм 1980-х

Серия «Minima; 27»

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

Copyright © 2016 by Donna Haraway, authorized translation from the English edition published by the University of Minnesota Press

© Гараджа А. В., перевод, 2017

© Жайворонок Д., послесловие, 2017

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2017

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2017

* * *

Манифест киборгов:
наука, технология и социалистический феминизм 1980-х

Настоящая статья была впервые опубликована в Socialist Review, No. 80, 1985. Эссе было задумано как ответ на призыв к политическому мышлению, брошенный с позиций социалистического феминизма на рубеже 1980-х в надежде на углубление наших политических и культурных споров, с целью подтвердить приверженность фундаментальным социальным переменам перед лицом рейгановской эпохи. Манифест киборгов пытался найти место для связного мышления и действия в глубоко противоречивых мирах. Со времени своей публикации этот образчик киборгианского письма жил удивительной половинчатой жизнью. Оказалось, невозможно переписать киборга. Киборговой дочери придется найти свою собственную матрицу в другом эссе, начав с предположения, что иммунная система – это главная система различий биотехнического тела в эпоху позднего капитализма, где феминистки могут обнаружить любопытнейшие внеземные карты сетей воплощенной власти, отмеченной расой, полом и классом. Это эссе в основном не отличается от версии 1985 года, не считая мелких изменений и исправленных примечаний.

Ироническая греза об общем языке для женщин в интегральной схеме

Этот текст – попытка выстроить ироничный политический миф[1]1
  Концептуализация мифа как важного компонента анархистской/социалистической политики была осуществлена Жоржем Сорелем в его работе «Размышления о насилии». – примеч. ред.


[Закрыть], преданный феминизму, социализму и материализму. Возможно, более преданный в том смысле, в каком преданным оказывается богохульство, а не религиозное преклонение или идентификация. Для богохульства, кажется, всегда требовалось принимать вещи крайне серьезно. Я не вижу более подходящей позиции, которую можно было бы занять в рамках светско-религиозных, евангелических традиций американской политики, включая политику социалистического феминизма. Богохульство защищает от морального большинства внутри и в то же время настаивает на необходимости сообщества. Богохульство – это не отступничество. Ирония заключается в противоречиях, которые не разрешаются в более объемные целостности даже диалектически, в напряжении удерживания несовместимых вещей, поскольку обе или все необходимы и истинны. Ирония – в юморе и игре всерьез. Это и риторическая стратегия и политический метод – хотелось бы, чтобы ему оказывалось большее уважение со стороны социалистических феминисток. Средоточие моей иронической веры, моего богохульства – образ киборга.

Киборг – это кибернетический организм, гибрид машины и организма, создание социальной реальности и вместе с тем порождение фантазии[2]2
  Харауэй использует fiction – полисемичное понятие, которое может переводиться и как вымысел, и как миф, и как фантазия, и как литературный жанр. Поскольку сама Харауэй всегда играет с невозможностью установить конечный смысл выражения или понятия, перевод в этом и других подобных случаях будет следовать ее стратегии, выбирая подходящий эквивалент исходя из ситуации и не придерживаясь одной стабильной версии. – примеч. ред.


[Закрыть]. Социальная реальность – это живые социальные отношения, наша важнейшая политическая конструкция, вымысел, изменяющий мир. Международные женские движения сконструировали «женский опыт», раскрыв или открыв этот ключевой коллективный объект. Такой опыт есть фантазия и факт наиважнейшего политического рода. Освобождение опирается на конструирование осознания, воображаемого схватывания, угнетения и, одновременно, возможности. Киборг – это воплощение фантазии и живого опыта, меняющее то, что считается женским опытом в конце XX столетия. Это борьба на жизнь и на смерть, но граница между научной фантастикой и социальной реальностью – оптическая иллюзия.

Современная научная фантастика кишмя кишит киборгами – созданиями одновременно биологическими и механическими, населяющими миры, которые в одно и то же время естественны и искусственны. В современной медицине тоже полно киборгов, смычек между организмом и машиной, задуманных как кодированные устройства с такой интимностью и силой, каких не ведала история сексуальности. Киборганический «пол» возрождает нечто от чудесной репликативной барочности папоротников и беспозвоночных (такая замечательная органическая профилактика гетеросексизма). Киборганическая репликация отделена от органической репродукции. Современное производство выглядит как сон о колонизации труда киборгами, сон, в сравнении с которым кошмар тэйлоризма кажется идиллией. Современная война – киборганическая оргия, кодируемая C3I, управлением – контролем – коммуникацией – разведкой, 84-миллиардной статьей военного бюджета США на 1984 год. В моем понимании киборг – это вымысел, отображающий нашу социальную и телесную реальность, а также ресурс воображения, подсказывающий ряд весьма плодотворных комбинаций. Биополитика Фуко – вялое предвосхищение киборганической политики, почти совсем неисследованного поля.

В конце XX века, в наше время, мифическое время, мы все – химеры, выдуманные и сфабрикованные гибриды машины и организма; короче, мы – киборги. Киборг – наша онтология, от него идет наша политика. Киборг есть конденсированный образ как воображения, так и материальной реальности – два совмещенных центра, структурирующих любую возможность исторической трансформации. В традиции западной науки и политики – традиции расистского, маскулинно-центрированного капитализма, традиции прогресса, традиции освоения природы как ресурса для производства культуры, традиции воспроизводства себя самого из отражений других – отношение между организмом и машиной было пограничной войной. Ставками в пограничной войне были территории производства, воспроизводства и воображения. Этот текст – обоснование удовольствия от размывания границ и ответственности при их возведении. Это также попытка внести вклад в культуру и теорию социалистического феминизма в постмодернистском, ненатуралистическом ключе и в утопической традиции воображения мира без гендера – возможно, это мир без рождения, но, как знать, может, также и мир без конца. Воплощение киборга – за рамками истории спасения. Он также не отмечает срока в эдиповом календаре в попытке исцелить ужасные трещины гендера в оральной симбиотической утопии или постэдиповском апокалипсисе. Как отмечает Зоя Софулис в своей неопубликованной рукописи о Жаке Лакане, Мелани Кляйн и ядерной культуре Lacklein, самые ужасные и, возможно, самые многообещающие монстры киборганических миров воплощаются в неэдиповых нарративах с различной логикой подавления, которую нам следует понять ради собственного выживания[3]3
  См. Zoë Sofoulis (n. d.).


[Закрыть].

Киборг – создание постгендерного мира, он ничего общего не имеет с бисексуальностью, доэдиповым симбиозом, неотчужденным трудом или прочими соблазнами органической целостности, достигаемой окончательным усвоением всех сил всех частей в некое высшее единство. В каком-то смысле у киборга нет истории происхождения в западном понимании; «последняя» ирония, поскольку киборг – это также чудовищный апокалиптический телос разогнанных западных овладений абстрактной индивидуации, конечная самость, оторванная, наконец, от всякой зависимости, человек в космическом пространстве. История происхождения в западном гуманистическом смысле основывается на мифе об изначальном единстве, полноте, блаженстве и ужасе, репрезентированных в образе фаллической матери, от которой все люди должны оторваться – задача индивидуального развития и истории, близнечные супермифы, ярче всего очерченные для нас в психоанализе и марксизме. Хилари Клейн отметила, что и марксизм, и психоанализ в своих концепциях труда и индивидуации, как и гендерной формации, основываются на схеме изначального единства, откуда должно производиться различие и вписываться в драму разогнанного овладения женщиной/природой[4]4
  См. Hilary Klein, 1989.


[Закрыть]. Киборг пропускает стадию изначального единства, отождествления с природой в западном смысле. Это его незаконное обещание, которое может привести к подрыву его телеологии под знаком Звездных Войн.

Киборг решительно привержен частности, иронии, интимности и перверсии. Он оппозиционен, утопичен и совершенно лишен невинности. Не структурируемый больше полярностью публичного и приватного, киборг определяет собой технологический полис, основанный отчасти на революции социальных отношений внутри ойкоса, дома. Природа и культура преобразуются: первая не может быть больше ресурсом для усвоения или поглощения последней. Отношения, обосновывающие формирование целостностей из частей, включая полярность и иерархическое господство, оказываются под вопросом в мире киборгов. Вопреки надеждам франкенштейновского монстра, киборг не ожидает от отца, что тот спасет его возрождением сада, то есть изготовлением гетеросексуальной пары, восполнением его в конечной целостности, городе и космосе. Киборг не мечтает о сообществе, устроенном по образу органической семьи, на сей раз без эдиповой проекции. Киборг не узнал бы Эдемского сада, он не из праха создан и не может мечтать о возвращении к праху. Возможно, именно поэтому мне хочется увидеть, сумеют ли киборги подорвать апокалиптику возвращения к ядерному праху в маниакальном желании дать имя Врагу. Киборги не почтительны, они не помнят космоса. Они остерегаются холизма, но нуждаются в связи – у них, кажется, природное чутье к политике единого фронта, только без авангардной партии. Главная беда с киборгами – это, конечно, то, что они являются незаконными отпрысками милитаризма и патриархального капитализма, не говоря уже о государственном социализме. Но незаконное потомство часто идет наперекор происхождению. В конце концов, не суть важно, кто их отцы.

Я вернусь к научной фантастике о киборгах в конце текста, а сейчас мне хочется отметить три ключевых крушения границ, которые делают возможным нижеследующий политически-фантастический (политически-научный) анализ. К концу XX века в Соединенных Штатах научная культура, граница между человеческим и животным, во множестве мест прорвана. Последние островки уникальности утратили чистоту, если не были обращены в парки-аттракционы – язык, орудия труда, социальное поведение, мыслительные события. Нет ничего, что действительно убедительно фиксировало бы разграничение человеческого и животного. Многие люди не чувствуют больше потребности в таком разграничении – наоборот, многие ответвления феминистской культуры утверждают удовольствие от связи с человеческими и иными живыми существами. Движения за права животных – это не формы иррационального отказа от человеческой уникальности, это ясное и сознательное признание связи, пересекающей дискредитированную брешь между природой и культурой. Биология и эволюционная теория за последние два столетия вывели современные организмы как объекты познания и одновременно свели черту между человеком и животным до едва заметной линии, заново наносимой в идеологической борьбе или профессиональных спорах между науками о жизни и социальными науками. В этом контексте преподавание современного христианского креационизма следует заклеймить как форму издевательства над детьми.

Биологически-детерминистская идеология – лишь одна из позиций, открытых в научной культуре для дискутирования о смыслах человеческой животности. Для радикальных политических кругов остается немало места, чтобы оспаривать смыслы прорванной границы[5]5
  В числе стоящих работ о левых и/или феминистских радикальных теориях и движениях в научной среде и по поводу проблем биологии/биотехнологии: Bleier, 1984, 1986; Harding, 1986; Fausto-Sterling, 1985; Gould, 1981; Hubbard et al., 1979; Keller, 1985; Lewontin et al., 1984. Cм. также: Radical Science Journal (начиная с 1987 переименован в Science as Culture), 26 Freegrove Road, London N7 9RQ; и Science for the People, 897 Main Street, Cambridge, Massachusetts 02139.


[Закрыть]. Киборг появляется в мифе как раз в том месте, где нарушена граница между человеческим и животным. Киборги вовсе не возвещают отгораживания людей от других живых существ – напротив, они – свидетельство тревожного и приятного тесного спаривания. Животность получает новый статус в этом цикле брачного обмена.

Второе прохудившееся разграничение – между животно-человеческим (организмом) и машиной. С докибернетическими машинами дело могло быть нечисто: в машине вечно обретался призрак духа. Этот дуализм структурировал диалог между материализмом и идеализмом, который был улажен диалектическим порождением, именуемым, по вкусу, духом или историей. Но главное, машины не были самодвижущимися, самостроящимися, автономными. Они не были способны к осуществлению мужской мечты – лишь к ее пародированию. Они не были мужчиной, автором самого себя, но лишь карикатурой этой маскулинной мечты о воспроизводстве. Думать, что они нечто иное, казалось паранойей. Теперь мы не так уверены в этом. Машины конца XX века сделали глубоко двусмысленным различие между естественным и искусственным, умом и телом, саморазвивающимся и выстраиваемым извне, как и многие другие разграничения, ранее применявшиеся к организмам и машинам. Нашим машинам свойственна тревожная живость, сами же мы пугающе инертны.

Технологический детерминизм – лишь одно из идеологических пространств, открытых переопределениям машины и организма в качестве кодированных текстов, через которые мы включаемся в игру письма и чтения мира[6]6
  В числе основных работ по теме отношения левых и/или феминисток к технологии и политике: Cowan, 1983, 1986; Rothschild, 1983; Traweek, 1988; Young and Levidow, 1981, 1985; Weisenbaum, 1976; Winner, 1977, 1986; Zimmerman, 1983; Athanasiou, 1987; Cohn, 1987a, 1987b; Winograd and Flores, 1986; Edwards, 1985. Global Electronics Newsletter, 867 West Dana Street, № 204, Mountain View, California 94041; Processed World, 55 Sutter Street, San Francisco, California 94104; ISIS, Women’s International Information and Communication Service, P. O. Box 50 (Cornavin), 1211 Geneva 2, Switzerland; и Via Santa Maria Dell’Anima 30, 00186 Rome, Italy. Работы, демонстрирующие фундаментальные подходы к современным социальным исследованиям науки и отказавшиеся от либеральной мистификации, начались, с Томаса Куна: Knorr-Cetina, 1981; Knorr-Cetina and Mulkay, 1983; Latour, and Woolgar, 1979; Young, 1979. О просторе для конкурирующих изобретений науки в мифическом/материальном пространстве «лаборатории» больше безосновательных заявлений, нежели надежных знаний; Директория сети этнографических исследований науки (1984) выдает длинный список людей и проектов, играющих ключевую роль для улучшения радикального анализа; предоставляется NESSTO, P. O. Box 11442, Stanford, CA 94305.


[Закрыть]. «Текстуализация» всего в постструктурализме и постмодернистская теория были прокляты марксистами и социалистическими феминистками за свое утопическое пренебрежение живыми отношениями господства, фундирующими «игру» произвольного чтения[7]7
  Стимулирующее, объемлющее обсуждение политик и теорий постмодернизма представлено Фредриком Джеймисоном (Jameson, 1984), согласно которому постмодернизм – не вопрос выбора, не один из стилей среди прочих, но культурная доминанта, требующая радикального переосмысления левой политики изнутри; снаружи больше не найти места, дающего смысл успокаивающей фикции критической дистанции. Джеймисон также разъясняет, почему нельзя быть за или против постмодернизма – типично моралистский ход. На мой взгляд, феминистки (и другие) нуждаются в непрерывном культурном переосмыслении, постмодернистской критике и историческом материализме, которые по зубам только киборгу. Старые формы господства белого капиталистического патриархата кажутся теперь ностальгически невинными: они нормализовали гетерогенность, например, деление на мужчин или женщин, белых и черных. «Развитый капитализм» и постмодернизм пускают в обращение гетерогенность без нормы, и мы сплющиваемся, лишаемся субъективности, требующей глубины, пусть даже враждебной и засасывающей. Пожалуй, настало время написать «Смерть клиники». Методы клиники требовали тел и работы; у нас есть тексты и поверхности. Наши формы господства уже не действуют через медикализацию и нормализацию; они действуют через развертывание сетей, переустройство коммуникаций, стрессовое управление. Нормализация уступает место автоматизации, абсолютной избыточности. «Рождение клиники», «История сексуальности» и «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко дают название форме власти в момент ее имплозии. Дискурс биополитики уступает место технопузырю, языку сплюснутого подлежащего: мультинациональные корпорации не оставляют в целости ни одного существительного. Вот их имена, взятые из какого-то номера Science: Tech-Knowledge, Genentech, Allergen, Hybritech, Compupro, Genen-cor, Syntex, Allelix, Agrigenetics Corp., Syntro, Codon, Repligen, Micro/Angelo из Scion Corp., Percom Data, Inter Systems, Cyborg Corp., Statcom Corp., Intertec. Если мы пленники языка, тогда для побега из этой тюрьмы-дома требуются поэты языка, своего рода энзим культурного ограничения; киборганическая гетероглоссия – одна из форм радикальной культурной политики. О киборганической поэзии см.: Perloff, 1984; Fraser, 1984. О феминистском модернистском/постмодернистском киборганическом письме см.: HOW(ever), 971 Corbett Ave., San Francisco, CA 94131.


[Закрыть]. Конечно, правда, что постмодернистскими стратегиями типа моего мифа о киборге подрываются мириады органических целостностей (например, поэма, примитивная культура, биологический организм). Короче, определенность того, что считается природой, – источник интуиции и обещание невинности – расшатывается, возможно, фатальным образом. Утрачивается трансцендентная авторизация интерпретации, а с ней и онтология, обосновывающая западную эпистемологию. Но альтернатива этому – не цинизм или безверие, то есть какая-то версия абстрактной экзистенции, вроде характеристик технологического детерминизма как разрушения «человека» «машиной» или «осмысленного политического действия» «текстом». Кем будут киборги – вопрос радикальный, ответы на него – дело выживания. Политика есть и у шимпанзе, и у артефактов (de Waal, 1982; Winner, 1980), так почему бы ей не быть у нас?

Третье разграничение – подразделение второго: граница между физическим и нефизическим для нас очень расплывчата. Популярные книги по физике, рассказывающие о следствиях квантовой теории или принципа неопределенности, – своего рода научно-популярный эквивалент романов издательства Harlequin[8]8
  Американский эквивалент Mills and Boon.


[Закрыть] как маркера радикальной перемены в американской белой гетеросексуальности: они всё перевирают, но сама тема верна. Современные машины по сути своей – микроэлектронные устройства: они повсюду и они невидимы. Современная машинерия – непочтительное божество-выскочка, насмехающееся над вездесущностью и духовностью Отца. Силиконовый чип – поверхность для письма; оно вырезано в молекулярных весах, отклоняемых только атомным шумом, последней помехой для ядерных зарубок. Письмо, власть и технология – давние партнеры в западных историях о происхождении цивилизации, но миниатюризация переменила наше восприятие механизма. Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое – это не столько красивое, сколько предельно опасное, как в управляемых ракетах. Сравните телевизионные приемники 1950-х и телекамеры 1970-х с наручными ТВ и карманными видеокамерами, которые рекламируются сегодня. Наши лучшие машины сделаны из солнечного света: они все легкие и чистые, поскольку они не что иное, как сигналы, электромагнитные волны, сектора спектра. Эти машины в высшей степени легко переносимы, мобильны – результат невероятных человеческих усилий в Детройте и Сингапуре. Людям далеко до такой текучести, они материальны и непрозрачны. Киборги – это эфир, квинтэссенция.

Именно вездесущность и невидимость киборгов делает эти машины Солнечного пояса столь смертоносными. Политически их столь же трудно увидеть, как и материально. Они затрагивают сознание – или его симуляцию[9]9
  Бодрийяр (Baudrillard, 1983), Джеймисон (Jameson, 1984, p. 66) указывают, что платоновское определение симулякра – копия, у которой нет оригинала, т. е. мир развитого капитализма, чистого обмена. См.: Discourse 9, Spring/Summer 1987, спецвыпуск по проблеме технологии (Кибернетика, экология и постсовременное воображение).


[Закрыть]. Это плавающие означающие, курсирующие по Европе в спецпикапах, и эффективно блокировать их способно скорее колдовство неприкаянных и таких неестественных Гринэмских женщин из лагерей за мир (Greenham Women’s Peace Camp), явственно прочитывающих силовые паутины киборгов, чем ратоборство старых маскулинистских политиков, чья естественная конституция требует оборонных проектов. В конечном счете, «труднейшая» наука – о сфере наибольшей размытости границ, царстве чистого числа, чистого духа, C3I, криптографии и сохранения сильнодействующих секретов. Новые машины такие чистые и легкие. Их инженеры – солнцепоклонники, проводники новой научной революции, ассоциирующейся с ночной грезой постиндустриального общества. Болезни, вызванные этими чистыми машинами, – «не более» чем мельчайшие кодовые изменения антигена в иммунной системе, «не более» чем опыт стресса. «Ловкие» пальцы «восточных» женщин, давняя завороженность англосаксонских викторианских девочек кукольными домиками и принудительное внимание женщин ко всему мелкому достигают в этом мире совершенно новых измерений. Можно представить себе киборга Алису, исследующую эти новые измерения. По иронии, может статься, что как раз неестественными женщинами-киборгами, производят ли они чипы в Азии или водят хороводы в тюрьме Санта-Риты[10]10
  Практика, одновременно и духовная и политическая, которая связала охранников и арестованных антиядерных активистов в тюрьме округа Аламеда в Калифорнии в начале 1980-х годов.


[Закрыть] после очередной антиядерной акции, выстроенные единства и будут определять курс эффективных оппозиционных стратегий.

Итак, мой миф о киборгах – это миф о нарушенных границах, сильнодействующих сплавах и опасных возможностях, которые прогрессивные люди могли бы исследовать как часть необходимой политической работы. Одна из моих посылок – это что большинство американских социалистов и феминисток видят углубившиеся дуализмы разума и тела, животного и машины, идеализма и материализма в социальных практиках, символических формулировках и физических артефактах, связанных с высокой технологией и научной культурой. От «Одномерного человека» (Marcuse, 1964) до «Смерти природы» (Merchant, 1980) аналитические ресурсы, развернутые прогрессистами, акцентировали необходимое господство техники и звали нас назад, к воображаемому органическому телу, для интеграции нашего сопротивления. Другая моя посылка – это что потребность в объединении людей, пытающихся в мировом масштабе сопротивляться интенсификации господства, никогда не была столь острой. Но слегка извращенное смещение угла зрения скорее могло бы позволить нам оспаривать смыслы, как и другие формы власти и удовольствия, в технологически опосредованных обществах.

Под одним углом зрения, мир киборгов – это конечное зарешечивание планеты глобальным контролем, конечная абстракция, воплощенная в апокалипсисе Звездных Войн, развязанных под предлогом обороны, конечное присвоение женских тел в маскулинистской оргии войны (Sofia, 1984). Под другим углом зрения, мир киборгов – это, возможно, живые социальные и телесные реальности, в которых люди не боятся своего двойного родства с животными и машинами, не боятся всегда частичных идентичностей и противоречивых точек зрения. Политическая борьба означает видеть под обоими углами зрения сразу, потому что каждый раскрывает как господства, так и возможности, непредставимые с другой точки зрения. Унитарное зрение рождает худшие иллюзии, чем двойное зрение, или многоголовые чудовища. Киборганические единства монструозны и незаконны – в наших нынешних политических обстоятельствах мы едва ли могли надеяться на более сильные мифы для сопротивления и воссоединения. Мне нравится представлять себе Ливерморскую активистскую группу, ЛАГ, как род киборганического общества, специализирующегося на реалистической конверсии лабораторий, которые яростней всего воплощают собой и изрыгают орудия технологического апокалипсиса, и посвятившего себя построению политической формы, которой действительно удается свести вместе ведьм, инженеров, старейшин, извращенок, христиан, матерей и ленинистов и удерживать их достаточно долго, чтобы разоружить государство. «Расщепление невозможно» – так называется аффинити-группа в моем городке. (Affinity – связь не по крови, но по выбору, тяга одной химической ядерной группы к другой, жажда[11]11
  Об этнографических отчетах и политических оценках см.: Epstein, 1993; Sturgeon, 1986. Без явной иронии, приняв в качестве эмблемы изображения корабля земли/земного шара с фотоснимка планеты из космоса с девизом «Люби свою мать», майская (1987) акция «День матерей и людей» у ядерного полигона в Неваде тем не менее приняла во внимание трагические противоречия видов земли из космоса. Демонстранты обратились за официальным разрешением находиться на этой территории к представителям племени Западных Шошонов, чьи земли были аннексированы правительством США при постройке ядерного полигона в 1950-х. Арестованные за нарушение частных владений, демонстранты заявили, что настоящие нарушители – это полиция и персонал полигона, не имеющие разрешения от настоящих владельцев. Представители одной из примкнувших групп на этой женской акции называли себя Суррогатами: в знак солидарности с животными, вынужденными рыться в земле, сотрясаемой бомбой, они устроили киборгианское представление, появившись из чрева специально построенного гигантского негетеросексуального песчаного змея.


[Закрыть].)

Надломленные идентичности

Теперь стало трудно называть какой-либо феминизм одним-единственным прилагательным – или даже во всех обстоятельствах настаивать на существительном. Исключения, вызываемые наименованием, остро осознаются. Идентичности кажутся противоречивыми, частичными, стратегически выбранными. С непросто давшимся признанием их социальной и исторической обусловленности гендер, раса и класс не могут обеспечить фундамента для веры в «сущностное» единство. В том, чтобы быть «особью женского пола», нет ничего, что естественно связывает женщин. Нет даже такого состояния, как «быть» особью женского пола: оно само по себе в высшей степени сложная категория, выстраиваемая в полемичных сексуализированных научных дискурсах и других социальных практиках. Гендерное, расовое и классовое сознание – достижение, навязанное нам страшным историческим опытом противоречивых социальных реальностей патриархата, колониализма, расизма и капитализма. Кого считать за «нас» в моей собственной риторике? Какие можно сыскать идентичности для обоснования столь сильного политического мифа, зовущегося «мы», и чем может обосновываться зачисление в этот коллектив? Болезненная фрагментация среди феминисток (и тем более среди женщин) по всем мыслимым линиям надлома сделала понятие женщины неуловимым – хороший предлог для матрицы господства женщин друг над другом. Для меня – и для многих, кто разделяет со мной похожую историческую локализацию в белых, профессиональных, среднеклассовых, женских, радикальных, североамериканских, средневозрастных телах, – источников кризиса политической идентичности легион. Недавняя история значительной части американских левых и американского феминизма явилась ответом на подобного рода кризис посредством нескончаемых расколов и поисков нового сущностного единства. Но было и растущее признание иного ответа посредством коалиции – притяжение взамен идентичности[12]12
  Мощные импульсы коалиционной политики задаются ораторами «третьего мира», вещающими из ниоткуда, смещенного центра вселенной, земли: «Мы живем на третьей планете от Солнца» – «Поэма Солнца» писателя с Ямайки Эдварда Камау Брейтвейта, рецензию см.: Mackey, 1984. В «Домашних девушках» (Smith, 1983) мы наблюдаем ироничный подрыв натурализованных идентичностей, причем в момент, когда выстраивается место, откуда можно подать голос, а именно дом. См.: Reagon (в Smith, 1983, p. 356–368); Trinh T. Minh-ha, 1986–1987a, b.


[Закрыть].

Чела Сандовал (Sandoval, 1984), отталкиваясь от рассмотрения особых исторических моментов в формировании нового политического голоса, именуемого цветными женщинами, предложила многообещающую модель политической идентичности, зовущейся «оппозиционным сознанием», рожденным навыками чтения сетей властных отношений теми, кому отказано в постоянном членстве в социальных категориях пола, расы и класса. «Цветные женщины» – имя, с самого начала оспариваемое теми, кого оно должно объединять, а также историческое сознание, отмечающее систематический разрыв со всеми знаками Мужчины в западных традициях, выстраивает род постмодернистской идентичности из инаковости, различия и особенности. Эта постмодернистская идентичность всецело политична, что бы ни говорилось о других возможных постмодернизмах. Оппозиционное сознание Сандовал – это противоречивые локализации и гетерохронические календари, а не релятивизмы и плюрализмы.

Сандовал подчеркивает отсутствие какого-либо сущностного критерия для идентификации цветной женщины. Она замечает, что самоопределение группы было обусловлено сознательным усвоением отрицания. Например, чикана или черная американка до сих пор не имели возможности говорить в качестве женщины или черной, или чиканы. Таким образом, она оказывалась на самой нижней ступени каскада негативных идентичностей, исключенных даже из «привилегированных», авторизованных угнетенных категорий, именуемых «женщины и черные», которые заявляли о совершении важных революций. Категория «женщина» отрицала всех небелых женщин, категория «черный» отрицала всех не-черных людей, как и всех черных женщин. Но среди американских женщин, утвердивших свою историческую идентичность в качестве американских цветных женщин, не было также и «ее», никакой единичности, а целое море различий вместо этого. Эта идентичность очерчивает сознательно выстроенное пространство, которое не может утверждать свою способность действовать на основе естественной идентификации, а только на основе сознательной коалиции, притяжения, политического родства[13]13
  См.: Hooks, 1981, 1984; Hull et al., 1982. Тони Каде Бамбара (Bambara, 1981) написала потрясающий постмодернистский роман, в котором театральная труппа цветных женщин «Семь сестер» исследует возможную форму единства. Анализ см.: Butler-Evans, 1987.


[Закрыть]. В отличие от «женщины» некоторых направлений белого женского движения в Соединенных Штатах, здесь отсутствует натурализация матрицы, или, по крайней мере, по словам Сандовал, такая уникальная возможность открыта перед силой оппозиционного сознания.

Аргументацию Сандовал следует рассматривать как единую мощную формулировку позиции феминисток, отлившуюся из мирового развития антиколониального дискурса, то есть дискурса, которым растворяются Запад и его наивысший продукт: тот, что не является животным, варваром или женщиной – короче, мужчина, автор космоса, именуемого историей. По мере политической и семиотической деконструкции ориентализма, дестабилизируются идентичности Запада, включая идентичности его феминисток[14]14
  Об ориентализме в феминистских текстах и не только см.: Lowe, 1986; Said, 1978; Mohanty, 1984; Many Voices, One Chant: Black Feminist Perspectives (1984).


[Закрыть]. Как утверждает Сандовал, «цветные женщины» имеют шанс построить эффективное единство, которое не станет повторением империалистских, тотализирующих революционных субъектов предшествующих марксизмов и феминизмов, не сталкивавшихся с последствиями беспорядочной полифонии, рождающейся из деколониализации.

Кэти Кинг акцентировала пределы идентификации и политическую/поэтическую механику идентификации, встроенную в прочтение «поэмы», этого порождающего ядра культурного феминизма. Кинг критикует стойкую тенденцию среди современных феминисток выстраивать на основании различных «моментов» или «разговоров» в феминистской практике таксономию женского движения с целью изобразить собственные политические тенденции телосом целого. Такие таксономии ведут к перекройке феминистской истории, представляя ее идеологической борьбой между устойчивыми, четко выраженными типами, особенно типичными подразделениями, именуемыми радикальным, либеральным и социалистическим феминизмом. Все прочие феминизмы в буквальном смысле поглощаются либо маргинализуются, обычно посредством построения какой-то эксплицитной онтологии и эпистемологии[15]15
  Кэти Кинг (King, 1986, 1987a) разработала теоретически точную трактовку действия феминистских таксономий как генеалогий власти в феминистской идеологии и полемике. Кинг рассматривает и проблематизирует текст Джаггар (Jaggar, 1983), таксономизирующий феминизмы для того, чтобы собрать компактную теоретическую машину, производящую желаемые конечные выводы. Мое карикатурное изображение социалистического и радикального феминизма – еще один пример.


[Закрыть]. Таксономии феминизма порождают эпистемологии для полицейского контроля за отклонениями от официального женского опыта. Конечно, «женская культура», как и цветные женщины, – сознательный продукт, произведенный механизмами создания притяжения. Ритуалам поэзии, музыки и некоторых форм академической практики отводилось ведущее место. Политики расы и культуры в американских женских движениях тесно переплетены между собой. Общее достижение Кинг и Сандовал – знание о том, как выстроить поэтическое/политическое единство, не полагаясь на логику апроприации, инкорпорации и таксономической идентификации.

Теоретическая и практическая борьба против единства-через-господство или единства-через-инкорпорацию ироническим образом не только подрывает оправдания для патриархата, колониализма, позитивизма, эссенциализма, сциентизма и прочих печальной памяти «-измов», но и все чаяния органической или естественной позициональности[16]16
  Позициональность (standpoint) – одна из разновидностей феминистской эпистемологии, призывающей учитывать положение субъекта познания (гендер, класс, расу и т. д.) в процессе производства знаний. – примеч. ред.


[Закрыть]. Я думаю, что радикальные и социалистические/марксистские феминизмы также подорвали свои/наши собственные эпистемологические стратегии и что это важнейший по ценности шаг в деле воображения возможных будущих единств. Остается увидеть, все ли вообще эпистемологии, какими их знал западный политический человек, подведут нас в деле построения эффективных притяжений.

Важно отметить, что усилия с целью выстроить революционные установки, эпистемологии как достижения людей посвятивших себя изменению мира – были частью процесса, показывающего пределы идентификации. Едкие инструменты постмодернистской теории и конструктивные орудия онтологического дискурса о революционных субъектах можно рассматривать как иронических союзников в деле разрушения западных самостей во имя выживания. Мы пронзительно явственно осознаем, что значит обладать исторически конституированным телом. Но с утратой невинности у нашего истока нет также и изгнания из Сада. Наша политика вместе с наивностью невинности теряет и возможность тешиться чувством вины. Но на что мог бы быть похож другой политический миф социалистического феминизма? Какая политика могла бы охватить частичные, противоречивые, всегда незамкнутые конструкции личностных и коллективных самостей и все же остаться адекватной, эффективной и, по иронии, социалистически-феминистской?

Мне неизвестно, когда еще в истории испытывалась бы большая нужда в политическом единстве для эффективного противостояния господствам расы, гендера, сексуальности и класса. Мне также неизвестно, когда еще тот тип единства, построению которого мы могли бы помочь, был бы более возможен. Никто из «нас» не обладает больше символической или материальной способностью предписывать облик реальности кому-либо из «них». Или, по крайней мере, «мы» не можем объявить свою невинность и непричастность к таковым господствам. Белые женщины, включая евроамериканских социалистических феминисток, открыли (то есть с заламываньем рук и воплями принуждены были признать) не-невинность категории «женщина». Это осознание меняет конфигурацию всех предшествующих категорий: оно денатурирует их, как тепло денатурирует хрупкий протеин. Киборганические феминистки должны заявить, что «мы» больше не хотим какой-либо еще естественной матрицы единства, и что ни одна конструкция не бывает всеобщей. Невинность и вытекающий из нее акцент на жертвенности как единственной основе озарения уже достаточно навредили. Но и построенный революционный субъект должен оставить в покое людей конца XX века. В рассеивающихся идентичностях и рефлексивных стратегиях их построения открывается возможность выткать нечто непохожее на саван для утра после апокалипсиса, который столь пророчески завершает историю спасения.

Но марксистские/социалистические феминизмы, как и радикальные феминизмы, разом натурализовали и денатурировали категорию «женщина» и сознание социальных жизней «женщин». Быть может, высветить ходы того и другого рода поможет схематическая карикатура. Марксистский социализм укоренен в анализе наемного труда, вскрывающем классовую структуру. Из отношений найма вытекает систематическое отчуждение, поскольку рабочий отрывается от его [sic!] продукта. Абстракция и иллюзия правят бал в познании; господство правит практикой. Труд – необычайно привилегированная категория, позволяющая марксисту преодолеть иллюзию и отыскать ту точку зрения, которая необходима для изменения мира. Труд – очеловечивающая деятельность, формирующая человека; труд – онтологическая категория, дающая знание субъекта, а значит знание порабощения и отчуждения.

С дочерней верностью социалистический феминизм выказывал приверженность основным аналитическим стратегиям этого марксизма. Главным достижением марксистских феминисток и феминисток социалистических явилось расширение категории труда с учетом того, что делали (некоторые) женщины, даже когда отношение найма подчинялось более емкому взгляду на труд в условиях капиталистического патриархата. В частности, женский труд в домашнем хозяйстве и деятельность женщин в качестве матерей, то есть воспроизводство в социалистически-феминистском смысле, вошли в теорию на основании аналогии с марксистской концепцией труда. Здесь единство женщин опирается на эпистемологию, основанную на онтологической структуре «труда». Марксистский/социалистический феминизм не «натурализует» единство: это просто возможный результат, основанный на возможной позициональности, укорененной в социальных отношениях. Эссенциалистский уклон обнаруживается в онтологической структуре труда или его аналога – женской деятельности[17]17
  Центральная роль версий психоанализа с упором на объектные отношения, как и похожие ходы с сильным обобщающим уклоном при обсуждении воспроизводства, воспитания и материнства во многих подходах к эпистемологии, подчеркивает сопротивление их авторов тому, что я называю постмодернизмом. По-моему, и обобщающие ходы, и эти версии психоанализа затрудняют анализ «места женщины в интегральной схеме» и приводят к систематическим затруднениям при объяснении или даже просто распознавании главнейших аспектов конструирования гендера и гендеризации социальной жизни. Аргументы позиционной феминистской эпистемологии см.: Flax, 1983; Harding, 1986; Harding and Hintikka, 1983; Hartsock, 1983a, 1983b; O’Brien, 1981; H. Rose, 1983; Smith, 1974, 1979. О переосмыслении теорий феминистского материализма и феминистской позициональной эпистемологии в ответ на критику см.: Harding 1986, p. 163–196; Hartsock, 1987; S. Rose, 1986.


[Закрыть]. Наследие марксистского гуманизма с его подчеркнуто западной самостью – вот что представляет для меня трудность. Посыл, шедший от этих формулировок, был акцентированием повседневной ответственности реальных женщин, обязанных скорее строить единства, а не натурализовывать их.