Текст книги "Пятый ребенок"

– Могу поклясться, эта комната располагает к зачатию, – говорил со смехом Дэвид. Их приятно мучила совесть. Лежа в кровати и слушая, как маленький Люк возится в соседней комнате, они решили никому не говорить ни слова, пока не разъедутся все гости.

Когда Дороти узнала, она опять долго молчала, потом сказала:

– Что ж, я вам понадоблюсь, верно?

Она понадобилась. Беременность, как и предыдущая, была нормальной, но Гарриет было тяжело, ее тошнило, и она думала, что, не изменяя намерениям насчет шести (или восьми, или десяти) детей, уж точно постарается, чтобы между этой и следующей беременностью получился хороший перерыв.

До конца года Дороти любезно оставалась в их доме, возилась с Люком и помогала шить занавески для комнат третьего этажа.

К Рождеству Гарриет опять стала огромной – она была на восьмом месяце – и подтрунивала над собой из-за размеров и неповоротливости. Дом был полон народу. Все, кто приезжал сюда на Пасху, приехали снова. Все признавали за Гарриет и Дэвидом талант к таким вещам. Приехала двоюродная сестра Гарриет с тремя детьми – она слышала про чудесное пасхальное веселье, растянувшееся на неделю. Приехал коллега Дэвида с женой. Рождество продолжалось десять дней, и один пир сменялся другим. Младенец лежал в коляске в большой комнате, и все суетились вокруг него, а дети таскали его на руках, как куклу. Ненадолго приехала и Дебора, сестра Дэвида, спокойная привлекательная девушка, которая вполне могла показаться дочерью Джессики, а не Молли. Незамужняя, хотя у нее были, по ее словам, «близкие попадания». По своему общему стилю она так далеко стояла от прочих гостей, простых британцев, как они сами себя звали, сравниваясь с Деборой, что эта разница стала расхожей шуткой. Дебора всегда жила в богатстве, досадовала на неопрятную надменность материнского дома и терпеть не могла большие скопления народу, но и она призналась, что праздник показался ей занятным.

Двенадцать взрослых и десять детей. Заходили и соседи, которых приглашали, но атмосфера родственного сборища была плотной и выталкивала их. Гарриет с Дэвидом торжествовали: их упрямство, которое все ругали и высмеивали, сотворило чудо – им удалось объединить этих разных людей и заставить их понравиться друг другу.

Второй ребенок, Хелен, родилась, как и Люк, на супружеской кровати, при этом присутствовали те же люди, и снова голову младенца смочили шампанским, и снова все плакали. Люка выселили из комнаты малыша в спальню дальше по коридору, и его место заняла Хелен.

При всей усталости – а по сути, измождении – Гарриет гостей на Пасху пригласили опять. Дороти возражала.

– Ты устала, дочка, – сказала она, – ты вымоталась до последнего. – Потом, увидев лицо Гарриет: – Ладно, как хочешь, но ты ничего не будешь делать, поняла?

Сестры Гарриет и сама Дороти взяли на себя покупки и готовку, всю тяжелую работу.

На первом этаже среди массы народу – а дом опять был полон – обретались два маленьких создания, Хелен и Люк – оба с пушистыми светлыми волосиками, голубыми глазами и розовыми щечками. Люк ковылял по гостиной, где каждый норовил ему помочь, Хелен лежала в коляске.

Летом – шел 1968-й – дом заполнился до чердака, съехалась почти вся родня. Этот дом располагался так удобно: по утрам гости вместе с Дэвидом уезжали в Лондон и с Дэвидом же возвращались. В двадцати минутах езды – природа и чудесные места для прогулок.

Все время кто-нибудь приезжал или уезжал, люди говорили, что погостят пару дней, и оставались на неделю. А кто за все это платил? Да, конечно, каждый вносил понемногу, и, конечно, этого не хватало, но все знали, что отец Дэвида богач. Если бы он не платил по закладной, никаких праздников тут бы не было. Денег всегда оказывалось в обрез. Экономили: в огромный гостиничный холодильник, купленный с рук, набили летних фруктов и овощей. Дороти, Анджела и Сара закупоривали банки с джемами и чатни[1]1
  Чатни – индийская кисло-сладкая фруктово-овощная приправа к мясу.


[Закрыть]. Пекли хлеб, и по всему дому пахло свежей выпечкой. Это было счастье в старинном стиле.

Впрочем, не все шло безоблачно. Сара с ее мужем Уильямом были несчастливы в браке, то и дело ссорились и мирились, но Сара была беременна в четвертый раз, и о разводе не могло быть речи.

Рождество, с таким же развеселым гуляньем, наступило и миновало. И снова Пасха… иной раз они удивлялись: где только размещается столько гостей?

Пятно на семейном счастье – разлад у Сары и Уильяма – исчезло: его затмила худшая беда. Их последний ребенок родился с синдромом Дауна, теперь им нечего было и думать о расставании. Дороти иногда вздыхала, жалея, что не может раздвоиться, ведь Саре она нужна не меньше, а даже больше, чем Гарриет. И она в самом деле уезжала навещать свою Сару, которую постигло горе, тогда как Гарриет была благополучна.

Джейн родилась в 1970-м, когда Хелен было два года. Слишком скоро, пеняла им Дороти – зачем так торопиться?

Хелен переселилась в комнату Люка, а Люк – на одну дверь дальше по коридору. Из комнаты малыша от Джейн слышались звуки довольной возни, двое старшеньких приходили пообниматься и поиграть на большую родительскую кровать или навещали Дороти в ее постели и играли там.

Счастье. Счастливая семья. Ловатты были счастливой семьей. Они хотели этого и добились. Часто, когда Дэвид и Гарриет лежали, повернувшись лицом к лицу, казалось, что в груди у обоих распахиваются дверцы и наружу изливается мощный поток успокоения и благодарности, которые их по-прежнему удивляли: в конце концов, терпеть так долго, как это им теперь казалось, было непросто. Трудно сохранить веру в себя, когда дух эпохи, жадных и эгоистичных шестидесятых, на каждом шагу проклинал, изгонял и затаптывал твои лучшие качества. Выходит, они делали правильно, что так упорно хранили свою неудобную индивидуальность, которая настойчиво требовала лучшего – такой жизни.

За пределами этого счастливого места, их семьи, бушевали и ревели стихии большого мира. Славные беззаботные времена ушли навсегда. На фирме Дэвида дела пошли на спад, и Дэвид не получил ожидаемого продвижения, но другие вовсе потеряли работу, и ему еще повезло. Остался без работы муж Сары. Та печально шутила, что они с Уильямом притягивают все отпущенные роду несчастья.

Гарриет сказала Дэвиду с глазу на глаз, что не верит, будто это было просто невезенье: несчастливый брак Сары и Уильяма, их скандалы, возможно, и притянули им узкоглазого ребенка – да, да, конечно, она знает, что нельзя его так называть. Но малышка и правда смахивает на Чингисхана, правда же? Младенец Чингисхан с плоским лицом и щелочками глаз. Дэвиду не нравилась эта черта Гарриет, фатализм, который, казалось, противоречил всему остальному ее характеру. Дэвид сказал, что считает такие мысли глупой истерикой, Гарриет обиделась, и им пришлось мириться.

Городок, в котором они жили, за пять лет изменился. Жестокость и преступления, прежде казавшиеся дикостью, стали обычным явлением. По кафе и подворотням шлялись молодежные банды, для которых не существовало никаких авторитетов. Соседний с Ловаттами дом обворовывали уже трижды, Ловаттов – пока ни разу, но у них все время кто-нибудь был дома. В конце улицы стояла телефонная будка, которую столько раз громили, что власти сдались: она так и стояла разбитой. В те дни Гарриет не стала бы мечтать о ночных прогулках одной, а ведь прежде ей и в голову бы не пришло бояться пойти, куда она хочет, будь то днем или ночью. События принимали скверный оборот: все больше казалось, что в Англии живет не один, а два народа – враждебных, ненавистных друг другу, не способных друг друга услышать. Молодые Ловатты заставляли себя читать газеты и смотреть новости по телевизору, хотя то и другое им претило. В конце концов, нужно было знать, что происходит за стенами их крепости, их королевства, в котором подрастают три чудесных ребенка и куда приезжает так много людей, чтобы окунуться в уют, доброту и покой.

Четвертый ребенок, Пол, родился в 1973-м, между Рождеством и Пасхой. Гарриет чувствовала себя не очень хорошо: беременность опять проходила негладко, с множеством мелких осложнений – ничего серьезного, но Гарриет утомлялась.

Пасхальные праздники были самыми лучшими за все время: это вообще был для них самый лучший год, и потом, когда он вспоминался, казалось, что весь он был сплошным праздником, что возобновился из источника сердечного гостеприимства, хранителями которого были Дэвид и Гарриет, начался на Рождество, когда Гарриет уже настолько отяжелела, что все ухаживали за ней, делили между собой хлопоты – готовили волшебные блюда, заботились о будущем ребенке… и все знали, что близится Пасха, потом долгое лето, а потом опять Рождество…

Пасха растянулась на три недели – на все школьные каникулы. Дом был переполнен. У троих старших детей были свои комнаты, но, когда понадобились места для гостей, всех детей поселили в одной комнате. Само собой, они были в восторге.

– А почему не позволить им всегда спать вместе? – спрашивала Дороти или кто-нибудь из гостей. – Такой мелкоте, и каждому – своя комната!

– Это важно, – ответил Дэвид, злясь. – У каждого должна быть своя комната.

Тут родственники переглянулись, как переглядываются, споткнувшись обо что-то в близком человеке, и Молли, которая чувствовала, что ее вроде и ценят, но при этом как-то смутно и порицают, сказала:

– У каждого человека на свете. На всей земле!

Она хотела пошутить.

Эта сцена произошла во время завтрака – или, скорее, в середине утра: в большой комнате завтрак продолжался до обеда. Все взрослые еще сидели у стола, пятнадцать человек. Дети играли в гостиной, среди диванов и стульев. Молли и Фредерик, как всегда, сидели рядом со своим обычным видом, будто все вокруг они рассматривают с позиций Оксфорда – за этот вид здесь часто над ними подтрунивали, но они, казалось, не противились и отбивались в шутку. Джеймсу, отцу Дэвида, Молли снова писала, что ему нужно «раскошелиться», а то молодая пара просто не в силах прокормить всю ораву, и так далее. Джеймс выслал щедрый чек, а потом приехал и сам. Джеймс сидел напротив бывшей жены и ее нынешнего мужа, и, как это всегда бывало, на глазах у всех два человека разной породы разглядывали друг друга, недоумевая, как они могли когда-то быть парой. Джеймс был экипирован так, будто собрался заниматься спортом; и в самом деле скоро он уехал кататься на лыжах, как и Дебора, сохранявшая в доме Ловаттов легкий образ экзотической птички, которая присела в странном месте и задержалась там из любопытства – восхищения Дебора никогда бы не выказала. Здесь же была Дороти, подавала чай и кофе. Сидели Анджела с мужем, трое их детей играли тут с остальными. Анджела, прагматичная, живая («молодчина», как говорила о ней Дороти, «слава богу» оставалось невысказанным), не особо скрывала свои чувства, что сестры полностью забрали себе Дороти, ничего не оставив ей. Анджела была вроде умной и хорошенькой маленькой лисички. Сара с мужем, кузены и кузины, друзья – в каждом углу большого дома кто-нибудь приткнулся, спали даже на диванах в гостиной. Чердак уже давно превратили в спальню: там на матрасах и в спальных мешках могло расположиться любое количество детей. Взрослые сидели в большой уютной комнате, где горели в камине дрова, которые вчера все собирали, когда гуляли в лесу, а в комнатах наверху раздавались голоса и звучала музыка. Кто-то из детей постарше разучивал песню. Это был дом – что отмечали все, восхищаясь тем, чего не могли добиться сами, – где телевизор смотрели нечасто.

Уильяма, мужа Сары, не было за столом – он сидел на перегородке, и это небольшое расстояние выражало его отношение к родству с этой семьей. Он дважды уходил от Сары и возвращался. Любому было очевидно, что так будет и дальше. Уильям нашел работу, довольно жалкую, в строительстве, но проблема была в том, что его пугали телесные отклонения, а их девочка с синдромом Дауна была ему отвратительна. И все же он был крепко привязан к Саре. Они были под стать друг другу: оба рослые, крепко сложенные, темные, как два цыгана, и все время в ярких одеждах. Но когда Сара держала на руках бедняжку Эми, тщательно прикрытую, чтобы она никого не смущала, Уильям смотрел куда угодно, только не на жену.

Вместо этого он смотрел на Гарриет – она кормила двухмесячного Пола, сидя на большом стуле, который считался ее стулом, потому что был удобен для кормления.

Гарриет выглядела утомленной. Ночью Джейн не давали спать зубы, и она звала маму, а не бабушку.

Произведя на свет четырех новых людей, Гарриет сильно не изменилась. Вот она сидит во главе стола, синяя рубашка распахнута с одной стороны, и видно часть белой груди с голубыми прожилками вен и энергично движущуюся маленькую головку Пола. Губы Гарриет характерно плотно сжаты, она наблюдает за происходящим вокруг: здоровая, привлекательная молодая женщина, полная жизни. Только усталая… Дети прибежали, бросив игру, и потребовали ее внимания, и Гарриет, вдруг раздосадованная, отрезала:

– Почему бы вам не подняться поиграть на чердаке?

Это не было на нее похоже – снова взрослые за столом переглянулись: кому взять на себя труд избавить Гарриет от шумных детишек. В итоге Анджела ушла с детьми.

Гарриет огорчило, что она злилась.

– Я всю ночь не спала, – начала было она, но Уильям перебил ее, отнимая инициативу высказать то, что думали они все; Гарриет понимала это и даже знала, почему сказать должен Уильям, недобросовестный муж и отец.

– Теперь так и будет, сестрица Гарриет, – объявил он, подаваясь вперед со своего барьера и вскидывая руки, как дирижер. – Сколько тебе лет? Нет, не говори, я знаю; и за шесть лет ты родила четверых детей.

Он огляделся, чтобы убедиться, что остальные за него – так и было, и Гарриет видела это. Она иронично улыбнулась.

– Преступница, – сказала она. – Вот я кто.

– Сделай перерыв, Гарриет. Это все, о чем мы просим, – продолжил Уильям все более и более веселым и наигранным тоном – в своей обычной манере.

– Это говорит отец четверых, – сказала Сара, прижимая к себе свою бедную Эми и вынуждая остальных сказать вслух то, что они, должно быть, думали: что она переступила через себя, дабы поддержать своего никудышного мужа перед всеми.

Уильям послал ей благодарный взгляд, стараясь не смотреть на горестный сверток, который она оберегала.

– Да, но мы хотя бы растянули это на десять лет, – договорил он.

– Мы собираемся сделать перерыв, – объявила Гарриет. И добавила с вызовом в голосе: – По крайней мере, на три года.

Все переглянулись: Гарриет показалось, осуждающе.

– Я говорил вам, – сказал Уильям. – Эти безумцы намерены продолжить.

– Эти безумцы определенно намерены, – сказал Дэвид.

– Я так и сказала, – вступила в разговор Дороти. – Если уж Гарриет взбредет в голову какая-то мысль, отговаривать ее бесполезно.

– Как и ее матери, – уныло добавила Сара: она имела в виду, что, несмотря на ущербного ребенка, Дороти решила, будто нужна Гарриет больше, чем Саре.

«Ты намного крепче ее, Сара, – говорила ей Дороти. – Беда Гарриет в том, что ей хочется больше, чем она может съесть».

Дороти сидела рядом с Гарриет, на руках у нее дремала малышка Джейн, вялая после беспокойной ночи. Дороти сидела прямо и прочно, губы сурово сжаты, глаза не упускают ничего.

– А что плохого? – сказала Гарриет. Она улыбнулась матери: – Что я еще могу?

– Они собираются родить еще четверых, – заявила Дороти, обращаясь к остальным.

– Боже милостивый! – сказал Джеймс, восхищаясь и ужасаясь. – Ну и пусть, я ведь так много зарабатываю.

Дэвиду это не понравилось: он вспыхнул и потупился.

– О, Дэвид, не нужно, – сказала Сара, стараясь не показаться резкой: ей страшно не хватало денег, но это Дэвиду досталась хорошая работа, и это ему так много помогали.

– Но вы ведь не собираетесь вправду рожать еще четверых? – спросила Сара, вздохнув; все понимали, что она имеет в виду: еще четыре раза испытывать судьбу.

Сара нежно опустила руку на голову спящей Эми, покрытую платком, оберегая ее от всего мира.

– Нет, мы собираемся, – сказал Дэвид.

– Да, обязательно собираемся, – сказала Гарриет. – Вот то, чего на самом деле хочется каждому, но людям промыли мозги. Всем хочется так жить, это правда.

– Счастливые семейства, – язвительно сказала Молли: она была сторонницей такой жизни, в которой быт занимал свое скромное место, оставаясь фоном для чего-то более важного.

– Центр этой семьи – мы, – ответил Дэвид. – Мы, то есть я и Гарриет, а не ты, мама.

– Боже сохрани! – сказала Молли, и ее большое лицо, и без того довольно румяное, зарделось еще сильнее: ее взяла досада.

– Да, конечно, – продолжил ее сын. – Это никогда не был твой стиль.

– И уж точно не мой, – вступил Джеймс, – и я не собираюсь просить за это прощения.

– Но ты всегда был чудесным отцом, супер, – прощебетала Дебора. – А Джессика – чудесной мамочкой.

Ее настоящая мать вскинула свои массивные брови.

– Что-то не могу вспомнить, чтобы ты хоть раз дала Молли проявить себя, – заметил Фредерик.

– Но в Англии так хо-о-олодно, – простонала Дебора.

Джеймс, в своем ярком, слишком ярком костюме – статный, хорошо сохранившийся джентльмен, приодевшийся для южного лета, – позволил себе иронически фыркнуть с высоты возраста на бестактность молодых и взглядом извинился за Дебору перед бывшей женой и ее новым мужем.

– Как бы там ни было, – подчеркнул он, – это не мой стиль. Ты ошибаешься, Гарриет. Верно противоположное. Людям промыли мозги, чтобы они верили, что семья – это лучшее в жизни. Но это уже в прошлом.

– Но если вам все это не нравится, тогда почему вы здесь? – спросила Гарриет, слишком воинственно для мирной утренней сцены. И тут же залилась краской и воскликнула: – Нет, я не хотела.

– Конечно, не хотела, – сказала Дороти. – Ты переутомилась.

– Мы здесь, потому что здесь здорово, – сказала двоюродная сестра Дэвида, школьница.

У нее были несчастные или, по крайней мере, трудные отношения в семье, и она пристрастилась все каникулы проводить у Ловаттов, а родители были довольны тем, что их дочь повидает настоящую семейную жизнь. Звали ее Бриджит.

Дэвид и Гарриет обменивались долгими ободряющими, веселыми взглядами, как было у них в обычае, и не услышали девочку, которая теперь бросала на них горькие взоры.

– Эй вы, двое, – сказал Уильям. – А ну скажите Бриджит, что не гоните ее.

– Что? А в чем дело? – завелась Гарриет.

Уильям сказал:

– Бриджит надо услышать, что она у вас желанный гость. Да, в общем, и всем нам нужно время от времени, – добавил он своим игривым тоном и, не удержавшись, посмотрел на жену.

– Ну ясно, ты желанный гость, Бриджит, – сказал Дэвид. И значительно посмотрел на Гарриет, которая тут же сказала:

– Ну разумеется. – Она имела в виду, что это понятно и без слов; и за этим лежал вес тысячи супружеских разговоров, который заставил Бриджит посмотреть на Дэвида, потом на Гарриет, потом опять на Дэвида, а потом оглядеть всех, кто был за столом, и сказать:

– Когда я выйду замуж, я буду жить так же. Как Гарриет и Дэвид, иметь большой дом и кучу ребятишек… и все вы будете там желанными гостями. – Ей было пятнадцать – простая темноволосая пухлая девчушка, которая, как все понимали, скоро расцветет и будет красавицей. Ей это говорили.

– Естественно, – невозмутимо сказала Дороти. – У тебя сейчас-то, по сути, никакого дома нет, вот ты и ценишь его.

– Что-то не сходится в этой логике, – сказала Молли.

Девочка растерянно окинула взглядом стол.

– Мама хочет сказать, что ценить можно только то, что ты сам испытал, – сказал Дэвид. – Но я – живое свидетельство того, что все не так.

– Если ты хочешь сказать, что у тебя не было нормального дома, – отреагировала Молли, – так это просто чушь.

– У тебя их было два, – сказал Джеймс.

– У меня была комната, – сказал Дэвид. – Моим домом была моя комната.

– Что ж, мы, конечно, благодарны тебе за это признание. Я вот и не догадывался, что ты чувствовал себя обделенным, – сказал Фредерик.

– Никогда не чувствовал – у меня была своя комната.

Молли и Фредерику осталось только пожать плечами и усмехнуться.

– Насколько я могу заметить, вы еще даже не думали, какого труда стоит дать им всем образование, – сказала Молли.

Тут обнажилось различие, которое столь успешно сглаживалось порядками этого дома. Без слов стало ясно, что Дэвид учился в частной школе.

– Люк в этом году пойдет в местную школу, – сказала Гарриет. – А Хелен – на будущий год.

– Ну, если это вас устраивает… – сказала Молли.

– Мои трое ходили в обычную школу, – не спустила Дороти, но Молли не приняла вызов. Она продолжила:

– Так что, если только Джеймс не предложит помощь… – давая этим понять, что они с Фредериком помочь не могут или не хотят.

Джеймс промолчал. Он не позволил себе даже иронического вида.

– Еще пять и шесть лет до тех пор, как придет пора думать о следующем этапе образования для Люка и Хелен, – сказала Гарриет, снова слишком сварливым тоном.

А Молли настаивала:

– Дэвида мы записали в школу, едва он родился. И Дебору тоже.

– И чем, – спросила Дебора, – я с моими расфуфыренными школами лучше Гарриет или кого-нибудь еще?

– Точно, – сказал Джеймс, который платил за расфуфыренные школы.

– Да ничего не точно, – сказала Молли.

Уильям вздохнул и продолжал ерничать:

– Несчастные мы, остальные. Бедный Уильям. Бедная Сара. Бедная Бриджит. Бедная Гарриет. Скажите, Молли, если бы я ходил в престижные школы, была бы у меня теперь нормальная работа?

– Не в этом дело, – ответила Молли.

– Она хочет сказать, что с хорошим образованием ты был бы не так жалок без работы или на паршивой работе.

– Простите меня, – сказала Молли, – но государственное образование кошмарно. И становится все хуже. Дэвиду с Гарриет нужно выучить уже сейчас четверых детей. И это, видимо, еще не все. Откуда вы знаете, что Джеймс всегда будет вам помогать? В жизни все может произойти.

– И постоянно происходит, – с горечью сказал Уильям и рассмеялся, чтобы смягчить свои слова.

Гарриет огорченно завозилась на стуле, отняла Пола от груди, спрятав ее от чужих глаз с ловкостью, которую все заметили и восхитились, и сказала:

– Я не хочу продолжать этот разговор. Такое хорошее утро…

– Я помогу, конечно, насколько смогу, – сказал Джеймс.

– Ах, Джеймс… – сказала Гарриет, – спасибо… спасибо вам. Как мило… А может, нам пойти погулять в лес?.. На обед можно устроить пикник.

Утро пролетело. Наступил полдень. Солнце зажгло края отчаянно-желтых штор, превратив их в густо-оранжевые, бросив оранжевые ромбы гореть на столе между чашек и блюдец и вокруг вазы с фруктами. Дети спустились с верхнего этажа и играли в саду. Взрослые подошли к окнам посмотреть. Сад оставался в запустении: на него никогда не оставалось времени. Лужайка местами заросла, по ней были разбросаны игрушки. В кустах пели птицы, не обращая внимания на детей. Крошка Джейн, сидевшая подле Дороти, заковыляла к остальным детям. Те шумно играли вместе, но Джейн была еще слишком мала и блуждала среди них в своей собственной вселенной двухлетнего ребенка. Они ловко переиначили игру для нее. Неделю назад, в пасхальное воскресенье, в саду были спрятаны крашеные яйца. Чудесный был день, дети отовсюду несли волшебные яйца, на раскрашивание которых Гарриет, Дороти и школьница Бриджит потратили целую ночь.

Гарриет с ребенком на руках стояла у окна рядом с Дэвидом. Он приобнял ее. Они быстро переглянулись, слегка виновато – из-за своих безудержных улыбок, которые, как они догадывались, могут кого-то и рассердить.

– Вы неисправимы, – сказал им Уильям. – Безнадежны, – констатировал он для остальных. – Ладно, кого это не устраивает? Только не меня! Так почему мы не отправляемся на пикник?

Компания заняла пять машин, дети вклинивались между взрослыми или влезали на колени.

Так и проходило лето: два месяца миновало, и вновь родня собралась и разъехалась, и собралась снова. Бриджит была у них все время, бедняжка быстро прикипела к чуду семьи. Пожалуй, даже сильнее, чем Дэвид и Гарриет. Не раз, замечая лицо девочки – трепетное, даже благоговейное, постоянно внимательное, будто Бриджит боялась на миг ослабить внимание, чтобы не пропустить сошествие божества или благодати, – они оба видели в ней себя. И даже с тревогой видели себя. Это было слишком… через край… Конечно, им приходилось говорить ей: «Послушай, Бриджит, не ожидай слишком многого. Жизнь не такая!» Но жизнь именно такая, если правильно выбирать: так почему им кажется, что у Бриджит не может быть того, что в таком изобилии есть у них?

Еще до того, как вся орда собралась к Рождеству 1973 года, Гарриет опять была беременна. К своему и Дэвида полному ужасу. Как это могло произойти? Они были осторожны, особенно осторожны после того, как решили некоторое время больше не рожать детей. Дэвид пытался шутить: «Это все комната, клянусь, она настоящая фабрика младенцев».

Они решили пока не говорить Дороти. Все равно ее не было – Сара сказала, что это несправедливо, когда помощь достается одной Гарриет. А Гарриет просто не справлялась. Одна за другой у них сменились три девушки-помощницы; они только что закончили школу и не могли быстро найти работу. И помощи от них было немного. Гарриет казалось, что она заботилась о помощницах больше, чем те заботились о ней. Они могли прийти или не прийти по настроению, сидели, праздно попивая чай с подружками, пока Гарриет трудилась. Отчаянная, обессиленная, она брюзжала, срывалась, рыдала… Дэвид застал ее однажды на кухне: Гарриет сидела, подперев голову руками, и бормотала, что этот новый плод отравляет ее, Пол хныкал в коляске, забытый. Дэвид взял на работе двухнедельный отпуск, чтобы помогать Гарриет дома. Оба всегда понимали, как много обязаны Дороти, но теперь поняли это еще лучше – как и то, что, услышав о новой беременности Гарриет, Дороти очень рассердится. Очень. И будет права.

– К началу Рождества станет полегче, – плакала Гарриет.

– Ты, конечно, шутишь, – сказал Дэвид, закипая. – Разумеется, на это Рождество мы никого не сможем позвать.

– Намного лучше, когда здесь люди, мне все помогают.

– Хотя бы разок поедем к кому-нибудь из них, – предложил Дэвид, но идея не продержалась и пяти минут: ни один из этих домов не мог бы принять еще шестерых.

Гарриет плакала на кровати:

– Нет, пусть приедут, не отсылай их… ах, Дэвид, пожалуйста. По крайней мере, отвлекут меня от этого.

Дэвид сел на своей половине кровати, глядел на Гарриет тревожно, неодобрительно, но старался не подавать виду. По правде, Дэвид был бы рад избежать того, чтобы в доме три недели, месяц толклась куча народу: это обходилось так дорого, а денег все время не хватало. Он постоянно брал дополнительную работу, а теперь и дома оказался нянькой.

– Просто тебе нужно взять кого-нибудь в помощь. Попробуй возьми кого-нибудь из тех девиц.

Тут Гарриет взорвалась, возмутившись таким упреком:

– Это бессовестно! Не ты торчишь тут с ними – от них никакой пользы. Уверена, что ни одна из этих девиц в жизни и часу не работала.

– Они уже хоть чем-то помогали – если даже просто мыли посуду.

Дороти позвонила сказать, что и Саре, и Гарриет придется как-то управляться: ей, Дороти, нужна передышка. Она отправляется домой, в свою квартиру, пожить несколько недель в свое удовольствие. Гарриет плакала и едва могла говорить. Дороти не смогла добиться от нее, что случилось; она сказала: «Отлично, значит, придется приехать».

И вот Дороти сидела с Гарриет и Дэвидом за большим столом, с ними четверо детей, и сурово глядела на дочь. Не прошло и получаса после ее приезда, как она поняла, что ее дочь снова беременна. По ее решительному сердитому лицу они видели, что Дороти готовится сказать ужасные слова.

«Я ваша прислуга, в этом доме я выполняю работу прислуги» или: «Вы законченные эгоисты, оба. Вы безответственные». Эти слова висели в воздухе, но так и не прозвучали: все понимали, что если Дороти позволит себе начать, на этом она не остановится.

Она сидела во главе стола – на ближайшем к плите стуле, – мешала чай, одним глазом поглядывая на маленького Пола, который куксился на своем стульчике и хотел на ручки. Дороти тоже выглядела усталой, ее седые волосы были растрепаны: она шла в свою комнату, привести себя в порядок, когда на нее налетели с объятиями Люк, Хелен и Джейн, которые скучали по ней и знали, что раздражительность и нетерпимость, которые воцарились в доме, теперь будут под запретом.

– Вы знаете, что все собираются приехать к вам на Рождество? – сурово спросила Дороти, ни на кого не глядя.

– О да, да! – завопили Люк и Хелен, танцуя, припевая и скача по кухне. – О, да, когда они приедут? А Тони приедет? А Робин приедет? А Энн приедет?

– Сядьте, – сказал Дэвид холодно и резко, и они ответили ему удивленными обиженными взглядами и сели.

– Вы сумасшедшие, – сказала Дороти. Она раскраснелась от горячего чая и от всех тех слов, которые давила в себе.

– Конечно, пусть все приедут, – сказала Гарриет, всхлипывая, и выбежала из комнаты.

– Для нее это очень важно, – сказал Дэвид, как бы извиняясь.

– А для тебя нет?

Это было сказано язвительно.

– Дело вот в чем: я вижу, что Гарриет сама не своя, – сказал Дэвид и долгим взглядом посмотрел на Дороти, пытаясь заставить ее поднять глаза на него. Но та не поддалась.

– Что это значит, что мама сама не своя? – заинтересовался шестилетка Люк, уже готовый начать игру в слова. Или даже, пожалуй, в загадки. Но что-то его смущало. Дэвид протянул руку, и Люк подошел к отцу, встал рядом, заглянул в лицо.

– Ничего страшного, Люк, – сказал Дэвид.

– Вам нужно взять кого-то в помощь, – сказала Дороти.

– Мы пытались. – Дэвид рассказал про трех любезных и равнодушных девушек.

– Неудивительно. Кто в наши дни захочет честно делать работу? – сказала Дороти. – Но вам кто-то нужен. Могу сказать тебе, что не рассчитывала закончить свои дни вашей и Сариной рабыней.

Тут Хелен и Люк недоверчиво поглядели на бабушку и расплакались. Через миг Дороти взяла себя в руки и принялась их утешать.

– Все хорошо, хорошо, – говорила она. – Я сейчас пойду уложу Пола и Джейн. А вы, Люк и Хелен, можете улечься и сами. Я приду пожелать вам спокойной ночи. А потом бабуля и сама ляжет. Устала.

Подавленные дети побрели наверх.

Гарриет в тот вечер больше не спустилась к ним; и муж и мать понимали, что ей дурно. К такому они привыкли… но не привыкли к плохому настроению, слезам, капризам.

Когда дети улеглись, Дэвид переделал кое-какую взятую на дом работу, приготовил себе бутерброд, к нему присоединилась Дороти, которая спустилась заварить себе чаю. На этот раз они не стали выказывать друг другу недовольство: дружественное молчание объединяло их, как двух старых солдат, прошедших вместе через лишения и испытания.

Потом Дэвид поднялся в большую сумрачную спальню, где свет из окна соседнего дома, отстоящего на добрых тридцать ярдов, бросал на потолок блики и тени. Дэвид остановился, глядя на постель, где лежала Гарриет. Спит? Младенец Пол спал у нее под боком, распеленатый. Дэвид осторожно наклонился, обернул ребенка одеяльцем, отнес за дверь в кроватку. Он заметил, что глаза Гарриет блестели – она следила за ним.