Текст книги "Игра шутов"

Из Испании Генрих вернулся неотесанным одиннадцатилетним подростком, забывшим родной язык, и блестящий, остроумный двор заметил походя: «Герцог Орлеанский, с большим и круглым лицом, только и делает, что машет кулаками, и никто не может справиться с ним». В его царствование при дворе процветала наука любви и тяга к наслаждениям, но твердая, тайная, мужественная сердцевина оставалась нетронутой: король покровительствовал ученым, художникам, умельцам всех родов, отдавал должное приятной беседе, ценил личные достоинства, окружая себя поэтами и книжниками.

Но хотя угрюмый, сонный узник и достиг ныне полного триумфа, пусть и не без труда; хотя быстрейшим бегуном, лучшим наездником, искуснейшим лютнистом во Франции считался ее король; хотя именно он успешно закончил войну с Англией, вернул Булонь, а в будущем, когда его сын женится на маленькой королеве, рассчитывал получить Шотландию; хотя сейчас он собирался припугнуть самого императора своим союзом с германскими князьями – все же Генрих Французский сохранил нечто, принадлежавшее миру его отца: так ребенок, покинувший колыбель, сохраняет свою погремушку. Во-первых, это был Монморанси, прямодушный старый воин, которого Франциск удалил от двора, а во-вторых, Диана де Пуатье, которая на протяжении четырнадцати лет оставалась любовницей Генриха.

Слишком богатый, слишком могущественный и слишком резкий, чтобы угождать Франциску, Анн, герцог де Монморанси, служил все же верной опорой королевству – и лишь в последние годы царствования старого короля, когда Монморанси уже воспитывал наследника престола, произошел окончательный разрыв, и Франциск отправил старика в изгнание, откуда его вызволил король Генрих.

Диана, вдова сенешаля Нормандии, давно освоившаяся с придворными нравами, явилась, когда ей стукнуло уже тридцать шесть, – иные говорили, что прямо из постели старого короля, – и с умом, ловкостью, с присущей ей от природы обезоруживающей добротой принялась вводить будущего Генриха II, тогда семнадцатилетнего, в его роль любовника и принца. К несчастью, еще до смерти своего отца Генрих слишком влюбился в Диану и слишком тесно сошелся с Монморанси: слишком свободно начал он распространяться о том, какие сделает назначения и какие определит наказания, когда отца его уже не будет на свете… принялся, как отметили при дворе, делить шкуру неубитого медведя. Франциску это не понравилось – и хорошо еще, что он вовремя умер.

О'Лайам-Роу, завзятый сплетник, был достаточно хорошо информирован, и ему не требовались дальнейшие разъяснения на этот счет из уст постельничего, который с непоколебимым терпением ждал его вот уже два часа, чтобы препроводить к королю. Ирландца посвятили в невероятное количество правил этикета: как кланяться, как к кому обращаться; также описали ему всех кавалеров, каких он мог встретить, – поскольку аудиенция была назначена на площадке для игры в мяч, ему вряд ли могли встретиться дамы. Он внимал с задумчивой снисходительностью, пока его мимо стражи вводили в аббатство, изукрашенное золотыми французскими лилиями и кишащее людьми, как ярмарка в Михайлов день. Лучники, дворецкие, конюшие, пажи накатывали волнами. О'Лайам-Роу и сопровождавших его людей завели в боковую комнатку, вывели через боковую дверь и ввели в поросший травой дворик, посреди которого была кое-как натянута сетка. Постельничий, весь багровый и потный в тяжелых шелках, схватил О'Лайам-Роу за рукав своими мягкими пальцами и сказал:

– Мы пришли. Подождите немного. Вот король.

У площадки был заброшенный вид. С трех сторон ее окружали какие-то строения, но все окна были наглухо заколочены. По мощенным булыжником краям площадки были наспех расставлены столы с яствами и напитками, покрытые тонкими скатертями, к ним были пододвинуты табуретки и пара стульев, на которых лежали колеты и ракетки игроков. Высокие строения почти загораживали солнце, но четверо или пятеро мужчин, оживленно беседовавших в дальнем конце площадки, были в рубашках. В самом центре высокий, широкоплечий человек с черной бородой стоял и слушал, положив руки на плечи соседей. Он был одет в белое.

– Вот король, – повторил провожатый О'Лайам-Роу и протянул руку.

О'Лайам-Роу выставил вперед свое овальное лицо.

– Да что вы говорите! – восхищенно присвистнул вождь клана. – А эти двое, наверно, лечатся от золотухи.

Где-то на площадке находились и те мальчишки, что приезжали в Дьеп вместе с д'Обиньи – ветер донес до О'Лайам-Роу запах их духов. Постельничий, не слишком хорошо говоривший по-английски, открыл было в изумлении рот, но сказал только:

– Он нас увидел. Идемте со мной, милорд принц, я представлю вас.

– Ну точь-в-точь как живой, – продолжал О'Лайам-Роу, пока они шли вперед, – и борода черная как вороново крыло. А я-то слышал, будто король рано поседел – он что, красится? У моей матушки есть хороший состав: две меры дегтя и мера смолы. С тех пор как мы его стали применять, ни одна овца не запаршивела. Так это, значит, и есть его королевское величество?

Они сошлись. Приведший О'Лайам-Роу придворный громким голосом представил их друг другу, и пока непривычно звучащие титулы звенели в теплом воздухе: монсеньор Олеаммо, принц де Барро и сеньор де Мон Салиф Блюм, О'Лайам-Роу, мягкий и кроткий, стоял тюфяк тюфяком, и безжалостное послеполуденное солнце падало на длинный ворс его фризового плаща и на вытертую шафрановую тунику; он будто нарочно нацепил на себя самое убогое тряпье, годное лишь на то, чтобы раздать его нищим. О'Лайам-Роу стоял как ни в чем не бывало, в позе его не было ни тени почтительности, и когда де Женстан, офицер королевской гвардии шотландских лучников, проскользнул вперед и прошипел ему в самое ухо: «Сир, в таких случаях положено кланяться», – его обезоруживающая ухмылка сделалась еще шире, и он сказал:

– Да неужели. А если у меня от рождения колени вывернуты наизнанку, как у нечистого духа? Но что же он там бормочет, бедолага?

Де Женстан, украдкой сделав знак своим товарищам, принялся переводить.

– Его величество рад приветствовать вас во Франции, сир. Он собирался представить вас его милости герцогу и кардиналу де Гизам, а также коннетаблю Монморанси, но у тех оказались срочные дела.

– Ах, черт побери, а я-то думал, что вон тот коротышка и есть кардинал, – добродушно заметил О'Лайам-Роу. – Скажите его королевскому величеству, что ему везет: дела в королевстве идут себе своим чередом, пока он тут прыгает за мячиком. Что он еще сказал?

Беседа через переводчика всегда непомерно растягивается и проходит с некоторым напряжением, но в данном случае дело было не только в этом: все собравшиеся с поразительной ясностью ощутили, что встреча принимает совсем не тот оборот, какого ждали от нее. Сьер 9) де Женстан с пылающим лицом изо всех сил старался исправить положение, изрядно сокращая в своем переводе речи О'Лайам-Роу. Человек в белом, заметивший наконец, что не все правила этикета соблюдаются, пребывал в некотором недоумении. Своим тягучим голосом он что-то сказал переводчику. Де Женстан обратился к О'Лайам-Роу:

– Его величество просит вас сесть и выпить с ним вина.

– Ну вот еще, – бодро проговорил О'Лайам-Роу. – Поблагодарите-ка его величество да скажите ему, что мне куда интересней взглянуть, как он закончит игру. Уж и так видно, что он проворный, как боб на барабане. Подобное представвление я в последний раз виде в церкви, когда пьяный поп управлялся с кадильницей.

Когда де Женстан перевел это, тщательно просеяв, король спросил:

– Не хотите ли и вы сыграть?

В голубых глазах вспыхнули искорки.

– В этой одежде? Упаси Бог, да я весь сопрею, как оленина в собственном соку. Ведь дома у себя мы привыкли иметь всего одно платье, к любому случаю подходящее.

Чернобородый мужчина спросил осторожно через де Женстана:

– А у вас в Ирландии есть такая забава?

О'Лайам-Роу непринужденно уселся. Над площадкой пронесся сдавленный вздох. Явно забавляясь всеобщим замешательством, ирландец продолжал:

– Такая забава, говорите вы? Нет, по мячику хлопать мы не горазды. Но забавы есть и у нас, конечно, и много хороших парней полегло на поле, и слава их сияет ярче ясного дня. Вот, к примеру, Харли. Слышали про такого?

Никто не слышал.

– Так вот, забавляемся мы с дубиной, и одежды никакой особой не нужно – главное, чтобы тебе на поле руки-ноги не переломали. И потом: что бы ты ни нацепил на себя, к концу игры все равно ничего на тебе не останется. Прекрасный способ провести время, пока нет войны. Сам я, впрочем, человек мирный и в такие игры не играю. Ну давайте-ка начинайте: страсть как хочется посмотреть, – добавил О'Лайам-Роу с неподдельным интересом. – Никогда не мешает узнать, чем другие люди живут.

Поскольку всеми владело замешательство, поскольку никто еще не догадывался о подлинных масштабах происходящего, поскольку, наконец, все было лучше, чем продолжать разговор, ирландца поймали на слове. О'Лайам-Роу удобно облокотился о покрытый бархатом стол, придворные молча встали рядом, а бородач быстро выбрал себе партнера и стремительно начал игру.

Оба были прекрасными игроками, а значит, позволяли себе рискнуть и иногда ошибались. Попадал ли мяч в сетку, подпрыгивал ли кто-то впустую, ронял ли ракетку или стоял разинув рот, пока мяч перелетал в дальний угол площадки, – ничего не укрывалось от О'Лайам-Роу, все подмечал он и комментировал под сурдинку своим мягким голосом. Беспощадный, не спускающий ничего, словоохотливый, безошибочно точный, парящий в заоблачных высотах чисто ирландской иронии, он подмечал и удар по пальцу, и пропущенную подачу, и выступивший пот, и лопнувший шов на одежде, и то, как один из игроков, поскользнувшись, проехался по траве. Не укрывались от него и развившийся локон, и столкновение с сеткой на бегу – все замечал он и сообщал окружающим, спокойно и безжалостно, пока наконец де Женстан, который слушал и вполголоса переводил, не выдержал и громко расхохотался; все остальные, забыв о приличиях, последовали его примеру. Раздался всеобщий оглушительный рев. Игроки уже давно обратили внимание на непрестанный двухголосый лепет я теперь обернулись, и на лицах их был написан гнев – и тут с великолепным, оглушительным звоном маленький мячик попал в окно.

Мягкий голос ирландца перестал наконец звучать, но придворные все еще смеялись, безудержно, взахлеб. Человек в белом отшвырнул ракетку, схватил своего партнера за руку и быстрыми шагами отправился с площадки прочь. Смех прекратился. О'Лайам-Роу, подняв свои светлые брови, поглядел вверх на сьера де Женстана, лицо которого из багрового вдруг сделалось белым.

– А теперь, – промолвил он бодро, – может, вы все-таки приведете сюда того парня – надо поговорить.

Они подчинились, боясь за себя, – своим неуместным хохотом придворные явно поставили себя в ложное положение. Оба игрока кипели от ярости, и через площадку можно было видеть, как выкручивается де Женстан, извиняясь. Выдумывая объяснения, гораздо более приемлемые, чем сам О'Лайам-Роу мог бы сочинить, имей он хоть отдаленнейшее намерение что-либо объяснять и извиняться. Он поднялся из-за стола и ждал, ухмыляясь, и вот чернобородый, все еще с краской гнева на лице, оставил окруживших его людей и подошел к ирландцу.

– А теперь бы я выпил, если бы угостили, – весело проговорил О'Лайам-Роу, – да шепнул бы вам на ушко пару ласковых слов. Ведь вы, французы, храни вас Боже, народ ограниченный, и пора бы вам узнать кое-что о более культурных соседях, каковы ирландцы. И на этот раз, де Женстан, мальчик мой, переводи все, а не так, как раньше, divina proportio: [9]9
  Божественная мера (лат.).


[Закрыть] три словечка из трех сотен, остальное же – ужимки да гримасы.

Богато изукрашенные кубки были наполнены.

– Его величество говорит, – произнес измученный переводчик, стоящий за спинкой кресла, в которое уселся бородач, – он говорит, что желал бы уменьшить различия между Францией и Ирландией.

– О, только не забывайте англичан, – сказал О'Лайам-Роу. – Они правят нами вот уже три сотни лет, а мы терпим, как и вы терпели, хотя те, что явились из Нормандии, уж до чего были жадные до налогов – не хуже вас, французов.

– Его величество интересуется, – переводил де Женстан, – уж не сравниваете ли вы, случайно, его правление с правлением англичан?

– О Боже мой, да как мне такое могло прийти в голову? – промолвил О'Лайам-Роу, и его веснушчатое лицо расплылось в улыбке. – У вас все, конечно, порядком выше. Теперь вот еще конкордат 10). Зачем, спрашивается, из кожи вон лезть, чтобы встать во главе всемирной церкви, если с этим вашим конкордатом только свистни – и аббаты, епископы, архиепископы приползут на брюхе: и денежки найдут, и любую услугу окажут?

Некоторое время все молчали.

– Король говорит, – перевел наконец де Женстан, – что эти вопросы не будут обсуждаться на сегодняшней встрече, которая всего лишь…

Улыбка О'Лайам-Роу преисполнилась злорадства.

– Не будут обсуждаться! Мальчик мой, да у нас в Ирландии повивальная бабка одной рукой держит ребенка над купелью, а другой прикрывает ему рот, чтобы он не начал ненароком что-нибудь обсуждать. – Он поставил кубок, поднялся и снисходительным жестом положил руку на плечо де Женстана. – Смойте с него духи, соскребите краску и в следующий раз выберите себе такого короля, который и обсудить бы мог что надо, и вел бы себя как мужчина. А с этого, право же, если все волосы сбрить и сделать из него Геркулеса Бандинелло 11), то в черепе для мозгов и места не останется.

Наступила мертвая тишина. Бородач, тоже вставший, глядел попеременно то на О'Лайам-Роу, то на переводчика, который еще больше побледнел. Де Женстан, беспомощно озираясь на своих товарищей, лица которых вдруг утратили всякое выражение, бормотал что-то нечленораздельное.

Человек в белом сделал глубокий вдох, сжал кулак и со всей силы ударил по столу. Упавшие кубки зазвенели. Красная струя поползла по бархату.

– Traduisez! [10]10
  Переводите! (фр.)


[Закрыть] – вскричал он, и молодой человек, запинаясь, принялся переводить.

Слушая, чернобородый щелкнул пальцами. Пажи засуетились вокруг. На плечи ему набросили длинное одеяние и застегнули золотыми пряжками. Принесли цепь и повесили ему на грудь. На ноги вместо простых башмаков для игры обули расшитые туфли; подали белые кожаные перчатки и шляпу с пером.

Переплетенные полумесяцы монограммы подпрыгивали на бурно вздымающейся от едва сдерживаемого гнева груди Генриха II, помазанника Божьего, христианнейшего повелителя Франции и ее народов, пока он слушал до самого конца спотыкающийся перевод речи О'Лайам-Роу.

– Если все волосы сбрить, то в черепе для мозгов и места не останется, – заключил сьер де Женстан, избегая глядеть на О'Лайам-Роу.

Одно долгое мгновение многое лежало на чаше весов, в том числе и жизнь О'Лайам-Роу. Но Генрих II еще не был готов к союзу с Англией. Ирландия могла еще понадобиться ему. И в конце концов королевское достоинство оказалось сильней королевского тщеславия. Король приготовился говорить.

Когда О'Лайам-Роу, ошарашенный, понял наконец, что произошло, его лицо лишилось всякого выражения. Потом он успокоился и попытался собраться с силами: нежные щеки его горели, голубые глаза смотрели пристально; видимым усилием воли он призвал к себе на помощь всю свою независимость, весь свой цинизм, – и вот, казалось, он по-прежнему забавляется, слушая, как медленно, тяжело, размеренно падают слова короля, оттеняемые ясным, беглым английским де Женстана.

– Вы притязаете на культуру. Вы говорите об общих предках. Вы называете себя потомком королей. И вы издеваетесь над нашими обычаями и смеетесь над нами в лицо.

– Это была ошибка, – вставил О'Лайам-Роу.

Король сжал руки перед собой и продолжал недрогнувшим голосом.

– Нам известна ваша нищета. Нам известна ваша тяга к знаниям. Нам известны особенности вашей расы. Но мы ожидали соблюдения хотя бы минимальных приличий как в поведении, так и в речах. Мы собирались встретить вас при дворе как равного – у нас и в мыслях не было оскорблять вас снисхождением. А вы, принц Барроу, – заключил король, комкая в руке расшитые золотом перчатки, – вы, не задумываясь, оскорбили нас. Соблаговолите взять обратно ваши слова.

О'Лайам-Роу обвел присутствующих взглядом. Все вокруг, потрясенные, перепуганные, дружно опустили глаза. Белое лицо принца сделалось твердым. Он потер нос и устремил свои кроткие голубые глаза на короля, который весь кипел от едва сдерживаемого гнева.

– Боже. Боже, – произнес О'Лайам-Роу; в голосе его звучали тревога и искреннее раскаяние, но в глубине глаз прыгали непокорные веселые искорки. – Боже, Боже. Я немного ошибся в своих суждениях. Я думал, видите ли, что вы не король, а актер, ваш заместитель.

Снова все замолчали. Потом, уже не сдерживая негодования, Генрих ринулся прочь через площадку, и де Женстан схватил О'Лайам-Роу за руку.

– Уходите. Уходите быстрее, – сказал он.

С силой, которой никто в нем не подозревал, ирландец высвободился.

– Нет уж, я подожду. Никогда не следует терять голову.

– Боже мой, – сказал де Женстан, который потерял свою уже давным-давно. – Завтра вас подадут на стол освежеванным, как кабана.

– Ну с чего бы это. Погодите-ка. Вот и он, – проговорил О'Лайам-Роу. Король резко остановился перед ним. – Ах, пропади оно пропадом, что за басурманский язык. В чем там дело-то?

Де Женстан перевел.

– Поскольку вы выказали свое полное невежество в этих вопросах, вам, возможно, будет нелишним познакомиться ближе с французской монархией и ее народами в великий час их согласия. Его величество желает, чтобы вы оставались в Руане за его счет до и во время его торжественного въезда, который состоится в среду. В четверг же вас и вашу свиту препроводят в Дьеп, и при первом попутном ветре в ваше распоряжение будет представлена галера, на которой вы немедленно вернетесь в Ирландию. С настоящего момента и до среды его величество не собирается более сообщаться с вами.

О'Лайам-Роу вновь покраснел, но ни малейшего следа гнева или сожаления нельзя было прочесть на его невозмутимом лице.

– Скажи ему, что я согласен. А как же иначе-то? Говорят, император – это царь царей, католический король – царь людей, а король Франции – царь зверей, «и всякому его велению все тотчас же подчиняются». Как же могу противиться я, простой дворянин?

Он подождал, надобно отдать ему справедливость, пока слова его переведут, в дверях три раза поклонился – словно скатали и раскатали какой-то грубый ковер – и отправился восвояси. Так Филим О'Лайам-Роу, вождь клана, принц Барроу и властитель Слив-Блума завершил свою аудиенцию у французского короля – принципы его остались непоколебленными несмотря ни на что, и неминуемая угроза депортации нависла над ним.

О'Лайам-Роу вовсе не горел желанием поскорей сообщить своим спутникам о случившемся. Но, как выяснилось, в этом и не было необходимости. Воспользовавшись отсутствием хозяина, Тади Бой обошел все пивные Руана, услышал новость и вернулся, слегка покачиваясь, чтобы узнать подробности.

Он перенес это с философским смирением, не то что Пайдар Доули, которого настолько захватила новая роль ищейки, что он дождаться не мог, по словам О'Лайам-Роу, когда же хозяина снова станут убивать.

– Но вряд ли теперь он дождется: зачем же теперь кому-то тратить на меня силы, если я все равно уезжаю? – заключил принц Барроу, который, чтобы покончить со всем этим, сам хорошенько выпил. – Скучно-прескучно будет нам жить в этом городе с настоящего момента и до среды, и ничего-то с нами не произойдет, и никто не станет убивать нас, бедолаг горемычных.

Глава 4
РУАН: ТОНКИЕ, ХИТРОУМНЫЕ РАБОТЫ БЕЗ УВЕДОМЛЕНИЯ

В случае, когда тонкие, хитроумные работы проводятся так, что нельзя их ни видеть, ни слышать, закон предписывает применять правило уведомления и перемещения: уведомляют взрослых и разумных людей; животные же и люди неразумные отводятся в сторону; спящих будят; глухих и слепых уводят подальше.

Хотя никто из окружения короля вне двора, естественно, никому ничего не рассказывал, через час весь город Руан уже знал о том, что произошло на площадке для игры в мяч. Вроде папы Льва X, который, по словам О'Лайам-Роу, пробрался к власти, как лиса, правил, как лев, а умер, как собака, Ирландия сначала вознеслась высоко, а затем пала в глазах французского короля, – и этот факт не остался незамеченным.

Весь день мальчишки толпились у квартиры О'Лайам-Роу, наблюдая за бурным движением внутри и отпуская замечания. Явился, к примеру, некий Огреде, чей брат погиб во время соляного бунта, но его без церемоний выпроводили. Когда О'Лайам-Роу, которому надоело сидеть взаперти, будто он и в самом деле совершил какое-то злодеяние, настоял на том, чтобы выйти на улицу, с ними заговорил незнакомый шотландец; еще один, молодой, с хорошим французским, подошел к Тади Бою в таверне и после долгих околичностей намекнул, что мог бы устроить О'Лайам-Роу свидание с английским посланником сэром Джеймсом Мейсоном. Мальчишки всюду следовали за ними, иные люди сдержанно улыбались им вслед, но ни -один соотечественник-ирландец не показывался на глаза.

По зрелом размышлении О'Лайам-Роу отправил госпоже Бойл письмо, где в беспечном тоне изложил все, что произошло у короля, и в изысканных выражениях попрощался, предупреждая тем самым ответный визит и извинения. В конце концов, они остаются в этой стране, а Уна собирается замуж за француза.

Вдовствующая королева Шотландии послала за Томом Эрскином. В этот день никто не зубоскалил и не смеялся в «Отель Прюдом», где королева жила со времени своего торжественного въезда и, как и ирландцы, но в гораздо более выгодном положении, дожидалась великолепной церемонии, которая должна была состояться в среду.

Прошла всего неделя с тех пор, как Мария де Гиз, шотландская королева-мать, вернулась в родную Францию впервые за двенадцать лет – и уже она похудела так сильно, что широкое, с длинными рукавами платье болталось на ее костистых, сутулых плечах. Ее королевство не было для Франции чужим – французы только что помогли вырвать его из рук англичан. Она была старшей среди де Гизов, самого могущественного, нежно любимого королем семейства во Франции. Но она была и просто женщиной, рано овдовевшей, и ей на протяжении одного дня пришлось встретиться с сыном от первого брака, томным и бледным герцогом де Лонгвилем, которого она не видела целых десять лет, и с Марией, семилетней королевой Шотландии, единственным ребенком от второго брака, девочкой, которую король Генрих привез во Францию два года тому назад как невесту своего наследника.

Будь у вдовствующей королевы сильны материнские чувства, это двойное свидание было бы исполнено для нее мучительной радости. Но она в меньшей степени была матерью, чем политиком, и ее убивали сложности, запутывавшие и без того непростой визит. Ибо не со всеми подданными своего покойного мужа ей удалось поладить. Война с англичанами завершилась, но Англия продолжала укрывать у себя недовольных шотландцев, а другим и посулами, и подкупом напоминала о своих старинных притязаниях на шотландскую корону. Граф Арран, правитель Шотландии от лица маленькой королевы, был слаб: он почти уже склонялся к англичанам и к реформированной религии и стал легкой добычей для могущественных семейств, которые уже готовились сместить его и завладеть регентством. Франция же, которая снабдила Шотландию людьми, деньгами, оружием и помогла тем самым выиграть последнюю войну, пожинала теперь плоды своей политики, получив вместо благодарности ярость уязвленного самолюбия и растущее возмущение. Глядя, как их форты, их замки, их улицы и их спальни переполняются праздными, хвастливыми, буйными французами, шотландцы были уже очень близки к крутому перелому в политике, который избавил бы их как от назойливых иностранцев, так и от общей с ними религии.

Обо всем этом пришлось ей подумать. Чтобы избежать опасности, она попросту захватила с собой тех людей, которым доверяла меньше всего. Но еще по пути в Дьеп дворяне ее свиты, могущественные, буйного нрава, перегрызлись между собой, туго натягивая сворку, на которой королева пыталась их удержать.

И перед лицом такой угрозы она должна была вести себя как ни в чем не бывало, с высокомерием и блеском принимать участие в убийственно пышных церемониях, какие приготовили для нее; должна была так вести себя с королем и его двором, со своими собственными родными и их соперниками, с посланниками от всех европейских наций, которые искали встречи с ней, – так она должна была вести себя, словно на самом деле приехала всего лишь навестить дочь. А ведь будь ее воля – и она прихлопнула бы одним ударом золоченый мыльный пузырь балов и развлечений; она заставила бы этих франтов, жеманных, самодовольных, богатых и гордых, сесть за стол переговоров и определить, употребив на это все силы и средства, будущую политику Франции и Шотландии.

Так, потратив утро на официальные приемы, она сидела, полная тревоги, в «Отель Прюдом». С нею были леди Флеминг и Маргарет Эрскин. Внезапно королева сказала:

– Мадам Эрскин, я желаю говорить с вашим мужем.

Паж нашел Тома Эрскина, когда тот прощался с друзьями – ведь в пятницу он должен был отправляться во Фландрию. До главы Тайного совета тоже дошли кое-какие слухи. Поспешно возвращаясь в «Отель Прюдом», Том Эрскин уже прекрасно представлял себе, что его будут спрашивать о Лаймонде.

Так и случилось, едва он переступил порог.

– Я слышала, будто ирландцев отправляют домой. Что все это значит?»

С самого Дьепа от Лаймонда не было никаких вестей. Том подумал, что напрасно рассказал королеве, под чьим именем он скрывается. Сейчас, в присутствии жены и свекрови, он попытался воззвать к ее разуму. Одному Богу известно, сколько встает перед ними настоящих, серьезных проблем, и она не может себе позволить до бесконечности предаваться этой нелепой прихоти; не может позволить себе расстраиваться из-за ее печального конца. Пребывание Лаймонда во Франции не имеет жизненно важного значения: Лаймонд – не ее агент. Его присутствие или отсутствие не играет никакой роли.

Тут королева-мать потеряла терпение:

– Кому он служит?

– Никому. Самому себе.

– А кому будет служить через год?

Том помолчал немного, потом ответил:

– Он не возьмет на себя никаких обязательств. Он сам мне так сказал.

Овладев собою, Мария де Гиз произнесла ровным, спокойным голосом:

– Вы называете себя его другом – так подумайте же над тем, каково его положение. У него есть теперь честное имя, земли и деньги. Но дома его будущее под вопросом. Титул барона носит его старший брат, лорд Калтер, а ребенок, которого ожидает леди Калтер, может лишить нашего друга Лаймонда всяких надежд на наследство и даже на титул, если родится мальчик… Он теперь ничем не занят; у него нет привязанностей, нет подчиненных, нет последователей, – он созрел, мой дорогой советник, для того, чтобы посвятить себя чему-нибудь или кому-нибудь. Через год, – добавила королева ясно и недвусмысленно, – я хочу видеть его в числе своих людей. Мне это необходимо. Более того: это необходимо королеве. Настал критический момент как в его жизни, так и в нашей. Если я не заполучу его сейчас, он навсегда для нас потерян. Да, да, именно сейчас, ибо я хочу взять этого человека в момент поражения – поражения, мастер Эрскин, а не успеха.

При этих словах дверь тихонько заскрипела, затем отворилась; вошел паж и молча поклонился.

– Введите его, – приказала вдовствующая королева и устремила холодный взгляд на Тома Эрскина и обеих женщин. – Я подозревала, что правду можно узнать только одним способом; итак, я послала за ним. Господин Кроуфорд из Лаймонда здесь.

Паж поспешно удалился, и дверь закрылась. Человек в черном, с маской на лице, которого Том Эрскин в последний раз видел в Дьепе, в залитом лунным светом саду Жана Анго, неслышно вышел из сгущающихся теней. Он, казалось, с трудом сдерживал смех.

– Должен извиниться за нелепые театральные эффекты, – сказал Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. – Чувствую, Том не знает, за здравие ему петь или за упокой; звать ли епископа или начинать аплодировать. – Большим и указательным пальцами он снял маску с лица – и под ней обнаружились умные, полные сарказма черты Тади Боя Баллаха.

Было уже поздно, когда Лаймонд возвращался домой; он шел молча по кривым улочкам, и вереницы ярких фонарей раскачивались над его головой. Позади оставалась встреча, замечательная в своем роде: проведенная по всем правилам этикета, полная холодной энергии, она, с точки зрения вдовствующей королевы, закончилась полным провалом.

Том Эрскин мог бы ее предупредить, будь у него время, что не стоило намекать на недостатки О'Лайам-Роу. Сам он разделял сомнения королевы по поводу спутника Лаймонда, и вовсе не был уверен, что тот сделал правильный выбор. Не важно, была ли попытка потопить «Ла Сове» покушением на жизнь О'Лайам-Роу – его сегодняшнее поведение несомненно послужило причиной того, что и его, и Лаймонда должны были выслать из Франции. В том, что принц Барроу не виноват в случившемся, Эрскин был совершенно уверен: Лаймонд не только хорошо изучил вождя клана за неделю, проведенную в Слив-Блуме до отплытия во Францию, – еще до того, как обратиться к О'Лайам-Роу, он предпринял поразительно тщательное и всестороннее расследование по поводу характера принца.

И Лаймонд оказался прав. О'Лайам-Роу был именно тем человеком, одним из десяти, кого могла бы позабавить и даже привести в ликование перспектива обмануть королевское гостеприимство, представив чужака под именем своего ирландского секретаря и барда, но эта же самая безответственность и привела к срыву всего предприятия.

Вдовствующая королева только начала излагать свое мнение по поводу случившегося, как Лаймонд остановил ее. Тогда она заговорила о будущем, о возможности более тесного сотрудничества – в какой области, она не определила – между Хозяином Калтера и шотландской короной. Хозяин Калтера просто напомнил ей с неизменной почтительностью, что все, чего бы он ни добился во Франции либо за ее пределами, согласно их взаимному соглашению, касается только его, но никак не шотландской короны. Лаймонд, который вспыхивал легко и мог бушевать как буря, когда он того хотел, был не менее грозен и в рамках этикета: он уже умудрился жестоко отчитать Дженни Флеминг за утреннюю выходку на мосту, да так, что ни Том, ни вдовствующая королева не заметили этого.

Как раз тогда-то королева-мать и разыграла свою козырную карту, приведя в изумление даже главу своего Тайного совета.

– А что, если, – сказала она, – речь идет о безопасности моей дочери, королевы?

– А это так, мадам? – спросил Лаймонд в наступившей тишине.