Текст книги "Игра шутов"

Дороти Даннет
Игра шутов

Часть I
НИЗМЕННАЯ ЛИРА

Сын мой, ты должен различать, когда голова короля приставлена к плечам простолюдина, а когда голова простолюдина приставлена к плечам короля.

ВИЛКА ИЗБРАНА

Вода не выкипает, когда все в ладу друг с другом: и пища, и огонь, и котелок, а для этого человек, следящий за готовкой, опускает вилку в варево. Так он делает, но предостерегает при этом: осторожно, говорит он. Вилка в котелке.

Ей нужен был Кроуфорд из Лаймонда. Внутренне содрогаясь, чуя первые признаки надвигающейся беды, глава Тайного совета понял наконец свою государыню.

Царственная, строгая, трезвая и прозаичная, вдовствующая королева Шотландии проводила аудиенцию с присущей ей чисто французской деловитостью, стремительно добиваясь нужного результата. Это была крупная женщина, затянутая, несмотря на погоду, в пышное стеганое платье, и Том Эрскин сбился с ног, готовя ее предстоящий визит во Францию.

В самое удивительное, самое культурное, самое беспутное королевство Европы должна была в скором времени отплыть королева-мать, и с нею ее бароны, епископы и рыцари. А теперь оказалось, что ей нужен еще один человек.

Королева-мать славилась своей проницательностью – она не была шотландкой. В жилах Марии де Гиз текла густая, как масло, кровь, впитавшая в себя государственную мудрость многих поколений, и королева редко выкладывала сразу все то, что было у нее на уме. Так, она долго распространялась об охранных грамотах и курьерах, о том, кто поедет Первым, чтобы подготовить почву, и о программе визита; о подарках; о тех людях, с которыми следует встретиться, и о тех, кого лучше избегать, и лишь в последнюю очередь произнесла она такие слова:

– Нужна информация, верная информация о французских делах. Хорошо бы внедрить наблюдателя.

Никогда раньше тайный советник не находил ее безрассудной. От герцога де Гиза и далее по нисходящей все члены этой знатной фамилии, разделенной на Восемь могущественных ветвей, все эти кардиналы, аббатисы, влиятельнейшие придворные могли быть светскими, могли быть блистательными, были почти неизменно прирожденными игроками, но никто из них ни при каких обстоятельствах не бывал безрассуден.

При дворе находились братья и сестры вдовствующей королевы – Боже мой, какой еще надобен источник тайных сведений? Допустим, прошло уже двенадцать лет с тех пор, как она, рано овдовевшая француженка, прибыла в Шотландию невестой короля Иакова V, и восемь лет с тех пор, как он умер, оставив ее с младенцем-королевой на руках, лицом к лицу с войной и группировками мятежной знати. Правда и то, что за ней будут следить – шотландские бароны не в меньшей степени, чем враги ее братьев во Франции. Но если французский король, как бы ни был он дружески расположен, обнаружит соглядатая при дворе, произойдет катастрофа. Вслух Эрскин произнес:

– Мадам… предполагается, что вы едете к дочери, и больше ничего.

– Какого-нибудь наблюдателя, – невозмутимо повторила она. – Вроде Кроуфорда из Лаймонда.

Вспомнив тонкие черты, золотистые волосы, язык, острый, как корунд, на котором правят мечи, Том Эрскин ответил довольно резко:

– По всей Франции хорошо знают и его имя, и его лицо. И я совершенно уверен, что он не согласится.

Общеизвестно, что во время оно все партии в королевстве старались купить услуги Лаймонда. Торги не ограничивались только Шотландией, только государственными мужами, даже только мужами. Стоило ему захотеть, и он, наверно, приискал бы себе – а может быть, и уже приискал – и службу, и развлечение.

Королева ничуть не смутилась:

– Возможно, ему надоело бездельничать дома?

– Он не так глуп, чтобы принять на себя какие бы то ни были обязательства.

– Но ведь он может приехать во Францию?

О Боже!

– Чтобы развлечься, – сказал Том Эрскин предостерегающе. – И больше ничего.

Королева-мать улыбнулась, и Том понял, что опять недооценил ее: в города, и в дворцы, и в тюрьмы, далекие и недоступные зрению, проникали, как всегда, ее мысли. Она произнесла:

– Если Лаймонд будет во Франции во время моего визита, я останусь довольна. Так ему и передайте.

На мгновение у Тома Эрскина мелькнула мысль, что лучше бы ему заболеть, свалиться с коня, оглохнуть.

– С удовольствием, мадам, – ответил он.

Глава 1
ТЕ, КТО МОЛЧИТ НА БОРТУ КОРАБЛЯ

Если есть матросы, и гребцы, и рыбаки, то, когда судно тонет, рыбаки садятся на весла, и за всем наблюдают те, кто молчит на борту корабля.

В последний четверг сентября, через две недели после отплытия из Ирландии, ветер стих до полного штиля и галера под названием «Ла Сове» была вынуждена подходить к Дьепу на веслах.

Лучшие корабли с самыми надежными командами и опытными капитанами уже доставили во Францию вдовствующую королеву Шотландии. «Ла Сове», построенная в 1520 году, везла всего лишь ирландцев, приглашенных к французскому двору, – поручение не слишком-то важное. Капитан ее, ловкий придворный, вовсе не был моряком; команда, пользуясь послаблениями, ходила вполпьяна, а боцман месяцами курил гашиш. И вот за два часа до прибытия в Дьеп стяги и вымпелы лежали на палубе, несколько не ко времени: гребцы, покрыв шапками бритые головы, отдыхали и оправляли весла; рулевой же был слишком занят флагами, чтобы следить за ветром.

Робин Стюарт, устав от гама, нашел сиденье на корме, рядом с толстым ирландцем, который крепко спал. Ирландцев было трое, и задачей Стюарта, офицера французской королевской гвардии шотландских лучников, было доставить их ко двору в целости и сохранности. Вот уже полтора столетия шотландские лучники охраняли французских королей денно и нощно, возлагали на них корону, сражались за них, погребали их – и по праву считались элитой французской армии. И Робину Стюарту были не в диковинку самые разные поручения – в частности, сопровождать наименее значительных гостей короля.

Впереди ждала торжественная встреча на причале: приветственная речь, обед в лучшей гостинице Дьепа; ночью – хороший отдых в мягкой постели, утром – путь в глубь страны до пункта назначения. Дело не сложное, но не сулящее ни денег, ни славы. Робин Стюарт, которому в наследство достались всего лишь старые латы да вакантное место в гвардии, был неизменно и глубоко заинтересован как в деньгах, так и в славе, но долгое время питал иллюзию, что в военном деле способности и усердный труд могут возвести тебя на вершину, сколь бы сомнительным ни представлялось твое происхождение.

И лишь в последнее время ему стало ясно, что военная слава никогда не сравнится с успехом в мире интриг, и сколь бы усердно ни трудился Робин Стюарт, многие, очень многие обнаруживали куда больше способностей.

Очевидно, что дело тут было нечисто. Робин Стюарт обладал крепким аналитическим умом и всю силу его употребил на то, чтобы понять, как другим удается достичь этих кажущихся преимуществ. Также немало времени он потратил, чтобы пробить брешь в частоколе, ограждавшем солдатскую рутину, за которую, впрочем, платили сносно, от жизни, протекавшей во внутренних покоях принцев и банкиров или даже немногих прославленных богословов. И все же лучник пока не мог отказаться от своей постоянной службы, хотя повседневные ее обязанности и раздражали его.

Сейчас он огляделся, пересчитывая по головам порученных ему гостей. Рядом с ним, окутанный ядовитыми винными парами, спал секретарь принца, и тени такелажа скользили по его смуглому лицу и черным волосам. То ли от страха, то ли по привычке Тади Бой Баллах спал беспробудно или же в стельку пьян на протяжении всех этих двух недель.

Чуть поодаль Пайдар Доули, слуга принца, сидел, забившись в укромный уголок, – сомнительного вида козявка на изнанке листа. А еще дальше стоял сам принц, хозяин этих двоих, третий и самый важный гость.

Филим О'Лайам-Роу, чистокровный милезец, потомок Карбери Кошачьей Головы, Арта Одинокого, Туатала Законнорожденного и Фергюса Чернозубого, двоюродный брат Маккона, чьи два тельца белы, как свежевыпавший снег, был тонок и не слишком высок, с мягким овальным лицом, белокурой бородой и усами. В настоящий момент, подметил Стюарт, он, перегнувшись пополам, безуспешно пытался вовлечь в беседу угольно-черного раба из Туниса и тем самым загораживал проход матросам, гребцам, рулевым, солдатам, надсмотрщикам, прапорщикам, лейтенантам и даже капитану.

Покрытый потом мавр, который сидел на скамье рядом с четырьмя своими товарищами и орудовал пятидесятифутовым веслом из цельной буковой древесины, ритмично и безмолвно двигался взад и вперед, как поршень, успевая сделать двадцать четыре гребка в минуту, а голос О'Лайам-Роу, вождя клана, принца Барроу и властителя Слив-Блума в Ирландии, теплый и сердечный, все звучал и звучал:

– …И как бы нам было не согласиться, если этот рычаг был просто чудом света, как мой отец полагал, а дед весил двадцать два стоуна и последнее время был прикован к постели. Сначала его обмыли, накачав воду насосом, а потом положили крышку гроба на кучу земли подле постели и деда посадили на один конец. А на другой конец заставили прыгнуть телку. Когда крышку над ним заколотили, то уж бабка радовалась-радовалась на поминках: несладко ей пришлось, пока его в гроб укладывали…

Робин Стюарт поморщился: две недели одно и то же. Этого вельможу он впервые увидел в Ирландии, в Далки, когда О'Лайам-Роу с неуклюжим усердием вскарабкался по трапу и появился на палубе «Ла Сове»: беззаботный, спокойный, веселый дикарь в шафрановой тунике и гетрах. Вся его свита, для которой Стюарт освободил целый отсек, состояла из двоих: маленького хмурого фирболга 1) по имени Доули и сонного мастера Баллаха.

Робин Стюарт чувствовал себя уязвленным: не внешностью О'Лайам-Роу и не его одеждой и не тем, как простодушно он радовался любому бесполезному знанию, а тем, что ирландец не только сам набивался на вопросы, но и охотно отвечал на них. Знаток человеческой природы, Стюарт ликовал, когда ему удавалось самому докопаться до истины с помощью длинных и сложных выкладок, – его выводы порой поражали своей внезапностью. Стоило ему с кем-нибудь дружески побеседовать об искусстве стрельбы из большого лука – и вот, путями, известными лишь Богу да господину Стюарту, последнему становился известен годовой доход собеседника или, по меньшей мере, место, где тот учился. А тут с обескураживающей легкостью, всего за один день, лучник узнал, что О'Лайам-Роу тридцать лет, что он не женат и живет в большом и неуютном ирландском замке. Он узнал также, что у ирландца есть вдовая мать, вереница слуг и пять туатов, состоящих из членов клана: земли давали минимальные средства к существованию, однако о деньгах не заходило и речи. Стюарт выяснил также, что по числу приверженцев О'Лайам-Роу считался одним из самых могущественных вождей в оккупированной англичанами Ирландии, только ему и в голову не приходило кого-то куда-то вести.

Владелец Слив-Блума выпрямился и, довольный, отправился восвояси, по дороге запнувшись о ветхое знамя с саламандрой, а наблюдающий за ним шотландец разозлился, точно мамаша, оскорбленная в своих лучших чувствах.

– И вообще, ради всего святого: кто мне скажет, что такое туат?

Он произнес это вслух, и совсем рядом прозвучал ответ:

– Это, мой дорогой, тридцать балли, А если вы спросите, что, ради всего святого, значит балли, то я вам отвечу: каждый балли держит по четыре гурта коров, и ни одна из них с другой в этом мире не встретится, бедная животинка. – Толстый черноволосый ирландец на соседнем сиденье поскреб в затылке и вновь сложил руки на пухлом животике. – Разве О'Лайам-Роу вам не рассказывал? Стоит лишь упомянуть о чем-нибудь, как О'Лайам-Роу все вам разжует в кашицу и в рот положит.

Господин Баллах, то сонный, то пьяный, до сих пор ускользал от внимания лучника. Но сейчас на смуглом, ленивом, небритом лице он подметил, как ему показалось, разочарованность, ум, возможно, даже остатки высоких стремлений – впрочем, все это пропадало, тонуло в подобострастии и цинизме. Робин охотно вступил в беседу:

– И давно вы на службе у принца?

Ответ господина Баллаха был краток:

– Три недели.

– Хватило и этого, а? Вам бы надо было сначала навести о нем справки.

– Надо бы оно надо, да только кто бы мне ответил? Мужик живет в своем болоте – и ни один черт во всей стране в глаза его не видывал. От парня, который приходится другом кузену моего кузена, – в припадке пьяной откровенности излагал господин Баллах, – я услышал, что принц повсюду ищет настоящего ученого оллава, который говорил бы за него по-французски, – и вот я здесь.

О'Лайам-Роу французского не знал. То, что он знал английский, уже было приятной неожиданностью. Франция из самых низменных побуждений оказывала гостеприимство многим могущественным вождям этой поверженной страны – и лучшие мастера интриг потели над составлением и распутыванием заговоров, выражаясь исключительно по-гэльски и по-латыни.

– А что такое оллав? – спросил господин Стюарт.

Мастер Баллах торжественно возгласил:

– Наемный оллав – это тимпан сладкозвучный, это знак того, что хозяин дома – знатный, богатый вельможа и к тому же читает книги. Оллав высшей ступени – это ученый, певец, поэт, все в одном лице. В его песнях и сказаниях речь заходит о битвах и странствиях, о бедствиях и приключениях, об угоне скота и захвате добычи, о налетах, о битвах, о любовной игре и о похищениях, о сокровищах и разрушениях, об осадах, пирах и злодействах – и легче слушать, как режут свинью, чем вытерпеть хоть половину всего этого. Я, – добавил господин Баллах с горечью, – оллав самой высокой ступени.

– Ну, так здесь вы попусту теряете время, – заметил Робин Стюарт. – А могли бы заработать кучу денег. Ведь, ради Господа Бога Всемогущего, разве не затем вы сочиняете вирши?

– Как, по-вашему, я заработаю кучу денег, когда закон велит всем говорить только по-английски? – вскипел было господин Баллах, но быстро успокоился. – О'Коффи, который держал школу бардов в наших краях, собрал такую команду для игры в хоккей на траве, что вы бы просто разинули рот. Я был пятнадцатым ребенком в семье, и самым шустрым к тому же – так мне ли было возражать, когда отец и О'Коффи договорились? Пятнадцатым. И самым шустрым…

Мастер Тади Бой Баллах пригладил черный камзол сомнительной свежести, расправил обвисшие серые оборки воротничка и запахнул на коленях запачканные полы длинной мантии.

– Передайте-ка мне эту флягу, а?

Но было слишком поздно. Шквал уже надвигался – спокойную гладь моря прорезал струящийся шрам, и на пути его оказался «Гуден Роос», трехмачтовый галеас, все паруса на котором были подняты. До того момента неподвижная, «Ла Сове» дернулась и неспешно заскользила вперед. Мастер Баллах отхлебнул кларета из кожаной фляги. Стюарт сидел, сложив руки на груди, и вдруг увидел, как качнулась голова О'Лайам-Роу, и пятьдесят весел взвились, закрыв красное предзакатное солнце, и вновь упали в зеркальную зеленую тень.

Весла взметнулись снова, но тень осталась. Для галеры, скользящей по голубым водам Ла-Манша, солнце исчезло, когда тысячетонный галеас приблизился к ней с подветренной стороны.

Галеас был фламандский, с нечищеным днищем, и шкоты поставлены так, что порыв западного ветра подхватил тяжелый корабль и мчал его теперь прямо на галеру. Этот же шквал обрушился и на «Ла Сове». Мастер Баллах уронил свою флягу, сиденья на корме заскользили – галера накренилась, ванты заскрежетали, а решетчатая, в сто пятьдесят футов длиной обшивка ощетинилась, обросла, будто перьями, длинными веслами, которые перепутывались, колотились друг о друга или с грохотом ходили в уключинах. Тень галеаса сгустилась, и капитан, вопя, выбежал на мостик. Гребцы по правому борту вскочили на ноги. Волны нахлынули на опустевшие скамьи, зашипели, загрохотали, и в это мгновение послышался громовой голос О'Лайам-Роу, который вместе с двумя десятками человек скользил по палубе среди шатров, штандартов и открытых сундуков:

– Ключи! Ключи от ножных кандалов, ты, болван, чертов ублюдок!

Стюарт стоял, держась за поручень. Он услышал эти слова и увидел, что галеас, на носу которого скопились люди, бледные от волнения, стал наконец разворачиваться круто к ветру. Но тяжелый корабль не слушался руля. Он повернулся к галере правым бортом и неумолимо надвигался: все паруса его трепетали на ветру. – Полоска воды между двумя кораблями все сокращалась и наконец исчезла совсем: галера содрогнулась от толчка, раздался треск, грохот, невыносимый скрежет. Двадцать длинных весел по правому борту переломились при столкновении, и двадцать острых обломков – веретена из полированного бука и сращенного свинца – вонзились в живую плоть, пригвоздив к скамьям и воров-христиан, и пиратов-язычников. Все замерло, когда корабли сцепились; затем «Гуден Роос», подчинившись наконец рулю, накренился и отошел в сторону, и волны ринулись в пробоину на борту «Ла Сове».

Охваченный паническим ужасом, не представляя, что делать, Стюарт прижался к борту. Он видел, что неопытная, никем не управляемая, потрясенная случившимся, сильно поредевшая команда тоже не знает, что предпринять. Боцман исчез. Капитан, весь мокрый от брызг, держался за грот-мачту и что-то кричал, обращаясь к нависающему галеасу. Ирландцев нигде не было видно – наконец, сделав несколько шагов по скользкой, ходящей ходуном палубе, лучник разглядел О'Лайам-Роу, который спускался с кормы по трапу, и двух черноволосых кельтов, скакавших по главному мостику, задраивавших люки и швырявших в море спутавшиеся, промокшие флаги.

«Ла Сове» начала погружаться. Правый ее борт оставался сухим и крепким, а в пробоину по левому борту с бульканьем и свистом затекала вода. Галеас, повредивший обшивку при столкновении, все еще стоял рядом. Рулевой сумел направить «Гуден Роос» против ветра, но от столкновения корабль вновь сбился с курса. Он неуклюже лежал в бейдевинде и никак не мог удалиться с пути злополучной галеры, а свежий сентябрьский ветер наполнял широкие паруса и неумолимо гнал галеас назад к тонущему судну.

О'Лайам-Роу с ломиком в руке на миг показался на нижней палубе по правому борту и исчез в отделении для гребцов. Пустая затея, продиктованная милосердием. Однако Стюарт устыдился своего бездействия и сам спрыгнул вниз, где его закружило, как щепку в водовороте. Моряки, безмолвные от страха, пробивались к единственной целой лодке, а следом бежали первые раскованные рабы. Стиснутый со всех сторон, Стюарт двигался в толпе, и тут на правый борт с шипением и свистом обрушилась волна. Все разбежались, неистова крича, прикрывая головы руками. В последний раз тень галеаса нависла над кренящимся, оседающим кораблем.

И тогда раздался свисток. Он раздался дважды, а затем прозвучала команда, ясная, краткая, невозмутимая:

– On va faire voile. Cassw trinquet! Timonier, orse [1]1
  Поднять паруса. Тяни снасть! Рулевой, держать курс! (ст.-фр.)


[Закрыть].

На борту остались еще разумные люди, готовые подчиниться, и Робин Стюарт был в их числе. Стремительно бросились они к бегущему такелажу свернутого треугольного паруса, зависшего высоко в небе. Поспешно размотали канат – и над морской пучиной, среди неистовства разгневанных богов, стали тянуть, собрав все силы, чтобы освободить парус и уловить спасительный ветер. Длинный, змеящийся пеньковый канат развернулся с треском, но парус, крепко привязанный к нок-рее, оставался неподвижным.

Стюарт, не сводя с топа мачты воспаленных глаз, дергал вместе со всеми – еще раз, и еще, и еще. Парус не шелохнулся. Галеас придвинулся ближе. За левым бортом показались головы пловцов. Ялик с правого борта упал в море и перевернулся. Раскаты волн, перекрывавшие и шум ветра, и скрип древесины, и крики раненых сделались громовыми, когда корабли снова сблизились. Стюарт, сдирая кожу с ладоней, тянул канат в изматывающем общем порыве – но все было напрасно.

Кругленький, плотный, невысокий человечек, весь блестящий от соли, проворно схватился за канат, свисающий с мачты. Полы его черной мантии развевались на ветру, а грязные руки быстро-быстро перебирали снасть. Господин Тади Бой Баллах, оллав, поэт, ученый, пятнадцатый ребенок в семье и самый шустрый, взобрался на фок-мачту, влез на самый верх и, повиснув на шестидесятифутовой высоте над раскачивающейся палубой, с ножом в руке принялся исследовать найтовы. Он что-то отрезал, осторожно, со знанием дела, затем быстро соскользнул обратно на топ и подал знак. Люди внизу вновь принялись тянуть.

Снасти заскользили, раздался треск – и четыреста ярдов парусины соскочили с реи, развернулись и наполнились ветром. «Ла Сове» дернулась, и все, кто находился на палубе, попадали навзничь. Галера вздрогнула, выпрямилась, подталкиваемая ветром, подняла от поверхности моря разбитый борт, набрала скорость и, обойдя широкую корму галеаса, тихо поплыла прочь. На «Гуден Роос», оставшийся позади, уже начали поднимать пловцов.

Робин Стюарт, ослабевший, засунув под мышки ободранные ладони, стал снова пересчитывать своих ирландцев. Сначала он увидел Пайдара Доули, который сбивал с гребцов ножные кандалы, затем золотистая голова показалась из-под скамейки и поднялась к розовеющему вечернему небу.

– Лайам абу! [2]2
  Лайам навсегда (ирл.).


[Закрыть] – Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, властитель Слив-Блума, хрипло провозгласил победный пэан 2) своих предков.

– Лайам абу! – кратко отозвался его оллав с фок-мачты, и точно грязная дождевая капля соскользнула на палубу.