Текст книги "Послеполуденная Изабель"

Тогда я обратился к привратнику общежития юридической школы и выяснил, что могу остаться в своей комнате на время каникул и пользоваться общей кухней в конце коридора. Я написал отцу открытку, выразив надежду, что они с Дороти отлично проведут Рождество, и сообщил, что останусь в Кембридже. В ответ отец прислал конверт с чеком на 200 долларов и запиской с номером телефона, по которому с ним можно связаться, пока он будет на Западе.

Надеюсь, ты сможешь купить себе какой-нибудь хороший подарок. Обязательно позвони в рождественское утро по нашему времени. С любовью, папа.

Я ответил, что только что нашел работу, чтобы занять себя на Рождество, и поблагодарил за щедрый подарок. Написал, что люблю его. И я действительно его любил. Как и смирился с тем, что, хотя и испытывая ко мне отцовские чувства, он просто был неспособен позволить мне приблизиться к нему.

Мой профессор по конституционному праву, случайно узнав, что на время каникул я нахожусь в свободном полете, устроил меня на оплачиваемый исследовательский проект в крутую бостонскую юридическую фирму. Восемьсот долларов за то, чтобы провести сравнительный анализ шести разных способов, которыми солидная фармацевтическая компания могла бы избежать иска из-за лекарства от диабета, возможно, вызвавшего инсулиновый шок у восьми пациентов в Новой Англии.

– По-настоящему вкусишь нашего таланта пачкать руки грязными делишками крупных корпораций, – сказал мне партнер6060
  Партнер – самая главная должность в юридических фирмах США. Основу структуры юридической фирмы составляют наемные юристы, выполняющие основной объем работы.


[Закрыть] юридической фирмы, когда я вошел в его офис.

В канун Нового года я нашел-таки лазейку для фармацевтического гиганта; юридическую уловку, которая позволила бы им спасти многие миллионы, отбившись от претензий разгневанных пациентов. Партнер был впечатлен. Так же, как и швейцарский представитель фармацевтической компании, который руководил северо-восточным филиалом. Он сообщил, что главный офис в Цюрихе хочет предложить мне поощрительную премию. Дополнительную тысячу долларов. Я согласился, даже несмотря на то, что партнер, пригласивший меня выпить после этой встречи, отметил за вторым мартини с бифитером мою глубокую амбивалентность по поводу столь щедрого вознаграждения (1800 долларов – целое состояние в 1977 году) за выполнение корпоративной грязной работы. Партнера звали Прескотт. А его супругу – Мисси, и они воспитывали двух маленьких дочек – Клариссу и Эмелин. Жили они в большом доме в колониальном стиле в Бруклине. Когда вторая глубинная бомба с джином и вермутом развязала ему язык, Прескотт рассказал мне, что женился в двадцать пять, стал отцом в двадцать семь, партнером в этой фирме – в двадцать девять, и снова стал отцом в тридцать один.

– Двухлетние интервалы, похоже, моя фишка, – усмехнулся он, закуривая сигарету «Тарейтон». – Точно так же, как я выкуриваю только две штуки в день, обычно с крепким коктейлем, прежде чем отправиться домой, в свою восхитительную жизнь.

«Восхитительную для кого?» – хотел я спросить, но не осмелился.

– Полагаю, и ты скоро обзаведешься всем этим. – Партнер затушил вторую сигарету и тотчас закурил третью, не преминув заметить: – Конечно, Мисси учует запах, как только я переступлю порог, и узнает, что я превысил квоту на табак и выпивку ровно на единицу того и другого.

Она что, устанавливает для тебя лимит на коктейли и сигареты? Разве Мисси твоя мамочка?

Надо же, сколько подрывных мыслей таится на дне глубокого бокала коктейля.

– Ты не ответил на мой вопрос, – произнес партнер заплетающимся языком.

– А был вопрос? – удивился я.

– Возможно, просто умозаключение об очевидном будущем.

– Неужели моя судьба настолько очевидна?

– Только если ты позволишь ей быть такой.

Как это сделал ты?

Я промолчал. Тогда партнер продолжил:

– Правда в том, что у тебя явный аналитический талант к договорному праву. И к поиску слабых мест в аргументах оппонента. Так что ты произвел серьезное впечатление на группу элегантных, морально отвратительных руководителей швейцарской фармацевтической компании… и при этом выставил нас в лучшем свете. Поскольку я сам учился в юридической школе Гарварда, знаю, что у тебя нет времени заниматься какой-либо внеклассной работой в течение семестра. Но я уверен, что смогу найти тебе хорошо оплачиваемую летнюю подработку в следующем году.

– Звучит многообещающе, – сказал я, в то же время думая: «Но мне бы хотелось провести большую часть следующего лета в Париже… хотя не знаю, захочет ли Изабель, новоиспеченная мама, увидеть меня снова».

– Однако я ничего не собираюсь тебе предлагать, – сказал партнер, размахивая только что поданным, уже третьим, бокалом мартини, – пока ты не ответишь на мой гребаный вопрос.

Я улыбнулся, зная, что ответ сыграет мне на руку.

– Полагаю, и ты скоро обзаведешься всем этим? Это твой вопрос?

– Именно.

– Все мы – архитекторы наших собственных тюрем. Я еще не решил, как выглядит моя.

Мне хотелось рассказать об этом разговоре Изабель. Вслух задаться вопросом, не обрекаю ли я себя на карьерный путь, к которому не лежит душа. Я знал, что получил своего рода когнитивную встряску, изучая хитросплетения права: его судебные нюансы и многослойные интерпретации. В юриспруденции так мало эмпирического. Умение манипулировать фактами, чтобы вынести решение в свою пользу… это сродни написанию романа (не то чтобы я думал замахнуться на литературное творчество или имел хотя бы малейшее представление о том, как построить с нуля такое грандиозное вымышленное предприятие). А еще я хотел спросить Изабель, как развивается ее беременность; все, что было связано с этой женщиной, по-прежнему много значило для меня.

Но я отбросил эту идею в сторону. И еще раз сказал себе: все кончено. Она ясно дала это понять в своем последнем письме. Надо просто принять это как данность. И не зацикливаться на мысли, неоднократно посещавшей меня в течение той сумасшедшей недели с Шивон: вся эта безумная ненасытная похоть лишь высвечивала боль расставания с Изабель. Секс с ней никогда не был просто сексом. В нем чувствовалась любовь… даже если она никогда не могла произнести это слово, говоря о нас.

Я подумывал ограничиться хотя бы рождественской открыткой. Но решил, что будет лучше уважить ее настойчивую просьбу прекратить всякие контакты.

Занятия в юридической школе возобновились через несколько дней после наступления Нового года. Все вернулось в прежнее русло – аскетическое, монашеское. Я привычно погрузился в учебу. Шли месяцы. В начале апреля зима отступила, намекнув на скорую весну. И вдруг, спустя считанные дни, ртутный столб пополз вниз, и невесть откуда взявшаяся метель обрушилась на Бостон и его окрестности на тридцать шесть часов. Густая пелена белых хлопьев, спускающаяся сверху, небесным ластиком стирала периферийное зрение. Передвижение по городу было ограничено, да и почти невозможно. Занятия отменили. Работу общественного транспорта приостановили. Автомобилистам запретили выезжать на дороги, пока не закончится снежная Ниагара.

На второй день меня одолел синдром замкнутого пространства. Я нацепил тяжелые ботинки, свой единственный толстый свитер, куртку, шарф, перчатки и бросил вызов внешнему миру. Похоже, во всем городе только я один оказался дураком, решившимся на столь экстремальную вылазку. Но я все-таки добрался до юридической школы. Входная дверь была не заперта, и я ввалился внутрь, с ног до головы облепленный снегом, который тотчас начал таять в жарко натопленном помещении. В вестибюле стоял торговый автомат, где за четверть доллара продавали жидкий кофе, горячий шоколад или поганый чай. Я предпочел шоколадный удар. Когда машина помочилась светло-коричневой жидкостью в хрупкий пластиковый стаканчик, я решил заглянуть в свой почтовый ящик, хотя и полагая, что он пуст.

Но я ошибся.

Меня ждало письмо. Французская марка, почтовый штемпель шестого округа Парижа, ее характерная каллиграфия черными чернилами. Мое сердце пропустило сразу несколько ударов. Я судорожно вскрыл конверт; моя естественная склонность к неизбежному плачевному исходу заставляла меня ожидать худшего. Я пробежал глазами текст, выделяя две контрольные отметки: вступительное приветствие и прощальную подпись. Первое было на английском языке:

Дорогой Сэмюэль.

А концовка на французском:

Je t’embrasse très fort.

Многообещающе.

Я вчитался в то, что было написано между ними.

Прости, пожалуйста, за опоздание с этим письмом. Моя дочь, Эмили Ирен де Монсамбер, родилась седьмого марта 1978 года. Ее вступление в мир было не самой легкой прогулкой. Я рожала больше двенадцати часов. Возникла угроза, когда обнаружилось обвитие пуповиной. Началась контролируемая паника. Экстренное кесарево сечение. Немедленная анестезия для мамы – против чего я бунтовала, поскольку мне хотелось быть в здравом уме в момент ее прибытия в этот чудесный бордель, который и есть жизнь. Но, когда мне вспарывали живот, пришлось отключиться от реальности на несколько часов. Проснувшись, я снова принялась кричать. Потому что увидела, что колыбелька рядом с моей кроватью пуста. Естественно, я предположила худшее, и тут же подумала: если у меня отнимут и этого ребенка, я просто не смогу жить дальше. Но дежурная медсестра успокоила меня, сказав, что я родила девочку и она находится в отделении интенсивной терапии для «обычного наблюдения», и я снова подумала о худшем. Я настояла на том, чтобы мне позволили увидеть ее, хоть и была крайне слаба. Медсестра отказалась. Я опять кричала. Мой муж – оказалось, он всю ночь проспал в кресле возле моей кровати и вышел покурить, прежде чем я пришла в себя, – вернулся в палату и изо всех сил старался успокоить меня. Он сказал, что был в отделении интенсивной терапии, и там все вроде бы в порядке.

Как я уже говорила, мы назвали ее Эмили, и она поистине восхитительна. У нее аура спокойствия и сияния. Конечно, я дико предвзята. Конечно, я испытываю самую глубокую безусловную любовь к моей необыкновенной дочери. Конечно, я все еще беспокоюсь, что из-за сложных родов могут быть нарушения в развитии, хотя врачи продолжают уверять меня, что все хорошо. Но в этом и заключается проблема прошлой трагедии: она затмевает все. И ты постоянно думаешь, не нацелится ли на тебя снова злая судьба… как в драме, связанной с появлением Эмили на свет. Возможно, это еще одно следствие трагедии: она заставляет поверить, что оболочка жизни не просто хрупка изначально (что почти эмпирическая истина), но может расколоться и поглотить тебя целиком в любой непредвиденный момент.

Но я по природе своей романтик-пессимист; из тех, кто верит, что счастье, если и случается, ужасающе скоротечно. И, перечитывая все написанное, я прошу прощения за свой озабоченный тон. Эмили, хотя и излучает спокойствие, в настоящее время страдает от колик, и всю эту неделю мне удается поспать не более двух часов подряд без перерыва. С моего благословения Шарль переселился в гостевую спальню.

Вот такие мои новости из Парижа. Помимо того, что я думаю о тебе с любовью и страстью.

Мой горячий шоколад остыл, когда я наконец вспомнил, что он ждет меня в торговом автомате. Трижды перечитав письмо Изабель, я забрал водянистое какао, сделал глоток, поборол искушение глотнуть еще и вышел в арктический вечер. Неподалеку от юридической школы, на Брэттл-стрит, находилось café, где подавали chocolat chaud6161
  Горячий шоколад (франц.).


[Закрыть] с бренди. Напиток делал свое дело, одновременно пронизывая некоторой nostalgie française6262
  Ностальгия по Франции (франц.).


[Закрыть]. Я нашел свободную кабинку, отхлебнул какао, заправленного алкоголем, и погрузился в судебную экспертизу, еще четыре раза просматривая письмо Изабель, пытаясь расшифровать его многочисленные подтексты. Или, по крайней мере, я был полон решимости раскопать эти подтексты. Осмысливая подробности кажущейся отстраненности Шарля: то, что он вышел покурить, когда Изабель очнулась после наркоза. То, что они не спали вместе. Не намек ли это на более глубокие проблемы, возникшие между ними? Или это просто принятие желаемого за действительное с моей стороны? Надежда на то, что, когда я появлюсь всего через пять недель и четыре дня, она скажет мне: браку конец, и, если ты не возражаешь воспитывать этого прекрасного ребенка как нашего общего…

Тупое принятие желаемого за действительное.

Я ответил Изабель, нацарапав письмо на линованной бумаге из тетради с конспектами по деликтам. Написал, что очень рад за нее; что имя Эмили звучит превосходно; что надо верить врачам, когда они дают хороший прогноз после сложных родов…

Лишь только закончив письмо, я скомкал бумагу и начал строчить заново. Прекрасно понимая, что советовать Изабель не беспокоиться о дочери – это верх бесчувственности. Лучше не выпячивать свойственный нам, американцам, вечный оптимизм любой ценой. Куда уместнее проявить сочувствие и сказать, что я полностью понимаю, почему она так переживает из-за Эмили, и что я мысленно с ней в ее бессонных ночах и тревогах за новорожденного ребенка.

Поэтому я отправился в офис «Вестерн Юнион» на Гарвард-сквер и отправил ей поздравительную телеграмму, добавив, что у меня будет перерыв после экзаменов (и до начала стажировки, на которую я надеялся попасть), и я мог бы приехать в Париж 16 мая на неделю, если она согласна.

Прошла неделя. И вот, наконец, телеграмма.

Увидимся 17 мая в 17:00 на рю Бернар Палисси, 9. Код домофона прежний. Je t’embrasse fort. Изабель.

***

Париж.

Я вернулся в Париж.

И Париж подарил мне ощущение счастья.

Омар дежурил на стойке регистрации, когда я появился в отеле, выйдя из метро на рю Жюссьё. Он заключил меня в объятия и расцеловал в обе щеки.

– Все в том же пальто! – воскликнул он.

– Как жизнь? – спросил я.

– О, ты знаешь, все по-старому, все по-старому. Но кое-что меняется. На этот раз я приготовил тебе номерок получше.

Комната оказалась точно такой же старой приятной дырой, где я беззаботно коротал время многие месяцы назад, только на этот раз находилась на верхнем этаже с видом не в переулок, а на крыши пятого округа. Имелся даже балкончик. Мне потребовалось пять минут, чтобы распаковать вещи. Я вышел на крошечный бетонный выступ, огороженный облупленными перилами, на шестом этаже. Неподалеку простирался Ботанический сад – густая зеленая зона. Я посмотрел вниз на кафе и кинотеатры, на низко стелющийся туман середины зимы и свет уличных фонарей, заливающий Париж резким сиянием. Я дал Омару двадцать франков чаевых и попросил принести мне отвар, чтобы уснуть. Я зажег сигарету – возникло непреодолимое желание закурить после нескольких месяцев воздержания. В Гарварде еще можно было курить на лекциях и на одном этаже библиотеки, не говоря уже о холле общежития, по-прежнему служившего мне местом для ночлега. Но я был хорошим мальчиком и выбросил сигареты из своей жизни с тех пор, как стал студентом юридического факультета. Теперь, когда я вернулся в Париж – один из великих духовных домов курения, – видит Бог, как же мне снова захотелось подымить. Омар угостил меня сигаретой «Кэмел» и дал зажигалку. Я стоял на балконе, хотя курение в номере отнюдь не возбранялось, и делал жадные затяжки. Первоначальный дурман сменился никотиновым спокойствием. Бальзам опасного. Париж и сигареты. Изабель и сигареты. Как же я хотел ее сейчас.

Все те же убогие стоячие туалеты. Рядом тот же тесный душ. Завтрак все в том же местном café. Хозяин за стойкой кивнул, завидев меня. Не то чтобы спрашивая: и где же ты пропадал все эти месяцы? Скорее, как если бы приветствовал меня после выходных. Я сел на табурет у барной стойки. Ни слова не говоря, он выставил передо мной citron pressé, un croissant, un grand crème, не забыл и субботнюю «Интернэшнл геральд трибюн». Я позавтракал, прочитал газету двухдневной давности и попытался унять беспокойство. Ожидание – особенно то, что накапливается многие месяцы, – как кроличья нора; лабиринт без выхода. Все, что я мог сделать, – это появиться в назначенное время и оценить пейзаж между нами.

Это был один из тех коварных дней в Париже, когда холодный легкий дождь не желает сдаваться; когда серость обволакивает все вокруг; когда ловишь себя на мысли, что живешь в вечной плесени. Я заглянул в свой журнал Pariscope. Нашел кинотеатр на рю дез Эколь, открывавшийся через час. Я прятался там до половины пятого – к тому времени Эмиль Яннингс был уже морально сломленным человеком; учитель, уничтоженный своей любовью к недосягаемой Марлен Дитрих и разваливающийся на части в Берлине 1920-х годов6363
  Имеется в виду драматический фильм «Голубой ангел» (1959), снятый по мотивам романа Генриха Манна «Учитель Гнус».


[Закрыть]. Дождь утих. Я шел по закоулкам в сторону театра Одеон. Затем свернул на рю де Ренн и спустился вниз по узкой боковой улочке, которая и была рю Бернар Палисси.

В витринах издательства Les Editions de Minuit6464
  В переводе с французского – «Полночные издания» – подпольное издательство, основанное в Париже в 1942 году для публикации книг, запрещенных нацистами. В 1950-е годы издательство нашло новую аудиторию благодаря правам на эксклюзивную публикацию мастеров авангарда.


[Закрыть] появились новые книги. Те же простые однотипные обложки. Те же строгие фотографии авторов, подсказывающие: здесь публикуют литературу не для всех. Я набрал код на двери. Щелчок. Я ступил во двор и направился прямо к подъезду С. Ее имя третье сверху. Я нажал кнопку звонка. Тишина. Я подождал добрых тридцать секунд. Позвонил еще раз. Тишина. Вот черт. Мне захотелось закурить успокоительную сигарету. Вместо этого я в последний раз нажал кнопку. И держал ее целых десять секунд. Тишина. Я закурил-таки ту сигарету. И сказал себе: вот как все обернулось. Стою в парижском дворике. Видимо, какая-то непредвиденная ситуация помешала ей встретиться со мной. Или осознание: то, что у нас когда-то было – пусть и урывками, по часам, – теперь стало неприемлемым после недавнего появления на свет ее дочери.

Дверь ожила. Я подскочил. Меня приглашали внутрь. Я выронил сигарету, схватился за ручку и распахнул дверь, прежде чем оборвалось жужжание.

– Привет…

Ее голос с верхнего этажа. Я отбросил всякое благоразумие. И бросился вверх, вспоминая каждый поворот и изгиб этой лестницы. Когда я достиг последней площадки, мои руки уже были раскрыты, готовые обнять Изабель. Но первый же взгляд на нее сбил меня с толку. Она, как всегда, стояла в дверях, с сигаретой в руке (как всегда), грустной улыбкой (как всегда) и печатью усталости на лице от недосыпания неделями, а, может, и месяцами. Глубокие тени-полумесяцы под глазами. Веснушчатая кожа бледнее обычного – скорее, оттенка меловой пыли. Вид убитый, удрученный. Но больше всего смущала сильная потеря веса. Изабель всегда была хрупкой. Теперь она выглядела как жертва какой-то отчаянной чумы или голода – истощенная, высохшая, изнуренная. Она видела, как я ошеломлен ее изменившейся внешностью. Тем не менее я притянул ее к себе, крепко сжимая в объятиях.

– Не так сильно, – прошептала она. – А то сломаешь.

Я ослабил хватку. Нежно взял ее за плечи. Наклонился и поцеловал в губы. Ее губы оставались сомкнутыми. Я отстранился и внимательно посмотрел на нее.

– Что случилось?

– Заходи.

Я последовал за ней в студию. Мои глаза округлились, когда я увидел состояние ее стола. Раньше там всегда царили порядок и система. Но теперь он был завален смятыми записками, рукописями, бумагами, каскадом осыпающимися на пол; здесь же стояли переполненные пепельницы, немытые кофейные чашки, три полупустые бутылки вина. Гора посуды в крошечной раковине, неубранная постель, не менявшиеся неделями простыни. Некогда безупречная квартира демонстрировала все признаки не только бытового запустения, но и очевидного беспорядка внутри.

Изабель наблюдала за моей реакцией. Она потянулась к моей руке. Я позволил ей переплести наши пальцы.

– Если ты захочешь сбежать, я пойму.

Я снова притянул ее к себе. Но теперь она отшатнулась, ее тело напряглось, как будто ей было невыносимо физическое прикосновение ко мне. Она села на диван, затушила сигарету в бокале для виски, где уже болталось штук пятнадцать окурков. Она тут же снова закурила «Мальборо». Я заметил легкую дрожь в ее руках.

– Итак… – наконец произнес я.

Она закрыла глаза, и легкую улыбку оборвал всхлип.

– Я собиралась послать тебе телеграмму на прошлой неделе…

– О чем?

– Чтобы ты не приезжал. Для меня сейчас все это слишком тяжело.

– Скажи мне…

– Мой доктор называет это послеродовой депрессией. Это то, что поражает плохих матерей, которые не заслуживают детей после их рождения.

Она закрыла лицо руками и безудержно заплакала. Я присоединился к ней на диване. Теперь она приняла мои объятия, уткнулась головой в мое левое плечо и дала волю слезам. Я держал ее добрых пять минут – она как будто очень долго несла в себе все это горе и только сейчас смогла его выплеснуть. Наконец успокоившись, она вскочила и скрылась в ванной.

У меня голова шла кругом. Мне было ясно: что бы ни настигло Изабель, это не поддавалось никакому контролю; она просто стала жертвой темных и злобных сил.

Когда через несколько минут она вышла из ванной, ее глаза были все еще красными от слез, но на лице лежал свежий макияж, а волосы были расчесаны и завязаны сзади.

Я протянул ей руку.

– Мне очень жаль, что сейчас все так тяжело для тебя.

Она осталась на месте.

– А мне очень жаль, что ты проделал весь этот путь через Атлантику, потратив столько времени и денег, чтобы оказаться в таком борделе. И самая большая катастрофа – это я.

– Почему катастрофа?

– Потому что, как бы сильно я ни хотела тебя прямо сейчас, мысль о том, что ты или любой другой мужчина прикоснется ко мне…

– Мне не обязательно прикасаться к тебе, если сейчас это невозможно.

– Но ты ведь этого хочешь, да?

Мне пришлось сдержать улыбку.

– Конечно, я хочу обнять всю тебя. Быть глубоко внутри тебя. Но, если этого не может быть…

Она закрыла лицо руками.

– Я такая катастрофа.

– Не говори так, ведь это не в твоей власти.

– Ты не знаешь подробностей, фактов.

– Расскажи.

– Слишком трудно объяснить…

– Я не стану тебя судить.

– Все меня осуждают. Все.

– Почему?

Долгая пауза. Она сделала две глубокие затяжки.

– По словам моего врача, при послеродовой депрессии наблюдается склонность к помешательству; ко всяким безумствам, которые раньше тебе и в голову не приходили.

– Например?

– Ты не можешь уснуть сутками не потому, что твоя прелестная дочурка не дает тебе спать, а потому, что в голове раздаются странные голоса. Они нашептывают всякие сомнения, рождают чувство вины, предрекают бедствия. Наводят на самые страшные мысли, какие только можно вообразить. А потом, спустя какое-то время, ты обнаруживаешь, что смотришь на своего спящего ребенка – о ком мечтала, кто может облегчить всю ту чудовищную боль, что ты несешь в себе, – и думаешь: может быть, мне следует убить тебя и убить себя. И тогда ты бежишь на кухню, в ужасе от голоса, только что услышанного, предлагающего такие жуткие вещи. Там, на кухне, ты падаешь на колени и бьешься головой о кафельный пол в попытке заглушить эти ужасные голоса.

– Когда это с тобой случилось?

– Это случалось несколько раз в первый месяц после рождения Эмили. В конце марта мой муж застал меня при попытке разбить себе череп. Он спешно отвез меня в больницу. Меня поместили в психиатрическое отделение. Когда я по-прежнему проявляла все признаки этого сумасшествия и рыдала по своей дочери, Шарль дал им разрешение на проведение шоковой терапии. Я узнала об этом лишь за несколько минут до того, как меня привезли в операционную для этой «процедуры». Я кричала, вопила, умоляла их не делать этого, но врачи настаивали на том, что это лучшее решение проблемы. Ты и представить себе не можешь, каково это, когда тебя привязывают к кушетке, между зубами вставляют жесткий резиновый стержень, чтобы не прикусить язык, к голове прикладывают электроды…

Она отвернулась. Я хотел потянуться к ней, но она свернулась калачиком в углу дивана, намеренно отодвигаясь от меня.

– И сколько таких «процедур» ты получила? – наконец спросил я.

– Три.

– И?..

– Они помогли. Я прошла курс в течение двенадцати дней. За мной внимательно наблюдали. Врачи были довольны моими успехами. Мне прописали какие-то таблетки, помогающие заснуть и контролировать настроение. Шарль тем временем уже нанял няню. Теперь она жила у нас и могла присматривать за мной и Эмили. Представь себе, какой позор – мечтать о дочери и терпеть рядом с собой кого-то, кто будет защищать ее от тебя.

– Но совершенно ясно, что это не твоя вина…

– Семья Шарля думала иначе. Это извечная проблема потомственных аристократов – они ожидают безупречного поведения любой ценой. И, если ты посмеешь сойти с ума… Такое расценивается как самый страшный изъян. Моя свекровь навещала меня в больнице, одетая в «Шанель», и смотрела на меня как на бродяжку, которую впихнули в ее жизнь. А ее интонации! «Мой бедный сын рассказал нам о происшествии на кухне. Представить только, что ты пыталась разбить голову об итальянский мрамор. Самое большое разочарование, Изабель. Видит Бог, родить ребенка – это не так-то просто, моя дорогая. Я знаю, все может пойти немного не так. Мне кое-что известно о послеродовой депрессии. Но ты превратила все это в оперу Вагнера. Свою собственную Gotterdammerung»6565
  «Гибель богов» – музыкальная драма (опера) Рихарда Вагнера.


[Закрыть].

– А Шарль повел себя лучше, чем его мать? – спросил я.

– Не язви.

– Я не намеренно.

– Еще как намеренно. И я понимаю почему. Да, Шарль пытался сгладить острые углы – думаю, так правильнее сказать, – когда дело касалось его матери… хотя, по правде говоря, он до сих пор побаивается эту маленькую горгону. Не сомневаюсь, что она говорит своему сыну: «Я предупреждала тебя о женитьбе на женщине не нашего круга».

– Я уверен, что Шарль так не думает.

– Надеюсь, что нет, но, хотя он и может слегка осадить ее в разговоре, ввернув что-то вроде: «Ну, маман, это уж чересчур», он ни за что не поставит эту суку на место. И не рискнет обидеть ее, всерьез защищая свою жену от пренебрежительных и оскорбительных комментариев матери. Это нарушило бы все протоколы noblesse oblige6666
  Положение обязывает (франц.).


[Закрыть], и французские аристократы – такие же кланы, как мафия, когда дело касается семьи. И слушать, как я распинаюсь, словно рассерженный подросток…

– Вот уж чего о тебе не скажешь.

– Но именно так обо мне думают мадам де Монсабер и весь ее клан.

– Ну, они глупые, мелкие и очень неправы.

Она протянула руку и коснулась моего лица.

– Ты говоришь так по-американски.

– Это проблема?

– Вряд ли. Напротив, это очень вдохновляет. Ты слишком добр ко мне.

– Потому что ты слишком строга к себе. А еще потому, что ты определенно прошла через ад.

Она докурила «Мальборо» и тут же зажгла еще одну сигарету. Она заметила, как округляются мои глаза при виде столь ожесточенного курения… куда более экстремального, чем во время наших прошлых свиданий, когда она выкуривала всего две сигареты в час. Теперь же она курила одну за другой. От нее не ускользнуло мое беспокойство, и она истолковала его как упрек.

– Ты же не собираешься принуждать меня к здоровому образу жизни и цитировать данные американских медицинских исследований о сигаретах и раке легких?

– Зачем мне это делать, если ты и так все уже знаешь?

– Touché6767
  Туше (франц.).


[Закрыть]. – Она щелкнула зажигалкой «Зиппо» и зажгла новую сигарету, уже зажатую между губами. – Если бы не сигареты, думаю, я бы уже бросилась под поезд метро. Мысли об Эмили останавливали меня. Мысли о тебе останавливали.

Я переваривал эти слова, стараясь не выглядеть слишком удивленным… или слишком довольным. Мне это не удалось.

– Тебе не стоит играть в карты, Сэмюэль. У тебя все на лице написано.

– Я никогда не думал…

– Что? Что я испытываю к тебе то, что вы, американцы, любите называть «чувствами»? Возможно, чувства более глубокие, чем ты можешь себе представить. И те, что заметно усилились за время твоего долгого отсутствия.

Я хотел рассказать ей о неизбывном одиночестве последних месяцев, о тихой агонии разлуки с ней. Вместо этого я взял ее лицо в свои руки и произнес:

– Ты прекрасна.

– Обманщик. Я ничего не вешу, я похожа на скелет, на призрак. Изможденная и…

Я поцеловал ее. Легким поцелуем в губы. Она сопротивлялась.

– Как ты можешь хотеть кого-то настолько ужасного?

– Ты – все, чего я хочу.

Я снова поцеловал ее. Слезы струились по ее щекам.

– Я не могу.

Еще один поцелуй. На этот раз она не пыталась отстраниться, но ее лицо было еще больше залито слезами.

– Я не заслуживаю этого, тебя…

– Заткнись, – прошептал я и притянул ее ближе.

Минут пять я крепко прижимал ее к себе, пока она безудержно рыдала. Это было печальное зрелище – она рассыпалась на части, ее крики были такими громкими, такими дикими, что я опасался стука в дверь и появления испуганного соседа, недоумевающего, что за мучения разыгрываются в этой крошечной квартире-студии. Никогда еще я не видел такого безутешного горя. Какой-то инстинкт предостерегал меня от слов утешения – потому что сейчас Изабель ничем нельзя было утешить. Я просто держал ее так крепко, как только мог, пока ее захлестывал шквал боли. Наконец она немного успокоилась, подняла голову с моего плеча и прошептала:

– Пожалуйста, не смотри на меня. Я такая уродливая.

– Ты красивая.

– Закрой глаза и представь меня красивой.

Я так и сделал. Потом открыл глаза. Она исчезла. Я услышал шум воды в ванной.

Внезапная волна усталости придавила меня. Отложенный джетлаг. Безумная напряженность прошедшего семестра. Буря и стресс последнего часа. Мучения Изабель. Я с трудом поднялся на ноги. Переместился на неубранную кровать и рухнул в ворох постельного белья, которое не менялось неделями.

Свет померк.

Во всяком случае, я не помнил, как провалился в сон.

Но я отчетливо помнил тот тревожный момент, когда я резко проснулся и обнаружил, что нахожусь один в тихой студии. Первая мысль, промелькнувшая в тот сюрреалистический момент: где я? Затем моя память собрала осколки последних минут с Изабель, прежде чем она умчалась в ванную, а меня скосило всей этой драмой и трансатлантическими курьезами времени. И что теперь? Теперь… это когда? И что я здесь делаю, где моя любимая, и?..

Я сел в постели. Потянулся к шнуру от торшера, стоявшего возле кровати. Вспыхнула лампочка, бешено мерцая, как светлячок в лебединой песне своей короткой жизни. Но света было достаточно, чтобы разглядеть время на моих часах: 4:06 утра. Merde, merde, merde6868
  Черт, черт, черт (франц.).


[Закрыть]. Я вырубился почти на десять часов. Я встал и направился в ванную, где лампочка вспыхнула и погасла, как только я щелкнул выключателем. Я справил нужду. Открыл дверцу крошечной душевой кабины. Нашел мыло и шампунь. Ополоснулся под струей из короткого шланга. Вытерся насухо. Вернулся в темную комнату, включил настольную лампу и нашел записку. И ключ. Я прочитал:

Мой Сэмюэль,

я не удивлена, что ты отключился после моего сегодняшнего представления. На твоем месте я бы сбежала не только из квартиры, но и из страны. Мне не хватит слов, чтобы вымолить прощение за эту безумную выходку. Я могла бы сослаться на «послеродовую депрессию» или на то, что врачи называют «нервным срывом». Но я предпочитаю нести ответственность за свои поступки, не прибегая ни к каким оправданиям. Твоя доброта, твоя порядочность, твое терпение… спасибо тебе за все.

Когда ты уснул, я не могла допустить и мысли о том, чтобы разбудить тебя и выгнать в парижскую ночь. Но мне нужно было ехать к Эмили. Поэтому я решила не беспокоить тебя… и оставить тебе ключ. Когда ты проснешься, на кухне тебя ждут мини-кофеварка для эспрессо и хороший итальянский кофе. Возьми этот ключ и, пожалуйста, запри дверь. И, если ты сможешь снова находиться в моем обществе, я вернусь сюда в 17:00.

Этим вечером я кое-что обнаружила: mon jeune homme стал замечательным мужчиной.

Je t’embrasse trиs fort.

Изабель

Я прочитал записку дважды. Та моя половина, что вечно нуждалась в заверениях – жаждала, как в детстве, похвалы от критически настроенных и отстраненных родителей, – находила ее слова умиротворяющими, утешительными. Но в то же время я поймал себя на мысли: это любовь. Все, к чему она вернулась этим вечером, не считая дочери, было проявлением той самой безусловной любви. Я видел не только ее горе, но и ее безмерное одиночество, которое при всем различии наших жизненных путей было сродни моему одиночеству. Муж явно не оказал ей той поддержки, в какой она нуждалась, когда блуждала в потемках сознания после рождения их дочери. Хотя, возможно, он и не был так прямолинеен в высказываниях, как его дьявольская мамаша, тем не менее молчаливо осуждал жену, на радость старой мегере. Он позволил Изабель чувствовать себя неполноценной женщиной и матерью из-за этого временного безумия… тогда как конечно же знал, что она не властна над пошатнувшейся психикой.