Текст книги "Потайной ход"

Глава 5

Историю «Батавии» я знал только в общих чертах. И случилась она еще за полтора века до того, как Джеймс Кук открыл Австралию.

В 1628 году из Голландии на Яву отплыл караван голландской компании «Ист-Индия», состоявший из шести кораблей. Флагманом была «Батавия» – новое большое судно с двадцатью пушками, считавшееся гордостью всего флота. Однако «Батавию» с самого начала преследовали беды: на борту зрел заговор, мятежники собирались захватить корабль и разграбить его сокровища.

После того как караван обогнул мыс Доброй Надежды, его корабли разбросало штормом, и «Батавия» в конце концов осталась одна. А вскоре оказалось, что ее несет на рифы.

Возможности спастись у громадного корабля не было. Он затонул, но большинству находившихся на борту людей удалось добраться до берега острова Бикон. Капитан Пелзерт отправился на шлюпке на Яву за помощью. Пока он отсутствовал, мятежники убили больше сотни оставшихся в живых матросов. Когда Пелзерт вернулся, мятежников схватили и всех вместе судили. Одним отрубили руки, других повесили.

* * *

Существовало несколько свидетельств происшедшего: рассказ самого Пелзерта, судебные слушания, проведенные на Яве расследования. Но за одно или два столетия документы покрылись пылью и потускнели, и никто не вспоминал о них до тех пор, пока в начале семидесятых годов начали работать морские археологи и стали доставать бронзовые пушки, серебряные монеты и скелеты со следами насильственной смерти. Тогда Биконом заинтересовались многие. И он стал легендарным островом сокровищ.

Алекс вытащила большой бумажный лист с полки и стала разглаживать его на столе. Мы направлялись на север. Рулевым был Джо Хэг, и «Леди Аброльос» шла к Хоутмен Аброльос.

– Кто такой Хоутмен? – спросил я.

– Еще один голландский моряк. Когда они пересекали океан, их отнесло на юг, и они выбрались на берег где-то здесь. Знаете, что означает Аброльос? Это искаженные португальские слова: «открой свои глаза».

– Португальцы тоже побывали здесь?

Она покачала головой:

– Это никому точно не известно. Но совет хороший.

* * *

Большой лист был наполовину картой, наполовину схемой. Питеркин – плохой чертежник, но в дотошности отказать ему нельзя. Маленькими черным кружками он отметил все места, где произошли какие-либо события, от них четкие линии вели на поля, там в аккуратной рамочке приводились объяснения, имена участников и другие данные. Я спросил Алекс:

– Сколько времени на это ушло?

– С перерывами два или три года, – ответила она. – Обычно он читал новую статью и делал поправки, но на карту нанес все только после того, как побывал на острове Бикон, обошел его и проверил.

– И не нырял за монетами?

Она обиделась:

– Он никогда этим не занимался! Исследование было его хобби. Вернувшись из Европы, он работал над этой картой вплоть до ареста.

– Когда за ним пришли, вы были с ним?

Она кивнула.

– Как это случилось?

– Он сидел за столом.

– Где это было?

– В трейлере около Карнарвона. Он собирался пойти поработать. И когда пришла полиция, просто встал и пошел с ними. Больше я его не видела.

Ее глаза заблестели.

– Вы его не навещали?

– Вы же знаете, что нет. Никто не навещал…

– Почему?

Она с горечью ответила:

– Понятная, черт возьми, причина, мистер Клоуз. Чтобы никто, черт возьми, ни о чем не узнал. Простите мне эти неподобающие для девушки выражения.

– Потом, после ареста, что случилось с его вещами? – спросил я.

– Я вынесла их из трейлера, вот и все. Да, по существу, и нечего было выносить. Так, какая-то спецовка да несколько инструментов.

– Бумаги, документы?

– Паспорт.

– Как его звали?

Она улыбнулась:

– Там написано – Джек.

– А место рождения?

– Где-то в Черногории… Это я тоже посмотрела: Скопье.

Мы прервали наш разговор, потому что Джо дважды ударил ногой по палубе над нашими головами, и Алекс поспешила наверх. Когда я, несколько замешкавшись, последовал за ней, увидел их стоящими рядом. На их лицах было написано удивление.

– Идите сюда и посмотрите! – позвала Алекс.

Я обернулся и открыл рот. Мимо нас на расстоянии не более восьмисот метров проплывала вышедшая на поверхность подводная лодка. Я в них не разбираюсь, а в тех редких случаях, когда приходилось видеть подводные лодки у морской базы на острове Гарден, они казались мне длинными и плоскими, глубоко сидящими в воде. Эта была похожа на круглое чудовище.

– Атомная… – произнесла Алекс.

На палубе стояли несколько человек. Мы схватились за бинокли, чтобы получше разглядеть их. Они смеялись и махали руками. Все без головных уборов, в темных брюках и белых свитерах. Но я нигде не увидел опознавательных знаков: ни на форме моряков, ни на лодке.

Подводная лодка бесшумно прошла мимо нас.

– Русская, – сказала Алекс.

– Больше похожа на британскую, – возразил я, – или на американскую. Помните Оборонительный договор по Тихому океану?

– Русская, – повторила Алекс. – На ней нет никаких опознавательных знаков, но если не остережется камней, появятся другие отметины.

Тем временем подводная лодка развернулась на запад, где море было более глубоким и безопасным. Мы стояли и смотрели, как она постепенно исчезает вдали.

– Как считаешь, нам нужно сообщить об этом? – спросил Джо.

– Зачем беспокоиться? На острове Гарден о ней наверняка уже известно.

Он заупрямился:

– Как это возможно, если море такое большое? Никто не в силах уследить за всем пространством.

– О, они могут, Джо. Ты даже не представляешь, сколько у них кораблей на дне океана. Когда такая штучка проходит мимо, монитор улавливает шум. Я читала где-то, что они даже распознают, какой стране принадлежат подводные лодки, по шуму двигателей.

* * *

«Леди Аброльос» уверенно шла на север, и вскоре на поверхности океана, там, где волны разбивались о выступающие камни, стали появляться белые пенистые пятна.

Теперь нужно было плыть осторожно. Сезон ловли лангустов кончился, и море было пустынным.

– В сезон, – сказала Алекс, – кругом было бы полно лодок. Случись беда – и у тебя есть шанс, что кто-нибудь увидит и поможет. Правда, не всегда вовремя, чтобы спасти еще и твое имущество. Но все-таки…

Мы подошли к острову Бикон с востока, где море было более спокойным. Мы смогли постоять и осмотреться, прежде чем отважились пристать к берегу. На острове было несколько домиков. Один их них выглядел довольно солидно. Возможно, был сборным и принадлежал Морскому музею и его археологической группе. Остальные были деревянными и убогими, похожими на те, которые Питеркин поставил на острове Алекс.

– Любопытно, а что рыбаки делают в мертвый сезон?

– Расскажи ему, Джо.

Джо поднял большую руку:

– Первое – перебирают двигатель, второе – чистят дно.

Алекс пояснила:

– Он имеет в виду дно лодки.

– Третье, – сказал Джо, – приводят в порядок корзины для лангустов. Четвертое – красят свои лодки.

– И пятое, – сказала, смеясь, Алекс, – едут в Перт, поселяются, если удается, в «Хайэт» или «Пармелии». И пьянствуют целый месяц. Правильно, Джо?

Джо усмехнулся:

– Я, например, строю себе дом.

– Он его строит двадцать лет, не так ли, Джо? Когда закончит, это будет, пожалуй, самое большое здание в Перте…

– Алекс, мы идем на берег? – перебил Джо. – Или будем весь день разговаривать?

Мы сошли на берег.

* * *

Остров Бикон небольшой, размером с футбольное поле, но когда прочесываешь его только вдвоем, он кажется не таким уж маленьким.

Джо Хэг должен был остаться на борту. А мы с Алекс разделили территорию на четыре части. Затем каждую четвертую – еще на четыре, потом, изучив карту Питеркина, снова обошли остров, шагая рядом и опустив головы. Но увидели только камни, песок и следы морских птиц. Для того чтобы прятать на нем сокровища, остров явно не годился, его можно было осмотреть весь разом с любой точки. Правда, в камнях были трещины, но они хорошо выскоблены, возможно, искателями сокровищ, а может, и археологами. Минут через сорок я понял, что мы занимаемся зряшным делом. Вдруг Алекс внезапно остановилась.

– Как раз на этом месте, – сказала она, показывая на рисунок Питеркина, – был убит мальчик. Вы ведь знаете об этом?

– Примерно.

– Его звали Андриес Вриес. Мятежники заставили его перерезать горло больным. В первый раз их было одиннадцать, а если бы он отказался, его бы убили. Потом ему пришлось сделать то же самое во второй раз. А после они убили и его за то, что он разговаривал с одной из их женщин. Они сделали это здесь, на этом месте.

Алекс держала карту одной рукой, а другой показывала на надпись Питеркина, как вдруг неожиданный порыв ветра вырвал карту из ее рук, и она, крутясь, легко понеслась по земле. Я хотел схватить ее, но промахнулся и бросился вдогонку. Снова промахнулся и тут сообразил, что через несколько метров мы окажемся в воде. Собрав все силы и вытянувшись во весь рост, я упал, прижав карту своим телом, разорвал лист и расцарапал колени. Но тут подбежала мисс Алекс и сердито сказала:

– Вы ее испортили!

– Это не я ее отпустил, – огрызнулся я, осторожно складывая карту и совмещая ее края. – Надеюсь, на вашей лодке найдется какая-нибудь клейкая лента?

И тут что-то необычное бросилось мне в глаза. Всего несколько букв, перевернутых вверх ногами, и все-таки прочитать их было легко. Окончание одного слова и начало другого, заключенные в рамку, выполненную синими чернилами, совместились, образуя одно слово: лист.

«Слишком просто», – подумал я, складывая бумагу. Но странное дело: если карту держишь правильно, его почти не видно. Я снова перевернул карту.

– Что вы делаете? – требовательно спросила Алекс.

– Мне кажется, я что-то нашел, – пробормотал я, рванувшись вперед и на бегу соображая, насколько результаты исследования Питеркина соответствовали очертаниям берега, созданного Богом.

– Что вы заметили? – Алекс бежала позади меня и все время твердила: – Скажите мне! Что вы нашли?

Наконец я остановился, я был почти на месте. Ничего пока не видно. Маленькая каменная площадка была совершенно голой.

Я резко остановился. Нет, не может быть! Это точно напоминало… Нет, черт возьми, не здесь, а вон там. Да. Там, где скала поворачивает… В рисунке, выбитом на твердом камне, легко можно узнать очертания листа. Рисунок был достаточно глубоким, чтобы продержаться в течение долгого времени.

Алекс остановилась рядом со мной.

– Что вы нашли? – Она немного запыхалась.

Я вспомнил, что не рассказал ей о нарисованном на долларовой бумажке. Но сейчас мне пришлось бы все долго объяснять. И я сказал:

– Там!

– Что там? Это лист?

– Да. И это должно быть знаком, который отмечает место, где что-то спрятано.

* * *

Камень с выбитым на нем листом не двигался. Я ходил вокруг, толкал его, я проделывал всевозможные бесполезные манипуляции, разве что не прыгал. Камень оставался неподвижным. Мне пришлось рассказать Алекс о таинственных листьях ее отца. И она сердито заявила, что меня не обманывала, в то время как я ей ничего не говорил, а потому оказался последним негодяем. И насколько она знает, листья в жизни Питеркина не играли никакой роли и нигде не фигурировали. А потом заявила:

– Если вы уверены, будто что-то нашли и это что-то не на суше, тогда попробуйте поискать в воде!

Лист был вырезан на камне всего в метре от кромки моря. Я стоял и смотрел на воду, которая была неспокойной и прозрачной.

– Есть там что-нибудь, обманщик? – требовала стоящая рядом Алекс.

– Я ничего не могу рассмотреть.

– Должны. Здесь мелко. Вы умеете плавать?

– На пляже в Скарборо умею.

– Тогда сумеете и здесь, если на дне не окажется норы с муреной или той акулы, что мы видели.

– Как насчет русской подводной лодки? Она тоже может оказаться здесь, внизу!

– Ну, так идите и поищите. Если вы стесняетесь, я отвернусь.

Через минуту я в симпатичных малинового цвета плавках, которые невестка мне подарила на прошлое Рождество, стоял по пояс в воде и шарил в песке под камнем с изображением листа. Песок был плотным, но поддавался довольно легко, и вскоре я выкопал что-то вроде норы. Везде вокруг, кроме этого маленького разлома, был твердый камень, и казалось, будто рука входит в водосточную трубу, заполненную песком. Я выгребал его горстями, причем часть его сразу же осыпалась назад. Алекс сидела на корточках и все время нетерпеливо спрашивала:

– Что там? Что вы нашли?

– Я дошел до дна. Ничего нет.

Я копал старательно, просеивая песок через пальцы, и чувствовал гладкую, почти свободную от песка поверхность дна этой естественной норы под камнем. Я ощупал еще раз ее кончиками пальцев и вдруг обнаружил маленькую петлю из тонкой проволоки…

Потянул за нее один раз, потом еще – и вытащил наверх светлый предмет.

Выбравшись на берег, я внимательно рассмотрел его. Предмет оказался куском глины. Грубо слепленный и обожженный, он напоминал по форме лист.

– Это лист, – сказала Алекс. – Вы хотели лист, и вы его получили. Это неплохой лист, если знаешь, кто его сделал! Но для чего он?

– Подумайте, Алекс, где ваш отец нашел печь для обжига и зачем он это сделал?

– Дайте мне подержать.

Я передал ей лист. Большим пальцем она потерла его обратную сторону, потом наклонилась, чтобы ополоснуть в воде.

– Здесь есть знаки, – сказала она. – Посмотрите.

Я взглянул. Она оказалась права. Буквы были нацарапаны на глине до обжига.

– Там написано «R и I gtn».

– Ну, это очень просто. Значит, то, что я думаю, правильно?

– Для меня это означает «Сельскохозяйственный и промышленный банк в Джералдтоне».

– Для меня тоже. – Алекс улыбнулась. – Как вы думаете, мистер Клоуз, мы сможем получить кредит?

Глава 6

Банк оказался накрепко закрытым именно тогда, когда мы в нем больше всего нуждались. На следующий день двери для клиентов распахнулись, и мы положили лист на прилавок. Девушка-клерк посмотрела на него, потом на нас, улыбнулась и сказала:

– Доброе утро. Чем могу помочь?

– Это – изготовленный из глины лист, – сказал я, – у меня есть основания полагать, что у вашего банка есть нечто, имеющее к нему касательство. Быть может, документы. Вы могли бы проверить сейф?

Она привела менеджера. У него был недовольный вид. Он был одет в кремовые шорты, гольфы и желтую с короткими рукавами рубашку с галстуком. В Западной Австралии так обычно одеваются банковские служащие, во всяком случае, когда жарко, и это нередко удивляет иностранцев. Он спросил, кто мы, есть ли у нас какие-либо документы, удостоверяющие личность.

Я показал ему все: мою карточку Юридического общества обратную сторону листа и еще кое-что. Он пригласил нас сесть и подождать, а через несколько минут вернулся со словами «Все в порядке», причем его недовольная мина исчезла.

– Немного необычны, – пояснил он, – некоторые условия выдачи конверта. Его можно отдать только по предъявлению листа, сделанного из глины, фотографии прилагаются.

Теперь он улыбался:

– Подпишите, пожалуйста, здесь.

Через несколько минут мы уже спешили назад на «Леди Аброльос». Алекс возбужденно болтала, а я почти бежал молча. «Разгадка близка», – думал я, уверенный, что содержимое конверта расскажет, зачем Питеркину понадобилось так все запутывать.

Я сидел за корабельным столом, жадно рассматривая конверт, который держал в руках. Несколько разочаровало меня то, что он не был надписан, хотя обклеен несколькими витками клейкой ленты. Я собрался уже его открыть, как Алекс села напротив меня и быстрым движением выхватила конверт из моих рук.

– Дамы в первую очередь, – заявила она.

Я рванулся, чтобы взять у нее конверт обратно.

– Собственность фирмы, – возразил я. – И я его адвокат. Это мое право. А у вас никаких прав нет, пока не признают дочерью Питеркина. Давайте его сюда.

Но она не отдала. Мы договорились бросить жребий – кому читать первому. Она выиграла и с полным правом открыла конверт. В нем было несколько страниц, исписанных четким почерком.

– Почерк отца, – сразу определила Алекс.

Несмотря на то что Питеркин долгое время прожил в Австралии, он так и не смог полностью овладеть английским. Письмо было написано с ошибками.

Вот что он писал:

"Мое имя не имеет значения, если, конечно, никто не будет ставить себе целью меня выследить и схватить. Я всегда помню об этом, потому что они никогда ничего не забывают. Даже по прошествии многих лет.

Сначала о моем возрасте. Я родился в 1923 году на Украине, в 1940 – вступил в Красную Армию. Когда началась война в 1941 году, воевал с германскими захватчиками, был ранен, награжден медалью, находился на излечении в госпитале около Москвы. Сам Сталин приезжал встретиться с нами.

Неожиданное событие произошло во время этого визита. В моей палате лежал раненный в голову солдат. Наверное, он не был сумасшедшим. Может быть, он был очень болен. Но у него оказался пистолет. Откуда он его взял, я не знаю. И никто не знал.

Нас фотографировали со Сталиным, он сидел среди нас. Я – рядом, слева от него. Моя грудь и плечо были забинтованы новыми, очень белыми бинтами.

Вдруг я увидел, в углу, где лежал раненный в голову человек, какое-то движение. Сталин ничего не видел. Люди сидели спокойно, не двигались, смотрели на фотографа. А этот человек вышел из-за спины фотографа с поднятым пистолетом и собрался стрелять в Сталина. Я вскочил и закрыл своим телом Сталина, и выстрел достался мне. Охранники убили этого человека, решили, что я его сообщник, и в меня тоже выстрелили. Отвезли в тюрьму Лефортово, потом на Лубянку. Допрашивали, делали уколы. Я говорил правду. Мне поверили. Через несколько недель я снова был здоров. Пришло время возвращаться на фронт, каждый солдат на счету, немецкая армия приближалась к Москве.

В мою камеру пришел офицер. У него на петлицах были голубые шпалы. Я тогда не знал, что он кремлевский охранник из специального полка. Офицер сказал, что, если я согласен, меня переведут в охрану Сталина. Я удивился, ведь в Красной Армии у рядового солдата никогда не спрашивают согласия на перевод в другую часть. Офицер улыбнулся и ответил, что вся охрана Сталина состоит из добровольцев – героических добровольцев. Я должен гордиться тем, что спас вождя.

А потом на меня надели форму с голубыми петлицами и стали учить рукопашному бою, приемам защиты себя и тех, кого придется охранять. Однажды отвезли в какое-то учреждение, где сам Сталин прикрепил мне медаль и пожал руку. Вскоре меня отправили в охрану вождя. Каждый день, каждую ночь у дверей Сталина дежурили двое. Мы пробовали его еду, пили водку из его особых бутылок. Каждый день открывали новый тюбик американской зубной пасты и первыми чистили зубы. Сталин был очень осторожным человеком.

Мы – охранники вождя – тоже старались быть осторожными. Нам рассказывали, как одного из охранников застрелили за потерю бдительности. Он не остановил важного человека у двери в комнату Сталина. Этим человеком был Берия, глава МВД. Берия приказал убрать его за это.

Прошел год, и меня назначили ночным дежурным вместе с Юрием Анастасовичем Гусенко. Мы все время были наготове: принимает ли Сталин ванну, обедает, принимает гостей. Мы приносим табак и трубки, вино и грузинский коньяк. Мы вооружены и не покидаем своего поста у кабинета или спальни. Все двери – стальные, закрываются, когда Сталин входит в комнату. Мы остаемся на страже с другой стороны. Я многое забыл, да это теперь не важно. Мне запомнился только 1943 год, когда шестая армия Паулюса сдалась под Сталинградом. Сталин на несколько недель сменил квартиру. С ним в это время работал генерал-инженер Чентесский. Дважды слышал, как Сталин говорил с Чентесским, спрашивал, сделана ли работа, готовы ли новые стратегические планы. Меня никто не замечает. Я слуга и невидим в белом пиджаке. А я многое слышу, запоминаю все, маленькие и большие события, разговоры стараюсь удержать в памяти. Люди, работающие в квартире Сталина, – заключенные, немцы, инженерная элита шестой армии фон Паулюса, они не говорят по-русски. Но нам и не разрешено ни с кем общаться.

Наконец я возвратился на дежурство в старые апартаменты, в так называемый Дворец развлечений, осмотрелся, нет ли чего нового. Нового ничего не было, все то же, на том же месте. Вскоре мы услышали, что расстреляли Чентесского. Чентесский оказался предателем. Об этом рассказал сержант, который командовал солдатами-охранниками, рассказал нам в назидание, как пример, что всегда надо быть бдительными. Я удивился, как мог предатель быть так близко к Сталину. Гусенко, мой напарник, человек хладнокровный, не удивился совсем. Он повторил слова сержанта о бдительности. У него служба всегда на первом месте.

В конце 1943 года ночью я находился на посту у двери Сталина. Гусенко что-то съел или просто заболел и все время сидел в сортире. Мы забеспокоились, ел ли эту же пищу Сталин.

Но Сталин, кажется, здоров. Неожиданно зазвонил телефон. Говорил Сталин. Я открыл дверь и вошел.

Он был очень пьян. Шинель накинута на плечи. Его рвало. Я помог ему, поддержал голову, разговаривал с ним. Потом снял с него шинель. Чувствую, ткань влажная. Сталин ослаб, сам не мог дойти до кровати. Я помог ему лечь на диван. И он мгновенно заснул.

В этой комнате я никогда раньше не был. Мне нужно убрать ее. Я стал искать ванную, вижу открытую дверь. Подхожу к ней, оказывается, это не ванная. Открытая дверь ведет к лестнице… ступени идут далеко вниз. Сердце мое начинает биться сильнее. Рассказывают, в Кремле много секретных ходов. Говорят, даже Наполеон по одному из них покинул Кремль. Я смотрю на дверь. Со стороны комнаты она покрыта деревянными панелями, на них книжные полки. Несомненно потайная.

Я вспоминаю, что шинель Сталина была мокрой от снега. Значит, он выходил один на улицу. И об этой двери теперь знаю я. И Сталин. Еще я уверен, завтра он все вспомнит, и меня расстреляют. В этом нет никакого сомнения. Если я останусь, то умру. Я беру его шинель, срываю знаки отличия. Он небольшой человек, я – большой. Это сейчас не имеет никакого значения, все, что у меня есть, – шинель.

Я закрываю за собой потайную дверь и иду по ступеням. Внизу вижу металлическую дверь, на ней чертеж дверных механизмов. Я внимательно изучаю его. Стою, слушаю, все спокойно, потом привожу в действие дверные механизмы. Дверь открывается, свет везде гаснет. Я выхожу за кремлевскую стену. Кругом черная ночь, луны нет, освещение запрещено на случай бомбежки.

Дверь за мной закрылась. Я ухожу. Я хороший солдат. Я быстро хожу. На моих ногах крепкие сапоги, и это тоже хорошо, потому что мне надо идти очень далеко. Необходимо уехать из моей страны, даже если я знаю, что сделать это невозможно".

* * *

Мой мозг порой напоминает вместилище совершенно излишних сведений. Например, в моей памяти застряли имена весьма посредственных давно умерших игроков в крикет, дата рождения Гитлера и всякий подобный хлам.

Я знаю, что рост Сталина 163 сантиметра, а Питеркина – под два метра. Я попытался его представить в сталинской шинели.

Возможно, Сталину нравилась просторная одежда, а Питеркин в молодости был худым. Можно вообразить себе, как подозрительно выглядел Питеркин на улицах столицы воюющего государства.

Однако все обошлось, видимо, шинель защитила и сохранила жизнь во время самого жуткого путешествия из тех, которые довелось совершить Питеркину в жизни. Он описал его детально и с законной гордостью, но это его хождение по мукам достойно отдельной книги, поэтому я просто перескажу его вкратце.

Прежде всего, ему повезло: около жилого дома он нашел воткнутые в снег лыжи с палками – видимо, кто-то забыл их по рассеянности. Питеркин спокойно надел лыжи и укатил. Снег, который до этого намочил шинель вождя, все еще шел, поэтому лыжный след сразу же замело. После полуночи Питеркин оказался на окраине города, в березовом лесу. Чтобы преследователи не подумали, что он пошел на запад с целью перейти фронт и сдаться в плен немцам, он двинулся на восток.

Питеркин рассчитывал, что у него в запасе несколько часов: Сталин проспит по крайней мере до семи, а то и до восьми. А проснувшись, не сразу сможет ясно соображать.

Но ведь существует Гусенко, который скоро обнаружит, что Питеркин исчез. Для Гусенко служба превыше всего, и бдительность – главный и священный долг. Гусенко, возможно, подумает, что великий вождь вызвал Питеркина, чтобы тот оказал ему одну из тех маленьких услуг, которые Сталин иногда требовал от своих охранников. Не исключено, что даже бдительный служака какое-то время будет колебаться и не сразу войдет в комнату вождя. И еще Питеркин подумал: до утра он может использовать свой специальный пропуск кремлевского охранника. Эта мысль придала ему уверенности.

В шинели, во внутреннем кармане, он нашел серебряную фляжку, где осталось немного коньяка. Он выпил его. Потом остановился перевести дыхание и в тишине березового леса начал размышлять.

Лучше всего добраться до Китая. Конечно, предпочтительнее попасть в Индию, но горы – огромное препятствие, их трудно преодолеть в одиночку. Чем дальше он будет уходить на восток, тем безопаснее. Сибирь не только огромна, но и пустынна. Туда когда-то многие ушли сами, других сослали по разным причинам. Если он дойдет до обширных пространств тайги или степей, ему легче будет там скрыться. Он принял для себя одно главное решение: никогда никого не станет убивать, что бы ни случилось. И все-таки он не выполнил его.

Как-то на рассвете Питеркин неожиданно вышел из леса на поляну. Около костра, свет которого в сиянии яркого низкого солнца был плохо виден, сидели двое солдат. И прежде, чем он сообразил, как быть, солдаты набросились на него, не спрашивая документов, видимо, мгновенно распознали в нем беглого. У хлипких вояк из саперного подразделения не было ни малейшего шанса справиться с хорошо тренированным и сильным специалистом рукопашного боя, но солдат было двое, и пришлось их убить.

У саперов он нашел небольшой запас консервов, забрал рюкзаки и винтовки. Провизию и флягу Питеркин затолкал в один из рюкзаков, взял винтовку со штыком, а все остальное закопал вместе с трупами.

По его плану, он и вправду мог уехать очень далеко, если бы сумел добраться до Транссибирской железнодорожной магистрали и незаметно проникнуть в поезд.

Однако поезд, на который Питеркину удалось сесть, был набит заключенными, которых везли на Крайний Север в концлагерь. И его отправили вместе с ними. В лагере он понял: если не выберется, умрет. И он выбрался, убив трех голодных сторожевых собак и прорвав заграждение из колючей проволоки.

Он прошел примерно три тысячи километров: сначала по направлению к Байкалу, потом вдоль его замерзших берегов, потом все дальше и дальше к югу. Ему каким-то образом удалось сохранить шинель и не сойти с ума, и он изменил свое решение идти на восток. Южные границы были недосягаемы, но гораздо ближе… Он знал, что смерть поджидает его и там, и все же день за днем пробивался на юг.

В горах Питеркину пришлось хуже всего. Еда кончилась, сапоги развалились, шинель плохо защищала от холода. Он обморозился и все-таки упрямо шел вперед.

Ему встретился небольшой черный медведь. Оба были голодными. Борьба длилась недолго, и человек убил зверя. В глубокой расселине, на запятнанном кровью снегу Питеркин ел его мясо, зубами отрывая куски. Мясо подкрепило его силы, и он снова полез вверх.

В конце концов, сам не зная как, он попал в Индию. Он не помнил, где, каким маршрутом он шел, возможно, через Афганистан, он не забыл лишь постоянное чувство голода и пронизывающий холод, от которого не спасала изорванная в клочья шинель.

В то время Индия была еще британской, и Питеркин выдал себя за поляка, сбежавшего из России.

Нельзя сказать, чтобы эти старые негодяи англичане встретили его с распростертыми объятиями. Сначала упрятали в камеру, а потом два офицера несколько раз допрашивали его. Один из них хотел сразу же вернуть Питеркина советским союзникам, а другой предлагал его расстрелять как шпиона. Питеркин все время разговаривал с ними по-польски. На этом языке он мог изъясняться довольно бегло, так как был родом из той части Украины, которая граничила с Польшей по реке Буг, что к северо-западу от Львова. В конечном счете англичане через несколько недель посадили его за руль трехтонки, и он с конвоем грузовиков направился через Персию к Средиземному морю. На Ближнем Востоке он встретил много поляков, и англичане милостиво разрешили ему присоединиться к ним.

После окончания войны Питеркину предложили на выбор, как и большинству поляков, вернуться на родину или остаться на Западе. Он, естественно, решил остаться. И в очередной раз стал так называемым перемещенным лицом. Оказавшись в Англии, выучился на рабочего-текстильщика и трудился на захудалой фабрике «Дюсбери и Бетли» в Йоркшире.

Работа, конечно, была не ахти какая, но ему нравилась. Во всяком случае, какое-то время. У него была комната, деньги в кармане, еда. Завелись приятели, два польских беженца, за плечами которых, как и у него, остались годы невзгод и лишений. Они умели уважать потребность человека в уединении. Вместе посещали кино, рынки, футбольные матчи. С умилением наблюдали, как в Англии проходят выборы, как оппоненты поносят друг друга. Питеркину все нравилось. Здесь было общество, и он стал его частью. Решил, что нужно принять католичество, ибо все поляки – католики, по воскресеньям регулярно присутствуют на мессе. Ему тоже надо. Дело было не столько в религии, сколько в правильном поведении, лояльности к друзьям.

И Питеркин начал готовиться к принятию веры. Его наставник – отец Бодински, человек большого трезвого ума, бывший капеллан Войска Польского, награжденный военным крестом за доблесть, как-то вечером спросил Питеркина, не пытались ли его агитировать агенты…

– Агенты? Какие агенты?

Отец Бодински объяснил:

– Новое коммунистическое правительство хочет, чтобы поляки жили в Польше, а не в Англии. Они засылают сюда шпионов. Некоторые эмигранты в Англии стали тайными агентами. Они агитируют поляков возвращаться на родину. Если они не соглашаются, агенты узнают фамилии их родственников и угрожают им, вынуждая таким образом тех, кто остался в эмиграции, покинуть Англию.

Питеркин ответил, что к нему никогда никто не подходил. Но однажды, когда он на улице пил пиво, к нему подошел человек и стал расспрашивать, кто он и откуда. Потом сказал: «Ты говоришь по-английски как украинец. Если ты украинец, ты – советский гражданин. Ты должен возвратиться в Советский Союз. Ты – предатель. Тебя надо расстрелять».

Питеркин ударил его и убежал.

* * *

"Я пошел к отцу Бодински. Он уже несколько недель жил в Брэдфорде. Я рассказал ему об этом человеке. Отец сказал, что теперь мне будет трудно. Всегда. Мое имя внесут в список, агенты начнут меня искать, они также сообщат обо мне в МВД.

И еще отец Бодински сказал, что надо готовиться к принятию новой веры. Он учил меня исповедоваться и велел встать на колени. Потом он отправил меня спать в комнату в своем доме. На другой день он позвонил на фабрику, на которой я работал, и предупредил, что я заболел. Мы много говорили обо всем с отцом Бодински, я ничего от него не скрывал.