Текст книги "Детство, живущее в душе"

Ызамат Бурая

Детвора обычно днём собирала горлец, дикий чеснок, а когда спускались сумерки, резвилась вместе с взрослыми, играя в прятки и ак чолмок[3]3
  Ночная (в лунные ночи) игра, состоящая в забрасывании и отыскивании белой двадцатисантиметровой палочки.


[Закрыть]. Играя в прятки лунной ночью, юноши и девушки всегда находили себе надёжное укрытие. Когда же луна скрывалась за тучами, мы и вовсе не могли их найти. Иногда, не зная, где искать, малышня опускала руки и ждала следующего появления луны. А её и в помине нет. Луна исчезает, весёлый щебет вместе с эхом растворяется в глубине горной ложбины, и всё вокруг погружается в короткую тишину. То теряясь на короткое время среди туч, то вновь мерцая в чёрном небе, луна словно вздумала тоже играть вместе с нами в прятки.

В самый разгар игры, если вздумаешь в кромешной тьме приблизиться ко взрослым, те с громким криком выскакивают из-под кустов и распугивают всю детвору. Вот и держишься как можно дальше от тех мест, чтобы не испугаться. Не знаю почему, но всё больше прятались взрослые, а малышня же почти всегда искала.

Время от времени, уже к середине или к концу игры, кратковременный летний дождь окатывал нас крупными каплями. И когда малышня рассыпалась по домам в разные стороны, взрослые один за другим кричали нам вслед: «Куда же вы? Постойте, не торопитесь, ведь это только проходящий дождь, сейчас он прекратится!» Кто догонял, тот уговаривал нас, чтобы мы поиграли ещё немного.

Лишь посреди ночи, когда сильно уставали, мы просились домой, чтобы, словно птенчики, поскорее обрести свой приют. Если уйдёшь без спроса, на другой день тебя уже не возьмут играть.

Во время игры в ак чолмок взрослые стремглав уносились далеко от нас. Хотя мы тоже изо всех сил старались их нагнать в надежде на победу, но куда нам до них. Много было их: Муса, сын Калыбая, Бейшен, сын Исы, Улугбек, Сагын, Алимжан, сын Чиркея и ещё много-много ребят.

Но главное – не об этом. Я хочу рассказать вам об одном важном событии, произошедшем в те годы в ущелье Чаар.

В последнее время я почему-то не видел своего отца целых три-четыре дня подряд. Я вроде бы слышал о том, что наша бурая корова Ызамат исчезла на пастбище, поговаривали даже, что её кто-то украл. Услышав эту печальную весть, я тоже помалкивал, не зная точно, что произошло.

За два дня до этого Бурая Ызамат не вернулась с пастбища. Помнится, мать моя ещё сердилась и всё время приговаривала:

– Отец твой пошёл посмотреть среди коров на сносях, но и там её нет, как будто и вовсе не бывала. Отец всё время сокрушался: «Уж не человеческих ли рук это дело и кто этот негодяй, совершивший подобную пакость?» Он никак не мог найти себе места, пытаясь каким-то образом обнаружить бедную корову. Он клялся, что обязательно найдёт её, если только не разделались с ней с помощью ножа, а если найдёт виновных, то не миновать им наказания, уж он-то разделается с ними, так и знай. Оседлал он Чабдара и ускакал куда-то, – бедная матушка, это она, оказывается, так изливала душу, не зная, как пережить потерю и наблюдая за телёнком Бурой Ызамат, всё время мычавшем и искавшим маму. – Так что, сынок, прав ли был твой отец или подозревал кого-то, а может, просто был сердит или не хотел тебя огорчать, но он наскоро собрался в дорогу и умчался неизвестно куда. Прямо, будто воевать собрался, он был так решителен, словно готов убить преступника.

Телёнок в последнее время ничего не ел, и у него живот ввалился; глаза его гноились, и он, вытянув шею, всё время засыпал в тени кустов таволги. А как он жалобно мычал с утра до вечера, заставляя содрогнуться всю округу!

– Сегодня или завтра он должен вернуться, – неизвестно (к) кому обращалась мать, то ли ко мне, то ли к телёнку, а может, просто бубнила про себя.

Возможно, она говорила это мне или успокаивала себя – не знаю. Я проснулся рано утром и заметил, что висевшая у входа плётка отца исчезла. Затем от различных рассеянных мыслей я не мог дальше спать и встал с постели.

Я налил в ведро молока и направился к телёнку. Оказалось, ни один телёнок еще не встал с места. Телёнок же Бурой Ызамат, кажется, уже давно на ногах: он, будто жалуясь, начал своё привычное мычание, подняв мордочку к солнцу. Надеясь на то, что сытым он перестанет мычать, я поставил перед ним ведро с молоком. Он лишь попробовал чуть-чуть и, озираясь по сторонам, стал снова беспрерывно мычать. Он уже охрип от мычания.

Почему-то вспомнилось, что Бурая Ызамат была крупной, где-то на полметра выше остальных коров, и её можно было заметить уже издалека. Вид её был ладный, выражение глаз спокойное, бедняга, казалось, должна была принести в наш дом сытость и благополучие. Она всегда шла покачиваясь. При виде человека она тотчас останавливалась, принюхивалась и шла дальше. Это было, так сказать, её приветствие.

Вымя её было на целую пядь. Мать рассказывала, что корова давала целое ведро молока. Она также говорила, что все пастухи восхищались её внешностью. Может, это и оказало плохую услугу.

Эту корову пас старик Ызамат, выхаживавший скотину на сносях, и после того, как та разродилась, передал моему отцу уже как дойную.

И уже через неделю дед Ызамат пришёл, чтобы рассказать о повадках коровы.

– Эй, Итике, передаю тебе эту корову, – предупреждал чудак-человек. – Внимательно стереги её от всяких хищников, особенно остерегайся завистливых глаз людей…

«Он тогда будто предчувствовал», – всхлипывала мать, всё время поглядывая на косогор, откуда должен был вернуться отец.

Как обычно, ранним утром послышались голоса женщин, ссорящихся из-за очереди на сепаратор. Моя мать тоже пошла в ту сторону. Я всегда просыпался от криков женщин или гудения сепаратора и затем снова засыпал. А сегодня никак не мог заснуть.

То ущелье, где мы жили летом, называется Чаар. В народе говорят, что когда-то здесь водились тигры. С одной стороны, эти слухи кажутся правдоподобными, потому что внизу ущелья очень много зарослей камыша. Чаар находится прямо у выхода из ущелья Чичкан в Кетмень-Тюбе, с обратной стороны дороги Бишкек-Ош. Там сейчас стоит метеостанция, её отчётливо видно издалека. Именно этот узкий каньон, с двух сторон охватывающий три-четыре домика посреди ветвистых деревьев, и называется Чаар. Те, кто едет по дороге Бишкек-Ош, могут заметить его с правой стороны. Те же, кто направляется из Оша в Бишкек, обратят внимание на него слева у въезда в ущелье Чичкан. Мы всегда летовали в самой середине ущелья Чаар, в местности Абыш. И наш случай происходил там. Мы и в тот год проводили лето в этом месте. Летовье Абыш тоже, кажется, имело собственную историю своего названия, но я об этом ничего не помню. Но одно событие всё-таки запомнилось. Младший сын счетовода (учётчика) фермы Чиркея родился здесь, и его назвали Абыш. Да упокоится его душа, его сейчас нет в живых. Слишком рано ушёл он в мир иной.

Стоит мне обернуться назад, в своё прошлое, как я отчётливо вижу ущелье таким, каким оно было в пятидесятые годы прошлого века. В сравнении с прошлыми годами, устье в нижней части склона покрылось реденькими кустами золотарника, густо опоясалось курчавками, не давая размножаться остальным травам. К чему бы это? Не знаю. А вид горы всё тот же.

Ущелье же само словно распростёрло свои объятия и замерло, не веря собственным глазам и от радости не зная, что сказать; весь его вид будто так и говорит: «Милые мои, вы ли это? Пришли полюбоваться и вспомнить свои былые годы? Живы ли, здоровы ли вы?» Ущелье грустит, словно прячет в себе множество тайн, радуется, будто растеряло некогда своих детей и вновь обнаружило их после многих лет расставаний. Может, оно вспоминает свои сиротливые дни? В общем, оно молчаливо и величественно озирает всё вокруг. Его сердце полно ожиданий и тоски…

Словно готовая напоить всю долину и село, всё ещё мчит свои воды илистая река. Песчинки в воде, подобно желтому металлу, сверкают мелкими кусочками. Мы считали их золотом и забавлялись, собирая их…

Что только не всплывает в памяти! А ведь всё это вспомнилось из-за Бурой Ызамат, всколыхнув в моей памяти осколки собственной юности. В какое-то мгновение картины моей прошлой жизни пробежали, как кадры кинофильма, и заставили меня крепко задуматься о них. Конечно же, достойно сожаления, когда воспоминания твои в груди, а сами детские годы безвозвратно умчались куда-то в неизвестность… Некоторые явления природы повторяются, но ушедшее детство не возвращается назад. Невозможно скрыть то, что я был полон разных рассеянных дум, вглядываясь в это наше ущелье. Всё-таки время бежит слишком стремительно. Ладно, продолжу дальше свой рассказ о Бурой Ызамат.

В один из дней, опираясь о посох и медленно двигаясь по косогору, вдали показался мой отец. Истощал совсем и, как говорится в сказках, сам вроде здоров, но лошадь его худющая, как щепка. Первым к нему добежал я.

Вид хмурый, лицо бледное, щёки втянуты. Человеку, видевшего ранее моего отца, он показался бы слишком худым. Нет прежнего розовощекого человека, каким был мой отец. Он смотрелся даже отвратительно.

Он обнял меня, но у него, видимо, не хватило сил меня поднять, поэтому он наклонился ко мне, прижал к своей груди и повёл за руку домой. Женщины столпились, а счетовод фермы Чиркей радостно побежал к моему отцу. Отец обнял его крепко, будто только что вернулся с войны. Чиркей мне двоюродный брат, он сын старшей сестры моей матери. Отец с Чиркеем долго молчали, наконец второй через некоторое время промолвил:

– Ну как? Есть у тебя хорошие новости?

– Нет. Я дошёл до Кара-Кунгея, до Беш-Таша, обошёл весь Джети-Суу, расспрашивал, никто не видел. Когда конь обессилел, я, боясь, что он издохнет так понапрасну, зарезал его и раздал мясо жителям Мазар-Суу с условием, что в следующий мой приезд они отдадут мне деньги. Вот и возвращаюсь с самого Кушчу-Суу по предгорьям.

– Не волнуйся, – успокоил его Чиркей. – Как только ты ушёл, все члены фермы решили, что будем расплачиваться вместе.

– Нет-нет. Чике, спасибо за поддержку, но я найду Бурую Ызамат. Её никто не зарежет, позарились, наверное, на её внешний вид, на дойность, вот и увели её, чтобы присвоить, – возражал отец словам Чиркея.

– Ладно, тогда отдохни неделю. Может, подумаешь не спеша.

– Хорошо.

Хотя отцу это и не нравилось, женщины с мужьями приходили проведать его, как будто он вернулся из Гиссарского лихолетья.

Как только люди разошлись по домам, отец выпил большую чашу варенца, разбавленного толокном, и как только голова его коснулась подушки, стал потихоньку похрапывать.

Через несколько дней отец, умоляя, выпросил у Чиркея коня, занял одну сторону перемётной сумы небольшим бурдюком кислого отцеженного молока и толокном, вторую – хлебом, небольшим количеством вяленого мяса, масла, получил благословение соседей и с неискоренимой надеждой пустился в путь на поиски коровы. Перед тем как отпустить узды лошади, он обратился ко мне:

– Сынок, помогай матери, не спи до обеда, на этот раз я вернусь быстрее. Посмотрю среди живности Кара-Жыгача, Сортового, Шевченко, Маркса. Найду – хорошо, а на нет и суда нет. В конце концов, вернусь ведь. Да и конь чужой, не дай бог околеет он, – добавил он в конце.

Я слушал его прямо как взрослый. Может, потому что он, бедный, объяснял всё в подробностях, до мельчайших деталей. Наконец он натянул поводья.

– Ну, теперь ты уж не маленький, – повторил он. – Человек мужает в трудности, начинает мыслить трезво. Мне пора, смотри за хозяйством…

На сей раз он не ущипнул меня за нос, не поцеловал в щёки, даже не попрощался и уехал. Мне показалось, он расплакался бы, если подошёл бы ко мне близко и обнял. Отец всегда был сердобольный. Я остался стоять как истукан. Отец с матерью, обсуждая что-то, вместе уходили к косогору. Вдруг отец наклонился к матери и, обхватив её за шею, то ли поцеловал её, то ли что-то прошептал ей на ухо. Затем он резко отпустил мать и, погнав коня изо всех сил по склону горы, исчез из виду.

Не только я, но и все доярки хмуро уставились вдаль и провожали его взглядом. Солнце уже поднялось высоко, молоко было процежено. Двигатель машины тоже давно умолк. Не слышно ни мычания коров, ни блеяния овец. Вся скотина удалилась далеко к пастбищу. В ущелье тишь да благодать.

Обычно не очень заметные веснушки отчётливо проступили на бледном челе матери и сделали её некрасивой. Войдя в дом, она улеглась на бок, глядя в сторону кухни, и, прикрыв веки, притворилась спящей. Я и сам понял, что она ни с кем не хочет разговаривать. Я не стал её ни о чём расспрашивать, а сидел молча. Услышав шорох и шёпот за дверью, я выглянул и увидел трёх женщин, направлявшихся к нам. Стыдливо глядя на землю, я тихо прошептал им, что мать уснула, и с полпути отправил их восвояси. Женщины тоже не посмели войти, повернулись назад и молча пошли обратно. Их лица тоже были мрачны и хмуры, как осеннее небо. Видно, это событие на них тоже произвело тягостное впечатление.

На меня была возложена большая ответственность, и я почувствовал себя значительным, держась так же важно, как это делали взрослые люди, то есть меньше говорил, выполнял любую работу, не ожидая чьего-либо распоряжения. Мать моя иногда смотрела на меня удивлённо, видимо, полагая, что я слишком рано повзрослел. Я вставал наравне с нею, после того, как она подоит коров, выгонял их на верхнее пастбище, а телят оставлял ниже, у входа в ущелье Чаар, затем, как делали взрослые, укладывался на бок и долго глядел в ту сторону, куда ушёл отец. После этого я собирал связку из спиреи и золотарника, растущего под зарослями, чтобы вскипятить молоко, вечером помогал подоить коров и таким образом завершал всю свою работу. И так повторялось изо дня в день. Таковы были все мои обязанности.

Через несколько дней, после полудня, в самом конце косогора показалась голова Бурой Ызамат, ущелье огласилось радостным криком счастливых односельчан. В последние дни, наверное, все мысли людей были заняты лишь Бурой Ызамат. Казалось, всё село жило только заботами о несчастной корове.

К тому же Бурая Ызамат три раза останавливалась на месте и громко мычала, заставляя всё ущелье огласиться радостным воплем. Телёнок же бедной коровы пытался бежать вверх напрямик, то путаясь в растущих на склоне кустах курчавки, то падая на землю, споткнувшись о высокий караганник, то снова замедляя ход и впившись взглядом в свою мать. Увидев всё это, Бурая Ызамат тоже тотчас бросилась прямиком вниз. Я видел, как замершая в волнении толпа женщин и детей, затаив дыхание, напряжённо смотрела на несчастную скотину и её телёнка, переживая, как бы те не сорвались с отвесного склона. Телёнок, не выдержав, слегка замычал, стал вилять хвостиком, затем впился в вымя своей матери и замер надолго, не в силах сдвинуться с места. Бурая Ызамат мордой приподняла хвостик своего телёнка и начала обнюхивать его. Мой отец соскочил с лошади и надолго замер, молча любуясь счастливой встречей матери и ребёнка. Бурая Ызамат выглядела не так, как прежде: она совсем исхудала, и на её бедрах торчали подвздошные кости. Глядя на корову, люди, казалось, изо всех сил проклинали скотокрада.

Хотя я и не был рядом с отцом, но я чувствовал, что и он, и телёнок, и Бурая Ызамат были на вершине счастья. Никто не стал останавливать Бурую Ызамат. Наверное, никто не смел даже нарушить радость их встречи, этот великий покой, наполненный нежностью… Телёнок Бурой Ызамат всё время кружился вокруг матери, то подпрыгивая вперёд, то снова отскакивая в сторону. Если присмотреться издалека, казалось, что Бурая Ызамат всё время резко останавливалась и начинала обнюхивать со всех сторон родное дитя…

В то время, когда Бурая Ызамат только потерялась, произошёл несчастный случай. Однажды сборщик масла проезжал по нашему склону на завод, нагрузив на Кашка-Бука, лысого бугая, четыре фляги топлёного масла. Или именно здесь суждено ему было умереть, или что-нибудь ещё, но после проливного ливня обрыв обвалился и бугай, сорвавшись вниз, сломал себе ноги. Я слышал, как взрослые говорили меж собой, что животное больше не жилец и его надо зарезать. Кроме того, я ещё запомнил одну весть, которая заставила всё моё тело содрогнуться от ужаса. Тогда мы все стояли в скорбном молчании, опустив глаза, будто наступил конец света.

На Кашка-Буке перевозили не только топлёное масло, но и домашний скарб, дрова и воду. Разве только назывался он бугаём, а так служил как вол. Когда не хватало транспорта, мы садились на него верхом впятером или вшестером. Сколько помню, этот бугай никогда не резвился на воле и не знал радости жизни. Все пользовались его покорностью. Может, оттого, что был в возрасте, он всегда ступал степенно, был смирный и спокойный. У него даже не было привычки бегать за всякой вздорной коровой. Бедняжка, он всё своё время проводил рядом с Бурой Ызамат и не отходил от неё ни на шаг. Или с возрастом все становятся такими. Они были такими неразлучными, словно добрые старые друзья. Оба такие резвые и весёлые, отрицательных черт у них не было, и оба были похожи на вежливых и учтивых людей. Кстати, даже лысина на лбу телёнка Бурой Ызамат была вылитая как у Кашка-Бука[4]4
  Имя быка


[Закрыть]. Конечно же, кому нужно было, тот и отвязывал бугая и уводил с собой. Так вот, спускаясь со склона, где зарезали Кашка-Бука, Бурая Ызамат долго принюхивалась и затем с громким рёвом стала бить копытами о землю. За несколько дней до этого стадо коров проделало то же самое. Как им удалось узнать? Кто им сказал?

Тогда что же это такое? Я до сегодняшнего дня не могу это понять. Как же понять причину всего этого? До сих пор я не могу разобраться в этом.

А телёнок, всё толкая мордой вымя матери, безмятежно сосал его. Бурая Ызамат, уставшая реветь, слегка успокоилась и, лениво покачиваясь из стороны в сторону, отошла от людей в сторону угорья. Она будто забыла покормить телёнка, да и обнюхивать его перестала, совсем всё забыла. Словно весь мир рухнул. Все мы стояли безмолвно и провожали жалостливо Бурую Ызамат с телёнком, вспоминая при этом канувшего навеки в безвестность Кашка-Бука. В узком ущелье все события, будь то маленькие или большие, сразу становились известными людям. Эту историю я рассказываю по следам тех событий, которые сам видел.

Все в округе судачили о том, где и как нашли Бурую Ызамат и какой же негодяй украл её. Может быть, следователи со временем обнаружили, кто это сделал. Встревожившее всех событие осталось в памяти людей. Возможно, знавшие люди сделали вид, что ничего не знают, а для несведущих это так и осталось тайной за семью печатями.

В последнее время один из пастухов стал чуждаться остальных, избегал всех подряд, наконец сдал весь скот и уехал… Однажды, когда я спросил у моего отца, кто же украл корову, он сначала отмахнулся, но позже согласился:

– Ладно, сынок, так уж быть, расскажу. Только храни в тайне. Он уплатил за Чабдара, вернул корову, что ещё нам нужно? Конечно, жаль Чабдара, да и меня седьмой пот прошиб, я весь исхудал. Были бы живы, остальное всё уладится. Только Чабдара мы потеряли. Вот и всё. Я не знаю, как он теперь по земле ходит. Поэтому, думаю, не стоит сильно об этом распространяться. И так он посрамлён, сейчас в его селе об этом все знают. Он сам себя опозорил. В общем, воры не ходят далеко, понял? – сказал отец. – Погоди, сынок, и ты вырастешь. Придёт время, когда и сам разберёшься в этом. Такую грязную игру суд совести не прощает. Он не сможет ходить по земле с поднятой головой, суждено ему прожить свой век. опустив глаза. Не дай Бог оказаться в таком положении. Время само научит тебя…

Но ведь и я сам хотел узнать о том, чем закончится всё это, хотел, чтобы вора строго наказали.

Красный петух

Наш красный петух, по своему обыкновению, опять взлетел на лестницу, прислоненную к стене рядом с моим окном, и звонко возвестил о приходе нового дня: «Кука-реку-у, рассвело! Кука-реку-у, лежебоки!» Я приоткрыл один глаз – рассвет едва брезжил в открытое окно, – перевернулся на другой бок, пытаясь выкроить на сладкий сон еще хоть несколько минут. Но не тут-то было, со двора раздался громкий крик моей матери: «Чтоб ты сдох, проклятый! Отец наш проворочался всю ночь, только стал засыпать, а этот твой петух орет во все горло ни свет ни заря!» Мама взглянула на меня в открытое окно и понеслась с криками вокруг дома за петухом.

Последние слова матери, конечно, были обращены ко мне. Был в нашем аиле азанчи-муэдзин Камчыке, который рано утром с покатой крыши своего старого сарая возвещал правоверным о наступлении времени утреннего намаза. Несмотря на преклонный возраст, голос его был громок и звонок, поэтому доносился до самых дальних окраин нашего села. Старики часто шутили, что его азан слышен на всю Кетмен-Тюбинскую долину.

Я сонным голосом достаточно громко пробурчал:

– Мама, ну потише, Вы же всю округу разбудили!

Она, поняв, что петуха не поймать, остановилась у окна, стёрла правой рукой испарину со лба:

– Только ты и остался делать мне замечание!

– Вы интересная, сами весь шум-гам затеяли, меня разбудили, – чуть помолчав, я добавил: – Вместе с петухом.

Мама воспользовалась моментом снять с себя хоть часть вины:

– Видишь, он и тебя достал, нужно срочно избавиться от этого злодея! Вот и хорошо, что ты проснулся. Займись прополкой лука, он весь зарос сорняком. Да и красный абрикос нужно собрать, высушим, всю зиму буду варить вам компоты, сынок.

– Ещё часок посплю, мама, а потом всё сделаю. – Я попытался вклиниться в её монолог, понимая, что число заданий с каждой минутой будет всё увеличиваться.

– Поторопись, иначе сорняк погубит весь ваш с отцом труд. Ты меня понял? Да и насчёт абрикосов не забудь.

– Мама, ну будет… Это красный петух сказал вам, что сорняк нужно полоть сегодня? – съязвил я.

– Не препирайся со взрослыми, шельмец! Гляди-ка на него, весь в своих дядьёв-чонко[5]5
  Чонко – род, проживающий в Токтогульском районе. В каждое слово они вкладывают издёвку, второй смысл. Образно говоря, их можно назвать кыргызскими габровцами.


[Закрыть]. Не издевайся над матерью, учись всё вовремя делать. А петуху своему сыпь рано поутру корм, чтобы он не горланил почём зря!

– Хорошо, если он перестанет от этого кричать по утрам, – я попытался подушкой закрыть оба уха.

– Смотри-ка, весь в нашего свата Момуша, ты ещё мал, чтобы вкладывать двойной смысл в каждое слово… Да, у петухов природа такова: будить людей по утрам, но твой петух, будь он неладен, всегда раньше всех подаёт голос. Такой нахал, корма требует…

Я понял, что теперь уже не усну, да и маму не остановить…

– Так бы сразу и сказали, что он голоден. Значит, он прав, что требует корма, – встал я на защиту своего петуха.

– Гляди, как защищает злодея! – Голос мамы стал на полтона выше.

– А что ему, бедняге, делать, голод не тётка…

– Да, твой бедолага совсем отощал… Всё, перестань препираться, тебе давно пора было тормознуть, или не дошло?!

– Не-ет, дошло. Это я к слову. – не хотел я уступать сразу.

– Вот это твоё «к слову» и есть препирательство! Недаром говорят, «молчание – золото».

– Теперь дошло, мамочка, молчу. – Я пошёл на попятную.

– Хочешь, ещё кое-что расскажу о твоём петухе, будь он неладен? – Голос мамы подобрел. Понимая, что теперь долгих рассказов не избежать, я сделал ещё одну попытку увильнуть.

– Только коротко, мама, у меня глаза слипаются…

– Твой нахал-петух, мало ему своих кур, приводит к нам во двор несушек соседа Бекмата и мужа-каракалпака твоей Каным эже (несколько лет назад к нам приехал мужчина, говорили, что он каракалпак. До этого я не знал, что существует такая нация, знал русских, узбеков, казахов, татар. И, кстати, я никогда не видел, чтобы он носил чёрный колпак…). Ладно, пусть водит, но ведь они клюют корм наших кур!

– Но ведь и яйца-то наши, мама…

– У тебя на всё готовы отговорки, не кричи об этом громко, услышат… И так соседи жалуются, что их куры совсем перестали нестись, – понизила голос мама. – Позавчера видела, как твой петух дрался с их длинноногим.

В позапрошлом году мой каракалпак жезде привёз из Узбекистана молодого петушка бойцовской породы. Он и впрямь вырос очень большим, долгоногим петухом, но побаивался нашего небольшого красного петуха. После недолгой драки он всегда позорно бежал с поля боя. Видно, мой удалец запугал того ещё в его цыплячьей юности.

– А что они не могут поделить? – сделал я вид, что не понимаю.

– Как что? Твой петух уводит его кур, нахально, прямо со двора. Вот и весь сыр-бор.

– Это я и сам вижу, ещё вижу, что наш петух всё время топчет этих чужих кур.

– Видел и видел, что об этом кричать… Самое интересное, их куры несутся в нашем курятнике. Вон, твоя Каным эже жалуется, что уже два года они не едят яйца. Мало того, пытается вывести цыплят, а они – копия нашего петуха. Она уже не знает, что и делать…

– Мама, вы такая интересная. Чем я виноват, не могу же петуху каждый день в ухо шептать, чтобы он не подходил к их курам и не приводил их сюда?!

– Я просто тебе говорю, вон эже твоя жалуется, мол, бедный муж специально привёз из Узбекистана петуха, чтобы развести мясную породу, а тут наш злодей всё портит, сынок.

– Пусть построят тогда крепость и держат их за стенами…

– Никакой петушиной гордости нет в этом бойцовском великане, нет бы обхаживать своих кур, а он стоит целыми днями на одной ноге, как солдат на посту у знамени! Не знаю, что и предпринять. Ты уже большой, сынок. Переговори с Каным эже.

– Не буду я с ней говорить, была бы моей ровесницей, а так что я ей могу сказать? Сами говорите, определяйте границы, стройте стены, чтобы и мышь не проскочила… – запетушился я.

– Ладно, остынь, сынок, – пошла на попятную мама. – Вон сосед Бекмат, твой учитель, настоящий интеллигент. И куры с петухом у него такие же воспитанные, недаром кыргызы говорят, что живность – всегда в хозяина. Днём тихо пришли, вечером незаметно ушли…

– Да видел я их, агай каждый вечер сыплет им корм. Целый день они пасутся в нашем огороде, я, как увижу, так прогоняю их, а что они вытворяют, пока меня нет?! Вы должны об этом сказать и Каным эже, и агаю.

– Да, сегодня это маленькая проблема между соседями, а во что это может вылиться завтра, сынок? Хороший сосед лучше плохого брата, говорят у нас.

– Наверное, поэтому агай часто запирает своих кур в сарае…

– То-то я смотрю, иногда его кур не видно, но давай не выгораживай своего петуха, ты, я гляжу, и пылинке не дашь на него сесть. Хотя, справедливости ради надо отметить, увидит он на дороге коровью лепёшку, разобьёт его своими шпорами и квохчет, призывая всех на пир. Сам не клюёт, кружится вокруг них, царапая землю крылом, конечно, все несушки ему благодарны… А этот боевой из Узбекистана стоит, как солдат на посту, даром что автомата нет на длинной шее…

– Сам виноват, если не может ухаживать за курами…

– Раньше были племенные жеребцы, завяжут их узду крепко на луку седла, так они и стоят сутками без движения. Вот и этот петух такой же. Поговори со своими одноклассниками, сынок, может, поменяешься с ними петухами, главное, чтобы не был нахалом, как наш.

Умом я понимал, что мама предлагает хороший путь, но ведь все мои друзья и одноклассники прекрасно знают моего петуха и наслышаны о тех проблемах, что он нам всем доставляет…

Как я и предполагал, все, кому я предлагал махнуться петухами, только смеялись в ответ. Я понял, что единственный путь – продать его на базаре в райцентре. Мама обрадовалась моему решению, ещё больше радовалась Каным эже.

Мой одноклассник Кудайберген сам вызвался поехать со мной, заявив:

– С прошлого года, когда я лежал в больнице с лишаём на голове, не видел базара. Отец за хорошую работу на косьбе клевера дал мне пять рублей, я попросил маму спрятать, вот и пригодились. Куплю себе дневник, учебники.

Наутро, зябко поёживаясь на холодном ветру, я стоял чуть в стороне от автобусной остановки. Старый, крепко завязанный мешок со своим петухом прислонил к столбу. Но и в мешке петух время от времени подавал голос и ворочался. Через несколько минут подошёл Куке и громко поинтересовался:

«А где петух?» «Да тихо ты, люди слышат», – просипел я и глазами показал на мешок.

Автобус запаздывал, а пассажиров на остановке становилось всё больше. Я озирался по сторонам, боясь, чтобы ненароком не появились знакомые. Как на грех, из калитки напротив остановки вышел заспанный наш одноклассник Нургазы.

– О-о, вы куда спозаранку? – обрадовался он.

– Да вот Куке решил купить учебники, – засуетился я. – Ведь скоро учебный год.

В это время мой Куке, который не мог стоять спокойно ни одной минуты, случайно наступил на ногу петуха в мешке. Тот заполошенно заорал на всю округу.

– Чей это мешок? – заволновались люди на остановке.

– Наш, – тихо выдавил я из себя, надеясь, что Нургазы не услышит.

– Уберите подальше, приедет автобус, ведь затопчут петушка, – резонно посоветовал ветеран войны в пиджаке, увешанном орденами и медалями.

– А-а, друзья-спекулянты, значит, везёте петуха на базар, – зацепился тут же Нургазы.

– Ты, чё-ё обалдел, Нуке?! Если я буду продавать, то только корову или бычка, стал бы я, единственный сын уважаемого телятника колхоза, размениваться на какого-то петуха! – Я гордо поднял голову, раздувая ноздри. Но, видя, что мой ответ не произвёл на Нургазы должного впечатления, добавил: – Вон, на прошлой неделе отец продал бычка-двухлетку и купил мне книги, одежду и обувь на новый учебный год.

В это время Кудайберген, видя, что ситуация обретает нежелательный для него оборот, запальчиво бросил, хотя его никто и не спрашивал: «Не мой это петух!» Видно испугался, что Нургазы расскажет об этом одноклассницам или, ещё хуже, своему старшему брату, который с недавних пор работал учителем в нашей школе. Он даже вспотел от волнения, глаза его забегали, как у воришки, пойманного на месте преступления. В те годы кыргызы считали постыдным занятием продавать мелочь на базаре.

– Эй, Нуке, другому бы ни за что не сказал, а тебе признаюсь, ты ведь настоящий джигит, никому не скажешь. Мой петух, везу на базар, чтобы обменять на другого, со всеми соседями перессорил. А тебе за молчание я буду должен десять альчиков с красной битой, залитой свинцом, которую я, помнишь, выменял у Дильде в прошлом году…

В это время вдалеке показался автобус. Людей уже собралось много на остановке, они, как примерные школяры, начали строиться в очередь. Я негромко сказал: «Нуке, ты помоги нам прорваться в автобус, а ты, Куке, взбирайся мне на плечи и лезь в окно».

Когда пазик приблизился, кто-то крикнул: «Да это же наш Джумагазы». Строгая очередь моментально рассыпалась, люди, расталкивая друг друга, полезли в открытые двери. Возмущённый крик шофёра: «Не толкайтесь, все уедете!» – утонул в людском гаме.

Кудайберген оказался в числе первых счастливцев, уже вступивших на ступеньки автобуса. Я попытался всучить ему мешок с голосящим петухом, но какой-то верзила в военной панаме заорал: «Куда суёшь, тут люди зайти не могут!» Одна из женщин с криком: «Это автобус, а не петуховоз!» – схватила мешок.