Текст книги "Колдовство в Салеме в 1692-1706 гг."

Глава 2. Колдовство в Новой Англии

В противоположность общепринятому мнению, официальные отчеты в отношении колдовства в Новой Англии выглядят на удивление хорошо. Как в 1750 году указывал губернатор Томас Хатчинсон: “больше ведьм казнили в единственной стране, в Англии, за короткий промежуток времени, чем пострадало во всей Новой Англии со времен первых поселенцев и до наших дней”. За XVII век отчеты действительно впечатляют. В то время как Европа вешала и жгла буквально тысячами, казни в Новой Англии были редки и малочисленны (Ведьм сжигали в Европе и Шотландии, где колдовство было ересью, но вешали в Англии и Новой Англии, где оно было преступлением. Сожжение не было желанием причинить особенно мучительную смерть; шотландских ведьм вначале душил палач, который затем сжигал труп, а пепел развеивал по ветру. Скорее всего, сожжение служило попыткой избежать воскрешения тела).

До 1962 года в Новой Англии слушались несколько дел о колдовстве. Нам интересно рассмотреть четыре из них, чтобы бросить свет на события в Салеме.

Первое дело – миссис Энн Хиббинс. Ее муж, умерший в 1654 году, был значительным лицом: бостонский купец, колониальный агент, и несколько лет один из помощников администрации. Молва утверждает, что она была сестрой губернатора Беллингхэма. Она явно была сварлива – настолько, что церковь наказывала ее за это – а одна ссора привела ее к гибели. Она встретилась с двумя разговаривавшими между собой соседями и сказала, что знает, что разговор идет о ней. Затем она пересказала разговор достаточно точно, чтобы убедить соседей, что обладает “сверхъестественными” знаниями. Ее судили в 1655 году, и присяжные признали ее виновной. Но судьи отказались принять вердикт, очевидно считая ее невиновной, и их отказ автоматически переносил дело в центральный суд. Там ее снова признали виновной, губернатор провозгласил требуемую смертную казнь, и в 1656 году ее казнили. Мы видели, что некоторые судьи не были согласны с ее виной, то же самое относилось и к некоторым клирикам. В одном уцелевшем письме говорится, что преподобный Джон Нортон “однажды сказал за своим столом”, что миссис Хиббинс повесили только за то, что она оказалась умнее своих соседей. Это было его дословным выражением; как он объяснил, к несчастью, она догадалась, что два ее обвинителя говорили о ней, и это стоило ей жизни, несмотря на все его попытки доказать ее невиновность, “как он сам сказал нам”.

Дело Хиббинс показывает, каким хрупким и зависящим от обстоятельств было основание обвинения в колдовстве любого человека с плохой репутацией. Оно также показывает, что народ (присяжные, представители народа в центральном суде) были гораздо более склонны верить в колдовство, чем лидеры общества (судьи и священники). Последнее утверждение подкрепляется тем фактом, что до 1692 года в ноыой Англии было гораздо больше оправдательных приговоров, чем признаний виновным; было больше людей, готовых обвинить своих соседей в колдовстве, чем судей, желавших приговорить их.

Дело, рассматривавшееся в Хартфорде, штат Коннектикут, в 1662 году известно в больших подробностях, чем дело миссис Хиббинс. У Энн Коул, “женщины почтенной и набожной”, начались “странные припадки”. Так же, как и у салемских девушек, припадки были сильными и прилюдными.

У нее были чрезвычайно интенсивные конвульсивные движения, иногда даже угрожающие ее жизни, по словам очевидцев. И очень часто эти приступы у нее и еще двух женщин, страдавших теми же припадками, происходили во время публичных богослужений. Однажды этому случаю посвятили особую молитву, и конвульсии и шум “пострадавших” был так ужасен, что одна богобоязненная персона упала в обморок.

Иногда от нее исходили странные голоса, явно ей не принадлежавшие, что является крайней формой истерического приступа. Но свидетели приступов Энн Коул XVII века, решили, что это голоса демонов, вошедших в нее, и это решение было достаточно разумным, учитывая то, что голоса обсуждали способы, как нанести Энн Коул еще больший вред. Наконец, кажется, осознав, что их подслушивают, один из демонов сказал: “Давайте лишим ее речи, чтобы она не могла больше разговаривать”. Некоторое время женщина не могла произнести ничего, кроме “невнятного бормотания”, затем речь вернулась, но с голландским акцентом, и тогда впервые прозвучали имена ведьм, ответственных за причиненные страдания. Когда Энн Коул была в ясном сознании, “она не помнила, что говорила во время припадков”, но она была, естественно, огорчена тем, что говорила вещи, о которых, насколько она знала, никогда не думала; это было для нее “самым настоящим горем”. Это положение вещей, должно быть, влияло и на местных судей: они выдвинули обвинение в колдовстве против нескольких человек, но причиной обвинения служила не Энн Коул, а группа вселившихся в нее демонов. Судьи продолжили расследование и заключили в тюрьму некоторых (а, возможно, и всех) подозреваемых в колдовстве. Одна из них, “распутная, невежественная, достаточно пожилая женщина” по имени Ребекка Гринсмит послала за двумя клириками, которые записали демонические разговоры, исходящие от Энн Коул. Ей прочитали запись, и она “добровольно призналась, что это было правдой”, подтвердив утверждение голосов, “что она (и другие лица, поименованные в разговоре) близко общались с дьяволом”. Она также призналась в других вещах, включая то, что “дьявол часто использовал ее тело, и это доставляло ей кажущееся (но в действительности ужасное), адское наслаждение”.

Отчеты о половых сношениях с демонами (включая неприятные ощущения) были распространены в литературе о европейском колдовстве, но это один из немногих известных случаев в Новой Англии. Здесь мы явно имеем случай эротического припадка, в котором женщина действительно проходит через движения копуляции и заканчивает оргазмом. Подобные припадки наблюдались у душевнобольных в ХХ веке. Таким образом, очевидно, что Энн Коул была истеричкой. Такое еще не раз повторится в Салеме.

Ребекку Гринсмит повесили в 1663 году, так же, как и ее мужа, Натаниэля, хотя нам неизвестны причины обвинения… Согласно Матеру, он не признался в преступлениях. Большинство других людей, обвиненных в демонических голосах, “бежали в другие части страны”. Что случилось с остальными, мы не знаем, но их явно не казнили. И поскольку по крайней мере одна из сбежавших находилась в тюрьме по подозрению в колдовстве (Джудит Варлет, родственница губернатора Нью-Йорка), можно предположить, что власти не стали продолжать дело дальше. Во всяком случае, у них было мало убедительных доказательств: с одной стороны, демонические голоса, а с другой – признания ведьмы. Как бы то ни было, “после казни одних и побега других” приступы Энн Коул прекратились и больше не повторялись. Через двадцать лет, в 1682 году преподобный Джон Уайтинг докладывал, “что она еще хранит свою честность”. Поэтому, вместе с тем, что говорили голоса, можно предположить, что припадки Энн Коул были вызваны ее страхом перед колдовством и прекратились с исчезновением причин для такого страха.

Следующие два дела замечательны по нескольким причинам, одна из которых – образцовая тщательность, с которой описаны симптомы пораженных людей. Это дает возможность утверждать, что это, без сомнения, были патологические случаи истерии.

Первый имел место в Гротоне, штат Массачусетс, в 1671 – 1672 годах и был записан преподобным Самуэлем Уиллардом, в то время местным священником (во время салемских судилищ он служил в Бостоне). 30 октября 1671 года Элизабет Напп начала вести себя странно. Вечером перед отходом ко сну, сидя перед огнем, она вскрикивала: “О, мои ноги!” и шлепала их ладонью; немедленно после этого – “О, моя грудь!”, переносила туда руки, а затем с криком “О, меня душат!”, начинала душить себя.

Схожесть с описанием Дженета в ХХ веке начала типичного истерического приступа очевидна. Он начинается, как пишет автор, с боли или странных ощущений в различных частях тела – часто в области нижней части живота и поднимается и распространяется на другие органы. Например, боли поднимаются к надчревной части, к груди, затем к горлу. Здесь они принимают достаточно интересную форму, долгое время считавшуюся признаком истерии. У пациента возникает чувство слишком большого предмета или шара, поднимающегося у него в горле и душащего его.

Это чувство удушения мы встретим еще не раз. Это bolus hystericus, родственник “кома в горле”, которые чувствуют нормальные люди в моменты сильного стресса. Нормальный человек, как и истерик старается освободиться от него глотанием.

За удушающим ощущением в горле следовали “припадки, при которых она совершала буйные движения – прыгала, тужилась – и странное возбуждение, когда ее с трудом удерживали трое или четверо. При этом она неистово кричала”. Припадки продолжались до 15 января 1672 года, даты заметок Уилларда. Следует отметить некоторые детали. 15 ноября “на много часов прилип к гортани, и его не могли вытащить, хотя некоторые старались сделать это пальцами”. 17 декабря “ее язык ужасным образом вывалился изо рта до чрезвычайной длины и размеров”. Ей являлись дьяволы и ведьмы. Одного из них она называла мерзавцем. 29 ноября случилась особо нелепая галлюцинация, когда ей явилась ведьма в образе собаки с женской головой и начала душить ее. Галлюцинации и страдания женщины были невероятно убедительными. Уиллард замечает, что когда она думала, что ее душила ведьма, “мы часто опасались, что она будет задушена”.

Случай с Элизабет Напп удивительно напоминает случай Лер – одной из самых известных пациенток Дж. М. Шарко, психолога XIX века. Он писал, что “ее приступы в начальной стадии характеризовались эпилептиформными и тетаниформными судорогами; после этого она начинала энергично и добровольно жестикулировать, принимая наиболее ужасные позы и напоминая то, что человечество приписывает демоническому”. На этой стадии приступ переходил в делирий. Пациентка явно теряла рассудок по поводу событий, спровоцировавших ее первые приступы. Она яростно проклинала воображаемых личностей, называя их “убийцы! грабители!”, кричала “Пожар! Пожар!”, “О, собаки!”, “Меня укусили!” Без сомнения, это воспоминания об эмоциональных переживаниях юности.

Когда судорожная часть приступа Лер кончалась, обычно следовали другие симптомы, включая “визуальные галлюцинации; пациентка видит ужасных животных, скелеты, призраки” и “наконец, более или менее выраженную долговременную контрактуру языка”. Шарко нарисовал эту контрактуру, она достаточно отталкивающая. Уиллард не преувеличивает, называя ее ужасной.

Элизабет Напп испытывала и другие симптомы, все – опознаваемо истеричные, включая в некоторых случаях потерю речи, в других случаях – разговор чужими голосами; “однажды она лаяла, как собака, в другой раз мычала теленком”. Уиллард обратил внимание, что приступы не приносили ей долговременного физического вреда:

“В результате припадков, пусть и таких ужасных, она ни в коей мере не потеряла ни в весе, ни в силе, но чрезмерно толстела и, по большей части, по окончании припадков сила возвращалась к ней”.

Это типично; как замечает Дженет, “пациент-истерик после нескольких часов воя чувствует себя достаточно комфортно; он испытывает облегчение и заявляет, что чувствует себя намного лучше, чем перед припадком”. Эта способность нормально функционировать после припадков не раз поднимала вопрос об их подлинности. Уиллард считал их реальными, исходя хотя бы из их буйности: “Такая сила невозможна для симуляции”. (Следует отметить, что истерики не всегда чувствуют себя хорошо между припадками. Некоторые, например, теряют аппетит и отказываются от пищи. Вероятно, именно такие случаи упоминаются в указе Джеймса I против колдовства как “худые, изможденные, усохшие”).

1 ноября Элизабет Напп обвинила одну из своих соседок как возможную причину своих недугов. За обвиняемой послали, она вошла в дом, когда у “пораженной” девушки был приступ. Как всегда в припадке ее глаза были закрыты, и тем не менее, она смогла отличить прикосновение соседки от прикосновений других людей, “хотя не было произнесено ни слова”. Этого было вполне достаточно, чтобы обвинить соседку во многих случаях колдовства, но к счастью, ей позволили поговорить с больной. В заключение разговора мисс Напп призналась, что, “наверное, ее обманул Сатана”. Уиллард был счастлив, что “Господь восстановил справедливость и оправдал невинную”, а также сообщил, что мисс Напп больше никогда не обвиняла эту соседку в “странностях или колдовских нападениях”. Вместо этого она стала обвинять дьявола, который, по ее утверждениям, предлагал ей соглашение на несколько лет, это соглашение ее часто соблазняли подписать. Примерно через месяц она обвинила в колдовстве другую женщину, на этот раз во время приступа. Ее отец привел эту женщину в дом, и Уиллард, которого пригласили присутствовать, заметил, что когда женщина вошла, припадок стал особенно сильным. Но, как он написал, “мы не придали этому значения”, так как ее припадки бывали сильными и в других случаях. Вместо этого они тщательно разобрали дело и обнаружили в обвинении “две явные и ясные ошибки”. Этого было достаточно, чтобы восстановить репутацию второй обвиненной женщины.

Когда Уиллард писал о Элизабет Напп, ее припадки продолжались, и он был уверен, что “она заслуживает жалости”. Он не считал, что ее околдовали, но верил, что она одержима (то есть в нее вселился дьявол) Это оставалось его мнением и мнением большинства других, когда дело вспомнили в 1692 году. Он также полагал, что ужасное горе девушки предоставляет обществу возможность исследовать свою коллективную совесть. Поэтому он призвал прихожан в проповеди “Давайте все мы исследуем с помощью этого события, какие грехи позволили Сатане занять такое большое место в этом несчастном месте”.

Прежде чем перейти к четвертому и наиболее важному примеру, необходимо заметить, что судорожные припадки, игравшие такую значительную роль в большинстве дел о колдовстве и продолжавшие быть одним из наиболее распространенных симптомов в ранние годы ХХ столетия, стали в настоящее время относительно редкими в Западной цивилизации.

Д.У. Эбс докладывает, что припадки случались только у шести и 161 случая истерии в Британском военном госпитале во время Второй мировой войны, но что они были самыми обычными симптомами у истериков индийской армии, лечившихся в Дели в тот же период. Существует несколько возможных объяснений этому удивительному факту. Истерики, как известно, хорошо внушаемы, поэтому данное изменение можно приписать ничему иному, как отказу нашего общества дать истерическому припадку то уважительное и благоговейное внимание, который он получал ранее. В любом случае ясно, что анормальное поведение меняется по времени и географическому распространению, так же, как и нормальное. Но поскольку это конкретное отклонение случилось так недавно и после проведения классического исследования истерии, появилась возможность точно идентифицировать массачусетские припадки XVII века.

А наш четвертый случай начинается с припадков. В Бостоне посреди лета 1688 года у четырех детей, которые прежде не отличались ничем предосудительным, детей “трезвого и набожного” каменщика Джона Гудвина, начали случаться “странные припадки, выходящие за пределы тех, которые присущи эпилепсии или каталепсии”. Это слова Коттона Матера, который прежде чем стать священником, был студентом-медиком и гораздо более внимательным наблюдателем, чем принято считать. Он провел огромное количество времени с детьми Гудвина и оставил нам тщательное описание их симптомов.

“Иногда они становились глухими, иногда немыми, иногда слепыми, а часто все это сочеталось вместе. В одном случае их языки проваливались внутрь, в другом – вываливались по подбородкам на значительную длину. Они так широко раскрывали рты, что челюсти выходили из суставов, а вскоре рты снова захлопывались с силой пружинного стопора. То же самое происходило с их лопатками, локтями, запястьями и некоторыми суставами. Иногда они лежали в положении окоченения, как бы связанные за шею и лодыжки [это была одна из немногих пыток, разрешенных английскими законами того времени: лодыжки и шею сковывали так, что тело непомерно сгибалось в болезненное эмбриональное положение], а иногда разгибались в обратную сторону так, что боялись, что порвется кожа на животе [это arc de cercle французских психиатров XIX века]. Они жалобно кричали, когда их резали ножами или наносили слишком сильные удары. Шеи ломались так, что кости, казалось, растворялись в теле, и вдруг разбухали так, что не поворачивалась голова. Да, их головы поворачивались почти в другую сторону, а если кто-то более сильный удерживал их от опасных движений, совершаемых ими, они сильно рычали. Так они лежали несколько недель, представляя собой жалкое зрелище…”

И опять те же симптомы истерии: конвульсивные движения, искаженные позы, потеря слуха, речи, зрения и т. д. Припадки начались сразу же после того, как один из детей повздорил с прачкой-ирландкой, чья мать, Гудвайф Гловер считалась “скандальной старухой”. Ее покойный муж жаловался соседям, “что она несомненно была ведьмой”, “награждая девушку очень плохими словами”.

Соседи посоветовали прибегнуть к помощи белой магии, но богобоязненный отец, Джон Гудвин, отказался от общения с оккультным. Прежде всего он проконсультировался с “опытными врачами”, в особенности с доктором Томасом Оуксом, который высказал мнение, что “ничто, кроме адского колдовства” не могло быть причиной болезни детей. Затем он обратился к бостонским священникам, которые целый день читали молитвы в доме Гудвина, после которых один из детей надолго излечился. И наконец, он подал жалобу в суд против Гудвайф Гловер. Когда судьи беседовали с ней, “она дала себе такую ужасную характеристику”, что ее тут же посадили в тюрьму по обвинению в колдовстве. Коттон Матер дает подробное описание суда над ней.

Она долго не могла дать прямые ответы в ответ на обвинение, а когда дала, это было скорее признание, а не отрицание вины. Был дан приказ обыскать дом женщины, откуда принесли в суд несколько маленьких кукол, сделанных из тряпок и набитых козлиной шерстью и другими подобными ингредиентами. Когда их предъявили подлой женщине, она призналась, что она пытала объекты своего злого умысла, смочив палец слюной и ударяя по этим куклам. Затем привели подвергшихся издевательству детей, а женщина все продолжала жаться и горбиться, словно раздавленная почти до смерти тяжким грузом. Однако когда ей принесли одну из кукол, она немедленно вскочила, странным образом потянулась к ней и взяла в руки. Но не успела она коснуться ее, как один из детей забился в жалком припадке перед всем собранием. Именно этого судьи опасались и с осторожностью повторив эксперимент, получили тот же результат. Они спросили женщину, выступит ли кто-нибудь в ее пользу. Она ответила, что выступит и, посмотрев очень внимательно в воздух, добавила “Нет, Он ушел”. Затем она призналась, что у нее только один Принц, с кем она поддерживала неизвестно какие связи. В связи с чем следующим вечером слышали, как она пеняла дьяволу, что он покинул ее, говорила, что поскольку он обошелся с ней так бесчестно и вероломно, она призналась во всем. Однако, чтобы разобраться во всем с полной ясностью, суд назначил пять или шесть врачей, которые должны были тщательно обследовать ее и убедиться, что она не помешалась в уме и не навлекла на себя репутацию колдуньи глупостью и сумасшествием. Они провели с ней много часов, и за все это время разговор ее был уместен и приятен. Особенно, когда ее спросили, что, по ее мнению, будет с ее душой. Она ответила: “Вы задали очень серьезный вопрос, и я не знаю, как на него ответить”. Женщина относила себя к римской католической церкви и могла свободно читать “Отче наш”, но всегда запиналась на одном или двух предложениях, при этом сказа, что не смогла бы повторить молитву за все богатства мира. В конце концов, врачи сочли, что она находится в здравом уме и твердой памяти, и ей был вынесен смертный приговор.

Это было очень обоснованное дело о колдовстве. Магия образа – самая распространенная форма черной магии. Ее подобие живо даже тогда, когда вера в магию исчезла (как знает каждый, кто рвал фотографию человека, на которого был зол. Студенты следуют тому же подобию, когда вешают или сжигают чье-нибудь чучело, и стоит отметить, что повешением и сожжением казнили ведьм. Никто еще не расправлялся с чучелом выстрелом, кинжалом или гарротой). Куклы набивали козлиной шерстью, потому что именно козел представлял Сатану с его рогами и копытами. К куклам применяли слюну, так как считали, что слюна обладает оккультной силой, остатки этой веры живы до сих пор, если вспомнить, что перед выполнением особо важного дела мы имеем привычку плевать на руки.

Чтобы определить, нужна ли апелляция на основании сумасшествия, обвиняемую обследовал комитет врачей, который признал ее в здравом уме и твердой памяти. Гудвайф Гловер явно верила, что она заключила договор с Сатаной. Когда ее спросили, кто будет ее защитником, она пыталась вызвать его, а вечером слышали, как в камере она ругала его за то, что он ее оставил. Но самое важное, что ее колдовство действительно работало, и работало конкретно. Когда она мучила одну из кукол, один из детей Гудвина “корчился в жалких конвульсиях”. Если вспомнить, что в обществе, верящем в колдовстве, сильные симптомы истерии, которой были подвержены дети Гудвина, часто кончались смертью, нельзя сказать, что приговор бостонского суда был слишком суровым или несправедливым. В самом деле, если учитывать жестокость английских законов XVII века, то простое повешение покажется чуть ли не снисходительным наказанием.

Коттон Матер дважды посетил Гудвайф Гловер в тюрьме после того, как она была осуждена, делая серьезные попытки обратить ее в свою веру. Ее Принц, говорил он, обманул ее, на что она отвечала: “Если это так, мне жаль!” Он “поставил ее перед необходимостью и справедливостью расторгнуть договор с адом и отдать себя Господу нашему Иисусу Христу навечно и вовеки веков”. Она ответила, что “он говорит очень здравые вещи, но она не может этого сделать”. Матер спросил, может ли он молиться за нее, на что она сказала: “Если бы молитва мне помогла, я молилась бы за себя сама”. Он снова попросил ее разрешения молиться, и она ответила, что не может дать его, пока не позволят ее “духи”. Она говорила только на ирландском, и переводчик объяснил Матеру, что слово “духи” может означать “духи”, “ангелы” или “святые”. Тем не менее, он помолился за нее и когда закончил, она поблагодарила его за это. Но, пишет Матер, “не успел я выйти, как он схватила длинный и тонкий камень и своим пальцем и слюной начала “мучить” его, хотя кого или что она имела в виду, я имел счастье никогда не узнать”.

Во время этих визитов Матер также задал ей много вопросов по поводу колдовства. Однажды она ответила, что “с радостью дала бы… полный ответ”, но “духи” ей не позволят. Она сказала, что ходила на встречи, где ее Принц, то есть дьявол, присутствовал вместе с четырьмя другими людьми, и назвала их имена, включая одно, “которое естественная любовь призывала скрыть” – вероятно, ее дочь.

По пути на виселицу она объявила, что болезнь детей не прекратится с ее смертью, потому что в колдовстве участвовала не только она, но и другие. Болезнь продолжалась, но Матер не разгласил названные ему имена, возможно потому, что нельзя обвинить человека на основании одного лишь признания колдуньи. В конце концов, дьявол был, как часто называл его Матер, “Принцем лжи”, а эта женщина была его поклонницей. Приступы детей стали еще сильнее, лишь мальчику иногда становилось легче, когда он ударял призраков, которых видел. По теории, когда вы наносили удар по призраку, вы могли нанести рану колдунье, а в одном случае сообщалось, что “таким образом ранили отвратительную женщину а городе”. И снова Матер отказался огласить имена, “потому что чем осторожней мы будем в этом отношении, тем меньший вред нанесем репутациям невинных недостаточно расследованными историями”.

В конце концов, Матер взял старшую дочь Гудвина к себе в дом, отчасти чтобы лечить ее молитвами и постом, а также “чтобы я мог иметь полную возможность наблюдать необычное состояние этих детей и вооружиться доказательствами и доводами, как требовательный свидетель, дабы обвинить саддуцизм этой беспутной эпохи”. Он всегда был ученым и, понимая, что это классический случай, решил опубликовать отчет о нем, чтобы обратить материалистов в веру в невидимый мир.

У девочки обнаружилось достаточное количество симптомов. Большинство из них описано выше, но были и другие. Ее живот время от времени раздувался, “как барабан, иногда с квакающими звуками внутри”; однажды при таком случае Матер молился о “милосердии к дочери, мучимой дьяволом, и вдруг из нее раздался громкий и низкий голос со словами “Их (или нас!) здесь двое или трое”. Одной из самых нелепых ее галлюцинаций была езда на призрачной лошади. Она повторяла все движения скачущего человека, и в конце одной такой галлюцинации объявила, что была на шабаше и узнала, кто был причиной ее болезни. Их трое, сказала она, назвала имена и заявила, что “если их убрать, я поправлюсь”. Но Матер не стал “убирать” их. В конце концов, через эту девочку говорили дьяволы, а потому он опять не огласил имена.

Девочке становилось лучше в кабинете Матера. Она верила, к его замешательству и удовольствию, что Господь не позволит ее дьяволам войти сюда. Одним из самых удивительных симптомов были “полеты”; “ее поднимало и носило туда и сюда, хотя и не высоко над землей, но все же достаточно высоко, чтобы изменить наше мнение об обычной природе вещей”. Вероятно, это было не более чем повышенной интенсивностью движений при припадках, которую мы наблюдали повсеместно. Однако не все может быть так просто; о левитации говорилось и в другом случае, когда отчет о ней не так легко объяснить, и мы вернемся к этой проблеме, когда будем рассматривать тот случай.

Стойким симптомом была ее неспособность молиться или слушать молитвы о себе, или читать пуританские религиозные работы. “Паписткую книгу… она могла выдержать очень хорошо”, она могла читать “целые страницы какой-нибудь квакерской книги”, хотя не могла прочесть слова “Бог” или “Христос”, а просто пропускала их. “Когда мы просили сказать, какие слова она пропустила, она отвечала, что не должна говорить их; “Мне говорят, что нельзя, вы знаете, что это – это Б, О и Г”. Она не могла читать Библию, а если ее читал кто-то другой, даже про себя, это приносило ей ужасные мучения”. Тот же результат приносил пуританский катехизис, соборный катехизис, детский катехизис Джона Коттона, деда Матера, “Детское молоко” “вызывали у ребенка страшные судороги, если она раскрывала их, хотя раньше выучила их со всей своей любовью”.

Американские историки посмеялись над этим симптомом, говоря, что пуританский катехизис мог вызвать судороги у любого нормального человека. Но эти слова лишь демонстрируют неспособность этих историков понять культуру, чьей основой была религия. Эта девочка выросла в набожном обществе и прилежно училась религии, она верила, что поражена дьяволами и ведьмами. Ее неспособность произносить имя Господа или читать религиозные книги своего общества, должно быть, было для нее суровым испытанием, поэтому произношение слова “Бог” по буквам или чтение квакерских и католических книг было явным субститутом, заменителем. Брейер и Фрейд в своих “Трудах по истерии” писали о точно таком же случае.

Глубоко страдающая молодая девушка, с тревогой дежурящая у постели больного, задремала, у нее была страшная галлюцинация, и ее правая рука, которую она перевесила на спинку стула, онемела. Результатом был паралич, контрактура и анестезия этой руки. Она хотела молиться, но не могла найти слов [на своем родном немецком языке], но в конце концов ей удалось произнести английскую детскую молитву. Позднее у нее развилась тяжелая и очень сложная истерия; она говорила, писала и понимала только английский, в то время как свой родной язык был ей непонятен на протяжении полутора лет.

Каждый, у кого были обычные ночные кошмары, в которых не можешь говорить или двигаться, поймет, что чувствовала старшая дочка Гудвина, когда обнаружила, что не может молиться или читать Библию, но поймет лишь частично, так как ночной кошмар длится лишь момент, а симптомы девочки проявлялись в течение многих месяцев. Похоже, что ее вылечили молитвы – не ее, но Коттона Матера и других, исполненных благих намерений людей, которые время от времени присоединялись к нему. Затем, согласно Томасу Хатчинсону, опубликовавшему в 1750 году “Историю провинции Массачусетс-Бей”, “дети вернулись к нормальному поведению, повзрослели и сделали своей профессией религию, объявив, что одной из причин тому была их болезнь. С одной из них я познакомился много лет спустя. Это была очень серьезная, добродетельная женщина; она никогда не признавалась в том, что это дело было обманом”.

Хатчинсон был типичным рационалистом XVIII века, который считал все колдовство мошенничеством, поэтому его свидетельство характера женщины особенно ценно. В черновиках своего отчета об этом деле он упоминает, что женщина была его жиличкой, но, к сожалению, не говорит, была ли это девочка, находившаяся под попечительством Коттона Матера.

Дело Гловер было классическим. Пока оно шло, Джошуа Муди писал Инкриз Матер: “Это пример во всем, параллели ему быть не может”. Коттон Матер воспользовался случаем, чтобы прочитать своей пастве проповедь “О колдовстве”, основной целью которой было доказать, что главная защита против колдовства – это не талисманы, а молитва, вера и праведная жизнь. Однако важнее было то, что он взял это дело на вооружение в войне набожных людей против материализма.

Вспомните, что люди, скептически относящиеся к колдовству, не сомневались в его практике – только в том, работало оно или нет, а если работало, то не с помощью духовных методов. Таким образом, скептик Джон Вебстер в своей работе “Разоблачение так называемого колдовства” соглашался, что существовали колдуньи и дьяволы, которые “имели силу выполнять странные вещи”. Но двенадцатую главу он посвятил вопросу “не делают ли они их простым естественным способом”. Здесь ставилось под сомнение существование духовного, “невидимого” мира, как назвал его Коттон Матер. Таким образом, спор о колдовстве сделал теологический вопрос основным для христианина XVII века. “Мы придем не ко Христу, а к свету внутри, не к раю, а к складу ума, – сказал Матер, – если материалистам – саддукеям – удастся уничтожить веру в невидимый мир”.