Текст книги "Заговор Ван Гога"

Хенсон доверительно наклонился к Эсфири.

– Деревенские решили, что он либо оказался жертвой преступления, либо его избили в отместку, как нередко случалось в освобожденных странах. И тогда они сделали фотографию этого человека на смертном одре. Он был похоронен в могиле для бедных, и на этом бы история закончилась, кабы не то самое распятие и воспоминания инженера. Перед лицом довольно веских доказательств о кончине Мейербера власти отказались от обвинений в адрес вашего отца. Отмечу, что многие эксперты считали смерть Мейербера простым спектаклем, возможно, даже не без помощи симпатизирующих швейцарцев. Однако у них не имелось никаких фактов, приемлемых в суде. Такие группы, как «Die Spinne»[3]3
  Паук (нем.).


[Закрыть], «Одесса», да и все прочие организации скрывающихся нацистов изрядно преуспели в подобных инсценировках. Как бы то ни было, интерес к распутыванию загадки Сэмюеля Мейера заметно угас на фоне вьетнамских событий, не говоря уже о пресловутой кнопке, которой сверхдержавы стращали друг друга.

У Эсфири сверкнули глаза.

– Вы сами-то верите, что мой отец был Мейербером?

Хенсон не стал прятаться от ее пылающего взгляда:

– Да, мисс Горен, боюсь, что верю.

Она вскочила со стула и сделала несколько неловких шажков, пытаясь размять многострадальные, покрытые синяками мышцы.

– Это идиотизм.

– Почему? Вам что-то рассказал отец?

– Ничего он мне не рассказывал. Возможности такой не было… Нет, это же надо! Пролететь тысячи миль – и вот здравствуйте вам! Вы что, всерьез полагаете, будто моя мать позволила бы военному преступнику разгуливать на свободе? Ей было четырнадцать, когда ее избили во время Кристаллнахта. В Освенциме она выжила только потому, что стала забавой, личной игрушкой какого-то офицера. После освобождения попала в руки советских солдат, и трое суток ее насиловали. И после всего этого она закрыла бы глаза на Мейербера? Да вы бредите!

Хенсон поежился, слушая подробности из биографии Розы Горен. Тщательно взвешивая слова, он возразил:

– Нам кажется, что она просто хотела вас уберечь…

Эсфирь замерла.

– Как вы думаете, во что превратилась бы жизнь дочери Мейербера в Израиле? – продолжал Хенсон. – Сохранили бы вы сами такую тайну ради собственного ребенка? В смысле, если бы у вас был ребенок…

Эсфирь вновь молча отвернулась к окну и оперлась рукой о спинку стула.

– Нет, – ответила она наконец. – Нет, и еще раз нет. Я бы сообщила куда следует. Про родного отца. Я не такая, как мать, – она сильнее меня. Была сильнее.

Долгая пауза. В голове все кружилось и летело кувырком. Затем в тишине понемногу начал проявляться привычный шум больницы. Дежурная медсестра вызывает врача… В коридоре поскрипывает чье-то инвалидное кресло…

Хенсон осторожно подал голос:

– Думаю, вы недооцениваете свои силы. Вспомните, вы вышли против мужчины с пистолетом, имея в руках только баллончик с краской и отвертку.

– Ага. Как странно, что он улизнул. По всем правилам, я должна была его уложить.

Хенсон прямо взглянул в ее широко распахнутые темные глаза.

– Мне кажется… поправьте, если я ошибаюсь… мне кажется, вам хочется узнать правду о своем отце. Какой бы она ни оказалась.

– Мне надо к четырем в аэропорт, – тоскливо сказала Эсфирь.

– Самолеты «Эль-Аль» летают каждый день, – ответил Хенсон. – В конце концов, мир не так уж велик.

Глава 3
«ОНА»

Полторы недели минуло с того дня, как Эсфирь впервые поднялась на веранду дома напротив стадиона «Ригли-Филд». Хенсон сорвал бумажную полоску, которой была опечатана дверь, отпер замок и шагнул назад, поджидая, пока Эсфирь не зайдет внутрь первой. Та на миг замерла в нерешительности, затем ступила через порог и остановилась в прихожей, прислушиваясь к странной тишине опустевшего жилища. В воздухе стоял неприятный тяжелый запах, напоминающий паленую шерсть. Не покидая прихожей, Эсфирь заглянула на ведущую наверх лестницу. Солнечные лучи, бьющие через маленькое окошко над площадкой второго этажа, нарисовали на выцветших обоях нечто вроде треугольного многоцветного герба. Пошатнувшись, девушка на миг зажмурила глаза.

– Что с вами? – обеспокоился Хенсон, придерживая ее за локоть.

– Кажется, дело было куда жарче, чем мне помнилось, – со вздохом сказала она, увидев гостиную.

– Ого! – в свою очередь удивился Хенсон, проследив за ее взглядом. – Это что-то новенькое. Не иначе двуногие крысы наведались?

Деликатно подвинув Эсфирь себе за спину, он мягко ступил в комнату. Кто-то тщательно и систематически перевернул здесь все вверх ногами. Старый диванчик и кресло Мейера опрокинуты, подушки вспороты и вывернуты наизнанку, фотографии сорваны со стен, их рамки разломаны на части… Из перевернутых тумбочек все ящики вытащены и раскиданы перед батарей… Досталось даже оконным занавескам.

Хенсон пригнулся и, задрав правую штанину, извлек пистолет из потайной кобуры.

– Стойте у двери. На любой шум немедленно бегите на улицу и жмите «звездочку», потом «один». – И с этими словами он протянул ей свой мобильник.

Эсфирь с интересом понаблюдала, как он скользит вдоль стены, кидает взгляд на ведущие в подвал ступеньки и перемещается в глубь гостиной. «Я ему сто очков вперед дам», – подумала она и шагнула назад, чтобы не светиться мишенью в дверном проеме. Болезненный туман, еще цеплявшийся за ее сознание, стряхнуло в один миг, словно кто-то повернул выключатель. Все чувства настороже, готовы отреагировать на любой шорох в этом стареньком доме. Дубовые половицы скрипят и потрескивают, как старческие суставы. Должно быть, это Хенсон обходит другие комнаты. Впрочем, никаких иных звуков, выдающих присутствие человека, не слышно.

– На кухне та же картина, – доносится быстрый шепот. – Полный разгром.

Хенсон возвращается и, вскинув пистолет повыше, поднимается по лестнице на второй этаж.

Над головой звуки шагов, в такт пульсу ноют раны. Проходит еще несколько минут, и Хенсон появляется на верхней площадке. Пистолет болтается у бедра в разочарованно повисшей руке.

– Там тоже?

– А-а, да… Ваш знакомый явно не дурак.

Эсфирь опустила глаза и, будто впервые увидев, уставилась на свои пальцы. Почему они так дрожат?

– Откуда вы знаете, что это он?

– Неужели это похоже на работу шайки вандалов? Верно, Хенсон прав. Вещи разломаны или сорваны с мест, но отнюдь не в вихре слепого буйства. Не пропущено ни одного места, где можно устроить тайник. Подушки вспороты, однако каминные принадлежности оставлены в покое, аккуратно стоят на подставке. А ведь хулиганы с удовольствием взяли бы в руки по кочерге, чтобы хорошенько пройтись по комнате. Вазы разбиты, зато на стенах нет и следа от бессмысленных, случайных ударов.

– Вы полагаете, он нашел то, что хотел?

– А вы разве сомневаетесь? – отозвался Хенсон.

Эсфирь шагнула ближе.

– Может, это вовсе не он. Может, это какая-то банда. Скажем, их привлекла опечатанная дверь.

– Да нет же, это тот самый тип.

– Вы что, его знаете?

– Да как вам сказать… В общем, один здоровенный дядька интересовался вашей операционной.

– Что?! Он меня выслеживал?

Хенсон не отвел взгляда.

– В смысле, чтобы добить? Не исключено. Впрочем, он мог решить, что «она» у вас. Хм-м… Короче, что-то его спугнуло. В крупных больницах, типа той, где вы лежали, неплохо поставлена служба охраны. А то, знаете, есть такие киллеры, без году неделя… Так и норовят просочиться, чтобы устранить свои же «недоделки»… Словом, когда кто-то начинает задавать вопросы о пациентах, дежурный пост тут же берет его на заметку. Они хотели выяснить, что к чему, но он сразу удрал. На видеопленке изображение размыто, однако его приметы и описание есть. Вполне подходит под вашего знакомого.

– Как вы думаете, когда он здесь орудовал?

Хенсон пожал плечами. Эсфирь нагнулась, провела пальцем по днищу перевернутого телефонного столика и продемонстрировала результат.

– Никакой пыли с тех пор, как его опрокинули. Значит, максимум сутки. Вероятно, прошлой ночью.

– Что ж, давайте поглядим, не упустил ли он чего-нибудь.

Она кивнула.

– Что ищем?

– «Ее», – напомнил Хенсон. – «Ее» мы ищем. Как красноречиво выразился штандартенфюрер Шток, «где она?!». Не припомните, они больше ничего не говорили?

– Вы считаете, я над этим не думала? Сутками напролет?

Хенсон только кивнул в ответ. Придерживаясь за поручень лестницы, Эсфирь запрокинула голову и посмотрела на тусклую лампочку в прихожей. «Стариковская экономия, – пришло ей в голову. – Пару центов здесь, пару центов там…» Хенсон мягко коснулся ее руки.

– Может, присядете?

Она отдернула локоть.

– За меня не беспокойтесь. С чего начнем?

– Пойдем снизу вверх. А хотите, наоборот.

Она попробовала было просчитать, при каком варианте ей дольше всего не надо будет появляться в гостиной, но потом все же собралась с духом.

– В первую очередь – самое трудное, – сказала девушка и развернулась лицом к комнате.

Хенсон отдернул шторы. Возле камина – темная, давно подсохшая лужа, откуда тянулся дугообразный след, ведущий к откинутому с пола ковру. Да, она помнила, как поскользнулась в отцовской крови. Девушка отвернулась, и тут ей в глаза бросились бурые брызги на ручке кресла.

Шток сначала прострелил Мейеру колено. Говорят, это самая болезненная рана, которую только может причинить пуля. Возможно, полковник действительно был не прочь превратить старика в инвалида, но, скорее всего, он просто хотел развязать ему язык. И в этот момент ворвалась Эсфирь. Сбив девушку в подпол, Шток выстрелил ей вслед три раза. Первая пуля просто чиркнула по ребру и расплющилась о бетонную стяжку. Вторая пробила левую грудь у основания и вышла, вырвав кусок мяса чуть ниже подмышки. («Можете считать это просто глубоким порезом», – так сказал ей хирург, зашивая зияющую прореху.) Третья же пуля едва не задела легкое, однако развернулась вверх и, не причинив сколько-нибудь серьезных повреждений, засела прямо за ключицей. Врачи выдвинули гипотезу, что пуля, вероятно, столкнулась с пластиковой пряжкой на бретельке лифчика, если эта пряжка вошла в рану так глубоко, что хирурги ее заметили в самый последний момент. Впрочем, после изучения рентгенограмм их больше стала волновать шишка на голове от удара о бетонный пол, нежели огнестрельные раны пациентки. «Стрельба – все равно что риэлторский бизнес, – любил говаривать ее инструктор по огневой подготовке. – Все дело в том, чтобы удачно попасть в правильную точку».

Пока чикагская полиция возилась с решеткой на парадном крыльце, Шток «успокоил» Мейера двумя выстрелами в лицо и бежал через черный ход. Если бы не подростки, игравшие неподалеку в соке и обратившие внимание на пальбу, Шток вполне мог спуститься в подвал, проверить девушку и, выяснив, что она просто потеряла сознание, добить ее. После чего вернуться к Мейеру и под пытками выжать из него сведения про ту самую таинственную вещицу.

Опасливо переступая через засохшие потеки крови, Хенсон проверил все распоротые диванные подушки, он по очереди мял их и прощупывал. Затем, поставив диван обратно на ножки, пошарил во всех его щелях, откуда извлек кусок газеты, начатый кроссворд, кое-какую мелочь и красную расческу с надписью «Пеп Бойс». Эсфирь тем временем крутила в руках керамическую фигурку молочницы, которую, должно быть, смахнули с серванта или кофейного столика. Статуэтка, как выяснилось, потеряла свое голубенькое ведерко. Из пары подсвечников, которыми обычно украшают каминную полку, на месте остался только один. Впрочем, металл на поверку оказался дешевеньким, напоминавшим свинец с каким-то серебристым покрытием. Ничего ценного. В углублении на дне тоже пусто.

Кое-какие вещи были брошены возле батареи парового отопления: обгрызенная пепельница с небоскребом, книжечка льготных купонов для супермаркета и менора – солидная штуковина, вовсе не из дутой бронзы, хотя один стебель недавно погнут. В месте изгиба образовалась трещина, обнажив чистый металлический излом. Никаких тайных отделений или секретных ящичков не нашлось, хотя на основании Эсфирь различила клеймо и выгравированную надпись – «Штайниц, Ним».

Она уже собиралась отложить ее в сторону, как в голове пронеслась мысль: «Менора. С юга Франции». Уж не очередное ли доказательство, что Мейер в действительности был Мейербером? Мог ли он оказаться настолько хладнокровным, что держал у себя менору, отнятую у одной из своих жертв? Психопаты, к примеру, частенько хранят трофеи и сувениры, напоминающие об их «подвигах». Скажем, он мог иногда поглядывать на нее, гладить и ностальгировать о том времени, когда обладал властью над людьми, мог избить кого угодно или отправить на верную смерть. Словно издеваясь, эта менора свидетельствовала о его якобы свойстве, попутно прикрывая истинное лицо предателя. Своего рода извращенная шутка, если он на самом деле Мейербер. А если он был просто Сэмюелем Мейером, беженцем, то менора могла просто служить символом его веры. Эсфирь отставила священный подсвечник на подоконник, пообещав себе, что захватит его с собой.

Хенсон тем временем пролистывал журналы, оказавшиеся под опрокинутым телевизором.

– «Доктор Элайджа Уинстон», «Чарльз Голдман, доктор медицины». – Он взглянул на Эсфирь. – Так, так. Мейер потихоньку таскал журналы из офисов частнопрактикующих врачей. Может, они смогут рассказать о нем побольше?

Девушка чуть было не бросилась на защиту доброго имени отца, но тут же спохватилась. В самом деле, зачем? Кем он был, ее отец? Так ничего и не ответив, она просто нагнулась, чтобы получше разглядеть валявшееся на полу групповое фото. Стекло разбито, рамка разломана. Она осмотрела стены, отыскивая то место, где раньше висел этот снимок, затем нагнулась вновь и осторожно вынула стеклянные осколки.

– «Чикаго Кабс 1929», – прочитала она. – «Национальная лига чемпионов».

– Давненько я не слышал, чтобы они были хоть какими-то чемпионами, – отозвался Хенсон, светя крошечным фонариком внутрь задней стенки телевизора.

– Карл Драйвер Кинг, – принялась она перечислять. – Спайдер Вудспрайт. Эрнст Браун.

– Да уж, колоритные имена носили бейсболисты в те годы, – заметил Хенсон. Он тоже поднял с пола разбитую рамку, на этот раз с гравюрой, изображавшей утят в камышовых зарослях. – Старый добрый бейсбол. Сочные клички. «Лис». «Паук». «Кочерыжка».

На тыльной стороне фотографии можно было видеть столбик из пары дюжин номеров, записанных неровным почерком. В каждой строчке по три, а иногда и четыре буквы, после которых следовали три цифры.

– Что вы об этом думаете? – спросила девушка. Хенсон бросил взгляд на записи.

– Рейтинги-то? Обычное дело.

– Рейтинги?

– Результативность биттера в бейсболе, – пояснил он, показывая на один из номеров. – Один двенадцать. Слабовато будет. Хм-м. «Пять – семнадцать»?

– Здесь буковка «п» в начале. И еще в двух местах.

– А! Это, скорее всего, рейтинг питчера по серии иннингов. «П» как раз и значит «питчер». А у биттера «пять – семнадцать» быть не может по определению. Впрочем, так себе результатик. Держу пари, этого парня потом на кого-то обменяли.

– А вам не кажется, что это может быть какой-то шифр? Банковский счет или что-то подобное?

Эсфирь погладила лицевую и тыльную сторону фотографии, чтобы проверить на ощупь, не вложено ли что-нибудь между снимком и картонной подложкой.

– Если хотите, оставьте ее себе, – предложил Хенсон, – хотя лично мне это кажется обычной статистикой. Бейсбольные фанаты всю жизнь сходят с ума от статистики. А номерки мы потом проверим.

Хенсона, похоже, гораздо больше интересовала поднятая с пола гравюра. Прищурив глаз, он разглядывал изображение камышей.

– Вам никогда не встречались рисунки Эла Хиршвельда? Он в каждой своей работе прятал имя жены… Или дочери? В общем, некая Нина.

Девушка кивнула, хотя и не поняла, о чем он толкует. Она положила снимок с командой «Чикаго Кабс» на батарею, а сверху накрыла менорой.

– Он разбил все, что только можно разбить.

– Вообще-то, вы могли бы и продать кое-какие вещи.

– Я? Черта с два! Да будь они хоть с иголочки, все равно не стану марать руки!

Она с такой яростью все это выпалила, что Хенсон даже вздрогнул. Эсфирь пару секунд мрачно разглядывала плинтус, потом нагнулась и из-под батареи вытащила пыльную мышеловку с кусочком давно засохшей приманки. Да, теперь все принадлежит ей. Вот что хотел ей дать Сэмюель Мейер. Наследство из дешевой мебели. Заскорузлого сыра. Наследство из предательства.

Девушке вспомнилось, как часто мать говорила ей, зло прищурив глаза, что худший из людей тот, кто предает своих. Такое обобщение в действительности относилось по большей части к Мейеру, однако до сих пор ей казалось, что Роза подразумевала предательство жены и дочери. А теперь? Неужели матери было известно истинное лицо Сэмюеля Мейера? У нее не хватило сил сообщить об этом властям? Или она молчала ради дочери?

– Пойду посмотрю в задней части дома, – сказала Эсфирь.

– Нос только зажмите, – отозвался Хенсон и пошел вслед за ней.

Кухня оказалась столь же спартанской и унылой, как гостиная. С гнилой вонью от раскиданного мусора и оттаявших готовых обедов соединился едкий запах уцененного мыла. Судя по всему, банки из-под майонеза Мейер приспособил для хранения продуктов. Сахар, мука… Теперь все было высыпано на пол. А может, одну такую баночку он зарыл на заднем дворе? Не исключено. Мешок с мусором, выставленный возле двери, выглядел так, будто угодил в лапы сенбернару. Среди объедков валялось полдесятка консервных банок, причем в трех из них когда-то была свинина с бобами. («Ага, Мейер не очень-то жаловал кошерную пищу», – отметила про себя Эсфирь.) Бутылка из-под сливового сока. Старые газеты.

Кухонный шкаф столь же радовал глаз, как и мусор, хотя коробки и банки с продуктами по большей части остались целыми. Сельдь в винном соусе. Узенькие пачки макарон с сыром. Консервированные спагетти. Сухие супы с лапшой, в основном с мясным вкусом. На столике возле плиты – таблетки против гастрита, несколько видов слабительного и пузырек с рецептурными таблетками. Надпись гласила: «Эм-Эс Конт, болеутоляющее».

Хенсон тем временем проверял морозилку в древнем, еще овальной формы, холодильнике, вилка которого была выдернута из сети.

– Что это? – спросила Эсфирь, взяв пузырек с таблетками.

– Морфин, – ответил Хенсон. – Так, понятно… Получается, в дом вторглись вовсе не наркоманы, верно? Молодцом.

– Мне это и в голову не пришло, – сказала девушка, – но вы правы.

(«А насколько сильное это средство? Какую боль он испытывал?»)

Пока она разглядывала наклейку, Хенсон по выражению лица понял ход ее мыслей.

– Да, дела у него были совсем неважные, – добавил он сочувственно.

– По крайней мере, об этом он не врал.

– Не врал, – согласился Хенсон и отогнул край газеты, прикрывавшей кусок посеревшего мяса. – По всем органам. Не врал…

Эсфирь пошарила глазами под раковиной и обнаружила там алюминиевые кастрюли. Из-под стопки выглядывала сковородка со следами пригоревшего сыра. Девушка выпрямилась и еще раз оглядела кухню.

– Ошибочка, – сказала она. – Мужчина не стал бы прятать нечто важное на кухне. Женщина – другое дело. Но не мужчина.

– Ваш отец прожил в одиночестве более тридцати лет.

– Я, пожалуй, загляну в подвал.

– Ради бога.

Эсфирь вернулась к двери, открыла ее и посмотрела вниз. Вот в этом месте она лежала, пока в нее три раза стрелял Шток. Да уж, повезло. Тусклое освещение, игроки в соке по соседству, и струйки крови на груди, куда попала одна из пуль. Должно быть, со стороны все выглядело, будто рана смертельная, прямо в сердце. А от удара головой о бетонный пол она потеряла сознание и даже не шевельнулась. Поза тоже удачная вышла, на боку. Если бы она упала навзничь, то пуля точно нашла бы сердце.

Девушка устало потерла лицо. Чем она занята? Почему вновь копается в воспоминаниях о пережитом кошмаре? Ответ пришел сразу. Она в точности следует заведенной в «Мосаде» практике «разбора полетов» после каждого инцидента. На уровне автоматизма. Для оценки успеха или провала миссии рассматривалась и анализировалась каждая деталь. Например, почему оружие не найдено в том месте, на которое указывал осведомитель? Каким образом соседский мальчишка очутился на линии огня? Как вышло, что секретная полиция вообще узнала о канале передачи денег?.. Впрочем, на этот раз имелось одно, но весьма существенное отличие: в роли мишени выступала сама Эсфирь. Хотя нет, не будем себе льстить. Мишенью был Мейер. А Эсфирь… Так, досадная помеха, не более. Шток не отстал бы от Мейера, пока не получил бы нужных сведений. Или не убил бы его. Это означало, что, какую бы цель ни преследовал Шток, ответ прятался у Мейера в голове и что смерть старика, возможно, означала ликвидацию некоей проблемы. С другой стороны, Шток явно чего-то добивался. Должно быть, он взвесил все «за» и «против» той ситуации, когда Мейер остается в живых, а искомая вещь не найдена. Возможно, что Шток просто запаниковал, однако есть еще одна версия: он решил, что сможет добиться своей цели позднее, и, стало быть, это объясняет причину вторжения в дом. Нет ли здесь связи? Может, Шток охотится за той самой вещью, о которой по телефону говорил Мейер? И смог ли он ее найти?

Пульс участился, и Эсфирь почувствовала, как еще сильнее заныли раны. В голове вновь промелькнула картинка: с окровавленной головой она лежит у основания лестницы, тщетно пытаясь не потерять сознание и разглядеть темный силуэт, целящийся из пистолета.

Шток не решился спуститься вниз. Он не осмелился оставить Мейера одного, пусть даже выстрел в колено лишил старика движения. Получается, пусть косвенно, но отец спас ей жизнь?

Эсфирь скрипнула зубами. Черт бы его побрал! Она ничего не хотела от Сэмюеля Мейера. Ничего. Даже своей жизни. Однако, к сожалению, ее никто не спрашивал. Отец подарил ей жизнь, потом бежал, а затем, десятилетия спустя, спас ее. Может быть.

Девушка покрепче ухватилась за перила и медленно спустилась по лестнице. Внизу она перешагнула через пятна собственной крови и нашарила веревочку, ведущую к выключателю. Пыль повсюду: на верстаке с инструментами, на банках с краской, на коробочках для гвоздей и шурупов… На глаза попалось несколько кусков кожи. Должно быть, Мейер собирался что-то смастерить. В углу, напоминая древний танк, высилась печка-водогрейка, переделанная с угля на газ. За ней ничего, кроме все той же пыли и паутины. Судя по всему, Шток не обыскивал подпол, иначе пыль не лежала бы таким ровным слоем. Впрочем, он все-таки вывернул ящик с инструментами и поискал под верстаком, потому как возле ножек остались следы. Что, если та вещь находится здесь, внизу? Эсфирь неторопливо осмотрела все места, куда не добрался Шток, однако в конечном итоге сдалась и поднялась наверх, где было слышно, как Хенсон бродит по второму этажу.

Спальня поначалу казалась многообещающей, но и в ней осмотр дал лишь один тривиальный результат, а именно, что здесь жил пожилой человек. Из чулана выброшена одежда, которую Мейер не мог носить, наверное, уже несколько лет. В углу шкафа за обвисшим пальто выстроилось полдесятка зонтиков. В вытащенном из комода ящике обнаружилась пара сломанных часов. Девушка пнула стопку поношенного нижнего белья. Несколько непарных запонок. Майонезная банка с горсткой центов.

Угол комнаты занимал ворох бумаг, вываленных из письменного стола. Квитанции по зарплате двадцатилетней давности. Бланки налоговых деклараций. Судя по записям, до выхода на пенсию Мейер работал в городском управлении водоснабжения. В марте прошлого года перенес операцию, после чего прошел курс радиационного лечения и химиотерапии. Брошюра, утверждающая, что «есть много путей преодолеть последствия хирургического вмешательства в половую сферу мужчины». Под всеми этими залежами нашлось также несколько купонов для супермаркета и небольшой клочок пожелтевшей бумаги.

– Он писал в редакцию, – сказала Эсфирь, осторожно поднимая газетную вырезку.

– Насчет чего? – спросил Хенсон, копаясь в глубине чулана. Наградой за его труды стала стопка зачитанных книжек, все в стиле вестернов.

– Жаловался на осветительные мачты. Они ему мешали спать. Днем и без того шумно, а теперь еще и ночью светло.

– А, на «Ригли-Филд»? Да уже несколько лет прошло. Они держались до конца. Это был последний стадион, который устроил у себя ночное освещение.

– В общем, ему это сильно не нравилось. Пишет, дескать, «дурацкая игра».

– Все игры дурацкие, – заметил Хенсон. – Если задуматься, какой в них смысл?

Эсфирь отыскала еще несколько просроченных купонов и пролистала календарь за 1985 год.

Хенсон пересек комнату и открыл ящик прикроватного столика.

– Смотрите-ка. – Он показал ей пару старых фотографий.

На одной с краю стояла пометка: «Июль 1966». Младенец с пухлыми щечками спит, заткнув рот кулачком.

– Вы? – спросил он.

– Одеяльце мое. Мать до сих пор хранит его в чемодане.

– Должно быть, снимок он держал возле кровати.

– Наверное, оставил у себя, когда мать эмигрировала. – Эсфирь быстро сунула фото в карман. – А что на второй?

– Тут женщина.

Эта фотография оказалась намного более старой. Опираясь на локоть Мейера, скромно улыбалась худощавая девушка в перчатках. Он же, одетый в двубортный костюм и с зачесанными назад волосами, просто цвел.

– Ваша матушка?

Эсфирь кивнула. Заглянув в ящик, она увидела в нем еще один снимок. Вновь мать. Роза стояла перед забором из колючей проволоки. Справа – итальянский полицейский, по левую руку еще двое мужчин. Один из них напоминал скелет. Он был настолько истощен, что девушка невольно задалась вопросом, как вообще он мог стоять на ногах, да еще и улыбаться при этом. Второй мужчина был намного старше, но выглядел куда лучше. Роза тоже улыбалась. Ее черное платье казалось совершенно не к месту. Эсфирь вспомнила, что мать часто упоминала двух итальянцев, которые по доброте душевной подарили ей платье взамен завшивевшей лагерной робы. На оборотной стороне пожелтевшего снимка виднелась надпись, сделанная курсивом, причем по-немецки: «Триест, 17 марта 1946». Эсфирь тоже положила карточку в карман, рядом со своим детским фото.

– А свадебную не хотите взять?

– Себе оставьте, – ответила она.

– Вы знаете, – кашлянув, заметил Хенсон, – такое впечатление, что в доме только эти снимки.

– «Чикаго Кабс», – напомнила Эсфирь.

– Я имел в виду личные фотографии.

– Наверное, «дурацкая игра» для него значила больше, чем мы с матерью.

– Верится с трудом. Может, ваш знакомый паршивец все забрал?

– Какая разница! – взорвалась девушка. – Зря я это все затеяла… Надо было домой лететь.

Хенсон задумчиво посмотрел на нее, но, решив все-таки промолчать, носком ботинка поворошил разбросанные по полу предметы. Центы. Газетные вырезки. Аэрозольные баллончики против насморка. Морфин. Оранжевые таблетки без маркировки. Зажим для бумажных денег с семью долларовыми купюрами.

– С обратной стороны ящиков нет следов от клейкой ленты, – заметил он, – так что если он и прятал что-нибудь, то не таким способом.

Среди пачки купонов и квитанций Эсфирь заметила надпись на иврите. Израильская марка на крошечном конверте. На обороте она увидела, что он был отправлен матерью в 1973 году. Дрожащими пальцами она извлекла письмо.

– Что это? – спросил Хенсон.

Девушка ничего не ответила. Присев на краешек постели, она прочитала короткое послание:

«Больше не пиши. И не пытайся искать встречи ни со мной, ни с моей дочерью. Пойми, что я больше не могу тебя видеть. Слишком много воспоминаний. Ты говоришь, что любишь нас. Вот и дай Эсфири шанс жить своей жизнью. Все, что ты можешь, это только причинить ей боль. Если тебе все равно, что будет со мной, тогда хотя бы подумай о ней».

Роза даже не поставила подпись.

«Все, что ты можешь, это только причинить ей боль».