Текст книги "Родные и знакомые"

– Шагиахмет-агай всю жизнь такой, всю жизнь ради богатства совестью поступается…

Хозяин дома посоветовал:

– Тебе, кордаш, надо добиться, чтобы раздел наследства был пересмотрен. По-моему, ещё не поздно. Ну, посчитали тебя погибшим и поделили на двоих. Теперь ты, слава аллаху, вернулся, жив-здоров, чему мы очень рады. И теперь ни какого сомнения не должно быть. А если начнут спорить – закон на твоей стороне. Пойдёшь в суд, и будет по-твоему. Для солдата двери турэ [20]20
  Турэ – начальник, чиновник.


[Закрыть] открыты.

– Это уж так, – согласился Ахмади. – Наследство, конечно, должно быть поделено на три части.

– Ну да, теперь должны разделить на три части, – подтвердила хозяйка дома.

– А как же! Кайнага Шагиахмет – не пуп земли, перед шариатом все мы равны, – высказалась и Факиха словно бы в обиде на мужа.

Ахмади ничего не сказал в ответ на её слова.

Поев, мужчины вышли во двор проветриться. Между тем хозяйка приготовила чай.

Когда вновь расселись на нарах, хозяин прокашлялся и пропел конец какой-то песни на первый пришедший в голову мотив:

 
Э-э-эй,
Отслужив, вернётся в дом родной солдат,
Лишь девушке уехавшей нет пути назад…
 

– Ха-ай, афарин! [21]21
  Афарин – возглас одобрения («прекрасно»).


[Закрыть] – воскликнул Ахмади, поскольку смысл песни сводился к его приключениям.

– Ах-ах! Уж не собираетесь ли вы, грешным делом, распевать песни за чаем? – удивилась хозяйка дома.

Женщины не догадывались, что их мужья сплутовали в клети.

5

Через неделю после возвращения Ахмади принялся наводить порядок на своём подворье. Сыновья Абдельхак и Магафур увлечённо помогали отцу. Подновили ограду у сарая, привезли с берега пруда полубки, ладно перекрыли крыши клети и сенника.

В один из дней Ахмади снял с гвоздя провисевшее три с лишним года кремнёвое ружьё, почистил его и верхом отправился вдоль Узяшты в сторону гор. Он побывал на Долгом лугу, на выделенном ему общиной сенокосном угодье. Там стояли два больших – копён по сорок – стога. Мысленно похвалил сыновей: «Много сена накосили. Похоже, хваткие ребята. Коль продлятся дни мои и в мире всё будет благополучно, не пожалею сил, чтобы поставить их на ноги покрепче…»

Увидев у реки поднятую на высокий осокорь колоду для пчёл, вспомнил покойного отца. В детстве приезжал он сюда с отцом не раз: поднимали колоду, а после того, как влетал в неё рой, вырезали соты с мёдом. Раньше каждое лето на это дерево садился рой. После смерти отца дело, видно, захирело. Покосившаяся колода ясно говорила, что нынче пчёлы в неё не залетали.

Бросился в глаза вырубленный топором у комля осокоря трезубец – изображение вил. Это родовая тамга Сальмана. Ахмади подумал: «А кому, интересно, достался этот осокорь?» И вновь овладели им мысли об оставленном отцом состоянии, о переделе наследства.

Подъехав к стогам, Ахмади спешился. Бродячий скот посбивал жерди, ограждавшие сено. Ахмади стянул поближе спаренные колья, вбитые по углам ограды, закрепил жерди. Затем вскочил на коня и тронулся в обратный путь.

На спуске к броду через Узяшты почти из-под самых ног коня стрелой метнулся зверёк. Это была выдра. Она канула в воду ниже переката – только булькнуло. Произошло это так быстро, что вытянувшийся в стремительном беге зверёк показался змеёй. Конь поставил уши торчком, фыркнул. Ахмади схватился за притороченное к седлу ружьё. Выдра уже исчезла, но коль ружьё оказалось в руке, Ахмади, задумчиво посмотрев на него, просто так, без всякой надобности, выстрелил в воздух. Эхо прокатилось над оголившимися лесами, заметалось в осенних горах, вызвав в памяти картину сражения с японцами. Впрочем, в сравнении с грохотом сотрясавших землю снарядных разрывов звук, произведённый кремнёвым ружьём, был не более чем хлопок.

К слову сказать, ходить в атаки с винтовкой в руках Ахмади не доводилось, поскольку таких, как он, пожилых людей, не проходивших прежде военную службу, определили в хозвзвод. Ахмади был приставлен к лошадям в обозе. Всё ж японские снаряды, перелетая линию фронта, порой пугали и его. При близком разрыве снаряда, бросив свою подводу, как и другие обозники, он приникал к земле – спасал жизнь…

Ахмади переехал речку, поднялся на крутой берег. Бросил взгляд на горы, обступившие долину Узяшты. Эти извечно покрытые лесами горы знакомы ему с тех пор, как он помнит себя. Сколько до ухода на войну свалил он лесин на этих склонах, снял лубков с лип, сколько весной в бескормицу выволок из распадков ильмов, чтобы скот их обглодал, сколько дров наготовил, составляя их шалашами, чтобы лучше сохли!

Он знает здесь названия всех урочищ, вершин, скал, рощ: Ташкискэн, Саука-йорт, Акъегет, Карагай-йорт… Всё близко его сердцу.

То, что открывалось его взору, как-то непроизвольно вызывало в нём смутные видения: всплывали в памяти безымянные, лишь пронумерованные, совершенно безлесные сопки Манчжурии. «Не приведись снова их увидеть въявь!» – подумал Ахмади.

Сейчас чёрная осень, предзимье. Деревья вокруг стоят голые. Небо пасмурно. Но хорошо Ахмади на родине, легко ему дышится. Любо ему смотреть на горы, леса и воды родной земли. Конь идёт бодрой рысью, мягко подкидывая хозяина в седле, весело поматывает головой, словно и ему передалось настроение всадника.

На дороге, идущей по уреме, колёсные колеи и конская тропа засыпаны опавшей листвой. Она успела высохнуть на подмёрзшей почве, шуршит под копытами коня. Лишь на обдуваемых ветром полянах шуршание сменяется гулким топотом.

Да, легко на сердце Ахмади. Только долго ли так будет? Надо снова да ладом устраивать свою жизнь. Хозяйство пришло в упадок. Можно бы, конечно, довольствоваться и малым, радуясь тому, что остался жив, но смущает богатство братьев – выглядеть рядом с ними голодранцем зазорно. Нет уж, пусть малым довольствуются дураки, а он, Ахмади, с бедностью не примирится. Хоть душу шайтану продаст, а встанет вровень с самыми богатыми людьми аула…

Дорога вывела на высокий открытый берег у излучины Узяшты. Послышался шум воды, она бурлила среди огромных валунов. Вот невелика речка, а какие горы рассекла, сколько преград одолела! Извилист её путь, но цели она всё равно достигнет. «И я достигну!» – твёрдо решил Ахмади.

Вдоль по речке он выехал на выгон, начинающийся у верхнего конца Ташбаткана. Утром, когда он уезжал, над горами клубились, задевая хребты, многослойные тучи. Теперь они поднялись выше, небо посветлело. Но у подножья гор, там, где рассыпались дома аула, сгущалась синяя дымка…

6

После того, как Ахмади побывал в гостях у Исмагила, по аулу пошли разговоры о повторном дележе уже забытого было всеми наследства. Об этом говорили как о большой новости. Новость, понятно, дошло до слуха Багау и Шагиахмета. Багау воспринял её спокойно.

– Агай прав, по шариату наследство полагалось разделить на троих, – сказал он. – Я получу его прощение, хоть сегодня отведу ему корову с приплодом. А если агай сочтёт это недостаточным, пусть ещё выберет любую лошадь. Всё одно, отцовским добром до конца жизни богат не будешь…

Слова Багау в ауле одобрили. «В покойную мать пошёл, щедрый, похоже, егет [22]22
  Егет – парень, молодой человек.


[Закрыть]», – говорили о нём. И Ахмади сказанное младшим братом пришлось по душе. Впрочем, против Багау он и так зла не таил.

Прослышав об идущих по аулу толках, старик Хажгале дал знать племянникам, чтоб пришли к нему посумерничать. Был приглашён на ужин и мулла Сафа. Замыслил старик в присутствии муллы разрешить спорное дело.

За ужином, прежде всего, была выражена общая радость по случаю благополучного возвращения солдата, начались расспросы о войне, о запредельной стране. Ахмади, которому такие расспросы уже порядком надоели, отвечал односложно. Беседа текла вяло. Поэтому тему сменили, заговорили о житьё-бытьё в ауле.

Старик Хажгале настойчиво потчевал гостей, каждому сунул в рот жирный кусок мяса, отрезав его от своей доли. Вслед за ним проделал то же самое Шагиахмет. И остальные решили соблюсти обычай, потчевание пошло по кругу.

Меж едой и чаем Хажгале попытался затеять беседу о мирских заботах и тревогах: зима запаздывает, бесснежные холода затянулись, скот заморён дождливым летом, и сейчас не знаешь, как с ним быть – выгонять пастись или ставить в стойла. Мнение своё на этот счёт высказал только мулла Сафа. Шагиахмет и Ахмади молчали, словно прятали во рту золотые колечки. А Багау при старших, тем более – при мулле не решался вставить слово в разговор, в смущении то и дело вскакивал, чтобы помочь дяде и енгэ [23]23
  Еигэ – жена старшего по возрасту родственника.


[Закрыть] – принести из другой половины дома ложки-плошки, чайную посуду, самовар…

Наконец когда разлили чай, мулла Сафа, знавший, с какой целью он приглашён, многозначительно кашлянул, издалека стал подступать к главному.

– Альхасыл [24]24
  Альхасыл – (араб.) – итак.


[Закрыть], – сказал он, – все мы выражаем радость и возносим благодарение по случаю твоего, Ахмади-кустым, возвращения в добром здравии и невредимости. Доходили до нас слухи, будто бы японский царь превращает пленённых в рабов. Тем не менее, однако, и само по себе положение у пленённого не из лёгких…

Слушатели покивали в знак согласия с многомудрыми словами муллы.

– Пока ты пребывал в чужих краях, ваш дорогой отец покинул этот мир, – продолжал мулла. – Благочестивый, святой был человек, да займёт его душа почётнейшее место в раю! Полагая, что и тебя уже нет среди живых, проливали мы слёзы скорби, но, как видно, предначертана тебе долгая жизнь…

– Так, так… Верно встарь было сказано: тот, кто вышел, вернётся; тому, кого вынесли, возврата нет, – то ли кстати, то ли некстати вставил Шагиахмет.

– Верно, очень верно! – подхватил старик Хажгале. – Быть бы живым-здоровым… Здоровье – самое большое богатство… Как заметил хазрет, мы считали тебя погибшим и малость поторопились с наследством. Да. И вот приглашены вы сегодня сюда, чтобы в мирной беседе прийти к общему удовлетворению.

– Благое дело, благое дело! – воскликнул мулла Сафа.

Поскольку цель этого собрания была раскрыта, а ниточка спора вела к Шагиахмету, все взглянули на него: что скажет он? Но Шагиахмет заговорил не сразу. Он был подавлен, маялся мыслью, что придётся расстаться с какой-то частью своего добра, обдумывал доводы, чтобы предотвратить это.

– У отца перед кончиной уже не было столь большого богатства, какое он имел прежде, – начал Шагиахмет. – С началом войны казна увеличила поборы, пришлось отдавать скот. А на пчёл червь напал, потому что к концу жизни у покойного не хватало сил присматривать за ульями. Присматривали работники, да ведь не спроста сказано, что у подчинённого всего один глаз, а у подневольного – ни одного. В войну и лесные промыслы перестали давать доход. Ну, а раз нет денежных промыслов, куда ни повернись – надо скотом расплачиваться. На пропитание – скот, одеться-обуться, заплатить налоги – всё тот же скот. Вам самим это ведомо…

Шагиахмет так расписывал отцовское разорение, что хоть уши затыкай. Однако мулла Сафа, хоть и не очень уверенно, поддакивал Шагиахмету. И старик Хажгале вроде туда же:

– Когда два царя воюют – это вам не ребячья игра в бабки. Чтобы солдата кормить, быравиант [25]25
  Быравиант (искаж.) – провиант.


[Закрыть] нужен…

Мулла Сафа, хотя и не понял мудрёного слова «быравиант», опять поддакнул, поскольку должен был исполнять свои обязанности выразителя законов шариата, не дать спору разрастись в скандальную распрю. Он слышал о готовности Багау добровольно отдать брату часть унаследованного добра и заговорил об этом.

– Как дошло до меня, Багау-кусты согласен во имя спокойствия лежащего в могиле передать часть наследства и тем самым удовлетворить своего единоутробного брата. Альхасыл, при таком стечении обстоятельств и следуя этому при меру…

Тут хазрет запнулся на каком-то арабском слове и, сделав вид, будто пауза преднамеренная, выжидающе посмотрел на Шагиахмета. Но Шагиахмет молчал.

Подал голос Багау, уже напившийся чаю и сидевший теперь, потупившись, на сундуке у выхода.

– Я согласен, пускай берёт, – сказал он, не поднимая глаз. – И из конского племени, и из коровьего…

– Решение похвальное, ибо щедрость и выражение почтения к старшим предписаны всем сынам Адама, – одобрил мулла. Наставительно устремив вверх палец, он добавил: – Благое дело зачтётся, сказано в Книге. Всевышний вознаградит щедрого и скотом, и прочим состоянием.

– Ну, а ты, Шагиахмет, как решишь? – спросил старик Хажгале. – От кусты своего, наверно, не отстанешь?

– И от меня будет телёнок на расплод, – ответил тот, помедлив, стараясь не выдать голосом свою злость.

Щедрость Багау выводила его из себя. Мальчишка! И коня отдаёт, и корову. Не разобрался ещё, что в жизни кисло, а что пресно. И вот ему, Шагиахмету, тоже приходится от сердца отрывать…

А Ахмади в ответ на посул Шагиахмета хмыкнул и с грубой прямотой высказал свою неудовлетворённость:

– Обрадовал! Слава аллаху, проживу и без твоего дерьмового телёнка. Оставь себе…

Вырвать у жадного старшего брата что-нибудь из конского, как выразился Багау, племени – вот что было на уме у Ахмади. Уже повежливей, с затаённой усмешкой он сказал:

– Мне бы на расплод и игреневая кобыла сгодилась, ничего, что старая.

Шагиахмет заёрзал: кобылы-то уже нет, съедена. Он тут же придумал удачное, на свой взгляд, объяснение:

– Прошлой осенью, понимаешь, в гололёд ключицу она сломала и уже подыхать собралась. Еле успел прирезать. Всё полбеды…

Хажгале нехотя поддержал Шагиахмета:

– Да, стара уже была скотинка. Покойный брат мой её с Языковской ярмарки ещё в ханские, как говориться, времена привёл. Лет двадцать пять, пожалуй, с тех пор прошло.

– Примерно так, – сказал мулла Сафа не очень уверенно.

Чтобы разрядить всё более накалявшуюся атмосферу, Хажгале принялся вспоминать истории, случившиеся с игреневой кобылой. Ахмади слушал его с усмешечкой: знал, когда и где купили игреневую, сколько ей было лет. А о том, что кобылу специально на убой откормили, со всеми подробностями рассказывали ему и Исмагил, и Факиха, и ещё несколько человек.

– Однако аркан хорош длинный, а речь короткая, – оборвал свои воспоминания старик Хажгале. – Давай-ка придём к общему согласию да и…

– Да-да, – вставил слово мулла Сафа. – Длинные рассуждения уместней в книгах…

– Ладно, коли так. Будем считать, что кобыла уже собиралась сдохнуть. Хорошо, что вовремя прирезали, – сказал Ахмади с той же усмешечкой. – Мне и стригунка её довольно…

– Вот на том и порешите! – обрадовался Хажгале. – Жеребёнок тоже не пустяк. Недаром сказано: не хули стригунка, к будущей весне он превратится в коня.

Но Шагиахмет знает цену буланому стригунку: тот обещает стать превосходным скакуном. Надо быть глупцом, чтобы упустить его из рук.

– Если хочешь взять из конского поголовья, выбери уж что-нибудь получше, – якобы раз добрился Шагиахмет. – Правда, выбор невелик, не так уж много мне досталось…

Ахмади понятна причина такой «доброты». В нём вскипела злость на брата. Ну и ловок, ну и увёртлив! Хапнул – и ничего не хочет отдавать. Ахмади отлично помнит, сколько перед его уходом на войну было у отца косячных жеребцов, кобылиц, тягловых лошадей. Масть каждой лошади помнит. Где всё это? Где мелкий скот, где пчёлы?

Он в упор взглянул на Шагиахмета:

– А жеребец саврасый – он что, тоже сдох? И рыжая кобыла, и гнедая сдохли? Ну, пожили вы в своё удовольствие!..

– Так ведь, не всё к нему перешло, – заступился мулла Сафа за Шагиахмета и перечислил, кому и какие пожертвования были сделаны покойным перед кончиной.

Ахмади допил чай, опрокинул чашку на блюдце, пересел с нар на лавку, стоявшую у стены, бросил мрачно:

– Ладно, живи отцовским добром ты. Жив-здоров буду – я своё наживу.

– И то верно, – искренне одобрил сказанное старик Хажгале. – Ещё встарь замечено: не тот богат, у кого добра много, а тот, кто имеет сыновей.

– Шайтан беден, я богат, благодарение аллаху за его милости, – сказал Ахмади и вдруг опять вспылил: – Но я это так не оставлю! Пойду в волость. Посмотрим, что скажет закон…

Он встал, сунул ноги в ката, натянул чекмень и, сумрачно попрощавшись, ушёл домой. Оставшиеся были удивлены его внезапным уходом и расстроены. Лишь старик Хажгале старался сохранить невозмутимый вид.

– Ла-адно… Братья в ссоре – недолгое горе. Помирятся сами как-нибудь. Завершим трапезу, хазрет, – сказал он и молитвенно провёл ладонями по щекам.

А разгорячённый Ахмади в это время быстро шагал по проулку, соединяющему две улицы аула. Ему кто-то встретился, но в темноте он не разглядел – кто, да и не стал всматриваться, занятый своими мыслями. Мысли были беспорядочные, точно спутанные нитки. Он весь ещё был под впечатлением от разговора, закончившегося ссорой с ближайшей роднёй. Пожалуй, сгоряча хватил он лишнего, пригрозив отправиться в волость и раздуть это дело. Нескладно получилось, и на душе от этого смутно. «Да, напрасно насчёт волости-то», – думал он.

Уж если на то пошло, надо было съездить в волость, но никому ничего не говоря, прознать, что там и как. Если б стало ясно, что дело обернётся в его, Ахмадиеву, пользу, – тогда и притянуть Шагиахмета к ответу. А теперь эта лиса может опередить – подкатится к начальству, подмажет кого надо. И его, Ахмади, завернут назад ни с чем, скажут, что раздел наследства их не касается, что это, мол, решается шариатом. Только опозоришься.

Узнав после возвращения в аул о смерти отца, Ахмади вначале и думать не думал о наследстве. В своё время, когда женился и обзаводился собственным хозяйством, ему было выделено всё, что положено. Чего ж ещё! Но пока ходил по возвращении из дома в дом в гости, ему внушили мысль, что он обойдён, что надо восстановить справедливость.

На Шагиахмета была у него обида и независимо от наследства. Родилась она ещё давно, в товарном вагоне, в котором везли солдат на войну. У жаркой железной печки земляки его коротали путь за разговорами, жаловались на свою судьбу, завидуя тем, чьи отцы сумели вовремя сунуть взятки нужным людям. «Могли бы и мои бочонком мёда или какой-нибудь живностью откупить меня», – подумал тогда Ахмади. Отец в то время был уже плох. Значит, провернуть это дело полагалось Шагиахмету. Тем более что он со многими волостными начальниками был на короткой ноге, выслуживался перед ними, не раз ел с ними из одного котла. Но ничего не сделал, чтобы спасти брата от солдатчины.

Не без страха вступая в войну, Ахмади не раз возвращался к этой мысли. Ну, а когда в плену испытал такое, что и собаке не пожелаешь, когда нахлебался лиха досыта, вина Шагиахмета стала казаться ему неискупаемой. Благополучное вызволение из плена и радость свидания с родиной приглушили обиду. Но остался в душе какой-то комок – и не рассасывался.

Дело о наследстве до волости не дошло, Шагиахмет, поразмыслив, всё же отдал Ахмади буланого стригунка.

Глава вторая

1

По улице шла шумная ватага парней. Они несли длинный шест – собирали хобэ [26]26
  Хобэ – дары, пожертвования населения для раз дачи на состязаниях в качестве призов; некоторые из них привязывались к шесту для всеобщего обозрения.


[Закрыть]. Фатима углядела их с крылечка. Когда парни приблизились, Фатима юркнула в дом. «Что же привяжет к шесту эсэй [27]27
  Эсэй – мать, мама.


[Закрыть], если зайдут и к нам? – взволнованно думала девушка. – Хорошо бы – платок или хоть аршин ситца…»

Среди парней она успела заприметить братьев своих Магафура и Абдельхака, это её обрадовало: мать не станет скупиться при них. Но был там и Талха, принародно похвалявшийся на днях, что женится на Фатиме. «Видеть его, конопатого, не могу! Везде свой нос суёт, бесстыжий, тоже мне – деляга…» – подосадовала Фатима.

Несколько дней назад егеты в шутку разыграли, кому какая девушка суждена. Когда конались за Фатиму, на конце палочки оказалась рука Талхи. Ему, недоумку, как раз этого и недоставало. Теперь ходит – языком болтает. Никто – ни его сверстники, ни девушки – слов Талхи не принимают всерьёз. А он всё своё: «Женюсь на Фатиме!» Нос задрал, раздулся от важности. Любит – не любит его «суженая», – дела ему нет. А Фатима, услышав от подружек такую новость, разозлилась донельзя.

Шумная ватага сборщиков хобэ остановилась у ворот. Первым в дом вошёл Магафур, за ним – Зекерия и ещё двое или трое. Фатима, красная от смущения, стояла в переднем углу. Зекерия обратился к хозяйке дома:

– Ну, Факиха-енгэ, дело теперь за тобой. Надеемся на твою щедрость.

– Что-то рано вы! Для сабантуя же срок не подошёл, плуг ещё не вынут из земли, – добродушно отозвалась Факиха. – К сабантую дадим, как все.

«Ох уж эта эсэй!» – застыдилась Фатима, не ожидавшая отказа.

– Нам сейчас надо. Гульсира вот платок к шесту привязала, – не отступал Зекерия. – У тебя, енгэ, с выручки от мочала что ни то осталось. Завалялось, наверно, аршина два-три товару…

Магафур поддержал приятеля:

– Ладно уж, эсэй, открывай сундук.

Ключ от сундука вместе с сулпы [28]28
  Сулпы – накосник, металлическая подвеска со вставками из цветных камней и монетами.


[Закрыть] подвешен к косе Факихи. Она сунула ключ в замочную скважину, два раза со звоном провернула его. Сундук, обитый полосками белой жести, открылся. Откуда-то с самого дна Факиха вынула кусок простроченной парчовыми нитями ткани, аршина полтора, и вложила его в руку Зекерии.

– Спасибо, енгэ, так-то лучше, – сказал парень удовлетворённо. – А ты, Фатима, что пожертвуешь?

Вместо дочери ответила Факиха:

– Не довольно ли из одного дома? Размахиваетесь больно широко, прямо – на великий сабантуй.

– Кабы на великий – мы б запросили поболее, чем полтора аршина ситца, – вмешался Магафур. – Будут просто игры, хотим немного повеселиться.

Зекерия, решив что от препирательств толку мало, прозрачно намекнул Фатиме, чего от неё ждут:

– Подружки твои в грязь лицом не ударили. Платочек там, кисет ли – нам всё сгодится.

Магафур подбадривающе взглянул на сестру, и Фатима достала из кармана камзола вышитый платочек…

Во дворе дары подвесили к шесту. Талха тут же заприметил платочек Фатимы. «Для меня, наверное, вышивала, – самодовольно подумал он. – Платочек должен стать моим».

Перейдя улицу, молодёжь заглянула в дом старика Багаутдина. Его старуха дала три десятка яиц.

Хозяин следующего дома Самигулла встретил весело.

– Ты! – окликнул он жену Салиху. – Поищи-ка, нет ли у тебя лоскутка какого. Ведь не уйдут, пока чего-нибудь не выжмут. А то так нажмут, что жёлчный пузырь лопнет…

Парни засмеялись.

– Верно, с пустыми руками не уходим, – подтвердил Зекерия.

– У меня ж ничего нету, чтоб вот так вдруг… Ничего не шила, вот и нету… – несмело запротестовала Салиха, а всё ж открыла сундучок, порылась в нём, вытащила витой шнурочек для подвязывания ворота рубахи. После родов по обычаю раздаривала такие шнурочки соседским ребятишкам, да один оказывается, остался. – Возьмите, коль годится…

– Эй, бисякэй, бисякэй [29]29
  Бисякэй – жёнушка.


[Закрыть], мало, вижу, от тебя проку. Ну-ка, подай мой кисет, – сказал Самигулла и, взяв из рук жены кисет, достал из него серебряный полтинник. – Нате, купите, что надо.

– Вот это, по крайней мере, взнос! – обрадовался Зекерия. Сборщики хобэ шумно высыпали на улицу.

Шест с дарами всё более тяжелел; каждый в ауле, по мере своих возможностей, привязывал к нему или давал в руки сборщикам что-нибудь. Только богатеи вроде Шагиахмета, Ахметши, Усмана и старающийся попасть в их круг Исмагил вдоволь поворчали, наговорили по сорок лишних слов, прежде чем дали по лоскутку оставшегося от шитья ситца.

О предстоящих играх Фатима узнала накануне. Она решила, что будет нечто вроде «карга буткахы» [30]30
  «Карга буткахы»– «грачиная каша», старинный праздник весны, на котором верховодили женщины. С приобщением башкир к земледелию более популярным стал сабантуй – «праздник плуга», справляемый после окончания полевых работ.


[Закрыть], поскольку работы в поле ещё не закончились. Правда, уже досеивали гречиху. Но молодёжи невтерпёж было ждать сабантуя.

После голодного тысяча девятьсот одиннадцатого года в ауле ни игры, ни скачки не устраивались. Народ соскучился по развлечениям, поэтому парни, с азартом занявшиеся подготовкой праздника, собрали на удивленье много призов. К общей радости, и погода установилась ясная, небо ослепительно сияло.

Место для игр выбрали за околицей аула, на выгоне, у берега Узяшты. Отличное место, лучше не придумаешь: сердцу тут радостно, глазу приятно. На пышных осокорях, подёргивая хвостами, кукуют кукушки. Вода в речке уже спала, и мальчишки с берега закидывают удочки в омутки под осокорями. У дальнего края выгона, возле уремы мирно щиплет траву скот…

В середину выбранной площадки заранее была вкопана гладко обструганная высокая лесина – столб для лазанья. К нему в праздничное утро с криком и визгом набежала детвора. Мальчишки упоённо попинали у столба чью-то тюбетейку, покатали войлочный мяч, стараясь загнать его в лунку, потом на смену мячу пришёл деревянный чижик. Девчонки, собравшись в кружок, принялись играть в пять камушков.

Пришли парни, наклонно прикрепили к столбу шест с призами. Затрепетали на ветру привязанные к шесту полотенца с красной и зелёной вышивкой на концах, лоскуты белого ситца и кумача, платки, платочки, кисеты, разноцветные шнурочки – и сразу повеселел майдан [31]31
  Майдан – площадь, арена, место сбора.


[Закрыть]. Группами стали подходить девушки, но поначалу они сбились в кучку в сторонке, точно напуганные волком овечки.

Фатима присоединилась к ним. Она пришла в жёлтом сатиновом платье, поверх платья – зелёный бархатный камзол. Когда она торопливо, ведя за руку сестрёнку, проходила мимо парней, монеты и кораллы её сулпы и нагрудника зазвякали сильней. Талха уставился на Фатиму, будто собираясь проглотить её. Она это чувствовала, но не удостоила Талху взглядом, только щёки её запылали, – если б могла, от злости прямо-таки разорвала, растерзала бы нахала.

Начались игры.

Гурьба подростков отправилась к линии, откуда предстояло бежать вперегонки. Вступили в круг желающие померяться силами в борьбе. И вот уже отходят в сторону первые победители, им вручаются призы – кому платочек, кому варёные яички, кому кисет. Рвётся к победе Талха, но никого свалить с ног не может; под дружный смех кладут на лопатки его самого. Другой бы ушёл подальше от сраму, но слабоват умом Талха, и, пользуясь этим, сверстники подзуживают его, подговаривают схватиться снова.

Магафуру стало жаль парня.

– Из-за платочка Фатимы старается, – шепнул он на ухо Зекерие, распоряжавшемуся призами.

– Разве мы его ещё никому не отдали?

– Нет. Вон висит. Отдай уж бедняге, пусть порадуется.

Талха в это время, багровый от напряжения, весь в поту, пытался опрокинуть Хусаина. Улучив момент, Зекерия подмигнул Хусаину, дал знак рукой: мол, уступи. Тот понял, кивнул в ответ, стал выжидать, когда Талха подтянет его кушаком и приподнимет, – тогда можно упасть поестественней. Но обессиленный соперник, сделав рывок, сам вдруг упал навзничь. Хусаин, упёршись руками в землю, быстренько перебрался на карачках через голову Талхи и перевернулся на спину, – якобы его кинули…

– Подножка! Подножку дал! – завопила мелюзга.

Не обращая на неё внимания, Зекерия объявил победителем Талху, вручил приз.

– Держи! Оказывается, ты настоящий пехлеван. Тебе на счастье выпал платочек Фатимы.

Тёмное, как дубовая кора, конопатое лицо Талхи расплылось в улыбке. Он важно обсушил лоб полученным платочком, сбил набекрень чёрную бархатную тюбетейку и вышел из круга, ничуть не сомневаясь в подлинности своей победы.

Хусаин остался в кругу: теперь он намеревался показать свою силу и ловкость. Но вышел против него Магафур, вышел с лукавой мыслью подтвердить мнимую победу Талхи. Он не сомневался, что возьмёт верх: противник-то на два года моложе. Перекинули друг другу за спину кушаки. И вдруг – Магафур ещё топтался, выискивая положение поустойчивее – Хусаин рванул, приподнял его, покружил и шмякнул оземь. Победа была чистая, бесспорная…

Вдалеке из-за пригорка выкатились бегуны. Пока они приблизились к майдану, зрители встали в два ряда, образовав живой коридор. Первым в него влетел Ахсан. Прибежавший последним Абдельхак, дабы оправдать свою неудачу, прикинулся прихрамывающим. Никого из бегунов распорядители не обошли подарком: даже последнему достался витой шнурок.

После полудня на шум-гам за околицей потянулись люди вроде Самигуллы, – мужчины, уже отрастившие усы. Понаблюдав за веселящейся молодёжью, они сами увлеклись, принялись бороться.

Потом появились и старики.

Степенно, пряча за спиной свою певучую трубочку, подошёл Ахмади-кураист. Магафур, увидев его, взял сырое яйцо, лихо ударил им себе по лбу, протянул разбитое яйцо кураисту:

– На-ка, Ахмади-агай, смажь горло да сыграй нам…

Тот выпил яйцо и заиграл плясовую.

Впрочем, девушки в своём кругу уже давно танцевали под звуки кубыза. Парни посматривали в их сторону, стараясь издали определить, кто танцует, но разглядеть было непросто: круг плотно сомкнут, к тому же на девушках не привычная одежда, а праздничные платья, шали, хакалы [32]32
  Хакал – букв. борода, здесь – нагрудник, украшенный кораллами и монетами.


[Закрыть]; лица у них подрумянены. У иной девчонки хакал свисает до самых колен, ясно, что не свой – взят у матери, тётки или у енгэ. Но как бы там ни было, присутствие девушек украшало игры. Конечно же, каждый из парней держал на примете одну из них, не признаваясь в этом даже ближайшим друзьям. Только Талха крутился возле девушек, не делая секрета из того, на кого он имеет виды. Порой он врывался в их круг, как волк в отару, пытался сплясать, неуклюже помахивая полученным в качестве приза платочком. Едва Фатима вышла танцевать, он вновь разорвал девичий круг, начал приплясывать около неё. Фатима от унижения заплакала. Даже парни возмутились, а девушки побойчей накинулись на Талху:

– Абау [33]33
  Абау! – возглас, выражающий испуг.


[Закрыть], страхила, уходи отсюда!

– Он же бешмет свой пришёл показать…

– Ай, какой бешмет! Конный спешится, а пеший ляжет, чтобы получше рассмотреть…

– Видим, видим – куда как богат!

– Только, на беду, когда умом наделяли, он за печкой спал.

– Иди вон к парням, пляши там!

Тем временем к девушкам подошёл Ахмади-кураист.

– Ну-ка, красавицы, покажите ваше искусство, – сказал он ласково. Зазвучал весёлый наигрыш. Но девушки застеснялись, сбились в кучку, потом вытолкнули дочку кураиста.

– Пусть Оркыя начнёт.

Оркыя залилась краской, кинулась обратно, но её не пустили.

– Давай, доченька, подай им пример, – подбодрил отец.

Оркыя, коль уж отец попросил, набралась смелости, быстрыми шажками дважды прошлась по кругу, завертелась волчком. Наигрыш повторялся, поэтому она снова пошла по кругу, плавно поводя руками.

Парни потянулись к новому центру веселья.

– Хорошо идёт отцова дочь! – сказал кто-то из них восхищённо.

– И не говори! Да и как же иначе, раз отец – кураист…

Оркыя, завершив танец, потянула за рукав Фатиму:

– Айда, теперь – ты!

Фатима некоторое время отнекивалась, но подружки настояли – станцевала. А после неё разошлись вовсю и девушки, и парни…

Солнце клонилось к горизонту.

Игры, обернувшиеся небольшим сабантуем, подходили к концу. Оставалась только байга – состязание наездников. В ауле не было прославленных на сабантуях коней. В скачках предстояло участвовать, главным образом, молодняку, объезженному мальчишками, но ещё не познавшему хомута. Поэтому было решено расстояние для скачек установить короче обычного, начать их с околицы Сосновки, от которой до Ташбаткана считалось семь вёрст.

Молодёжь с нетерпением ждала, когда вдали покажутся всадники. Волновались владельцы лошадей, каждый жаждал увидеть впереди свою и заранее готовился торжествовать. Хынсы [34]34
  Хынсы – человек, который может определить достоинства коня по его стати.


[Закрыть] строили догадки, поскольку среди участвующих в байге не было ни одного испытанного скакуна. Всё же предсказатели сошлись на том, что первым придёт гнедой жеребчик Багау-бая, – у жеребчика неплохая родословная.