Текст книги "Ворон. Сыны грома"

Глава 3

С борта «Змея» на сушу доставили два огромных железных котла, куда мы положили мясо и немного жира от четырех тюленей. Прилив уже накрыл прибрежную полосу, и уцелевшие собратья нашей добычи стоймя спали в воде, так что только головы виднелись на поверхности. Мы с облегчением вздохнули, когда их странное пение стихло. Вдобавок к мясу в котлы пригоршнями отправлялась любая морская мелюзга, которую нам удавалось отыскать: улитки, мидии, береговички. Кроме того, Арнвид принес пучок фенхеля, а Бодвар вытащил из земли три больших корня хрена. Он нарезал их и бросил в варево, после чего рты у нас горели огнем, сколько бы воды мы ни хлебали. Брам сказал, что нас излечит пиво, ежели только мы готовы принять изрядную дозу такого снадобья. Все охотно последовали его совету. Вкусное мясо было доедено с черствым хлебом, который мы взяли в шатрах на уэссексском побережье. На ломти намазывались остатки тюленьего жира, растопленного с горсткой соли.

– Зря мы убили ту рыжую тюлениху, Свейн, – сказал Брам, и дрожащий отсвет костра вспыхнул на его бороде, похожей на птичье гнездо.

– Мне тоже ее жалко, – ответил Свейн, всасывая варево из глубокой ложки. – Она глядела на меня такими глазами…

– Ага. Прямо как у твоей сестрицы, – задиристо произнес Брам, подмигнув Арнвиду, который при этих словах усмехнулся.

Сигурд отправил людей в глубь суши: они должны были искать селения или просто дома, оставаясь никем не замеченными. Меньше всего хотелось, чтобы франкийские воины разбудили нас среди ночи, как предрекал отец Эгфрит (он вбил себе в голову, будто святой дух, чрезвычайно сильный в этих местах, непременно сообщит добрым христианам о вторжении язычников и они придут, размахивая горящими крестами и мечами, обмакнутыми в освященную воду).

– Пускай приходят, монах, – сказал Сигурд. – Поглядим, справятся ли их деревянные кресты с нашими секирами. И мне все равно, во что они окунают свое оружие: в святую воду или в мочу девственниц. Железо так и так заржавеет. Значит, бояться нам нечего.

Викинги рассмеялись, но это не помешало им быть, от греха подальше, настороже. «Фьорд-Эльк» все не показывался. До сих пор не менее чем шестеро из нас одновременно следили за проливом, ведущим к бухте. Сигурд приказал, чтобы даже после наступления темноты три пары дозорных попеременно таращили глаза на море, освещенное луной и звездами, на случай если Эльдред в силу своей дерзости или глупости решится идти вдоль берега ночью. Мы ждали, слушая убаюкивающие вздохи океана.

Я спал рядом с Кинетрит, а значит, и с отцом Эгфритом, который непрестанно сопел и ворочался. Видно, Белый Христос не защищает своих рабов от блох, и кусачим тварям прекрасно жилось в рясе монаха. Я готов был поспорить, что, если б он решился ее снять, она сама, не спросясь у него, поползла бы по земле. Но Кинетрит как будто становилась спокойнее рядом с этим человечком, и за одно лишь это я мог его поблагодарить.

Если Кинетрит не отходила от Эгфрита, то ее соплеменник Пенда не отходил от меня. Он желал смерти своему олдермену так же сильно, как любой из нас (может, даже сильней), и наверняка мечтал собственным мечом взять с него плату за измену: Эльдред, по сути, погубил всех саксов, которые пришли вместе с нами на валлийскую землю. И все же жажда мщения не мешала Пенде настороженно глядеть на нас, его спутников. Как ни свиреп и ни искусен в бою был этот воин, чьи волосы стояли торчком, как иглы ежа, он оставался христианином, и потому ему непросто было уживаться с теми, кто соблюдал обычаи предков. Однако мы с ним вместе дрались и вместе проливали кровь. Мы оба выжили, когда смерть забрала столь многих наших соратников, и, несмотря на наши различия, связь между нами была прочна, как Глейпнир – волшебные путы из корней гор и птичьей слюны, которыми скован волк Фенрир.

Пенда также посматривал на Кинетрит, хотя взгляды эти казались мне скорее оберегающими, чем воспламененными Фрейей. На одну уэссексскую рыжеволосую красотку он уж точно смотрел по-другому. По мне, она походила на женщину, которая не блюдет себя. Может, даже на потаскуху. Но Пенда поговаривал о том, чтобы жениться на ней. Стало быть, к Кинетрит он благоволил лишь потому, что она происходила из его краев. Или потому, что была единственной девицей среди грубых викингов. Или потому, что он, Пенда, любил ее брата Веохстана. Ни то, ни другое, ни третье ни спасло бы отца Кинетрит в роковой для него час. Ожидание этого часа объединяло нас с Пендой.

Заря занялась поздно: лучи солнца долго не могли пробиться сквозь низкий серый комок облака. С ночи накрапывал дождь, и мы проснулись мокрые и злые. Наше недовольство усиливалось тем, что здешние обитатели, тюлени, вновь заголосили, будто позабыв о наших копьях. Потирая тяжелые красные глаза и зевая, вернулись последние предутренние дозорные. Они подбросили хворосту в костер и закутались в покрывала да промасленные шкуры. Эгфрит протянул мне кружку с дождевой водой. Буркнув «спасибо», я сделал глоток и передал ее Пенде. Место Кинетрит пустовало. Пенда, словно прочитав мои мысли по морщинам на лбу, ухмыльнулся и кивнул в сторону скал, обнаженных отливом. На одной из них лежало платье Кинетрит, а сама она была скрыта от наших глаз. На мгновение я представил себе, как девушка моется в холодных волнах. Это видение было для меня в равной мере мучительно и заманчиво, и я досадливо заерзал, заставляя себя думать о другом.

Пенда кивком указал мне на возвышенность, где розовые цветки армерии и белые звезды мокричника пробивались сквозь грубую траву и колючие заросли синеголовника.

– Сигурд отправился туда еще до того, как забрезжил рассвет.

– Он хочет вернуть свой корабль, – сказал я, предпочтя не упоминать о том, что Сигурд не знает, вернется ли к нему удача (тот, кто предал нас, бежал, и смерть кровожадной тенью преследовала наше братство). – Будь «Фьорд-Эльк» моим, я бы тоже не стал дарить его врагу.

Пенда кивнул. Где-то в сером небе раздалось похожее на лай карканье баклана, опечаленного дождем не меньше нашего.

– Что же Сигурд будет делать, если отобьет корабль? – спросил сакс. – Не маловато ли нас для того, чтоб вести два судна?

Густые волосы Пенды по-прежнему торчали вверх, несмотря на сырость. Накануне нам следовало бы набрать палок, воткнуть их в песок и соорудить шатры из промасленных шкур, но, когда мы устраивались на ночлег, было тепло и сухо. Теперь суетиться уже не стоило. Все промокли до нитки.

– Сигурд решит, что делать, – ответил я, почесывая бороду. По правде сказать, она еще была не слишком густой, и хороший бриз сдул бы ее прочь, однако я гордился ею, хоть она и чесалась, как блошиные укусы под рясой отца Эгфрита. В довершение всего наше терпение испытывали серо-коричневые тучи назойливых мух, которые так любят моросящие летние дожди. – Того, что мы взяли у Эльдреда, должно с лихвой хватить на новый корабль не хуже, чем «Змей» или «Фьорд-Эльк», – продолжил я. – Мы богачи, Пенда.

– Сокровище славно блестит, – покачав головой, сакс указал на ладью, которая мягко колебалась на низкой воде. – Но для меня это все равно как смотреть на чужую жену. – Бьорн и Бьярни шли вброд к берегу, держа над головами щиты и мечи; навстречу плыли два других викинга, которым приказано было их сменить. – Я, парень, сам добуду себе серебро, – проворчал Пенда, дотрагиваясь до копья, лежавшего подле него.

Он вытянул ногу и пнул обратно в костер откатившуюся горящую палку; огонь злобно зашипел. Костры горели повсюду. Викинги, сидевшие вокруг них, медленно просыпались, пили, приглушенно переговаривались. День выдался скверный, но в воздухе пахло зеленью и свежестью.

– Сигурду известно, на что ты способен, – сказал я, вспоминая расправу, которую Пенда учинил над неприятелем на моих глазах.

Этот сакс был незаменим на поле брани, и наш ярл не зря принял его в свою волчью стаю. Наверняка зная себе цену, Пенда, как и остальные воины, неустанно стремился отличиться в бою. Пожав плечами, он ответил:

– Когда Эльдред, вероломный ублюдок, нам попадется, ваш ярл Сигурд увидит, кто я таков. Мой меч расскажет все за меня. Он запоет, Ворон, как заправский бард. – Пенда осклабился, выхватив из воздуха незримую добычу. – И тогда я возьму то, что мне причитается.

Мы провели день, сетуя на погоду, играя в тафл, снова приводя в порядок свое снаряжение (в дождливую пору этому занятию не могло быть конца) и просто скучая. Отправляясь на разведку маленькими отрядами, мы все же старались держаться у берега – из боязни, что повстречаемся с франками или не сумеем вовремя отчалить и броситься в погоню, если в проливе покажется «Фьорд-Эльк». Но «Фьорд-Эльк» не показывался. Вечером мы снова поужинали мясом тюленей: эти существа оказались слишком глупы, чтобы убраться от нас подальше. С неба по-прежнему сыпались плевки, и на этот раз у костров не было слышно веселых шуток.

Сигурд погрузился в мрачные раздумья. Ярл держался обособленно, и только Улаф отваживался с ним заговаривать. Но даже он, капитан, был молчалив и думал о чем-то своем. Вероятно, о сыне – светловолосом Эрике, который погиб, изрешеченный стрелами, у стен замка Эльдреда. Других наследников Улаф не имел, и его роду суждено было прерваться. Теперь старик мог вернуться к матери умершего юноши, а мог взять иной курс и довериться ветру, который вобьет его имя в песню, чтобы песня эта жила в веках, сохраняя память о том, кто не оставил после себя потомства. Видя, как Улаф, ничего не страшась, сражается на английском берегу, я понял, что сердце старого воина разбито.

Вновь назначили дозорных, и я оказался в их числе. Я рад был взобраться на мокрый холм со щитом на спине, мечом у бедра и копьем в руке, цепляясь за высокие стебли лебеды. Пенда пошел со мною, однако я подумал, что ему, как и мне, не хочется оставлять Кинетрит.

– Монах приглядит за нею, – сказал я, прервав молчание.

Нам оставалось пройти около сотни шагов до козьей тропы, которая круто взвивалась вверх, а затем уходила вправо, к северному краю залива. Она вела на известняковый мыс, служивший нам дозорной башней. Оск, караульный, которого мы сменили, уверял, будто видел оттуда уэссексское побережье, хотя его товарищи сказали, что это было лишь облако, низко висевшее на горизонте.

– Старый козел Асгот сидит у меня в печенках, – наконец ответил Пенда, откашлявшись и сплюнув. – Я видел, как он лапает глазами нашу Кинетрит, и мне это так же нравится, как подтирать зад крапивой.

– Подотрись лучше самим Асготом, – сказал я. Заметив под ногами гнезда крачек, маленькие углубления в мягкой земле, я осторожно их обошел. Птицы пригнули головы в черных шапочках, пристально глядя на меня немигающими желтыми бусинами. – Старик совсем одурел от крови, – прибавил я, восхищаясь храбростью пернатых созданий (никто из них не улетел в темнеющее небо). – Может, он уже лет тридцать, а то и больше, не видал женщины, подобной Кинетрит. Вот и всё.

Пенда хрипло усмехнулся.

– Тут яйца, – сказал он, подходя к гнездам, которые я оставил позади. – Добавим их в завтрашний котел. Варево Арнвида от этого хуже не будет.

– У крачек клювы острые, как стрелы, Пенда, – ответил я. – Пускай себе высиживают свои яйца. Что до Асгота, мы увидим, если он затеет недоброе. К тому же я готов побиться об заклад: Кинетрит способна сама о себе позаботиться.

По правде говоря, мне было мерзко оттого, что я проморгал опасность, которую заметил сакс. От Асгота можно было ждать беды – в этом я не сомневался. Вместе с Глумом и родичами Глума он убил Эльстана, моего друга и приемного отца. Они повесили старика на дубе, обмотав ствол багровой веревкой его внутренностей. Один из тех, кто принес несчастного в жертву, погиб от моей руки, но это был не Асгот. Пыльные потроха жреца все еще благополучно скрипели, а нож его был остер, как и раньше.

– Будем за ним присматривать, Ворон, – сказал Пенда. – Пускай старая свинья только попробует выкинуть какую-нибудь пакость.

Мы выбрались на белые скалы уже в сумерках. Дождь все не прекращался, и я уже промок до мозга костей. Опершись о копья, мы посмотрели на восток, туда, где простиралась Франкия. До самого горизонта тянулись холмы, поросшие травой. Кое-где на этом зеленом полотне темнели дубовые и буковые рощицы, но человеческого жилья я нигде не видел, хоть некоторые дозорные и говорили, будто заметили в небе дымок одиноких крестьянских подворий, разбросанных на юге, вдалеке от моря. Из бухты, где мы бросили якорь, наверняка можно было за день доплыть до устья мощной Секваны. Она змеей подползала к Парижу – единственному франкийскому городу, о котором я слыхал. Улаф говорил, что на берегах реки есть и другие поселения, может быть, даже небольшие города, и я ему верил: Секвана и впрямь оказалась огромной и, конечно, могла прокормить тысячи людей.

Мы знали: рано или поздно Эльдред пройдет мимо нашей бухты, ведь он не слабоумный и будет держаться поближе к суше, чтобы уйти от волн открытого моря и использовать для своей пользы береговые ветры, хоть в такую унылую погоду они дули не сильнее, чем чья-нибудь задница. Только вот когда «Фьорд-Эльк» наконец покажется, не знал никто. Оставалось лишь ждать.

Пенда развернул две промасленные шкуры и размотал тонкую веревку, обвязанную вокруг его пояса. Расстелив одну из кож за побитой бурями скалой, мы употребили копья как опоры, а куски бечевки – как расчалки и устроили себе довольно-таки сносное убежище. Сидя под шкурой, мы слышали, как дождь неумолчно барабанит по ней, напоминая нам о том, что впереди не самая приятная ночь. Чтобы враг нас не заметил, Сигурд запретил дозорным жечь костры: завидев огонь или дым, любопытствующие франки могли явиться в наш лагерь, а этого ярл не хотел. Не хотел он и отпугивать Эльдреда. Правда, все викинги согласились друг с другом в том, что из осторожности олдермен скорее всего введет «Фьорд-Эльк» в устье реки прямо из открытого моря, защищая днище корабля от скал, а богатства, таящиеся в его трюмах, – от алчности разбойников. Однако никакая осторожность не спасет от нас Эльдреда и его приспешника Маугера. Смерть, уготованная судьбой, уже поджидала их на франкийском берегу.

Я достал из-за пазухи ломоть засохшего хлеба и выставил руку под дождь, чтобы вода превратила сухарь в непривлекательное месиво, о которое я хотя бы не сломаю зубы. Пенда раздвинул ягодицы и выпустил столько воздуха, что его хватило бы, чтобы на целый день наполнить парус «Змея». После этого сакс покачал головой и усмехнулся.

– Никогда не позабуду, какое у тебя, старина, было лицо, когда валлийцы облепили нас, словно мухи коровью лепешку. Твой кровавый глаз горел, как у самого дьявола, а зубы… – При этих словах он оскалился, точно злой пес. – Казалось, ты вот-вот разгромишь преисподнюю. Думается мне, что и моя голова полетела бы с плеч, подойди я к тебе слишком близко.

– Я освобожу тебя от нее сейчас, если еще раз так пернешь, – сказал я, морщась от гадкого запаха.

Довольная усмешка искривила синеватый шрам, прочерченный кем-то по левой щеке Пенды.

– Должно быть, валлийцы подумали, будто их посетил черт из страшных снов, что видят по ночам их дети, – сказал он. – Несчастные ублюдки!

– Насколько мне помнится, это они побили нас, Пенда, – сказал я. – Мы должны благодарить судьбу за то, что чудом выжили и мокнем теперь под этим мерзким дождем.

Пенда остановил на мне взгляд, и глаза его потускнели, как стоячая вода, заросшая ледяною коркой. В том бою сакс потерял многих соплеменников и друзей. Через мгновение он отмер и, кивнув, сказал:

– Как знать? Может, когда-нибудь мы сделаем из тебя славного воина. Прибавим умение к твоему буйному нраву. А пока ты ведь все еще злишься, если кто-то пытается тебя убить, верно, парень? – Пенда улыбнулся. – На твое счастье, у тебя есть это.

Он махнул рукой в сторону камня, до половины скрытого травой.

– Что?

– Невидимый щит, дурья башка! Вот бы и мне заполучить такой!

Я покачал головой:

– Они нынче очень редки, и добыть их не так-то просто. Я скажу тебе, если найду хоть еще один.

– Спасибо, дружище.

Шутка получилась не из веселых: не только Пенда видел причуду судьбы в том, что я до сих пор жив, меж тем как многие воины, закаленные в бою, погибли. Неужто меня в самом деле оберегает какой-то волшебный щит? Уж не Одину ли он принадлежал?

Глотая мокрый хлеб, я вернулся мысленно в тот кровавый день, на тот склон, где мы тогда стояли. Сперва луг стал скользким от крови, а затем его усеяли кости бледных мертвецов. Сказать по правде, Пенда спас мне жизнь, подняв меня на ноги, когда они подкосились. Я был ему обязан. Ему, а также Сигурду и всем его викингам. Они убивали за меня врагов, стояли за меня, как стоят за братьев по оружию. И вдобавок к этому они приняли меня в свою стаю. Я был молод, самонадеян, да к тому же ослеплен порывом юношеской страсти, и все-таки иногда, в пору молчаливых раздумий, благодарил судьбу за то, что мне дано: за скамью у весла, за меч, за место среди тех, чьи деяния будут воспеты в сагах. При мысли обо всем этом у меня мутилось в мозгу. Я тряс головой и раздувал щеки, моя грудь наполнялась теплым чувством гордости, а сердце стучало, как боевой топор о щит. Я мечтал так или иначе отплатить тем, у кого был в долгу, и в эту пакостную дождливую ночь упорно глядел на северо-запад, в даль бухты и пролива, туда, где догорали последние отсветы заката. Меня не оставляла надежда на то, что именно я замечу «Фьорд-Эльк» и принесу известие Сигурду.

* * *

Луна успела выкатиться на небосвод и снова исчезнуть, прежде чем Свейн Рыжий и Брам по прозвищу Медведь пришли нас сменить. С хрустом взойдя на ближайший к нам уступ скалы, они, будто две черные тени, заслонили собой восходящее солнце, красное, как пламя, изрыгаемое драконом. Дождь наконец-то прекратился, и в чистом утреннем воздухе я уловил исходивший от викингов запах хмельного меда.

– Ну, и каково вам было тут вдвоем? Не померли со страху? – проговорил Брам, подмигнув Свейну. Одна его рука сжимала копье, другая держала раздутый мех с медовухой.

– Этим двоим не страшны никакие привидения: любое из них само перепугается, увидав зубья на голове англичанина и кровавый глаз Ворона, – ответил Свейн, упирая древко копья в землю рядом с зарослями розовых цветов, шуршавших на ветру.

Внезапно воздух словно бы разрезало скрипучим криком. Брам быстро пригнул голову и развернулся, подняв копье. В этот миг мы увидели в небе сапсана, который стрелой кинулся вниз, в высокую траву.

– Не бойся, Брам, – сказал я под взрыв общего смеха. – Твой друг тебя спасет. Ты ведь не допустишь, чтобы эта злая старая птица склевала бороду Брама? Правда, Свейн?

Свейн ухмыльнулся:

– Пускай себе клюет! Эту его бороду давно пора проредить, а то у него рожа волосатее, чем яйца Тора.

Брам невнятно прорычал, чтобы мы убирались обратно на берег. При этом, я уверен, щеки его пылали под кустистой темно-русой бородой. Мы, встав, принялись встряхивать руками и ногами, которые одеревенели, как треска, высушенная на ветру. Пенда зевнул, причмокнул губами и, подмигнув мне, кивнул на бурдюк с медом. Поняв его намек, я сказал по-норвежски:

– У того, кто не смыкал глаз всю ночь, может пересохнуть в горле. По-моему, мы заслужили глоток-другой.

Брам с видимым неудовольствием протянул мне мех.

– И чего ради я должен с тобою делиться? – проворчал он. – Мой старик-отец шкуру бы с меня спустил, если б я вздумал так разговаривать со старшими.

– Зря он этого не сделал, – сказал я, делая шаг назад и передавая бурдюк Пенде. – Такая шкура его озолотила бы.

При этих словах Брам двинулся ко мне, но я успел отскочить туда, где он не мог до меня дотянуться. Ему осталось лишь проклинать Свейна, который прыснул со смеху.

– Я с тобой еще разберусь, щенок! – проревел Брам, швыряя мне вслед камень.

Мы зашагали по сбегающему вниз травянистому уступу, минуя гнезда крачек и буревестников. Пройдя через поле розовых приморских цветов, мы услышали, что тюлени снова подняли вой и кричат как-то слишком громко для спокойного летнего утра. Едва до меня долетел запах лука, топленого жира и терпкого дыма костра, мой рот увлажнился слюной, а живот подвело от голода. Мысль о еде оттеснила жгучее желание увидеть в проливе «Фьорд-Эльк». Подойдя ближе, мы услыхали шкварчание варева и туманный гул негромких голосов. Обыкновенно мы не мешали повару делать свое дело и, лишь когда он созывал нас обедать, кидались на него, как волки. Сейчас вокруг котла собралась такая стая, что только по дыму можно было понять, где же именно он стоит.

Улаф, почесывая зад, повернулся к нам.

– Это козлиное дерьмо так и не показалось?

Я покачал головой:

– Нет, Дядя, им даже не пахнет.

Неужели Сигурд ошибся, решив, что Эльдред пойдет вдоль берега? Может, олдермен пересек море напрямую, как мы, и уже пьет вино с императором франков? Ярл в одиночестве сидел на скале, водя точильным камнем по длинному мечу.

– Он появится, Дядя, – сказал Сигурд, не поднимая глаз от работы.

Пожав плечами, Улаф снова повернулся к котлу, и в этот миг я понял, почему все викинги собрались вокруг костра. Над огнем, помешивая варево гладкой палочкой, стояла Кинетрит. Край подола синего платья, ниспадавшего до босых ступней, был облеплен песком. Волосы цвета спелого ячменя, заплетенные в две длинные косы, блестели в свете восходящего солнца, а творожная белизна кожи подчеркивала живость умных глаз. Единственная женщина среди множества воинов, загрубевших в странствиях, она была невероятно красива. От одного взгляда на нее у меня сводило кишки.

– Ты уже сказал ей? – спросил Пенда.

Я резко остановился и, схватив англичанина за плечи, развернул к себе. Мы еще не успели приблизиться к остальным настолько, чтобы нас слышали. Кровь бросилась мне в лицо.

– Сказал что? – проговорил я, безуспешно притворяясь ничего не понимающим. Пенда опустил подбородок, приподняв брови. Я вздохнул. – Нет, не сказал. И ты не скажешь, Пенда, если не хочешь, чтобы мой башмак познакомился с твоим задом.

С усмешкой покачав головой, сакс почесал свой длинный шрам и провел рукой по густым волосам, ероша острые пики.

– Странный ты парень, Ворон. В толпу валлийцев можешь броситься только так, а при виде тощей девицы у тебя дрожат коленки.

– Закрой хлебало, Пенда, – проговорил я не то угрожающе, не то умоляюще, прекрасно осознавая, какой жалкий у меня при этом вид. Не в силах что-то исправить, я лишь пробормотал в довершение собственного позора: – Прошу тебя.

Пенда взглянул на Кинетрит, потом снова на меня, как будто стоя на перепутье и решая, куда идти.

– Я буду хранить твою тайну, дружище, – сказал он наконец, – покуда ты будешь исправно смачивать мой язык медовухой Брама. Хитрый сукин сын держит свои запасы при себе, и, ежели судить по тому глоточку, запасы недурные. Мой отец говорил, что после хорошей выпивки мужчина способен на все. Однажды он целых три мили шел до дома на бровях, после того как отведал вкусного меда. Ну, а сохранить твою маленькую тайну и вовсе не составит труда.

Я протянул руку, и мы ухватили друг друга за запястья.

– Будет тебе мед, – сказал я.

Брам напивался не реже, чем бывал трезв, и украсть у него немного медовухи казалось делом нехитрым. Даже раскровавленный нос или синяк под глазом не были бы слишком большой платой за молчание Пенды.

– Продолжай помешивать его и сними с огня, как только начнет бурлить, – торжественно произнесла Кинетрит, передавая палочку Арнвиду. Улаф перевел ее слова на норвежский. Лицо у повара было такое, будто он девять дней и ночей голодал, пронзенный копьем, вися на мировом древе, и вот теперь постиг тайну священных рун. – Если дашь закипеть, испортишь вкус, – прибавила Кинетрит и, понюхав варево напоследок, отвернулась от костра.

Арнвид деловито кивнул. Все с надеждой устремили голодные взоры на повара, а Кинетрит посмотрела на меня и улыбнулась, отчего у меня в животе будто сапсан расправил крылья.

– Ты весь грязный, Ворон, – проговорила она, оглядывая меня. Мой язык прилип к небу, потому я только кивнул и глупо улыбнулся. – Пожалуй, это можно поправить; ведь если ты заметил, вон там есть капелька воды, – Кинетрит кивнула в сторону океана, который был гладок, как лист чеканного золота: лишь у самого края воды пенились ленивые волны. – Надеюсь, этого хватит, чтобы тебя отмыть. – Она коснулась пальцем моей щеки. – Похоже, грязь на тебе старше, чем Улаф.

Кинетрит взяла меня под руку и повела к морю, не обращая внимания на викингов, которые принялись перемигиваться и подталкивать друг друга.

– Ты все еще носишь эти перья, – сказала она, когда я стягивал башмаки. – Я не ждала, что ты будешь таскать их вечно. Это же была просто шутка.

Я, словно оправдываясь, пожал плечами:

– Они мне нравятся.

Тень улыбки коснулась губ и щек Кинетрит. Я шагнул в море.

– Раздевайся, если все это к тебе не приросло, – сказала она, кивком указывая на мои штаны и рубаху. – А то перепачкаешь океан так, что в него никто уже не сможет войти.

Сняв рубашку, я бросил ее рядом с башмаками и улыбнулся. Кинетрит ответила мне каменным взглядом, каким матери награждают своих сорванцов, прежде чем предоставить ореховому пруту высказать остальное.

– Все снимать? – спросил я.

– А что, когда море холодное, викинги купаются в одежде?

– Викинги вообще не купаются, – сказал я, хотя это не было правдой.

Мы умывали лица и расчесывали волосы по утрам. Если удавалось, мыли руки перед едой. И купались, но тогда, когда английские девушки не стояли тут же и не взвешивали нас взглядом, как товар на весах. Кинетрит закатила глаза.

– Не надо меня торопить, женщина, – пробормотал я, отстегивая булавку. Под взором прекрасной англичанки мои пальцы стали неловкими и слушались меня так плохо, словно принадлежали не мне. – Отвернись, – сказал я.

– Отвернусь, если отвернешься и ты, – ответила она, лукаво приподняв одну бровь, и мое сердце вдруг забилось в груди, как рыба в ивовом садке.

Потому что Кинетрит начала раздеваться.