Текст книги "Кукла на проволоке"

Кукла на проволоке
Джеф Агаев

© Джеф Агаев, 2017

ISBN 978-5-4485-4549-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Книга «Кукла на проволоке» была написана автором в возрасте 18—20 лет, в ней показан внутренний мир молодого человека, который часто недоступен пониманию взрослых людей. История необычна и написана в своеобразной форме. Невозможно порой поверить, что там описаны реальные факты из жизни молодого человека. Эмоциональные всплески в душевных переживаниях Севиюса, присутствуют практически в каждом эпизоде. Характер главного героя раскрывается через ряд жизненных обстоятельств, которые оказываются роковыми, поворотными в его судьбе. Произведение потрясает до глубины души.

Предисловие от автора

«Эта книга не о том, как надо жить или каким стоит быть, а скорее наоборот. Книга посвящена тому, как в большинстве случаев не нужно делать или поступать. Произведение не было написано специально. Это дневник, где изменены имена почти всех героев и участников событий и совершенно удалены границы между реальностью и снами. Добавлена лишь небольшая доля фантазии».

О нем.

Каждый прожитый день был по-своему интересен. Хотя начало его всегда предлагало одно и тоже, с одним лишь изменением, разным стечением обстоятельств и количеством людей, принимавших в этом стечении участие. Он имел нудных и порой жестоких врагов, близких друзей которых как полагается, было очень мало. И множество разных знакомых плохих и хороших. Все это называл он частицей его окружающего мира, но это все, порою перевоплощало его в Зомби. Зовут пить – он шел, зовут петь – он шел, просили просто прийти, он приходил, всегда появлялся с одним лишь желанием, просто быть. Да, но вот только исчезал он слишком просто, исчезал, как только о нем забывали, как только ему начиналось казаться, что он уже не нужен. Это дурное чувство ненужности.

Глава 1

Прошу всем встать, суд идет!

Судья появился внезапно, как раз там, где и должен восседать:

– Садитесь, – прозвучал голос судьи. Раздался чуть глуховатый грохот и все сели. По рядам пошел гул и шелест, который оборвал стук судейского молотка.

– Тише, тише, суд изучил дело и вынес приговор, который сейчас зачтется. – Судья замолк и замер, его глаза сделались большими, и он дико завопил:

– Но я не вижу! Я не вижу своего подсудимого! Опять бежал?

– Нет, нет, нет, нет, – в спокойном тембре проголосил зал, словно ритм слов отрицания, где-то поддерживал неслышимый звук метронома.

– Тогда я хочу видеть его, дайте же, покажите же мне его.

Зал медленно стал утихать после того, как две тени у весов гигантского размера, быстро подлетели к одной из ее чаш, которая заметно перевешивала другую и схватив содержимое, бросили к самому носу разгоряченного судьи. Судья подпрыгнул высоко в воздух и словно вратарь принял подачу. Подача представляла собой что-то похожее на кокон шелкопряда, но только очень крупного размера. Судья тяжело дышал и, поглаживая ладонью пойманный объект, тихо приговаривал:

– Вот он ты. На этот раз, никуда не денешься, – после чего он безразлично отбросил кокон в сторону, а тени быстро унесли его на место.

На второй чаше весов, более крупной, лежала книга почти такой же гигантской величины, как и весы. Она была засыпана временем и большим слоем пыли. Зал стал посвистывать и шептать:

– Обложкой к судье, обложкой же к судье, обложкаюуууу.

Хотя никто, ни народ, заполнивший этот зал до отказу своим присутствием, ни тени, мотавшиеся со стороны в сторону, ни сам судья не знали, какая сторона книги являлась обложкой, и уж тем более никто не знал, что в ней написано, и написано ли вообще в ней что-либо. Никто ничего не знал, но свято верил, что в ней что-то есть. Ну, такое!

Снова раздался хриплый, громкий голос судьи и зал умолк.

– Суд полагает, что за содеянное и очень весомое нарушение, которое зачитано, не будет.

Зал вдруг зааплодировал, заорал, загремел, засвистел:

– Не бууудет, не бууудет.

Судья, корча лицо от шума торжествующей толпы, забил молотком о стол, что постепенно привело к полной тишине. Чуть откашлявшись, он продолжил:

– Ну, а теперь приговор.

Чаша весов, с лежащим в ней подсудимым, стала медленно скрипеть и раскачиваться. Зал молчал и смотрел, чаша набирала ход и усиливала колебание. Скорлупа кокона, лежащая на этой чаше обесцветилась и приняла образ мокрой и прозрачной пелены, в которой как будто бы двигалось что-то, скорее кто-то живой.

Это был плод, еще не рожденный ребенок, но новорожденный уже скоро. Он бился в надежде разорвать эту пелену, и открывал рот, словно о чем-то кричал, что-то просил, на кого-то злился.

– И чего он хочет? – спросил судья у своего первого советчика, чья тень маячила недалеко от судейского стола:

– Видимо, беззвучный плач, – многозначительно ответила тень-советчик и отплыла в сторону, ожидая какой-нибудь реакции со стороны судьи, но ничего не произошло. Кроме того тени, исполнявшие роли писарей, застрочили своими большими гусиными перьями, бубня себе под нос:

– Без-зву-чный пла-а-ч.

Перья были отложены и судья, немного успокоившись, продолжил:

– Я вижу, я чувствую, как он трепещет. Поверьте, он заслуживает одной лишь жалости, он дрожит, но его трусливый страх беспомощен перед неизменным грядущим. Верьте мне и бойтесь меня, перед вами я, перед вами закон, а закон сильнее всего живого.

Весы раскачивались все сильнее и сильнее от такого рода беззвучного крика плоти.

– Читайте же, читайте приговор, – советовали тени, подплывающие все ближе и ближе к уже теряющемуся судье.

Зал волновался, напряженная обстановка усиливала свое влияние на людей и эти волнения постепенно переросли в дурную истерику. Весы тряслись, а зал монотонно орал одну и ту же фразу с неразборчивым началом и с совершенным отсутствием конца:

– Астоновиегастоновиегастоновиегасто…

Постепенно все переросло в сумасшествие и дерганье. Все о том же шепотом просили не на шутку беспокоящиеся тени:

– Читайте, читайте, – они подлетали к судье со всех сторон, кружились вокруг него и продолжали молить о зачтении приговора. Пленка, за которой находился младенец, стала потрескиваться и разрываться.

– Скорее, скорее, нужно, уже надо, – орали обезумевшие со страха тени.

– Астоновиегастоновиегастон…, – крик, стон, взрыв и вдруг ветер, все вокруг посыпалось, затрескалось, разорвалось и стало рушиться.

Из книги вылетали серые листы, которые тут же хватали самые преданные тени и вбивали обратно, уже забыв о понятии поочередности страниц.

– Что с законом, что происходит с законом? – дико кричал судья. Он задыхался от собственного пота, захлебывался в собственном соку, язык его полез изо рта, словно ядовитый змей с безумными глазами, он пополз страшной гадюкою к младенцу, зубы его превратились в тонкие и ярко сверкающие иглы. Длинные и белые волосы судьи выпрыгивали из головы и ползали по залу, словно слепые котята, то и дело наползая на кого-то и выползая из кого-то.

– Ты, заключен в себя! – на последнем дыхании промолвил умирающий судья. Весы рухнули, книга рассыпалась, и раздался громкий плач новорожденного ребенка.

– Аааааааааааааааааа…

Севиюс глубоко и быстро дышал. Открыл глаза, но не мог пошевелиться. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Все онемело. Видимо, в течение какого-то времени, кровь не поступала в эти части тела. Воспользовавшись головою, он свалил руки с колен, и те повисли, шатаясь в разные стороны. От резкого прилива крови руки зудели, и через некоторое время состояние почти полного онемения стало проходить и даже получилось шевелить пальцами рук. Пришла очередь ног, резко выпрямив их, он закинул голову, закрыл глаза и скорчился от боли.

– Заключен в себя, заключен в себя, – маятником болталось в голове.

Через некоторое время общее состояние тела нормализовалось, и он провел рукой по лицу, открыл глаза и удивленно взглянув под себя:

– Телевизор?

И он уже давно не спрашивал себя как, хотя действительно для такого чистого и приятного утра это казалось чем-то бредовым, а если учесть приснившийся сон, то это было вполне нормальным, уснуть на телевизоре.

Севиюс спрыгнул с телевизора на пол, и чуть пошатнувшись ухватился за стол, затем резким поворотом вправо придвинул его к дивану, который эту ночь так и не принял в свои объятия хозяина. Это резкое и непонятное с первого взгляда движение, на самом деле легко объяснялось. В записке, лежавшей на столе, говорилось о том, что завтрак должен находиться на этом же столе, а рядом располагающаяся пустая тарелка намекала на то, что кто-то уже позавтракал. Но, так как в доме никого не было, кроме спящего человека на телевизоре и кота валяющегося под столом, то нетрудно было догадаться, кто завтракал. Подозреваемый легко себя выдал. Он промочил свои лапы в разлитом кофе и, судя по отпечаткам на скатерти, направился ни как иначе, как со стола на диван, где лежала еще одна улика, издающая очень неприятный запах, рекламирующий весьма качественный пищеварительный процесс, происходящий в желудке уже не подозреваемого, а обвиняемого, имя которого Ток.

– Вот это я называю расслабухой, – катаясь по полу и растягиваясь из стороны в сторону, думал насытившийся двумя сосисками кот. Ему лень было открывать глаза, но открыть их все же пришлось.

– Доброе утро, Ток! – ласковым колокольчиком прозвучал в кошачьем полусне голос хозяина. В ответ Ток широко зевнул.

– Сегодняшнее утро у тебя, как никогда доброе, правда?

Хозяин продолжал ласково поглаживать свое домашнее животное по мягкой и гладкой шерстке. А домашнее животное в свою очередь постепенно стало понимать, о чем все-таки идет речь, и судя по всему, сразу же собралось куда-то уходить. Но уйти не удалось, вместо этого он почувствовал весьма неприятный толчок, странноватое, стремительное возвышение и наконец, ласковый ветерок, закончившийся ужасным, громким хлопком в голове.

– Это надо же такую скотину воспитать, а? – недовольно буркнул Севиюс, взглянув в сторону пролетевшего две комнаты кота.

– Ты меня понял? – добавил Севиюс.

– Жестокий тиран, – размышлял уже об этом всем умывающийся кот с таким видом, как будто ничего и не было. Ток решил отправиться на прогулку в соседский двор, к одной из самых симпатичных четырехпалых и пушистохвостых девчонок:

– Ну вот и оставайся один, наглый пур-пур. (в переводе с кошачьего «недостойный внимания») – этим он и закончил свою мысль. Недовольно муркая, что с кошачьего означало «жизнь дрянь», он вышел из дома вон.

Они давно уже привыкли друг к другу и поэтому никогда не держали в сердце зла и быстро забывали обиды.

Допив жутко черный и к тому же холодный чай и доев завтрак, Севиюс тяжело свалился на стул и решил принять первую на сегодняшний день дозу никотина, так называемую утреннюю. Странные сны, дурные мысли, выводили его и окружающих из себя. Листая страницы никем еще не читаной книги, он хмуро смотрел в нее и делил буквы в словах на гласные и согласные. Или это привычка, или просто так надо было, разделить все на двое, на нужное и не нужное. Но к сожалению, как он только не старался, одно без другого не имело смысла, не связывалось, никак не укладывалось в голове. Занимаясь этим почти бездельем, Севиюсу вдруг захотелось куда-нибудь уйти. Давление стен, растущее с немыслимой скоростью, ударило в голову, заставив его вскочить и сейчас же начать собираться к очередному выходу на люди.

Глава 2

 
Вхожу в жизнь приятных людей,
Как входит ужас в детские сны,
Телефонный звонок, он идет к тебе.
К тебе надвигается чума.
Вот так мы и живем,
Молчим, когда смеются над нами,
Мы молчим, и будем молчать!
 

Все в этом мире является приходящим и уходящим для чего-то или к чему-то. Утро приходит к вечеру, а вечер, минуя странные ночные шутки, подходит к утру. И каждый шаг по мокрому асфальту, проделанный Севиюсом, обязательно подавал какие-то идеи на наступивший день, идеи которые нужно было еще и уловить. Громадное желание хоть как-то прочесть мысли серого асфальта, не приводило ни к чему. Невозможно! Все нужное и достойное текущего дня появлялось как-то само собой. Непоправимо незаметно.

 
Вопрос, ты что без настроения?
Без настроения простого шута.
Мне хочется собрать все звезды с неба,
Свет иногда достает.
 

Очередные попытки что-то понять, к ним он уже привык, но так и не научился не принимать их близко к сердцу. А сердце в свою очередь отвечало на это тем, что оставляло на себе большие и глубокие рубцы, которые были небезразличные лишь докторам.

Менялся его город, как сильно и быстро менялся он. Все уже давно подстроились под новую волну текущей жизни, но приемник Севиюса не хотел отрываться от своей старой, такой близкой и родной волны. Порой теряя ее, он долго искал, вдруг находил и тут же возвращался к своему прежнему состоянию. Оно ему нравилось, хотя и не всегда хватало того, что она была ему просто нужна.

Болтаясь часами по пустым улицам и игнорируя грязь и слякоть, он вдруг находил себя сидящим в парке, окруженным желтыми и мокрыми листьями. Деревья величественно кланялись своими верхушками. Игра ветра, все та же игра, такая же холодная, такая же невидимая, невесть откуда бравшаяся, такая же, как и он сам.

Ломая спички в руках и считая сигареты в пачке, он молча искал рифмы всему тому, что приходило в голову, играл словами и улыбался от удовольствия на тему вышедших наиболее интересных предложений и даже четверостиший.

Хоть и носил с собой ручку и исписанный блокнот, он всегда знал, что записать мысль очень сложно, но самое важное должно записываться всегда вовремя, ведь все сочиненное исчезает так же быстро как появляется.

Иногда Севиюс вспоминал, обязательно приходящих или под самое утро, или под самой луной.

Кто? Звезды? Почему его? Зачем тянут? Позже из Севиюса извлекались стон, переходящий в хрип, а затем и в крик, который безжалостно отбирал большое количество жизненной энергии, такое, что не оставалось сил стоять на ногах, и он падал, обхватив голову руками. Падал, как будто бы навсегда.

Сколько это продолжалось Севиюс уже не знал, сколько будет продолжаться, ему уже было безразлично, только потому, что на эти вопросы он находил один ответ:

– Я не знаю.

То, чем он занимался, чему он отдавал большое количество времени, было для него единственным спасательным кругом, единственно возможным вариантом выплеска ночных эмоций и сонных дневных мыслей.

Звук струн гитары, укладывал и держал в голове определенный порядок. Стихи и песни, написанные им, четверть которых никому не спеты, четверть даже не заучены и еще четверть, просто не имела никакого смысла и рано или поздно предавалось огню. А остальное все на кассетах. Слушал он свой голос на пленке крайне редко, хотя когда приходилось или просто хотелось, то могло продолжаться очень долго. Уже был готов материал для очередного мира, который тоже будет уложен в кассету, и задвинут в шкаф. А позже просто куда-нибудь деться или кому-нибудь отдан, что происходило чаще всего. Привычное отсутствие денег не позволяло постоянного приобретения пустых кассет для себя. Хотя вполне возможно, что дело совсем не в деньгах, а в ненадобности, просто не хочется.

Все, все знали, молчали, шептались, кричали о странностях его мировоззрения, а что было еще хуже, так это смех, это было больше всего обидней и являлось самой крупной причиной опускать руки. Правда ненадолго, а до первого сумасшедшего давления какой-нибудь, пусть даже не ясной, туманной, скрытой от него самого и уж тем более от других, очень нужной молчаливой любви. Он уже не хотел выделяться в толпе, это уже не нравилось ему, но его странность, что означало оригинальность, не просто выделяла его, а выбивала даже из собственной колеи. И если говорить о последствиях, то они всегда были разными.

И никто из окружающих будь то свой, или чужой не могли понять, просто не хотели верить своим догадкам, что он – это образ жизни, который не стоит перенимать. Мышление, так же сам способ этого мышления, желания, восприятие окружающего мира, как живого, так и не живого, вопросы, которые ему приходилось задавать только самому себе, все это могло принадлежать только ему одному, потому что на любой из его вопросов они отвечали бы просто:

– Ненормальный.

Трудно сказать, что вся эта история имеет особый высоко-философский смысл, нет, ничего подобного, просто она носит довольно-таки приятное и очень ценное название для всего живого. Историю зовут жизнь, а жизнь, поверьте, очень поучительная штука.

Сам герой истории считает, что для него этого слова не существует в виде чего-то прекрасного. И пытается всем это доказать, не задавая себе вопроса:

– Ради чего?

Так считал Севиюс, хотя на самом деле, не всё так плохо как кажется. Именно кажется плохим, потому что всё поучительное почти всегда должно быть именно плохим. Все просто, чем жестче и требовательней учитель, тем умнее и обиженнее ученик. Но умение понять правильность происходящего, имеет такую способность, как приходить и такой отрицательный момент, как не всегда. А теперь давайте вернемся к нашему герою и продолжим нашу историю.

Он и не заметил, как в парке стало темно, и как над его головою появились первые небесные светила. Сквозь сети больших и серых деревьев, мирно и медленно качающихся от ветра, изредка появлялся свет автомобильных фар, который пробегался по всему древесному приюту, подчеркивая его небольшие размеры. Глядя на все это, Севиюс погрузился в раздумья:

– Какая-то древесная тюрьма. Как глупо однако всё это выглядит, как всё это напоминает жизнь. Мы никогда не знаем, что делаем и чаще всего даже не догадываемся о существовании друг друга или скорее просто не замечаем. Зато кто-то другой, кто-то извне, может все ясно за тебя сказать. Эти чертовы люди со стороны, могут точно определить твое имя, в прошедшем или в происходящем промежутке времени. Они внимательно посмотрят, покрутят, оценят со всех сторон, а потом так и оставят тебя в неопределённой форме глагола. Ведь глупо, деревья, которые не способны передвигаться задвинуты за забор. Идиотская машина, которая светом своих фар за считанные секунды удостоверилась в правильном наличии этих древесных заключенных, после чего, удовлетворившись верным потоком текущей жизни, умчалась восвояси. Вот и думай как порой ошибочны догадки незнающего человека. А если этот незнающий человек ещё и способен освободить их из заключения то, как они губительны. А вдруг окажется, что этот человек способен ещё и мстить, то как же он зависим от самого себя. Да именно так, от самого себя и своих амбиций. Ладно, ну его к черту этого человека. Тьфу…

Он выплюнул сигарету, встал со скамейки и отряхнулся. Немного потоптавшись на месте, Севиюс медленными шагами направился в сторону прокуренных баров. Туда, где играет музыка шумных диско-клубов и светящих неоновым светом ресторанов. Хотя все эти места отдыха и развлечений могли бы стать его привычкой, если бы у него были деньги. Поэтому из-за обычного отсутствия денег, мимо всего этого, он всего лишь проходил, высокомерно вглядываясь в своё отражение в стеклянных стенах злачных заведений.

Его последней целью на нынешний день было недорогое, маленькое и мало кому известное кафе. Кофе там недорогое, и на бутылочку пива денег тоже хватало, а трёх оставшихся сигарет в пачке, было вполне достаточно для того, чтобы проводить уходящий день, а позже и самому уйти прочь.

Через пятнадцать минут он уже сидел в кафе за столиком, потягивая горячий кофе. Ему это нравилось, это время было настолько приятно, что порой казалось без этого жить просто нельзя. Все это хорошо, если бы не обратная сторона монеты. Именно здесь и заставали его воспоминания. Просто вспоминал последнюю четверть года, которая принесла слишком много всего, сделав его холодным и порой до отвратительности жестоким с самим собой, не говоря уже о других.

Именно это и заставляло его бежать от всех и на очень долгое время (как он думал, чтобы не мешать им быть, чтобы не мешали ему жить). Он уже не искал виноватых, он решил, что их просто нет, не было и никогда больше не будет, и назвал это все просто: «Вот так».

Глава 3

Все началось раньше, чем с февраля месяца прошлого года, в глубоком реанимированном прошлом, но задело его просто позже.

– Алло, привет, как ты? – почти шепотом сказал он ей.

– Я уезжаю, – дрожащим голосом ответила она и тихо заплакала.

Он опустил глаза, и по его щеке медленно покатилась слеза. Севиюс пытался найти в себе слова утешения, то ли для нее, то ли для себя. Он почувствовал страх только тогда, когда стал понимать, кого он теряет и кто она для него. Осознание явилось стартом для потока мыслей, быстрого потока беспомощных мыслей, за которыми последовало желания остановить начавшийся кошмар.

– Я сейчас приду, – монотонно сказал он и положил трубку.

Выскочив в коридор, Севиюс накинул на себя плащ, небрежно обмотал горло шарфом и быстро обувшись побежал, уже не понимая никого, не замечая ничего. Выбежал из дома своего друга, выбежал никому ничего не сказав, бежал из дома, где собрались ребята, чтобы создать новое сердце для каждого, чтобы создавать музыку. Но сейчас музыка оказалась на втором плане. Он был уверен, что друзья поймут, а если надо, то и простят. Друзья все-таки.

Она жила не очень далеко и через десять минут он уже был у ее дома, вбежал в подъезд и вихрем поднялся на третий этаж, тут и застыл, перед ее дверью.

Криком в голове пролетало:

– Не уходи. Может так надо? Не уходи, наверное, так надо ей, и мне наверное тоже, наверное, но я же люблю! – Все это вертелось, суетилось, болело. Севиюс нажал на кнопку дверного звонка, дверь отворилась, она стояла за дверью, опустив голову и пряча заплаканные глаза. Она ничего не сказала, она ушла в комнату.

 
Стоя на пороге и забыв о Боге,
Помня только то, что хочется кричать,
Зная только то, что хочется метаться.
Но нужно ли? Поможет ли?
 

Повесив плащ, он присел для того, чтобы разуться и не заметил, как она подошла к нему. Севиюс взглянул на нее, и его ударила молния заплаканных голубых глаз. Глаза, которые он запомнит на всю жизнь, глаза которые просили: «Успокойся же». Глаза, уже жалевшие о содеянном, глаза, которым он нужен был, как никто другой.

Севиюс медленно выпрямился и крепко обнял ее. Не нужно было ничего говорить, она понимала все, словно читала мысли. Они вошли в комнату, он сел на диван, взялся руками за голову и взглядом уткнулся в пол, а она тихонечко присела рядом. Севиюс даже и не представлял, насколько дорого ему обойдется это рядом.

– Мама звонила, – заговорила она.

– Меня на курсы устроили, первого марта экзамен и через три дня я уезжаю.

Севиюс молчал и все так же не поднимал глаз.

– Но ты же знал, что это случится, – еще тише сказала она и нежно взяла его за руку.

– Три дня, всего три дня, – бормотал он, не подозревая того, что это на самом деле так много.

Три дня станут для него целой жизнью, и по истечению этих дней все будет по-другому. Как нежно она держала его за руку, он смотрел на нее, и все его существо говорило о страхе перед надвигающейся и неминуемой потерей. И не знал он была ли такая любовь в ее жизни, но знал точно, что в своей жизни никогда ничего подобного не испытывал и не будет больше такого, не будет, будет…

– Будет! – крикнул он, ударив кулаком об стол, переживая все так же, как и тогда.

Кафе было пустым, не считая засыпавшего бармена, который дернулся от грохота, и видимо посчитав, что грохот ему показался, снова задремал. Опять тишина, не считая тихий говор включенного телевизора, из-за которого при перемене кадров становилось то темнее, то светлее. Вынул очередную сигарету и закурил. Странное напряжение в теле, сигареты обычно транквилизируют состояние, но снова странность, они подействовали наоборот, сильно закружилась голова, на лбу выступили капельки пота. Сигарета дышала во рту. Севиюс схватился обеими руками за стол и уставился широко открытыми, выпученными глазами в отражение экрана телевизора на пивной бутылке.

Так появился вопрос «Что это?». А вот что: ночь, снег, сладкий и холодный февраль, именно за те дни и ночи Севиюс готов отдать все, что у него есть, все то, чем он больше всего дорожит. Нужно учесть то, что только он мог дорожить этим, имя которому «ничего», а по – поводу не сделаешь, узнаем позже.

Нет ничего в телевизоре кроме помех, уже почти год ничего в телевизоре нет, кроме помех, гниющих мозгов и белых пятен с черной тенью.

– Какой сегодня день? – спрашивал он себя. – Какое сегодня число? День, число, ночь, день, ночь, число, год, сон, бред. Стоп.

– Тише, тише, – хрипел он в свой адрес. – Услышат, не поймут, хотя кто слушать-то будет, кому это надо, никто не примет меня всерьез. Интересно знать чье лицо не станет покрывать маска жалости, которая так опротивела мне, заставила все-таки добилась своего, натянула на лицо маску ненависти. Да, осталась только она, один на один, ненависть к ним, туда, для тех, кто врал, пусть нехотя, но врал, даже если для того, чтобы сделать мне лучше. Так спасибо же, мне стало лучше. Я знаю все, просто я никого не виню, просто знаю и все. Так вышло, так получилось, никто чтобы судить, никто чтобы винить, но ненавидеть, ненавидеть мне можно, это единственное на что я теперь способен. Помню, мне даже говорили: «Оставь, прости всех кого можно еще простить, прости им себя, Бог рассудит». А у меня нет середины, что делать теперь с этим, нет у меня этого золота в кармане, я или плюс или минус. Раз Бог рассудит, так пусть делает это скорее, а то впечатление у меня создается, что он только рассуждать и умеет, с нами невесть что, и невесть как, а он все рассуждает. Да, рад одному, еще недолго и зачем не понимаю вообще, каяться в грехах, если Бог все равно простит. За покаянием далеко не ходят, храм он же рождается и живет с тобою вместе, он же в тебе самом. Жаль, что Бог способен только прощать, жаль, что не выслушивает на прощанье. Видимо заслужено это уродство по всем параметрам, видимо кто-то что-то не додумал, кто-то что-то не дописал.

С этими мыслями, он бросил в чашку кофе тлеющую сигарету и злостно проговорил:

– Это твое, пей и пей молча, еще дышащая тварь.

Так, прикусив зубами чашку, он залил в себя горячее кофе крупными обжигающими глотками и свалился на стол, скрестив на нем руки, теперь он вне сознания.

– Прости его, – взмолился «ангел хранитель за его спиной с побитым лицом, на котором застыла пелена крови. Ангел бережно укрыл его своими белыми, чистыми, крыльями. Ангел истекал болью, глаза его были чисты, в этой чистоте таилась обида, а обида сверлила небо: «Пусть ждет, пусть мыслит, пусть ищет, пусть спит».

– Я уснул, извини. Почему же ты меня не разбудила?

Севиюс взглянул на нее спросонья и сейчас же умолк. Она сидела на кресле и смотрела на него так, как будто все было в последний раз, так как будто бы прощалась. Грустные, большие, чистые, голубые глаза, светлые волосы с темно-оранжевым оттенком и легкая, но все же заметная на отекшем от слез лице, улыбка. Они смотрели друг на друга, пока он не сдержал этого давления и не опустил голову, задав как всегда все тот же вопрос, почти шепотом.

– Почему ты так смотришь на меня? Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда на меня долго смотрят.

От детской наивности этих слов по ее щекам потекли слезы, и она так же тихо ответила, кусая свои нежные алые губы:

– Просто, хочу тебя запомнить, мой сладкий, мой милый мальчик, мальчик, мальчик…

Слово помчалось в голове так громко, что Севиюса отбросило в сторону. Ангел забил крыльями и протянул к нему руки, бармен так и не возвращался из своих снов, телевизор как будто бы орал и кашлял от срыва горла, перелистывая с огромной скоростью кадры на экране.

Страшно кружилась голова, движения казались очень медленными, хотя все это было не так, на пол грохнулась и разбилась пустая бутылка, не устоявшая на столе лишь по одной причине. Он взлетел метра на три в сторону и ударившись о стену, повалил стулья и еще что-то валявшееся на соседних столах. То, что в эти минуты творилось с ним, творилось теперь и вокруг него, в этом быть может и выражалась месть, приносящая боль только ему самому. То, до чего никому не было дела. То, что приходилось чувствовать только ему и то, что можно назвать по-разному, но лучше всего не называть никак, хотя бы потому, что ни у кого нет права на это, никто не в праве осуждать. Все и так было предельно ясно, но делалось как-то беспредельно больно.

Выбежав из кафе и шатаясь в разные стороны, спотыкаясь об самого себя, вот такой вот растрепанный с диким криком души и слезящимися глазами, мчался болеющий нами мальчик, которого ангелы научили сверлить небо одним лишь взглядом.

Он мотал головой по небесным углам в поисках луны, ушедшей не вовремя за облака.

– Ты гдеееееееееееееееееее? – кричал он в красное небо, захлебываясь и кашляя от бегущих вместе с ним слез. Ветер, лишь он стирал эти слезы с лица, ласково трепал волосы в надежде хоть как-то помочь, хоть как-то успокоить. Это был блеск глаз зверя, не желающего уходить в угол, которому было еще не все равно, который всегда побеждал, но никогда не мог понять вкуса победы. В итоге с ним никого и ничего, кроме пьяных домов с огнем горящими окнами.

– Я здесь… я один и я люблюуууууууууу…