Текст книги "Аннигиляция"

– Сейчас, подождите. Нужно подойти поближе. – Так ли мне это было нужно? Да.

Из чего же вы сделаны?…

Я даже не задумывалась об этом, хотя должна была. Я билась над значением написанного – тут не до сбора образцов. Но, слава богу, топограф задала этот вопрос: он помог перебороть навязчивое желание спускаться все дальше и дальше в темноту, читать и читать, пока текст не кончится. Слова эти нашли в моем сознании плодородную почву и не замедлили пустить корни.

Подойдя ближе, я вгляделась в первую часть предложения. Затейливые письмена были образованы некой густой, отстающей от стены растительностью, которую неспециалист принял бы за папоротниковидный мох. На самом деле мы, скорее всего, имели дело с разновидностью грибницы или иного многоклеточного организма. От букв тянуло сыростью, в которой угадывался запах меда. Миниатюрный лес едва заметно раскачивался, как водоросли на дне моря.

В крошечной экосистеме обитали какие-то существа – полупрозрачные, спрятавшиеся в зеленых зарослях. По форме они напоминали маленькие ладошки, «пальцы» которых венчали ярко-желтые наросты. Повинуясь дурацкому порыву – будто не изучала биологию и не прошла многомесячный курс выживания, – я наклонилась почти вплотную. Если написано, надо непременно прочесть, разве не так?

Было ли то, что произошло потом, к худшему или, наоборот, к лучшему – узнать не суждено. Потревоженный моим движением нарост на одной из ладошек в букве «Т» лопнул, брызнув золотистой пыльцой. Я мгновенно отпрянула, но все равно почувствовала, как что-то попало в нос, а в ноздри ударил приторный запах засахарившегося меда.

На негнущихся ногах я отошла еще дальше, мысленно помянув одно из самых забористых ругательств топографа. Мне живо представилось, как отреагирует психолог, когда я всем расскажу, что случилось. Оставалось одно: скрывать, – и этот инстинкт выработался у меня с детства.

Глубоко вдохнув, чтобы унять дрожь в голосе, я сказала:

– Похоже на грибницу, а буквы состоят из спорокарпиев. – Надо было ответить хоть что-то: кто сможет проверить, правда это или нет?

Видимо, внешне я казалась спокойнее, чем была на самом деле. Никакой тревоги со стороны топографа и антрополога, никакого намека на то, что они видели, как мне в лицо брызнула пыльца. Я стояла почти вплотную, а споры были крошечными. Произведу я семена мертвецов…

– Грибница? Спорокарпии? – тупо повторила за мной топограф.

– Подобный вид письменности не применяется ни в одном человеческом языке, – сказала антрополог. – Может, так общаются какие-то животные?

Я не смогла сдержать смех.

– Нет, таких животных нет.

Даже если есть, я так и не вспомнила их названия – ни тогда, ни потом.

– Ты ведь шутишь? Шутишь, да? – спрашивала топограф.

Она уже было собралась спуститься, чтобы разоблачить меня, но так и не сдвинулась с места.

– Буквы состоят из спорокарпиев, они же плодовые тела, – повторила я, словно в трансе.

Меня охватило оцепенение и одновременно с ним удушье, будто я не могла дышать – или не хотела, но это тоже была психическая реакция. Я вообще не ощущала никаких физиологических изменений. Впрочем, какая разница: в лагере вряд ли нашлось бы средство от чего-то столь неизвестного науке.

Но главным образом меня парализовала необходимость переварить произошедшее. Слова состоят из симбиотических плодовых тел неизвестного мне вида. Далее буквы выбрасывают споры, и значит, чем глубже мы будем спускаться, тем больше вероятность вдохнуть их и заразиться. Был ли смысл рассказывать остальным? Нет, решила я, это их только напугает. Эгоистично, согласна. И все же важнее было проследить, чтобы они не вдохнули споры сейчас, а позже вернуться с надлежащим снаряжением. Прежде чем делать хоть какие-то выводы, нужно проанализировать экологические и биологические факторы, а информации, как я все больше убеждалась, катастрофически не хватало.

Я вернулась в зал. Топограф и антрополог смотрели на меня так, будто ждали еще каких-то подробностей. Антрополог вообще была на взводе и не переставая вертела головой. Наверное, стоило придумать что-нибудь, чтобы хоть как-то ее успокоить… Но что рассказать им о словах на стене? Это либо небывальщина, либо безумие, а то и все вместе. Будь слова написаны на неизвестном языке, возникло бы гораздо меньше вопросов.

– Нужно выбираться наружу, – сказала я.

Не то чтобы я считала это лучшим вариантом, но следовало оградить спутниц от воздействия спор, пока не выяснится, как они повлияют на меня. Кроме того, останься я здесь, не справилась бы с искушением вернуться на лестницу и читать, читать… Топографу с антропологом пришлось бы удерживать меня силой, и неизвестно, что бы я тогда сделала.

Спорить они не стали. Во время подъема у меня на секунду закружилась голова, хоть мы и находились в замкнутом пространстве. Вместе с этим нахлынул ужас: казалось, стены сделаны не из камня, а из плоти, словно мы попали в глотку какого-то зверя.

* * *

Выбравшись наружу, мы рассказали психологу об увиденном, а я процитировала кусок предложения. Она крайне внимательно выслушала нас и решила сама взглянуть на слова. Я не знала, стоит ли ее отговаривать от этого, и в итоге просто предупредила:

– Только смотри сверху, не со ступенек. Кто знает, может, там токсины. Когда вернемся, нужно будет захватить респираторы. – Запечатанный контейнер с ними как раз сохранился с прошлой экспедиции.

– Без движения нет размышления, – произнесла психолог, глядя мне прямо в глаза.

Я почувствовала некий импульс, но ничего не сделала и не сказала. Остальные и вовсе как будто не слышали ее слов. Только потом до меня дошло, что это было гипнотическое внушение, предназначенное именно мне.

Очевидно, моя реакция ее удовлетворила, и она спустилась, оставив нас с волнением ждать ее возвращения. А как быть, если она не вернется? Еще меня тревожила собственническая мысль, что ей тоже захочется читать дальше, и она не удержится. Я не знала, есть ли в словах смысл, но страшно хотелось, чтобы он был. Тогда бы лишние сомнения рассеялись, и я стала бы рассуждать логически. Это, по крайней мере, отвлекало от размышлений о том, как подействуют споры на мой организм.

К счастью, топограф с антропологом не испытывали желания поговорить. Через четверть часа психолог неуклюже вскарабкалась по лестнице и, моргая, остановилась, пока глаза привыкали к свету.

– Занятно, – бесстрастно произнесла она, выбираясь из проема и смахивая паутину с костюма. – Никогда не встречала ничего подобного… – Она замолчала на полуслове, но, видимо, решила не продолжать.

Ее реакция была более чем странной. Впрочем, так считала не только я.

– Занятно?! – воскликнула антрополог. – Никто и никогда не сталкивался с подобным! Никто! Никогда! И это, по-твоему, всего лишь «занятно»?!

Она была на грани истерики. Топограф молча смотрела на обеих, как на ненормальных.

– Мне тебя успокоить? – спросила психолог металлическим голосом.

Антрополог опустила глаза и что-то неразборчиво пробормотала.

– Нам нужно время, – вклинилась я в возникшую паузу, – чтобы все обдумать и решить, что делать дальше.

Конечно же, под этим подразумевалось, что время нужно мне: чтобы узнать, как подействуют споры и придется ли сознаваться в том, что случилось.

– Боюсь, времени-то у нас как раз и нет, – сказала топограф.

Пожалуй, из всех нас она сделала самые правильные выводы: настоящий кошмар только начинался.

Психолог, однако, согласилась со мной:

– Да, нужно время. А пока что займемся тем, зачем нас сюда отправили.

В общем, мы вернулись в лагерь, пообедали и занялись «делами насущными»: собирали образцы и снимали показания, стараясь не отходить от лагеря далеко, словно боялись попасть под влияние башни. Я продолжала отслеживать изменения в своем организме. Бросало ли меня в жар или в холод? Боль в колене – от старой травмы или что-то новое? Я даже поглядывала на красную лампочку, но она не загоралась. Ничего страшного не происходило, я успокоилась и убедила себя, что споры на меня никак не действуют… хотя и знала, что инкубационный период может длиться несколько месяцев или даже лет. По крайней мере, в ближайшие пару дней мне ничего не угрожало.

Топограф занялась уточнением выданных руководством карт. Антрополог отправилась изучать развалины в полукилометре от лагеря. Психолог осталась в палатке заполнять журнал: может, жаловалась, что ее окружают полные дуры, а может, описывала во всех подробностях утреннюю находку.

Я целый час наблюдала за крошечной красно-зеленой квакшей, сидевшей на листе лопуха, еще час преследовала переливчатую равнокрылую стрекозу (такие водятся только в горах). Потом я забралась на верхушку сосны и смотрела оттуда в бинокль на побережье, где высился маяк. Мне нравилось лазать, а еще мне нравился океан – вид его успокаивал. Воздух здесь был чистым и свежим, совсем не как в мире за границей, где грязь, несовершенство, стрессы, усталость и все воюют со всеми – типичные беды нашего времени. Там я не могла отделаться от ощущения, что вся моя работа сводилась к безуспешным попыткам спасти человечество от самого себя.

Богатство биосферы Зоны Икс наиболее ярко проявлялось в многообразии пернатых: от певчих пташек и дятлов до бакланов и бородавчатых ибисов. С вершины сосны виднелся кусочек солончака, и, внимательно приглядевшись, я целую минуту наблюдала за парой выдр. В какое-то мгновение они подняли головы и повернулись в мою сторону, будто знали, что я на них смотрю. В дикой природе я часто испытывала странное ощущение того, что вещи не всегда то, чем кажутся. С этим ощущением, однако, надо было бороться, иначе оно мешало объективно оценивать реальность.

В районе маяка кто-то – судя по всему, большой и грузный – продирался сквозь тростник, но кто это был, я так и не разглядела. Через некоторое время трава перестала шевелиться, и я окончательно упустила его из виду. Возможно, это был еще один вепрь: они неплохо плавали, питались чем угодно и легко приспосабливались к любому ареалу обитания.

В целом работа в своей стихии пошла нам на пользу. К вечеру напряжение спало, мы немного успокоились и за ужином пытались шутить.

– Как бы я хотела прочитать твои мысли… – призналась мне антрополог.

– Плохая затея, – ответила я.

Она засмеялась. Странно. Я вовсе не хотела знать, что они обо мне думают, их мысли, тревоги, истории из жизни. Зачем им знать мои?

Однако я была не против того, что мы становимся сплоченнее, пусть и на короткое время. Психолог разрешила нам выпить по паре банок пива из запаса алкоголя. Нас немного развезло; я сбивчиво высказала предложение поддерживать связь друг с другом после завершения экспедиции. Я уже прекратила искать в себе какие-то психофизиологические изменения и обнаружила, что мы с топографом ладим – гораздо лучше, чем я ожидала. Мне по-прежнему не нравилась антрополог, но скорее в профессиональном плане, а не из-за какой-то личной неприязни. Она чем-то напоминала спортсменов – тех, которые хороши на тренировках, но на соревнованиях не ахти. Вот и она за все время так и не продемонстрировала необходимой выдержки. Впрочем, то, что она вызвалась пойти в экспедицию, само по себе что-то да значило.

Солнце уже зашло, мы сидели возле костра. Со стороны болот снова донесся ночной стон, и мы в приступе пьяной бравады откликнулись нестройными голосами. По сравнению с башней нечто из болот казалось старым знакомым. Мы были уверены, что в конце концов сфотографируем его, изучим поведение, окольцуем, присвоим ему место в классификации живой природы – и все, тайна раскрыта. В случае с башней такой уверенности не было.

Однако нечто, видимо, почувствовало, что мы его передразниваем: стоны стали злее и громче. По нашей компании прокатился нервный смешок, и мы замолчали. Психолог посчитала это знаком к тому, что пора обсудить планы на день.

– Завтра мы снова спустимся в туннель, на этот раз глубже, принимая соответствующие меры предосторожности: в частности, наденем респираторы, как предложила биолог. Надеюсь, нам удастся целиком записать текст на стене и выяснить его примерный возраст, а также, возможно, глубину туннеля. Во второй половине дня мы возвращаемся и продолжаем изучать окрестности. Подобный распорядок будет повторяться каждый день, пока мы не соберем достаточно сведений о туннеле и о том, каково его место в Зоне.

Башня это, а не туннель. Она говорила так, будто мы собирались исследовать заброшенный торговый центр… только вот было в ее словах что-то заученное.

Тут она резко встала и произнесла два слова:

– Консолидация власти.

Топограф и антрополог мгновенно обмякли, пусто глядя перед собой. Ошарашенная, я скопировала их поведение в надежде, что психолог не заметит отставания. Я не почувствовала никакого импульса, но поняла, что нас запрограммировали входить в транс в ответ на эту команду психолога.

Голос ее изменился, стал более напористым:

– Вы будете помнить, что мы обсудили несколько вариантов действий в отношении туннеля, но в конечном счете согласились принять мой план как самый правильный. Вы будете испытывать спокойствие при мысли об этом плане. Вы вернетесь в туннель, уверенные в себе, но станете действовать по ситуации, как вас учили. Вы не пойдете на неоправданный риск. Вы будете видеть строение из ракушечника, – подчеркнула она. – Вы будете полностью полагаться на своих коллег и почувствуете, как становитесь сплоченнее. Когда вы выйдете из туннеля, то всякий раз при виде летящей птицы будете испытывать ощущение, что вы в нужном месте и заняты нужным делом. Когда я щелкну пальцами, вы забудете этот разговор, но продолжите следовать всем моим установкам. Вы почувствуете усталость и захотите разойтись по палаткам, чтобы хорошо выспаться перед завтрашней работой. Вы не увидите снов. Вы не увидите кошмаров.

Все это время я смотрела в точку перед собой. Когда она щелкнула пальцами, я, последовав примеру топографа и антрополога, ушла в свою палатку. Думаю, психолог ничего не заподозрила.

Нужно было немало переварить, причем башней круг вопросов не ограничивался. Мы знали, что психолог должна контролировать нас в стрессовых ситуациях и что для этого она может прибегать к гипнотическим установкам. Вот и сейчас она вроде бы выполняла свои обязанности, как и положено, однако все выглядело крайне подозрительно. Одно дело знать, что тебя могут гипнотизировать, и совсем другое – наблюдать за этим со стороны. Зачем ей внушать нам, что башня из ракушечника? Как еще она могла нами крутить?

И самое главное, теперь я догадалась, что со мной сделали споры: привили невосприимчивость к гипнозу. Я чувствовала себя предателем. Пусть психолог преследовала благие цели, меня охватывала тревога при мысли сознаться ей в том, что гипноз на меня больше не действует. Ведь это также подразумевало, что перестают действовать и программы, заложенные в нашем обучении.

Теперь я скрывала не одну тайну, а две, и, значит, неуклонно отчуждалась от поставленной задачи и самой экспедиции.

* * *

Отчуждение в том или ином его виде исследователи Зоны Икс испытывали и до меня. Я поняла это, когда нам дали посмотреть видеозапись бесед с возвращенцами из одиннадцатой экспедиции. Как только обнаружилось, что они вернулись домой, их поймали, поместили в карантин и приступили к допросам. В большинстве случаев к руководству обращались родные и близкие, напуганные неожиданным появлением, что неудивительно. Все документы, найденные при возвращенцах, были конфискованы для дальнейшего изучения. Нам тоже разрешили с ними ознакомиться.

Беседы длились не очень долго, и в них все восемь участников экспедиции рассказывали одно и то же. В Зоне Икс не обнаружилось ничего необычного. Никаких необычных внутренних конфликтов не происходило. Однако через какое-то время у каждого возникло непреодолимое желание вернуться, что они и сделали. При этом ни один не смог объяснить, как им удалось пересечь границу и почему они отправились прямиком по домам, а не на доклад к руководству. Просто бросили все, оставили журналы и каким-то образом один за другим перенеслись сюда.

Во время беседы они дружелюбно улыбались и смотрели, уставившись в одну точку. Речь их звучала несколько заторможенно, но они вообще вели себя очень спокойно, почти сонно. Я не могла их отличить друг от друга: все были такие, даже военный специалист, коренастый и жилистый, по натуре человек энергичный. У меня сложилось впечатление, что они смотрели на мир как бы сквозь поволоку, а допрашивающие пытались докричаться до них через огромную пропасть во времени и пространстве.

Найденные при них бумаги оказались набросками пейзажей Зоны и небольшими заметками. Некоторые рисовали животных или карикатуры на коллег. Во всех записях и рисунках рано или поздно встречался маяк. Впрочем, искать скрытый смысл в этих бумагах – все равно, что искать его в окружающем мире: даже если он есть, то для каждого свой.

В то время мне хотелось покончить со всем, и я искала в пустых и чужих лицах, даже до боли знакомых, своего рода избавления. Намека на то, что умереть – не значит прекратить жить.

02: Внедрение

Наутро я обнаружила, что ощущаю все необычайно остро: я могла разглядеть каждую складку на сосновой коре или мелькнувшего среди деревьев дятла. Усталость, оставшуюся с четырехдневного марш-броска до базового лагеря, как рукой сняло. Еще один эффект воздействия спор или просто сказывается здоровый сон? Я ощущала поистине небывалый прилив сил, так что мне было все равно.

Однако вскоре ужасная новость заставила меня вернуться с небес на землю: антрополог исчезла, от нее осталась лишь пустая палатка. Еще больше настораживал вид психолога: глаза красные, руки дрожат, волосы растрепаны сильнее обычного, а ботинки в грязи. Она держалась за правый бок, как раненая.

– Где антрополог? – насела на нее топограф, я же решила промолчать, пытаясь составить собственную картину случившегося.

Хотелось спросить: «Что ты сделала с антропологом?» – вот только не с чего. Психолог вела себя так же, как и всегда. Да, я знала, какие фокусы она с нами вытворяет, но это вовсе не повод делать из нее врага.

Ответ психолога оказался неожиданным и совсем не успокаивал:

– Я разговаривала с ней перед сном. То, с чем мы столкнулись в… здании… напугало ее – настолько, что она решила покинуть экспедицию. Сейчас она на пути к границе, где будет ожидать извлечения. У нее с собой текущий отчет, чтобы сообщить руководству о проделанной работе.

На ее лице – как всегда, в самый неподобающий момент – появилась тонкая ухмылка. У меня зачесались руки.

– Она оставила все снаряжение, даже пистолет, – заметила топограф.

– Она взяла только самое необходимое, чтобы у нас было больше припасов и дополнительное оружие.

– По-твоему, нам понадобится дополнительное оружие? – спросила я.

Мне правда было любопытно: в какой-то мере психолог занимала меня не меньше башни. Каковы ее мотивы? Ее логика? Почему бы не прибегнуть к гипнозу сейчас?… Видимо, есть вещи, которые не поддаются внушению. А может, с каждым последующим разом действие гипноза слабеет. Или у нее нет сил после того, что произошло ночью.

– Никогда не знаешь, что может пригодиться, – ответила психолог. – Но нам определенно не нужны люди, не способные выполнять свою работу.

Мы с топографом уставились на психолога. Топограф скрестила руки на груди. От нас требовали внимательно следить за коллегами на случай резкого ухудшения их психического самочувствия. Вероятно, мы обе сейчас думали об одном и том же: нужно сделать выбор. Либо поверить психологу на слово, либо же обвинить ее во лжи и, как следствие, остаться без лидера в критической ситуации. А если мы захотим пойти по направлению к границе, чтобы проверить ее рассказ, и нагоним антрополога… хватит ли у нас смелости снова вернуться в лагерь?

– У нас есть план, и его надо придерживаться. Необходимо продолжить изучение… башни. – Психолог явно пыталась склонить меня на свою сторону.

Топограф колебалась, борясь с внушением, сделанным накануне: еще один повод для тревоги. Я не собиралась уходить из Зоны Икс, не исследовав башню, – этого требовала каждая клеточка моего организма. В общем, мне не хотелось терять очередную спутницу и оставаться с психологом один на один. Я ей не доверяла и к тому же по-прежнему не знала, как споры действуют на мой организм.

– Согласна. Нужно продолжить выполнение задания. Мы справимся и без антрополога.

Я пристально посмотрела на топографа, тем самым давая обеим ясно понять: позже мы обязательно вернемся к вопросу о том, что же случилось ночью. Топограф угрюмо кивнула и отвернулась. Психолог вздохнула – то ли от облегчения, то ли от усталости.

– Значит, решено, – сказала она и, отодвинув топографа, пошла готовить завтрак.

До этого завтрак всегда готовила антрополог.

* * *

Когда мы пришли к башне, расклад сил снова изменился. Мы с топографом набили рюкзаки едой и питьем на целый день, взяли оружие, надели респираторы для защиты от спор (хотя мне уже было поздно) и каски с закрепленными на них фонариками. Психолог в этих приготовлениях не участвовала.

– Я останусь караулить, – сказала она.

– На случай чего? – спросила я недоверчиво.

Мне не хотелось упускать ее из виду. Идти нужно было всем вместе, на равных: оставшись наверху, она получала полную власть над нами.

Топографу это тоже не понравилось.

– Пойдем с нами, – чуть ли не умоляла она дрожащим голосом. – Втроем безопаснее.

– Будет лучше, если кто-то останется охранять вход, – сказала психолог и вставила в пистолет обойму. Лязг металла прозвучал неожиданно громко.

Топограф сжала винтовку с такой силой, что побелели пальцы.

– Ты идешь с нами.

– Идти всем вместе – неоправданный риск, – произнесла психолог с нажимом, и по интонации я поняла, что это было внушение.

Топограф ослабила хватку. Почти секунду ее лицо не выражало ничего.

– Ты права, – сказала она. – Конечно же, ты права. Так будет лучше.

Двое против одного. По спине у меня пробежали мурашки.

Психолог повернулась ко мне, и я спокойно выдержала ее взгляд. В голову приходили жуткие мысли о том, что она сделает дальше: перекроет вход к нашему возвращению? Или перестреляет поодиночке, стоит нам выйти на свет?… Вот только одно «но»: она могла перебить нас всех спящими когда угодно.

– Да, тебе необязательно идти с нами, – произнесла я через мгновение. – Твое место здесь.

И под пристальным взглядом психолога мы начали спускаться. Как накануне.

* * *

Едва мы спустились в первый зал, еще до того, как вошли под арку и увидели написанный на стене текст… я почувствовала, что башня дышит, причем не только дышит, но и пульсирует, словно где-то в ее недрах бьется сердце. Стены по-прежнему ничем не выделялись, разве что от них теперь исходило серебристое свечение… а вот на ощупь они были не из камня, а из плоти! Перед глазами все поплыло, и я осела на пол. Топограф тут же подскочила ко мне и принялась поднимать. Когда я наконец встала на ноги, меня, кажется, трясло. Не знаю, получится ли как следует передать словами то, что я поняла: башня – живая. Мы внутри какого-то организма.

– Что случилось? Ты меня слышишь? – Из-за респиратора голос топографа звучал приглушенно.

Я схватила ее за руку и прижала ладонью к стене. С криком «Пусти!» она попыталась вырваться, но я держала.

– Чувствуешь? Хоть что-нибудь? – спрашивала я.

– Что я должна чувствовать? О чем ты?

Она была напугана: ясное дело, с ее точки зрения, я сошла с ума. Но это меня не останавливало.

– Стена пульсирует. Чувствуешь?

Я отпустила ее руку и отошла. Топограф глубоко вдохнула и задержала ладонь на стене.

– Нет. Хотя… Нет, ничего.

– А стена? Из чего она?

– Из камня, конечно же.

В свете фонарика она была похожа на мертвеца: вместо глаз огромные черные провалы, носа и рта нет – их скрывает респиратор.

Я набрала в легкие воздуха. Мне хотелось вывалить все сразу: у меня в организме споры, психолог прибегает к гипнозу чаще, чем мы думаем, стены сделаны из живой ткани. Но я сдержалась. «Соберись, тряпка!» – говаривал мой муж. Так я и сделала. Раз топограф не в состоянии увидеть и почувствовать то же, что и я, и не было способа ее заставить, приходилось притворяться. Нам нужно идти.

– Проехали, – сказала я. – Минутное помрачение.

– Слушай, давай выбираться. Ты не в себе.

Нам говорили: в Зоне Икс у многих начинаются галлюцинации. Скорее всего, топограф подумала, что со мной так и случилось.

Я взглянула на черную коробочку.

– Отбой, лампочка не горит. Все в порядке. – Нужно было разрядить обстановку, хотя шутка вышла натянутой.

– У тебя галлюцинации, – не унималась топограф.

А ты вообще ничего не видишь.

– Наверное, – кивнула я. – Но мы должны сообщать друг другу обо всем, ведь так? И если я заметила то, чего не замечаешь ты, может, это имеет значение?

Топограф на секунду задумалась, взвешивая мои слова.

– Как ты?

– Нормально, – соврала я. – Мерещиться перестало.

Сердце билось, как зверь в клетке, пытаясь вырваться наружу. Бледное свечение начало переползать со стены на топографа. Нет, ничего не перестало. Ничего не нормально.

– Тогда идем дальше, – сказала топограф. – Но если вдруг снова увидишь что-то необычное, то сразу скажи. Обещаешь?

Помнится, я едва удержалась от смеха. Необычное? Странные письмена из крошечных неизвестных организмов на стене – подойдет?

– Обещаю. Но и ты тоже говори, хорошо? – Я решила поставить ей такое же условие: пусть поймет, что и она не застрахована от подобного.

– Угу. Только еще раз дотронешься до меня – и я за себя не отвечаю. – Ей не нравилось, что я сильнее ее.

Я согласно кивнула.

Обменявшись пустыми обещаниями, мы начали спускаться по лестнице в нутро башни. Нас окружало невиданное разнообразие жизни: ужасающей, но вместе с тем прекрасной. Мозг едва успевал все это воспринять, но я заставляла себя, впрочем, как всегда, с тех пор, как стала биологом.

* * *

Меня иногда спрашивают, почему я стала биологом. Это идет из детства, из дома, где я выросла, и заросшего бассейна на заднем дворе. Моя мать была художницей – и довольно успешной, – пока не пережила нервный срыв, из-за чего пристрастилась к алкоголю и растеряла заказчиков. Отец был бухгалтером без постоянного места работы, зато всегда с парой-другой идей, как побыстрее разбогатеть, но из них редко выходило что-нибудь путное. Оба не могли сосредоточиться на чем-то одном на сколько-нибудь длительное время. Порой я думала, что меня им подбросили.

Бассейн был небольшой, в форме фасолины, но даже на него у родителей не хватало ни времени, ни желания. Вскоре после того, как мы сняли дом, вокруг бассейна вымахала трава – преимущественно осока, кустарничек поглотил цепь, натянутую в качестве ограждения, между плитами, которыми была вымощена дорожка, пророс мох. Шли дожди, воды все прибывало, и от размножившихся водорослей она стала соленой. Над ней постоянно кружились стрекозы. Появились жабы, а вместе с ними множество хвостатых точек – головастики. Расплодились водомерки и другие водные насекомые. Когда родители заставили меня избавиться от столитрового аквариума, я выпустила рыбок в бассейн – некоторые даже пережили резкую смену обстановки. Привлеченные рыбой, лягушками и насекомыми, к нам повадились местные птицы: цапли и кваквы. Каким-то чудом в бассейне завелись маленькие черепахи, но как они туда попали, не представляю.

Всего за несколько месяцев бассейн превратился в полноценную экосистему. Я тихонечко проходила за скрипящую калитку, садилась на проржавевший шезлонг, который поставила в дальнем углу двора, и смотрела. Я всегда любила бывать рядом с водоемами, хоть и страшно боялась утонуть.

Мать с отцом в это время сидели дома и занимались всякими скучными «взрослыми» делами, иногда громко. Я не обращала на них внимания, погруженная в свой мирок.

Моя хроническая замкнутость беспокоила родителей, и они читали нудные нотации, будто хотели убедить меня, что занимаются моим воспитанием. У меня мало (читай – нет) друзей, увещевали они, мне пора зарабатывать деньги… А когда я говорила им, что мне пришлось прятаться от хулиганов в пустых гравийных ямах за школой, как трусливому муравьиному льву, или когда однажды в очереди в столовую я разбила однокласснице нос – «просто так», она всего лишь поздоровалась со мной, они не знали, что ответить.

Так мы и жили: у них своя жизнь, у меня своя. Больше всего я любила играть в биолога, хотя и не знала точно, чем они занимаются, а из игры часто вырастает реальная копия того, чему ты подражаешь. Я вела дневники наблюдений за бассейном, могла отличать лягушек друг от друга (конечно же, Прыгунок совсем не похож на Квакунью) и знала, в каком месяце в траве закопошится их молодняк. Я знала, какие цапли живут у нас круглый год, а какие улетают на зиму. Различать жуков и стрекоз было сложнее, как и рассчитать их жизненные циклы, но я все равно упорно старалась в этом разобраться. Кстати, книг по экологии и биологии я в руки не брала: хотела до всего дойти самостоятельно.

Братьев и сестер у меня не было, и я настолько привыкла к одиночеству, что могла наблюдать за своим миниатюрным раем хоть целую вечность. Я даже смастерила камеру для подводной съемки, прицепив к фотоаппарату водонепроницаемый фонарик и протянув длинный провод к кнопке спуска: оставалось только опустить это приспособление в мутную воду и попробовать сделать снимки. Не знаю, сработало бы или нет, так как внезапно у меня кончилось время. Родители вконец разорились, на аренду дома денег не хватало. Мы переехали в крошечную квартиру, половину которой занимали картины матери, на мой взгляд, больше похожие на обои. Утрата бассейна стала моей самой серьезной детской травмой. Увидят ли новые хозяева его красоту и оставят таким, как есть, или беспощадно уничтожат все и вернут ему первоначальный облик?

До сих пор не знаю. Я так и не решилась приехать туда, хоть это место и было ценнее всякого сокровища. Мне оставалось лишь смотреть в будущее и искать применение знаниям, полученным в ходе наблюдения за живым миром бассейна. Хорошо это или плохо, но я старалась никогда не оглядываться. Если проект переставали финансировать или изучаемую территорию выкупала под застройку какая-нибудь крупная организация, я все бросала и уходила. Есть потери, пережить которые во второй раз нельзя. Есть привязанности такие глубокие, что когда они рвутся, ты это слышишь.

Спускаясь в башню, я снова, впервые за долгое время, почувствовала жажду открытий, как в детстве. Но меня не покидало предчувствие, что все вот-вот оборвется.

* * *

Там, где покоится зловонный плод, что грешник преподнес на длани своей, произведу я семена мертвецов и разделю его с червями, что…