Текст книги "Доктор Сакс"

25

Когда мы жили на Банкер-Хилл-стрит и нам было восемь или девять, мы для начала обследовали берега Мерримака в этой части вдоль Лейквью-авеню, затем – польские трущобы, где река грязно и смиренно текла без шума порогов вдоль огромных красных стен Буттовских фабрик – в феврале дождливыми воскресными днями мы бегали туда пинать льдины и ржавые пустые канистры от керосина, и шины, и дерьмо – как-то раз мы провалились по бёдра, пришли мокрые – Старший брат Генри насрал под деревом, в самом деле, он присел и направил взрыв в сторону, ужас. Нам попадались жирные любовники, раздвигавшие большие покрытые мурашками женские ноги, и волосатые ноги мужчин после соития на мусоре из киношных журналов, пустые канистры, тампоны, грязь, трава и солома на середине подъёма в кустах… серый летний полдень, эти парни с их восхитительными занятиями за насыпью у реки… ночью они шли домой, всё более мрачные, дикие, сексуальные, с фонариками, замызганными журналами, трясущимися руками, этакие сосунки, скрытно слушающие Звук Времени у реки и фабрик, на мостах и улицах Лоуэлла… они трахались на небесах и отправлялись домой.

Мы с Джо обшарили там внизу всю реку… чем темнее и дождливее, тем лучше время… Мы выуживали из потока всякий мусор. Неизвестное и забвенное утро во дворе угрюмого двухэтажного дома на углу Лейквью и Банкер-Хилл, где мы швыряли в воздух дрова и мячи, а матери кричали на нас, новых друзей, – и лучше забыть, как на другое утро в понедельник мы шли в школу – ух, невозможно забыть ужас этой школы… на другое… в понедельник —

Однажды днём – в призрачных двориках Святого Луи, хрустящие гравием перемены, запах бананов в шкафчиках, монахиня расчёсывает мои волосы с водой из каплющего крана в туалете, промозглый сырой мрак и грехи коридоров и закоулков, где также (на девчачьей стороне) моя сестра Нин мелькала в вечностях эхом её собственного кошмара – как-то раз, когда вся школа стояла беззвучно на полуденном гравии, слушая и ёрзая, Джо совершил некий pécher (грех) на перемене, и его отшлёпали по заднице длинной линейкой с металлической окантовкой в кабинете Старшей Сестры – он там визжал и выл, а когда я позже спросил об этом, он сказал «Это больно» и никак не оправдывался за свой вой. Джо всегда был большим ковбоем. Мы играли на поле одного старого Фермера (Фермера Келли) – у него был парадный фермерский дом на Западной Шестой, с гигантским деревом рядом и амбарами, столетняя ферма, посреди коттеджей среднего класса в Сентралвилле, там раскинулись его огромные поля, в том числе с кукурузой, яблоневые сады, пустоши, луга, изгороди – и приход Святого Луи сбоку (ректорат и церковь и школа и аудитория и разбитая печальная площадка для перемен) (приход Святого Луи, где похороны моего брата меркнут в судорожном блеске перед моими глазами… в тусклом уединении, далеко от здесь и сейчас… забытые дожди занавешивают и вновь открывают кладбищенские участки)… Фермер Келли – его старый дом с керосиновыми лампами мерцает среди ночных деревьев, и когда мы проходим мимо него от моего дома к дому Джо, мы всегда задаёмся вопросом, каков этот тайный отшельник, я знаю о фермерах и фермерской жизни от дяди Жана Жираду, живущего в лесах Нашуа, куда я уезжаю на лето… к опаутиненному Саксу лесных деревьев —

Через улицу от Джо умер ребёнок, мы слышали плач; умер ещё один ребёнок на улице между мной и Джо – дождь, цветы – запах цветов – умер старый легионер, в сине-золотых ужасах из ткани и бархата, в знаках отличия и бумажных венках и в трупной смерти атласных подушек – Ой-ёй-ёй, как я всё это ненавижу – моя смерть и израненный Сакс в атласных гробах – Граф Кондю спал в таком целый день под Замком – пурпурные губы – они хоронили в них маленьких мальчиков – я видел моего брата в атласном гробу, ему было девять лет, он лежал с неподвижностью и лицом моей первой жены во сне, совершенный, сожалеющий – гроб опускается, пауки внизу крадутся к его руке – он лежал на солнце среди червей и искал небо агнцев – он больше не встретится с призраком в этих саванных залах песка воплощённой грязи, занавешенных зерновыми портьерами на глубине с навозом – куда здесь ещё смотреть – И СКВОЗЬ ГНИЮЩИЙ АТЛАС.

Я оставил церковь, чтобы облегчить свои страхи – так много света свечей, так много воска —

Для своей смерти я выбираю реки или моря, и другие континенты, но не атласную смерть в Атласном Массачусетском Лоуэлле – с епископом Стоуном в храме Святого Иоанна Крестителя, он крестил Жерара, венок под дождём, чётки на железном носу: «Мама, он меня крестил?»

«Нет, он крестил Жерара», я хотел – я был маловат, чтобы меня крестил Святой Героической Церкви, а Жерар нет, он был крещён, и святой устроил эту смерть – дождь над Серым Барочным Страсбургским Кафедральным Собором Руо на Большом Фасаде церкви Святого Иоанна Крестителя на Мерримак-стрит у печального конца Айкен – груда камней возвышается у домов на Муди-стрит – изогнутые реки громоздятся внизу.

Доктор Сакс проходит во мраке между колоннами церкви в час сумерек.

26

Винни Бержерак наконец переехал в Розмонт – из жилья на Муди в болотистое нутро и низины Розмонта, в розовокрыший коттедж у сонных хлюпов и плюхов Мерримака… На самом деле, у них на этом берегу был пляж для плавания, мы с Джо ходили туда плавать, трижды в день на кучи белого песка – а мимо регулярно проплывало человеческое дерьмо – в своих кошмарах я глотаю эту дрянь, когда забираюсь на середину камня и ныряю руками вперёд, слава Богу, я сам научился нырять, погружаясь в воду по пояс – но эти говёшки плывут по реке времени, и я готов проглотить одну из них, флубадегуд – пляж в камышах у восточной ограды на краю свалки, где крысы сновали в унылом мраке смутных дымов, клубившихся с рождественской недели – летним утром свежести и отрочества мы отправлялись в необъятный росный день клубящейся бледности счастливой Пасхи, два пацана в дикой трясине, это время мы никогда не забудем – я буду Бак Джонс, ты будешь Бак Джонс – все мальчишки хотят вырасти в отважных обветренных персонажей, худых и сильных, и когда они стареют, они бросают тёмные покрытые шрамами лица на саван, грязнят атлас и скатывают его —

Доктор Сакс прячется в тёмной комнате, ожидая, когда она отвернётся от серого дня, поздно, с тихим детским пением где-то в квартале (на Джершом и Сара) (я смотрю из-за тёмных скучных тупых дневных занавесок) – Сакс скрывается в этой тьме, выходя из дверей, скоро наступит ночь, и тени сгустятся, у-ху-ху – Боги на уровне Феллахского Флагебуса улетающих прочь навозных бутылей, синих от сумок и тонкого крестика на чёрном полосатом старом богемском ковре с часопружинным горшком —

Мы следили за боями Генри Армстронга сквозь края вырванных листов, в тёмные летние вечера мы забирались на диван, задирали ноги, окно было открыто, и только радио светилось своей насыщенной мрачной красной шкалой, Винни, Г. Дж., Лузи, Скотти, я, Рита (младшая сестра Винни), Лу (его младший брат), Норми (следующий по старшинству брат, белокурый, нервный) – мать Чарли и отец Лаки ушли, она на кладбищенскую фабричную смену, он вышибалой во франко-канадский ночной клуб (полный колокольцев) – летними вечерами мы были не прочь послушать радио («Особо опасные», «Тень» – по воскресеньям и всегда в сокращении) – (великие программы Орсона Уэллса в субботу в одиннадцать вечера, «Ведьмины сказки» на едва различимых станциях). Мы все обсуждали, как трахнуть Риту и Чарли, женщины существуют только для этого – Во дворе был фруктовый сад, мы пинали там яблоки —

Как-то вечером мы устроили подростковую гомосексуальную возню, без понимания, что это такое, и Винни скакал вокруг нас с простынёй на голове и вопил «Ой!» (женоподобный визжащий призрак вместо простого «Ау-у-у-у-у» обычных мужских призраков насыпи) (ик, тошно); я смутно помню наше с Г. Дж. отвращение ко всему этому. Этот дебил, Винни, вот кто это был. Ужасный придурок по имени Заза зависал вокруг Винни, ему было почти двадцать, его звали Заза – это его настоящее имя, такие бывают в арабских сказках – он с детства пускал слюни у насыпи, сперматизировал во все стороны, трахал сук и, что самое жуткое, сосал у кобелей – мы видели, как он занимается этим под верандой. Седовласый Ястреб Доктор Сакс знал об этом – Тень всегда знает – ум-хи-хи-хи-ха – (эхо пустой камеры отзвук привет кто здесь есь-есь-есть-есть– Что? то? то?) – (когда бак пуст) – это смеётся Тень – Доктор Сакс сидел под верандой, наблюдал из подвала, делал заметки, наброски, смешивал травы, выходил оттуда с решимостью убить Змея Зла – он совершил это в последний решающий день – День, когда Змей стал Реальным – и восстал – и швырнул крик гнева в рыдающий мир – однако об этом позже —

Ах, этот Заза – дебильный франко-канадский сексуальный маньяк, он сейчас в дурке – как-то в дождливый день я видел, как он дрочил в гостиной, он делал это при зрителях, чтобы развлечь Винни, а тот лениво смотрел на него, как паша, временами давал инструкции и жевал конфету – не школьник-пария – но персидский Лучезарный Светоч Сиятельных Дворов – «Давай, Заза, дебил, быстрее —»

«Я не могу быстрее».

«Давай, Заза, давай —»

И вся шайка: «Давай, Заза, кончай!»

«Он кончает!»

Мы хохочем и наблюдаем за ужасным юнцом-идиотом, он выкачивает свои белые соки дёргающимся кулаком в блеске безумия и истощении духа… всё кончено. Мы аплодируем! «Ура, Заза!»

«Тринадцать раз в прошлый понедельник – он кончал каждый раз, без обмана – у Зазы бесконечный запас».

«Этот Заза придурок».

«Он скорее выдрочит, чем умрёт».

«Заза сексуальный маньяк – смотри! он снова пошёл – оба-на, сукин сын, – Заза, на старт —»

«До рекорда ещё далеко —»

(К себе: «Quel – ну и дебил».)

Я думаю, восьмилетний Лу тоже мог это видеть – нет, Винни всегда следил, чтобы его младшие братья не вовлекались в грязные игры… он защищал их с ханжеством и серьёзностью. – А сестру гораздо меньше – как это делали первобытные люди —

Потом, когда Винни снова переехал на Муди-стрит, в центр города, в суету сует вокруг храма Святого Иоанна Крестителя, у нас появились менее детские занятия со своими мраком и глупостями – Потом мы совсем забыли о тёмных Саксах и зависли на кайфе секса и мучительной подростковой любви… когда даже приятели исчезают… Одна здоровенная шлюха по имени Сью, двести фунтов, подружка Чарли, приходила к Винни в гости, чтобы сидеть в кресле-качалке и болтать, но иногда она сбрасывала платье, чтобы показать нам себя, а мы шутили с безопасного расстояния. Существование этой огромной женщины мира напоминало мне, что у меня есть отец (он посещал её фиолетовую парадную) и реальный мир, с которым мне придётся столкнуться в будущем – ух! Снег шёл на саванный Новый год, раз, два, три, а мы смеялись над этим!

27

Субботняя ночь была временем полётов в небеса, когда я слушал Уэйна Кинга или великие оркестры Андре Баруха 30-х (у нашего первого радио был большой и странный круглый динамик из фальшивой бумаги цвета дерьма) – откинься назад, воображай – за пределы бесконечности, слушая в-свой-самый-первый-раз отдельные музыкальные пьесы и инструменты – всё это прямо у вазы с цветами Золотых Диванных 30-х, когда пышный Руди Вэлли был шаловливым рассветным мальчиком розовой лунной горной цепи у озера, воркующей совушкой – затерянный в грёзах субботней ночи, и конечно, раньше всегда был Хит-Парад, хит номер один под фанфары, бум, крэш, название? «Омой свои брови в моей песне, слеза» – с апофеозом оркестра и грохотом событий, а я листаю свои страницы субботних забав, парни из фургонов идут по впечатляющим субботним ночным улицам, я там тоже много шатался, как-то вечером мы с Бруно Грингасом шли и боролись рука об руку на славном рынке на Муди от Ратуши до мясной лавки Пэрента (где мама всё покупала) – мясник тоже выглядел аппетитно, лавка была такой богатой – Тучные времена, когда я из хвастовства ел пирожные по двадцать центов, это были самые большие пирожные – мрачные тени субботней ночи с пламенными огнями автомобилей и лавок создавали огромную композицию, похожую на чёрное кружево, так что взгляды и пятки костлявых реальных людей, чья одежда переплеталась с дикой синей тьмой, рассеивались и исчезали – тайна ночи, это роса зерна —

Моя мать гладит Великие Белые Простыни на большом круглом столе посреди кухни – она пьёт чай во время работы – я сижу среди помпезной мебели гостиной, тёмные стулья моей матери с кожаными сиденьями и деревянный стол, огромный и тяжёлый, невероятно прочный – массивная круглая столешница – читаю «Удачу Тима Талера» – тогдашняя мебель моей матери почти забыта, совершенно утрачена, О, утрачена —

Субботним вечером я сидел дома один с журналами, читая «Дока Сэвиджа» или «Призрачного детектива» с его масочной дождливой ночью – журнал «Тень» я оставлял для пятничных вечеров, субботнее утро всегда было миром золотого насыщенного солнечного света.

28

Вскоре после того, как мы переехали на Фиб из Сентралвилла и я повстречал Запа Плуффа, я играл допоздна во дворе с криками после ужина и грохотом ставней повсюду – с Саем Ладо и Бертом Дежарденом в мире их собственного детства, столь древнем, что они кажутся мне до безобразия чудовищными и принимают осмысленные формы лишь в более поздние годы – Берта Дежардена невозможно представить юным, двенадцатилетним, его длинный высокий хнычущий брат Эл… Я видел, как он развёл нюни перед целой компанией пацанов на крыльце, там были Джен и Джо Плуффы и остальные, во время солнечного затмения, и вот я одним глазом смотрю на солнце через своё закопчённое стекло со свалки, а другим – на Эла Дежардена, как он хнычет перед шайкой (Эл Робертс дал ему пинка под зад, а теперь сидит там и хихикает, этот великий кэтчер и мастер хоум-ранов) – в этот миг мрак заполняет все коричневые окна окрестных домов в огненный летний полдень – Берт Дежарден столь же эксцентричен – в игре – он отправился со мной по мосту Муди-стрит в то первое утро, когда я пошёл в школу братьев Святого Иосифа – железные перила слева от нас, они отделяли нас от стофутового падения к грохочущей пене скал в их ужасающей вечности (ночью она превращалась в белых истеричных коней) – он сказал: «Я помню свой первый день в школе, мне не хватало роста, чтобы заглянуть за эти перила, ты вырастешь так же, как я – в одно мгновение!» – Я не мог в это поверить.

Берт учился в этой же школе. Не знаю, что я делал – приставал к мальчику на перемене – я был влюблён в Эрни Мало, это была настоящая любовь в одиннадцать лет – я с разбитым сердцем стоял на носках у его забора через дорогу от школы – как-то раз я ударил его своей ногой, сидя на заборе, это было как ранить ангела, и когда я молился у фото Жерара, я молился за любовь Эрни. Жерар на фото не шевельнулся. Эрни был очень красивый, на мой взгляд – полов я ещё не различал – благородный и красивый, как молодая монахиня – но он был просто маленьким мальчиком, чрезвычайно быстро выросшим (он стал кислым янки с мечтами о маленьком издательстве в Вермонте). – Один пацан, по прозвищу Рыба, мрачно подошёл ко мне, когда я сходил с последней доски моста на Муди, направляясь домой мимо Текстильного, полей и свалок – он подошёл ко мне: «Ага, вот ты где», и ударил меня в лицо, и ушёл, когда я ревел. Я поплёлся домой, весь в слезах – вдоль стен и под красными кирпичными трубами мучительной вечности – к моей матери – я хотел спросить её: почему? почему он меня ударил? Я поклялся дать Рыбе сдачи, клятва на всю жизнь, но так и не дал – когда я наконец его встретил, он развозил рыбу или был городским сборщиком мусора, в моём дворе, и ни единой мысли об этом – я мог ударить его в этой серости – серость уже позабыта – и причина тоже исчезла – исчез дух трагедии – новая роса занимает пустые места Девятнадцатого или Двадцать второго, и мы всегда там – это надо объяснить Берту Дежардену – и играть с Саем Ладо во дворе.

Я кинул в воздух подкрученный кусок сланца и случайно попал Саю в горло (Граф Кондю! он пришёл ночью, шлёпая по песчаному берегу, и вонзил Саю в шею жадные синие зубы под песчаными лунами храпа) (в тот раз я ночевал с Саем и его старшим братом Эмилем, когда их родители уехали в Канаду на «Форде» 1929 года – когда они уехали, было полнолуние) – Сай плачет с этой раной и истекает кровью на кухне моей матери, свежий лак недавнего переезда залит кровью, моя мать уговаривает его перестать плакать, перевязывает, сланец такой ровный и смертельно опасный, и все на меня сердятся – говорят, что Замковый Холм называется Змеиным Холмом, потому что вокруг него так много маленьких подвязочных змей – змеиный сланец – Берт Дежарден сказал: «Нельзя этого делать». – Никто не хотел поверить, что это вышло нечаянно, всё было таким зловещим – такой же зловещей была записка Чёрного Вора, написанная мной для Дики – эта серость тоже забыта, как я уже сказал, Сай и Берт были так невероятно юны в то далёкое время, оно впервые занимает жестокую позицию или место смерти и сообщает, что оно уже не действует в моей памяти, и тем самым мир – время, которое вот-вот исчезнет – никогда не может существовать, кроме этого «сейчас», поскольку он уже был, и он есть то, что ведёт на следующие уровни – покуда время приоткрывает свои уродливые старые холодные уста смерти самым худшим надеждам – страхам – Берт Дежарден и Сай Ладо, как и любое предвидение сна, неистребимы.

29

И вот он я – играю в свой бейсбол на грязном дворе, рисую камешком кружок в середине, третью, шорт-стоп, вторую базу, первую, позиции во внешнем поле, ввожу мяч в игру своим же лёгким щелчком, это шарик от подшипника, бита – большой ноготь, удар, мяч катится по земле между камешком третьей и шорт-стопом, удар по базе налево, он не прокатился между кругами во внутреннем поле – навесной налево, он падает на левый полевой круг, аут, я отыгрываю и отправляю такой дальний хоум-ран, что просто немыслимо, до этого разметка поля и сама игра были синонимичны обычным расстояниям и усилиям в бейсболе, но я неожиданно разыграл этот невероятный хоум-ран малым движением ногтя и отправил мяч, который был моим чемпионом скачек на миллион долларов, Отрывистым в снах-на-зимней-постели, однако теперь весна, лепестки на центральном поле, Ди Маджо глядит на ростки моих яблонь – мяч летит через весь стадион, или двор, в настоящие пригороды моего мифического города на мифическом игровом поле – через двор дома на Фиб-стрит, где мы жили тогда – он теряется в кустах – мой мяч потерян, Отрывистый потерян, лига завершилась (и Дёрн лишился своего Короля), пробит зловещий хоум-ран конца света.

Мне всегда казалось, что это загадочное и окутанное саваном событие предвещало конец моих детских игр – как устали мои глаза – «Джек, просыпайся – навстречу жуткому миру черноты без аэропланных воздушных шаров в руке» – Яблоки с грохотом падают на землю, и ограда дрожит, и зима встаёт на осеннем горизонте вся седая от своих новостей в большой рисованной передовице о запасании угля на зиму (Темы Депрессии, теперь это атомные укрытия в подвалах коммунистической наркоманской сети) – приступ тошноты от ваших газет – но позади этой зимы моя звезда поёт, звенит, я в порядке, я в доме моего отца. Однако рок громыхает как выстрел, предчувствие меня не обмануло, оно звучит в смехе Доктора Сакса, когда он скользит по грязи, где потерялся мой шарик, темнота мартовской ночи перекрывает безумный свет кровавого солнца вместе с грубой железной кистью сумерек и туманами над сырыми низинами – Сакс шагает беззвучно по яблоневой листве в глубине своих тайных ночных видений —

Когда сладкой ночью я беру с собой всех своих котят, свою кошку, он проскальзывает под одеяло, делает ровно три оборота, шлёпает, мотор работает, я готов спать всю ночь, пока мама не разбудит меня утром в школу – для овсянки и тостов туманным осенним утром – для облачков пара, которые выходят изо рта у Г. Дж., когда он встречает меня на углу: «Госпди, как холодно! – чёртова зима припердела своей жопой с севера, а летние дамы ещё не собрали свои зонтики, чтобы уйти».

– Доктор Сакс, не обнимай меня своим Саваном – открой своё сердце и поговори со мной – в те дни он молчал, его сардонический смех был слышен в высокой тьме.

Теперь я слышу, как он кричит с края кровати —

«Змей Восстаёт по Дюйму в Час, чтобы нас сокрушить – а ты сидишь, ты сидишь, ты сидишь. Ай-й-й, ужасы Востока – не выцарапывай причудливых рисунков на стенах Тибета, кроме ушастого кузена рабочего Кенгуру – Фрезели! Граумы! Вставай, тебя ждёт испытание в твоих тростниках – Змей это Грязный Убийца – Змей это Нож в Безопасность – Змей это Ужас – хороши только птицы – хороши смертоносные птицы – смертоносные змеи не хороши».

Малыш смеётся, играет на улице, не зная обо всём остальном – Но мой отец предупреждал меня годами, эта грязная змеиная сделка с причудливым именем – называется Ж-И-З-Н-Ь – но лучше ей зваться Ф-У-Ф-Л-О… Как прогнили стены жизни – как непрочны сухожилия…