Текст книги "Морской волк. Бог его отцов (сборник)"

Глава XVI

Не могу сказать, чтобы должность штурмана доставляла мне много удовольствия, если не считать того, что я был избавлен от мытья посуды. Я не знал самых простых штурманских обязанностей, и мне пришлось бы плохо, если бы матросы не сочувствовали мне. Я не умел обращаться со снастями и ничего не смыслил в работе с парусами. Но матросы старались учить меня – особенно хорошим наставником оказался Луи, – и у меня не было неприятностей с моими подчиненными.

Другое дело – охотники. Все они более или менее были знакомы с морем и смотрели на мое штурманство как на шутку. Действительно, это было смешно, что я, сухопутная крыса, исполнял обязанности штурмана, хотя быть предметом насмешек мне совсем не хотелось. Я не жаловался, но Вольф Ларсен сам требовал в отношении меня самого строгого соблюдения этикета, какого никогда не удостаивался бедный Иогансен.

Ценою неоднократных стычек, угроз и ворчанья он привел охотников к повиновению. От носа до кормы меня титуловали «мистер ван Вейден», и только в неофициальных случаях Вольф Ларсен называл меня Горбом.

Это было забавно. Иногда во время обеда ветер крепчал на несколько баллов, и когда я вставал из-за стола, капитан говорил мне: «Мистер ван Вейден, будьте добры поворотить оверштаг на левый галс». Я выходил на палубу, подзывал Луи и осведомлялся у него, что нужно сделать. Через несколько минут, усвоив его указания и вполне овладев маневром, я начинал распоряжаться. Помню случай в самом начале, когда Вольф Ларсен появился на сцене, как раз когда я начал командовать. Он покуривал сигару и спокойно смотрел, пока все не было исполнено. Потом остановился около меня на юте.

– Горб, – сказал он, – впрочем, простите, мистер ван Вейден. Я поздравляю вас. Мне кажется, что теперь вы можете отправить отцовские ноги обратно в могилу. Вы нашли свои собственные и уже научились стоять на них. Немного упражнения со снастями и парусами, немного опыта с бурями, и к концу плавания вы сумеете командовать любой каботажной шхуной.

Этот период между смертью Иогансена и прибытием к месту промыслов был для меня самым приятным временем на «Призраке». Вольф Ларсен был не слишком строг, матросы помогали мне, и у меня больше не было столкновений с Томасом Мэгриджем. Должен признать, что по мере того как проходили дни, я начал испытывать некоторую тайную гордость. Как ни фантастично было мое положение – сухопутного жителя, очутившегося вторым по рангу на корабле, – я справлялся с делом хорошо. Я гордился собой и полюбил плавное покачивание под ногами палубы «Призрака», направлявшегося по тропическому морю на северо-запад, к тому острову, где мы должны были пополнить запас пресной воды.

Но мое счастье было непрочно. Это было лишь время сравнительного благополучия между большими несчастьями в прошлом и такими же в будущем, ибо «Призрак» был и оставался ужасным сатанинским кораблем. На нем не было ни минуты покоя. Вольф Ларсен припоминал матросам покушение на его жизнь и трепку, которую они задали ему на баке. Утром, днем и даже ночью он старался всячески донимать их.

Он хорошо понимал психологическое значение мелочей и умел мелочами доводить свой экипаж до бешенства. При мне он, вызвав Гаррисона, приказал ему убрать с койки положенную не на место малярную кисть и разбудил двух подвахтенных только для того, чтобы они пошли за Гаррисоном и проверили, исполнил ли он приказание. Это, конечно, пустяк, но его изобретательный ум придумывал их тысячи, и можно себе представить, какое настроение это вызывало на баке.

Ропот продолжался, и отдельные вспышки повторялись неоднократно. Сыпались удары, и двое или трое матросов постоянно возились с повреждениями, нанесенными им их хозяином-зверем. Общее выступление было невозможно ввиду большого запаса оружия на кубрике и в кают-компании. От дьявольского темперамента Вольфа Ларсена особенно страдали Лич и Джонсон, и глубокая грусть в глазах последнего заставляла сжиматься мое сердце.

Лич относился к своему положению иначе. В нем самом было много зверя. Он весь горел неукротимой яростью, не оставлявшей места для горя. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Вольфа Ларсена с них срывалось угрожающее рычание. Он следил глазами за Вольфом Ларсеном, как зверь за своим сторожем, и злоба клокотала в его горле.

Помню, как однажды в ясный день я дотронулся на палубе до его плеча, желая отдать ему какое-то приказание. Он стоял ко мне спиной и при первом же прикосновении моей руки отскочил от меня с диким криком. Он на миг принял меня за ненавистного капитана.

Он и Джонсон убили бы Вольфа Ларсена при первой же возможности, но только такая возможность все не представлялась. Вольф Ларсен был слишком хитер, а кроме того, у них не было подходящего оружия. Одними кулаками они ничего не могли достигнуть. Время от времени капитан показывал свою силу Личу, который всегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы, и ногти, но в конце концов падал на палубу без сил и часто даже без сознания. И все же он никогда не отказывался от новой схватки. Дьявол в нем бросал вызов дьяволу, сидевшему в Вольфе Ларсене. Стоило им обоим одновременно появиться на палубе, как начинались проклятия, рычания, драка. Один раз я видел, что Лич кинулся на Вольфа Ларсена без всякого предупреждения или видимого повода. Однажды он швырнул в капитана свой тяжелый кинжал, пролетевший всего в дюйме от его горла. Другой раз он бросил в него с реи стальной драек. Сложно было попасть в цель при качке, но острие инструмента, просвистав по воздуху с высоты семидесяти футов, мелькнуло возле самой головы Вольфа Ларсена, когда тот показался из люка, и вонзилось на целых пять сантиметров в твердую палубную обшивку. Потом он пробрался на кубрик, завладел заряженным дробовиком и собирался выскочить с ним на палубу, когда его перехватил и обезоружил Керфут.

Я часто задавал себе вопрос, почему Вольф Ларсен не убьет его и не положит всему этому конец. Но он только смеялся и, казалось, наслаждался опасностью. В этой игре была для него какая-то прелесть, подобная тому удовольствию, которое доставляет укротителям диких зверей их работа.

– Жизнь приобретает остроту, – объяснял он мне, – когда ее держит в своих руках другой. Человек по природе игрок, а жизнь – самая крупная его ставка. Чем больше риск, тем острее ощущение. Зачем я стал бы отказывать себе в удовольствии взвинчивать Лича до последних пределов? Этим я ему же оказываю услугу. Мы оба переживаем сильнейшие ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого другого матроса на баке, хотя он и не сознает этого. Он имеет то, чего нет у них, – цель, поглощающую его всего: желание убить меня и надежду, что это ему удастся. Право, Горб, он живет богатой и высокой жизнью. Я сомневаюсь, чтобы он когда-либо жил такой полной и острой жизнью, и иногда искренно завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.

– Но ведь это трусость! трусость! – воскликнул я. – Все преимущества на вашей стороне.

– Кто из нас двоих, вы или я, больший трус? – серьезным тоном спросил он. – Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашей совестью. Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе, вы должны были бы взять сторону Лича и Джонсона. Но вы боитесь, боитесь! Вы хотите жить. Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это ни стоило. Вы влачите презренную жизнь, изменяете вашим идеалам, грешите против своей морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда свою душу. Ба! Я выбрал себе более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь верен велениям жизни во мне. Я искренен, по крайней мере, со своей совестью, чего вы не можете сказать о себе.

В том, что он говорил, была своя правда. Быть может, я, в самом деле, праздновал труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал, что должен поступить так, как он подсказывал мне, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить его. В этом, мне кажется, сказалось наследие моих суровых предков пуритан, оправдывавших даже убийство, если оно делается для благой цели. Я не мог отделаться от этих мыслей. Освободить мир от такого чудовища казалось мне актом высшей морали. Человечество станет от этого только счастливее, а жизнь – лучше и приятнее.

Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи, и перебирал в уме все факты. Во время ночных вахт, когда Вольф Ларсен был внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряли всякую надежду: Джонсон из-за мрачного склада своего характера, а Лич – потому, что истощил свои силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватил мою руку и сказал:

– Вы честный человек, мистер ван Вейден! Но оставайтесь на своем месте и помалкивайте. Мы мертвые люди, я знаю. И все-таки в трудную минуту вы, может быть, сумеете помочь нам.

На следующий день, когда с подветренной стороны перед нами вырос остров Уэйнрайта, атакованный Личем Вольф Ларсен набросился и на Джонсона и поколотил их обоих. Тут он и изрек пророческие слова:

– Лич, – сказал он, – вы знаете, что я когда-нибудь убью вас?

Матрос в ответ только зарычал.

– А что касается вас, Джонсон, то вам так надоест жизнь, что вы сами броситесь за борт, не ожидая, пока я прикончу вас. Вот увидите.

– Это внушение, – обратился он ко мне. – Держу пари на ваше месячное жалованье, что он это сделает.

Я питал надежду, что его жертвы найдут случай спастись, когда мы будем наполнять водой наши бочонки, но Вольф Ларсен слишком удачно выбрал для этого место: «Призрак» лег в дрейф в полумиле за линией прибоя, окаймлявшей пустынный берег. Здесь открывалось глубокое ущелье с обрывистыми, каменистыми стенами, по которым никто не мог бы вскарабкаться наверх. И здесь, под непосредственным наблюдением съехавшего на берег капитана, Лич и Джонсон наполняли бочонки и скатывали их к берегу. Бедняги не имели шансов вырваться ни на одной из шлюпок.

Но Гаррисон и Келли сделали такую попытку. Они составляли экипаж одной из лодок, и их задача была курсировать между шхуной и берегом и каждый раз перевозить по одному бочонку. Перед самым обедом, двинувшись с пустым бочонком к берегу, они внезапно изменили курс и отклонились влево, стремясь обогнуть мыс, далеко выступавший в море и отделявший их от свободы. За ним были расположены живописные деревушки японских колонистов и веселые долины, глубоко вдававшиеся в середину острова. Попав туда, оба матроса могли бы посмеяться над Вольфом Ларсеном.

Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе, и теперь я понял, в чем дело. Достав свои ружья, они неторопливо открыли огонь по дезертирам. Это была хладнокровная демонстрация искусства стрельбы в цель. Сначала их пули безвредно шлепались в воду с обеих сторон лодки, но потом они начали ложиться все ближе и ближе. Люди в лодке гребли изо всех сил.

– Смотрите, я прострелю правое весло Келли, – сказал Смок и прицелился более тщательно.

Я увидел в бинокль, как после выстрела весло разлетелось в щепы. То же самое Гендерсон проделал с правым веслом Гаррисона. Лодка завертелась на месте. Быстро были перебиты и два других весла. Матросы пытались грести обломками, но и те были выбиты у них из рук. Тогда Келли оторвал доску от дна лодки, начал работать ею, но с криком боли выронил ее, когда и она сломалась, поранив ему руку. Тогда беглецы покорились своей участи и предоставили лодку волнам, пока ее не взяла на буксир посланная Вольфом Ларсеном вторая лодка, которая и доставила их на борт.

К вечеру мы подняли якорь и ушли. Теперь нам предстояли три или четыре месяца охоты. Мрачная перспектива, и я с тяжелым сердцем занимался своим делом. На «Призраке» установилось почти похоронное настроение. Вольф Ларсен валялся на своей койке в одном из своих странных и ужасных припадков головной боли. Гаррисон беспечно стоял у руля, опираясь на штурвал, как будто был утомлен весом собственного тела. Остальные хранили угрюмое молчание. Я наткнулся на Келли, который скорчился у переднего люка, спрятав голову в колени и охватив ее руками, в позе безысходного отчаяния.

Джонсон лежал, растянувшись, на самом носу и следил, как пена вздымается у форштевня шхуны. Я с ужасом вспомнил пророческие слова Вольфа Ларсена. Мне казалось, что его внушение начинало действовать. Я попытался изменить направление мыслей Джонсона и позвал его, но он только грустно улыбнулся мне и не тронулся с места.

Когда я вернулся на корму, ко мне подошел Лич.

– Я хочу попросить вас кое о чем, мистер ван Вейден, – сказал он. – Если вам когда-нибудь удастся вернуться в Фриско, то не откажите отыскать Матта Мак-Карти. Это мой старик. Он живет на Холме, за пекарней Мэйфера. У него сапожная лавочка. Его знают все, и вам нетрудно будет его найти. Скажите ему, что я сожалею о том горе, которое доставил ему, и… и скажите ему еще за меня: «Да хранит тебя Бог».

Я кивнул, ответив:

– Мы все вернемся в Сан-Франциско, Лич, и я вместе с вами пойду повидать Матта Мак-Карти.

– Хотелось бы верить в это, – ответил он, пожимая мне руку. – Но не могу. Вольф Ларсен покончит со мной, я знаю. Я только хочу, чтобы это было поскорее.

Когда он ушел, я почувствовал в своей душе такое же желание. Неизбежное пусть случится поскорее. Общая подавленность покрыла своим плащом и меня. Гибель казалась неотвратимой. Час за часом шагая по палубе, я чувствовал все яснее, что начинаю поддаваться отвратительным идеям Вольфа Ларсена. К чему все на свете? Где величие жизни, раз она допускает такое опустошение человеческих душ? Жизнь – дешевая и скверная штука, и чем скорее ей конец, тем лучше. Покончить с ней, и баста! Как Джонсон, я нагнулся через перила и не отрывал глаз от моря, с уверенностью, что рано или поздно я буду опускаться вниз, вниз, в холодные, зеленые пучины забвения.

Глава XVII

Странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, на «Призраке» все еще не произошло ничего особенного. Мы плыли на северо-запад, пока не достигли берегов Японии и не наткнулись на большое стадо котиков. Явившись сюда из неведомых просторов Тихого океана, они направлялись на север, к пустынным островкам Берингова моря. Повернули и мы за ними к северу, свирепствуя и разрушая, бросая ободранные туши акулам и засаливая шкуры, которым впоследствии предстояло украшать гордые плечи женщин больших городов.

Это было безумное избиение, производившееся во славу женщин. Мяса и жира никто не ел. После дня успешной охоты наши палубы были завалены шкурами и телами, скользкими от жира и крови, и по доскам текли красные ручейки. Мачты, снасти и перила – все было забрызгано кровью. А люди, с обнаженными и окровавленными руками, словно мясники, делали свое дело, сдирая свежевальными ножами шкуры с убитых ими красивых морских животных.

В мои обязанности входило считать шкуры, поступавшие на борт с лодок, наблюдать за свежевальной работой и за уборкой после нее палуб. Это было неприятное занятие. Моя душа и мой желудок возмущались против него. Но мне было полезно командовать таким количеством народа. Это развивало во мне мой скромный запас административных способностей. Я сознавал, что крепчаю и грубею, и это не могло не быть полезным для «Сисси» ван Вейдена.

Я начал сознавать, что никогда уже не буду прежним человеком. Хотя мои надежды и моя вера в человеческую жизнь все еще сопротивлялись разрушительной критике Вольфа Ларсена, последний все же успел во многом переделать меня. Он раскрыл предо мною реальный мир, о котором я раньше практически ничего не знал, так как избегал его. Я научился ближе присматриваться к реальной жизни, спустился из мира абстракций в мир фактов.

Теперь, когда мы достигли промыслов, я больше времени, чем когда-либо, проводил с Вольфом Ларсеном. Когда стояла хорошая погода и мы оказывались посреди стада, весь экипаж был занят в лодках, а на борту оставались только мы с ним да Томас Мэгридж, которого мы не принимали в расчет. Но нам не приходилось сидеть без дела. Шесть лодок веером расходились от шхуны, пока расстояние между первой наветренной и первой подветренной лодками не достигало десяти или двадцати миль. Потом они плыли прямым курсом, пока ночь или плохая погода не загоняли их обратно. Мы же должны были направлять «Призрак» в подветренную сторону, к крайней лодке, для того, чтобы остальные могли с попутным ветром подойти к нам в случае шквала или угрозы бури.

Нелегкая задача для двух человек, особенно при свежем ветре, справляться с таким судном, как «Призрак», править рулем, следить за лодками, ставить или убирать паруса. Мне пришлось учиться всему этому, и я быстро делал успехи. Управление рулем далось мне легко. Но взбегать наверх, к реям, и раскачиваться, вися на руках, когда мне нужно было лезть еще выше, уже не было так легко. Но и это я усвоил быстро, так как чувствовал какое-то необъяснимое желание оправдать себя в глазах Вольфа Ларсена, доказать свое право на жизнь, основанное не на одном только уме. И даже настало время, когда мне доставляло радость взбираться на самую верхушку мачты и, уцепившись за нее ногами, с жуткой высоты осматривать в бинокль море в поисках лодок.

Помню, как в один чудный день лодки вышли спозаранку, и отзвуки выстрелов, охотников, постепенно удаляясь, замерли совсем, когда лодки рассеялись по широкому океанскому простору. С запада тянул едва заметный ветерок. Но и он затих, пока мы выполняли наш обычный маневр в подветренную сторону. С вершины мачты я видел, как все шесть лодок, одна за другой, исчезли за выпуклостью земли, преследуя плывших на запад котиков. Шхуна чуть покачивалась на тихой поверхности и не могла следовать за лодками. Вольф Ларсен начал беспокоиться. Барометр упал, и небо на востоке не нравилось капитану. Он внимательно изучал его.

– Если нагрянет оттуда, – сказал он, – и отнесет нас от лодок, то опустеют койки на кубрике и баке.

К одиннадцати часам море стало гладким, как зеркало. В полдень была невыносимая жара, хотя мы находились уже в северных широтах. В воздухе ни малейшего ветерка. Душная, гнетущая атмосфера напоминала мне погоду, какая бывает в Калифорнии перед землетрясением. Чувствовалось что-то зловещее. Каким-то необъяснимым путем зарождалось сознание близкой опасности. Понемногу весь восточный небосклон затянулся тучами, нависшими над нами подобно гигантским черным горам. Так ясно были видны в них ущелья, перевалы и пропасти, что глаз невольно искал белую линию прибоя и пещеры, где море с ревом бросается на берег. А шхуна все еще плавно покачивалась на тихой воде, и ветра не было.

– Это не шквал, – сказал Вольф Ларсен. – Природа собирается встать на дыбы, и когда она заревет во всю глотку, придется уж нам поплясать, Горб, и в дальнейшем обойтись половиной наших лодок. Полезайте-ка наверх и отдайте марселя.

– Но что будет, если шторм заревет? Ведь нас только двое! – ответил я с ноткой протеста в голосе.

– Ну что же, мы должны воспользоваться первыми порывами и добраться до наших лодок прежде, чем сорвет у нас паруса. Мачты выдержат, и придется нам с вами тоже выдержать, хотя будет несладко.

Штиль продолжался. Мы пообедали на скорую руку. Меня тревожило отсутствие восемнадцати человек, находившихся в море, где-то за горизонтом. Небесный горный хребет медленно надвигался на нас. Вольфа Ларсена это, по-видимому, не особенно смущало, хотя, когда мы вышли на палубу, я заметил, как у него чуть-чуть вздрогнули ноздри. Лицо его было сурово, с жесткими линиями, но в глазах – голубых, ясно-голубых в этот день – был странный блеск, какой-то яркий, мерцающий свет. Меня поразило, что он был весел какой-то свирепой вероятностью, что он счастлив предстоящей борьбой, что он захвачен великой минутой, когда стихия жизни собиралась обрушиться на него.

Не заметив меня и, может быть, даже бессознательно, он расхохотался насмешливо и презрительно в лицо приближавшемуся шторму. Как сейчас вижу его стоящим, словно пигмей из «Тысяча и одной ночи» перед каким-то злым гением. Он бросал вызов судьбе и ничего не боялся.

Он прошел в камбуз.

– Кок, когда покончишь в камбузе, ты будешь нужен на палубе. Приготовься, тебя позовут.

– Горб, – сказал он, заметив мой изумленный взор, – это получше виски, хотя ваш Омар этого и не понимал. В конце концов, он не так уж умел пользоваться жизнью.

Теперь уже нахмурилась и западная половина неба. Солнце потускнело и скрылось во мгле. Было два часа дня, и вокруг нас сгустился призрачный полумрак, прорезываемый беглыми багровыми лучами. В этом багровом свете лицо Вольфа Ларсена разгоралось все ярче, и моему возбужденному воображению мерещилось сияние вокруг его головы. В воздухе будто висела какая-то сверхъестественная тишина, хотя вокруг уже зарождались предвестники звука и движения. Духота становилась невыносимой. Пот выступил у меня на лбу, и я чувствовал, как он катился по моим щекам. Мне казалось, что я падаю в обморок, и я вынужден был ухватиться за перила.

И вот ощутилось едва заметное дуновение. Как легкий шепот, прилетело оно с востока и исчезло. Нависшие паруса не шелохнулись, но мое лицо ощутило это движение воздуха как приятную свежесть.

– Кок, – тихо позвал Вольф Ларсен.

Показалось жалкое, покрытое рубцами лицо Томаса Мэгриджа.

– Полезай на бушприт, отдай нижний лиссель и перебрось его. А потом опять закрепи шкот. Если перепутаешь, то тебе в жизни больше не придется ошибаться. Понял?

– Мистер ван Вейден, будьте готовы переменить грот. Потом вернитесь к марселям и подымите их как можно скорее – чем скорее вы это сделаете, тем легче вам будет. Что касается кока, если он станет мешкать, дайте ему по переносице.

Мне доставил удовольствие скрытый в этих словах комплимент и то, что приказания капитана не сопровождались угрозами по отношению ко мне. Нос шхуны был обращен к северо-западу, и капитан хотел сделать поворот при первом же порыве ветра.

– Ветер будет бакштаг, – объяснил он мне. – Судя по последним выстрелам, лодки отклонились немного к югу.

Он повернулся и пошел на корму к штурвалу. Я же прошел на нос и занял свое место у кливеров. Снова пронеслось и замерло дыхание ветра. Паруса лениво полоскались.

– Наше счастье, что буря налетела не сразу, мистер ван Вейден, – возбужденно крикнул мне кок.

Я тоже был этому рад, так как знал уже достаточно, чтобы понимать, какое несчастье грозило бы нам, если бы все паруса были подняты. Дуновение ветра сменилось порывами, паруса наполнились, и «Призрак» двинулся вперед. Вольф Ларсен круто повернул шхуну влево, и мы пошли быстрее. Мы шли теперь фордевинд, ветер завывал все громче, и верхние паруса сильно хлопали. Я не мог видеть, что делается в других частях шхуны, но почувствовал, как она внезапно закачалась под неровными порывами бури, ударявшей в паруса фок-и грот-мачты. Я возился с кливерами, и, когда справился со своей задачей, «Призрак» прыгал уже по волнам на юго-запад, перебросив все паруса на штирборт. Не успев перевести дух, хотя сердце бешено колотилось у меня в груди, я бросился к марселям и успел вовремя отдать их. Потом я отправился на корму за новыми приказаниями.

Вольф Ларсен одобрительно кивнул и передал мне штурвал. Ветер все крепчал, и море все больше волновалось. Я правил около часа, и с каждой минутой мне становилось труднее. У меня не было достаточного опыта, чтобы править при таком ветре.

– Теперь поднимитесь с трубой наверх и поищите лодки. Мы прошли не меньше десяти узлов и теперь делаем не меньше двенадцати или тринадцати. Моя старушка быстра на ходу!

Я удовлетворился тем, что взобрался на фока-рею, на семьдесят футов над палубой. Осматривая пустынную поверхность моря, я хорошо понял, что нам необходимо очень спешить, если мы хотим подобрать наших людей. Глядя на бушующее море, я даже сомневался, может ли лодка вообще удержаться на нем. Казалось немыслимым, чтобы такие хрупкие суденышки могли устоять против двойного напора волн и ветра.

Я не мог оценить всей силы ветра, так как мы мчались вместе с ним. Но со своего высокого места я смотрел вниз, как будто находился вне «Призрака» и был отделен от него, и контуры мчавшейся шхуны резко выделялись на фоне пенящихся волн. Иногда шхуна вставала на дыбы и бросалась поперек огромной волны, зарывая в нее свой штирборт и окуная палубу до люков в кипящий океан. В такие мгновения я с безумной быстротой описывал в воздухе дугу, словно был прицеплен к концу огромного, перевернутого маятника, отдельные размахи которого достигали семидесяти футов. Ужас охватил меня от этой головокружительной качки. Дрожащий и обессиленный, я уцепился руками и ногами за мачту и не мог ни искать в море пропавших лодок, ни смотреть вниз, на бушевавшую бездну, грозившую поглотить «Призрак».

Но мысль о погибавших людях заставила меня опомниться, и в тревоге за них я забыл о себе. Целый час я не видел ничего, кроме пустынного, расходившегося океана. И наконец там, где случайно прорвавшийся солнечный луч скользнул по океану и обратил его поверхность в жидкое серебро, я заметил маленькое черное пятнышко, подброшенное к небу и тут же быстро скрывшееся. Я терпеливо ждал. Снова крошечная черная точка мелькнула среди свирепых валов, в нескольких румбах слева от нашего курса. Я не пытался кричать и только жестом сообщил эту новость Вольфу Ларсену. Он изменил курс, и я послал ему утвердительный сигнал, когда пятнышко показалось прямо перед нами.

Оно росло, и так быстро, что я впервые вполне оценил скорость нашего бега. Вольф Ларсен позвал меня вниз, и, когда я остановился возле него у штурвала, он дал мне указания, как положить шхуну в дрейф.

– Теперь весь ад обрушится на нас, – предостерег он меня, – но вы не смущайтесь. Делайте свое дело и смотрите, чтобы кок стоял у фока.

Мне удалось пробраться на нос, хотя то через один, то через другой борт на палубу врывалась вода. Отдав распоряжения Томасу Мэгриджу, я взобрался на несколько футов на снасти передней мачты. Лодка была теперь очень близко, она была обращена носом к ветру и волокла за собой свою мачту и парус, выброшенные за борт, чтобы служить своего рода якорем. Все трое пассажиров вычерпывали воду. Каждая вздымавшаяся гора скрывала их из виду, и я с замиранием сердца ждал, что вот-вот они скроются совсем. Внезапно с молниеносной быстротой лодка выскакивала из пены, носом к небу, так что обнажалось все ее мокрое, черное дно. Один миг лодка опиралась только на корму. Трое людей в ней с безумной поспешностью вычерпывали воду. Потом нос лодки опускался, корма оказывалась почти вертикально над ним, и лодка стремглав летела в зияющую пучину. Каждое ее новое появление было чудом.

«Призрак» вдруг изменил свой курс, уклонился в сторону, и я с содроганием подумал, что Вольф Ларсен считает спасение лодки невозможным. Но потом сообразил, что он просто готовится лечь в дрейф, и я спустился на палубу, чтобы быть наготове. Я почувствовал, что паруса вдруг ослабли, давление и напряжение на миг исчезли, но скорость шхуны возросла. Она быстро поворачивалась навстречу ветру.

Когда шхуна стала под прямым углом к волнам, от которых мы до сих пор убегали, ветер всей своей силой обрушился на нас. По неопытности я повернулся лицом к нему. Ветер шел на меня стеной и наполнил мои легкие воздухом, который я не мог выдохнуть. Я захлебывался и задыхался, и когда «Призрак» медленно перевалился на бок, я увидел огромную волну высоко над своей головой. Я повернулся, перевел дух и взглянул снова. Волна шла на «Призрак», и я усмотрел самые ее недра. Луч солнца играл на ее пенистом хребте, и я видел прозрачную, зеленую массу воды, увенчанную молочно-белой пеной.

И вот волна обрушилась, и началось светопреставление. Страшный толчок сбил меня с ног. Я не ушибся, но чувствовал боль во всем теле. Мне не удалось удержаться, вода накрыла меня, и мозг мой пронзила мысль, что сейчас совершится то ужасное, о чем мне приходилось слышать: меня смоет в море. Я кубарем полетел куда-то и, не в силах больше удерживать дыхание, вздохнул и набрал полные легкие воды. Но, несмотря ни на что, одна мысль не покидала меня: «Я должен обстенить кливер». Я не ощущал страха смерти. Почему-то я был уверен, что как-нибудь выкручусь. Под влиянием настойчивой мысли о необходимости исполнить приказание Вольфа Ларсена мне казалось, что я вижу его стоящим у штурвала, посреди дикого разгула стихий, гордого своей могучей волей и бросающего буре дерзкий вызов.

Я с силой налетел на что-то, принятое мною за перила, вздохнул и почувствовал в своих легких свежий воздух. Пытаясь встать, я ударился головой о какой-то предмет и снова очутился на четвереньках. По капризу волн я был отброшен в носовую часть палубы. Выбираясь оттуда, я наткнулся на Томаса Мэгриджа, который мешком лежал на палубе и стонал. У меня не было времени для расспросов. Я должен был обстенить кливер.

Когда я вышел на середину палубы, мне показалось, что настал конец света. Со всех сторон слышался треск дерева, стали и холста. Буря бросала «Призрак» и рвала его на части. Фок и марсель, опустев благодаря нашему маневру от ветра, хлопали и рвались, так как некому было вовремя убрать их; тяжелая рея треснула и раскололась от борта до борта. В воздухе носились обломки, обрывки снастей свистели и извивались, как змеи, и среди всего этого вдруг с треском обломился фор-гафель.

Брус, рухнувший в нескольких сантиметрах от меня, напомнил мне о необходимости спешить. Быть может, не все еще потеряно. Я вспомнил предупреждение Вольфа Ларсена. Он предвидел, что «весь ад обрушится на нас». Но где же сам капитан? Я увидел его перед собой. Он возился с главным парусом, своими могучими мускулами натягивая шкот. В это время корма шхуны поднялась высоко на воздух, и его фигура четко вырисовывалась на фоне белой пены мчавшихся мимо волн. Все это, и еще больше – целый мир хаоса и разрушения, я увидел и услышал меньше чем в четверть минуты.

Я не задумывался над тем, что стало с жалкой шлюпкой, и бросился прямо к кливеру. Он хлопал и рвался, то наполняясь ветром, то пустея. Приложив всю свою силу и улучив удобный момент, я медленно начал обстенивать его. Я знаю, что делал все, что мог. Я тянул шкот до тех пор, пока не треснула кожа на кончиках моих пальцев. И в то время как я тянул, бом-кливер и стаксель лопнули по всей длине и с грохотом унеслись в море.

Но я продолжал тянуть, закрепляя двумя оборотами каждый выигранный кусок шкота. Потом парус пошел легче, и в это время ко мне подошел Вольф Ларсен. Он один положил шхуну в дрейф, пока я возился с рифами.

– Поторопитесь! – крикнул он. – А потом идите сюда!

Я последовал за ним и увидел, что, несмотря на разрушение, восстановился некоторый порядок. «Призрак» лег в дрейф. Он был еще в состоянии бороться. Хотя все паруса были сорваны, кливер и грот еще держались и сами помогали шхуне держаться носом к разъяренным волнам.