Текст книги "Смерть империи. Американский посол о распаде СССР"

Появление Ельцина

Среди сторонников Горбачева в 1987 году активностью всех намного превосходил глава партийной организации Москвы Борис Николаевич Ельцин. Цели политического реформирования он воспринял с энтузиазмом и выказывал склонность к общению с населением, что контрастом выделялось на фоне типичного для видных деятелей Коммунистической партии отрешенного, величественно пренебрежительного стиля поведения. Разъезжая (во всяком случае, время от времени) на метро, Ельцин ввел в обыкновение неожиданные, без предупреждения, наезды в магазины или на заводы. Случалось, прибыв туда, он включался в цепочку, помогая рабочим загрузить или разгрузить грузовик.

Меж тем, боже упаси несчастного директора магазина, чтобы Ельцин наткнулся на пустые прилавки в торговом зале и залежи продуктов в подсобке, Все прекрасно знали, что работники государственных магазинов готовы сплавлять товары на черный рынок, где за них получить можно больше, чем от продажи по установленным розничным ценам. Директора могли уволить в одночасье, стоило Ельцину поймать его или ее на хранении припрятанных в закрома товаров.

По Москве мигом разлетелся слух про нового правителя городской парторганизации. Не чета любому из предшественников, этот, вроде, «из наших»: не важничает, на общественном транспорте не гнушается проехаться, и своими руками тяжести потаскать, знает про всем известных воров и собирается положить воровству конец. Он быстро сделался легендой, а для москвичей стал самым ощутимым доказательством, что перестройка не очередной обман.

Между прочим, популярность Ельцина слабо поддерживалась прессой. Его имя редко упоминалось за рамками сообщений о появлении на официальных церемониях, требовавших его присутствия. Это казалось странным, если учесть, что в 1986–1987 годах пресса сделалась более открытой.

Почему же столь притягательное для газетных репортеров поведение Ельцина по большей части замалчивалось?

Разумеется, такой вопрос мог задать лишь человек наивный, и, прозвучи он, обычный советский гражданин ответил бы не колеблясь: «Да потому что им не хочется, чтоб мы про него знали».

Кому им – в разъяснении не нуждалось. Им это правителям, аппарату КПСС. Вся жизнь состояла в борьбе между нами и ими.

Посвященные, впрочем, могли и уточнить. Распоряжения держать сообщения о «чудачествах» Ельцина подальше от прессы спускались сверху, от самого Михаила Горбачева.

Уже через несколько месяцев после назначения Ельцина партийным вождем Москвы редактор «Правды» Виктор Афанасьев известил коллег, что получил лично от Горбачева указания придерживать публикации о Ельцине, Газете не следовало поощрять Ельцина и впредь «наживаться на популистских чувствах».

Затем пропагандистская структура Центрального Комитета, надзиравшая за прессой, получила задание. Михаил Полторанин, сторонник Ельцина, бывший редактором «Московской правды», собственного печатного органа организации Ельцина, рассказал мне позже, как его постоянно вызывали и отчитывали за чрезмерное внимание к Ельцину. Нажим был настолько силен, что в августе 1987 года Полторанинская «Московская правда» опубликовала текст пространного доклада Ельцина, сделанного на конференции городской партийной организации, не назвав докладчика, Ельцина, по имени.

В 1986–1987 годах советские люди – с полным на то основанием – мало верили собственным средствам массовой информации. Бойкот прессы фактически помог улучшить образ Ельцина в глазах населения, поскольку сведения о его свершениях распространялись изустно, а потому обретали героические, «лучше чем в жизни» черты. Заметь люди, что официальная пресса нахваливает Ельцина, они, пожалуй, настроились бы более скептически.

Впервые побеседовать непосредственно с Ельциным мне довелось в августе 1987 года, когда в столицу прибыли сенаторы Дэниел Патрик Мойнихэн, Терри Сэнфорд и Пол Сарбэйнс. Ельцин оказался одним из немногих членов Политбюро, все еще остававшихся в Москве в этот традиционный месяц отпусков, и в качестве главного должностного липа был отряжен на встречу с делегацией. Два часа длилась беседа, и наше внимание постоянно привлекали его неортодоксальные замечания на самые различные темы.

Не дожидаясь расспросов и не заглядывая ни в какие заготовленные тексты, Ельцин перечислил сенаторам девять «негативных осложнений», требующих немедленного исправления. Более половины относились к политике: ограничения на свободу выражения мнений, нехватка демократии, «зазор» между партией и населением, утрата коллегиальных привычек (т. е. духа единой команды) в политическом руководстве и неповоротливость во внешней политике. Остальные имели отношение к экономике; препоны для новой техники и технологии, сосредоточенность на тяжелой промышленности вместо товаров широкого потребления, нехватка инициативы и терпимость к посредственности.

Ельцин в первую очередь уделял внимание делам внутренним, и в то же время показал, что осведомлен об основных проблемах переговоров с Соединенными Штатами по контролю за вооружением. Он горячо ратовал за продвижение вперед и заключение соглашений, по каким велись переговоры, и при этом заметил: «Такие соглашения необходимы, если хотим перестройку осуществить».

Тогда высказывания Ельцина меня поразили; Лигачев ни за что не упомянул бы о разрыве между партией и народом, как то сделал Ельцин, а Горбачев не стал бы говорить про нехватку коллегиальных начал. Хотя все сказанное Ельциным не выходило за рамки того, чтобы обеспечить больший успех социализма в рамках однопартийной системы, возврат, как он выразился, к «подлинному ленинизму», упор он делал на вопросах, которых другие не затрагивали или (во всяком случае, у всех на виду и в беседах с иностранцами) наличие которых отрицали.

* * *

В конце сентября 1987 года дипломатические представительства в Москве, в том числе и наше, получили уведомление, что послы приглашаются в Дом политического просвещения, находившийся в ведении городского комитета партии, на встречу с первым секретарем московской партийной организации. Современное здание в центре города, вблизи Бульварного кольца, было недосягаемо для зарубежных дипломатов (во всяком случае – из некоммунистических стран) со дня его открытия. Желание, воспользовавшись случаем, взглянуть на место, где КПСС обучала своих веропослушников, и еще раз побеседовать с Ельциным было неодолимо, и я приглашение принял.

Хотя формально повод для встречи обозначили как разъяснение планов предстоящего развития столицы, Ельцин предпочел обсудить курс страны в целом. И заявил, что страна вступила в «критическую фазу перестройки», заключающуюся в переходе от намерений к практическим мерам. Он чувствовал, как усиливается нажим со стороны общества, как нетерпеливы люди в ожидании результатов. Если экономические управленцы и политические руководители не в силах отвечать требованиям перестройки, они должны быть заменены, подчеркнул Ельцин и продолжил речь, перечисляя обширные перемены, уже осуществленные им в московской партийной организации.

По окончании выступления в ходе бесед в фойе я выяснил, что кое-кто из моих дипломатических коллег счел, что употребленные Ельциным выражения, вроде «критической фазы», свидетельствуют о его склонности к преувеличению. С их точки зрения, положение не настолько грозило опасностью, чтобы подобный язык был оправдан.

Мне же казалось, что тут имело место нечто большее, чем гипербола. Ведь Горбачев убеждал общественность, что перестройка уже набрала ход, что худшее позади и позитивные результаты начинают сказываться. Для Ельцина же, однако, точка кризиса еще только маячила впереди, поскольку к претворению политики в действительность едва-едва приступали. Ельцинский анализ представлялся мне более точным.

Никто из нас, присутствовавших в зале, – за исключением самого Ельцина – не знал, что месяцем раньше Ельцин написал личное письмо Горбачеву, отдыхавшему в то время на Черном море. Судя по тексту, позже опубликованному Ельциным в мемуарах, он разнес в пух и прах стиль работы Лигачева вообще и его вмешательство вдела московской парторганизации в частности. Он также обращал внимание на противодействие реальным переменам со стороны других, неназванных, членов Политбюро и предсказывал, что все это приведет к возврату в состояние, очень схожее с брежневским «застоем», от которого старались излечиться. И завершил он письмо просьбой освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря московского комитета партии.

Случившееся вслед за этим толкуют по-разному. Горбачев впоследствии заявлял, что Ельцин согласился все обсудить с ним после празднования семидесятой годовщины большевистской революции 7 ноября. Ельцин написал в мемуарах, однако, что никакого согласия не было и Горбачев просто сказал ему, что все обсудит с ним «позже».

В любом случае, когда «позже» растянулось больше чем на месяц и в конце октября Центральный Комитет собрался на пленум, Ельцин, больше с Горбачевым не советуясь, решил вынести дело на обсуждение Центрального Комитета. Горбачев уже собирался закрыть заседание, когда Ельцин взял слово и повторил перед собравшимися обвинение; Секретариат партии не изменил стиль работы в соответствии с последними решениями и по этой причине люди начинают терять веру в перестройку. После чего повторил свою просьбу об освобождении от обязанностей кандидата в члены Политбюро.

Горбачев, отнесясь к нарушителю порядка с крайней враждебностью, кратко, в искаженном виде, изложил критические замечания Ельцина, обвинил его в необузданных амбициях и открыл обсуждение. Вслед за боссом, уловив намек, участники пленума вставали один за другим и бичевали Ельцина, Из двадцати семи выступивших всего один, Георгий Арбатов, директор Института США и Канады, хотя бы в мягкой форме высказался в пользу Ельцина.

Несмотря на то, что Ельцин вновь взял слово, еще и еще раз заявил о своей поддержке перестройки, отверг обвинения в желании внести раскол в Центральный Комитет и извинился за то, что вынес данный вопрос на обсуждение в неподходящее время, Горбачев нагнетал кампанию против него, упорно извращая сказанное Ельциным.

Когда, например, Ельцин заметил, что «некоторые члены Политбюро» неискренни в похвалах Горбачеву и перестройке, Горбачев, перебив его, заявил, что Ельцин политически безграмотен, раз обвиняет целиком все Политбюро в раздувании «культа личности» (кодовое наименование сталинизма). На самом деле в речи Ельцина не было никаких обвинений по адресу всего Политбюро, говорил он о том, что некоторые члены Политбюро нахваливают Горбачева в глаза, а за глаза открещиваются от его политики.

Горбачев продолжал отповедь, не позволяя Ельцину поправить неверно преподносимые факты, и, когда из зала донеслись крики, что Ельцин думает только о собственных амбициях, генсек подхватил тему и заявил:

«Я тоже так думаю. И члены Центрального Комитета вас раскусили. Для вашего «я» недостаточно, чтоб только Москва вращалась вокруг вашей личности. Вы что, считаете, что Центральный Комитет тоже должен только вами и заниматься? Вы этого хотите, так ведь?..

До какого же крайнего эгоизма надо дойти, чтобы поставить личные амбиции выше интересов партии, выше нашего общего дела!»

Пленум завершился резолюцией, в которой выступление Ельцина объявлялось «политически ошибочным», а Политбюро и московскому комитету партии предлагалось в свете имевшего место на пленуме принять меры по отставке Ельцина.

* * *

Об этой стычке прессу не уведомили из опасения, как бы не омрачить праздничную атмосферу 7 ноября, годовщины большевистской революции.

Общественность Москвы была ошеломлена. Неужели правда, что Ельцина могут снять? Если да, то как это увязать с уверениями Горбачева в верности перестройке? На официальных праздничных мероприятиях Ельцин появился вместе с остальными руководителями, однако в их обычных разговорах участия не принимал.

На приеме для дипломатического корпуса в Кремле, где члены Политбюро и Секретариата партии собирались в одном конце зала, отдельно от остальных гостей, я пристально всматривался в эту группу, стараясь хоть что-то понять: в те годы и речи не могло идти о частной, неофициальной беседе с «руководством». Ельцин стоял несколько в стороне от коллег по Политбюро со сконфуженной улыбкой на лице и время от времени переминался с ноги на ногу – совсем как наказанный учителем школьник. Заметив меня, он демонстративно помахал рукой и расцвел ребячливой улыбкой, однако не сделал никакой попытки приблизиться и поговорить. Я его всецело понимал. Если он попал в такую беду, какую приписывали слухи, то меньше всего нуждался в приватном разговоре с американским послом.

Два дня спустя донесся слух, будто Ельцин серьезно болен (некоторые утверждали, что он перенес инфаркт), однако гласность еще не созрела до того, чтобы прессе позволялось сообщить о том, что произошло. Наконец, 13 ноября «Правда» официально подтвердила, что Ельцин освобожден от должности руководителя московского партийного комитета. Отчет о пленуме был составлен так, что все могли ознакомиться с обвинениями Горбачева наряду с почти бессвязными, но самобичующими ответами Ельцина.

Впоследствии Ельцин утверждал, что Горбачев, настаивая на участии в пленуме, вызвал его из больницы. Врачи Ельцина, ранее запрещавшие ему подниматься с больничной постели, по приказу Горбачева накачали его болеутоляющими лекарствами и отправили на заседание. В таком состоянии он едва соображал, о чем говорит.

По словам Ельцина, Горбачев безапелляционно заявил, что больше никогда не позволит ему играть активную роль в политике. Впрочем, в полное политическое небытие Горбачев Ельцина все же не отправил. Демонстраций или маршей протеста, положим, не было, и все же значительная часть общественности, особенно в Москве, сверяла реформы по Ельцину. Когда его вывели из руководства, в газеты хлынул поток протестующих писем. Читателей не удостоили даже намека на это, зато Горбачеву доложили как положено. Сделайся Ельцин жертвой, было бы трудно убедить население в том, что Горбачев верит собственным словам о перестройке. Так что Ельцину был подыскан респектабельный, но не наделяющий никакой властью пост.

Мы сидели за обеденным столом в домашней студии известного грузинского художника Зураба Церетели, когда сообщили о назначении Ельцина. Едва прозвучали слова, что будет передано сообщение, как гости сгрудились у телевизора с тем же, видимо, чувством ожидания, с каким американцы бросили бы изысканное застолье, дабы посмотреть наиболее острые моменты финальных матчей седьмой серии на первенство мира.

Когда диктор зачитал официальное сообщение о назначении Бориса Ельцина первым заместителем председателя Государственного комитета по строительству в ранге министра, гости молча переглянулись, на лицах их отразилась странная смесь облегчения и разочарования: облегчения – Ельцин хоть что-то получил, разочарования – это не оказалось чем-то посущественнее. После паузы один из гостей, поморщившись, произнес: «Ранг министра. Полагаю, могло быть и хуже».

Да, могло бы быть хуже. Однако в сознании и моих сотрапезников в тот вечер, и множества советских людей по всей стране невысказанным засел вопрос: почему Ельцин выведен из высшего партийного руководства? Что плохого в том, что он делал, если руководство намеревалось, как оно заявляло, проводить политическую реформу?

* * *

Официальный отчет о стычке на Октябрьском пленуме не публиковался почти полтора года. Свидетельства очевидцев или выжимки из отчета ходили в рукописном виде, однако тому, кто не присутствовал на заседании, невозможно было с уверенностью судить об их подлинности. КГБ был хорошо известен фабрикациями свидетельств, «доказывающих» нужную точку зрения.

Тем не менее, с трудом верилось, что выступление Ельцина было настолько вопиюще бунтарским, чтобы оправдать реакцию Горбачева. В конце концов, основной спор шел о скорости перестройки и о степени дозволенности Секретариату партии напрямую руководить городами и областями. Пусть Ельцин убеждал двигаться быстрее, чем Горбачев полагал разумным, пусть ему не хватало такта в общении с коллегами, однако он успел стать для общественности – больше, чем кто-либо другой, – символом перестройки и главным гарантом того, что это не очередная «кампания», о какой покричат-покричат месяц-другой, а потом и забудут. Унижая Ельцина, Горбачев наносил ущерб программе, провозглашаемой им самим.

Стараясь сохранить хорошую мину, приспешники Горбачева, говоря о падении Ельцина, распространяли версию, будто Ельцин нарушил договоренность с Горбачевым отложить обсуждение ситуации до окончания ноябрьских торжеств и настолько оскорбил его, что Горбачеву пришлось убрать бунтаря, дабы показать, кто всему голова. Кое-кто утверждал, что решительные меры Горбачева укрепили, а не ослабили его политический статус.

Большинство из ходивших в то время по рукам рукописных отчетов о речи Ельцина перед Центральным Комитетом содержали абзац, где критике за вмешательство в дела московской парторганизации подвергалась Раиса Горбачева. Сделай Ельцин на пленуме такое замечание, и многие сочли бы Горбачевский гнев оправданным: генсек на официальном партийном форуме счел бы критику в адрес своей жены совершенно неуместной.

В опубликованном отчете, однако, абзаца, посвященного Раисе, нет, и, как уверяли меня несколько участников пленума, его не было и в выступлении Ельцина. Дело, похоже, в том, что свои упреки Ельцин не адресовал ни Горбачеву, ни его жене. Ничто в опубликованном тексте не дает оснований для неистовства, с каким Горбачев нападал на Ельцина, или для умышленного искажения Горбачевым позиции Ельцина.

Пожелай Горбачев защитить Ельцина, он сделал бы это с легкостью, даже с учетом того, что Ельцин отнюдь не пользовался любовью консервативных аппаратчиков, составлявших большинство Центрального Комитета. Стоило Горбачеву сказать нечто вроде: «Товарищ Ельцин затронул ряд вопросов, которые следует обдумать. Не со всем из высказанного им я согласен, особенно в отношении конкретных личностей, но он, разумеется, прав, когда призывает нас переходить от слов к делам. Не думаю, что нам следует принимать его отставку без дальнейшего обсуждения, и предлагаю отложить всякие дискуссии на эту тему до следующего нашего пленума».

Избери Горбачев такой подход, и, несомненно, Центральный Комитет, пусть с неохотой, но согласился бы с ним. Проблема Ельцина не исчезла бы, зато она оставалась бы управляемой, решаемой, а энергия Ельцина составила бы полезный контрапункт бездельничанью консерваторов.

На октябрь 1987 года приходится первый из крупных политических промахов Горбачева. А допущен он был потому, что зависть затмила Горбачеву рассудок. В харизматических партнерах он видел скорее потенциальных соперников, нежели ценных союзников. То же самое чувство – зависть – заставит его не только и дальше неверно строить отношения с Ельциным, но к тому же подобрать слабых (и в конечном счете лишенных преданности) партнеров просто оттого, что он понимал: они ему не соперники.

«Борис, ты не прав!»

Обойдя в маневре Ельцина (не без помощи со стороны Ельцина), те, кто склонялся к свертыванию сущностных политических реформ, увидели для себя возможность взять верх. В марте 1988 года и Горбачев и Александр Яковлев запланировали поездки за рубеж: Горбачев в Югославию, Яковлев в Монголию, Лигачев временно оказался во главе Секретариата партии, по-прежнему отвечавшего за надзор над прессой. Неожиданно ежедневная газета «Советская Россия», одиозно известная своими тесными связями с «консервативными» элементами в партии, опубликовала статью, от которой у реформаторов кровь застыла в жилах.

Статья (по виду «письмо» от ленинградской преподавательницы Нины Андреевой) заняла целую газетную полосу и была напичкана всеми возможными обвинениями и инсинуациями, типичными для худших времен сталинизма.

Как только письмо было опубликовано, партийные организации в ряде городов и областей дали указание его «изучать». Особое рвение в этом отношении проявила ленинградская парторганизация.

Такая реакция выказывала все обычные признаки координации, и многие восприняли их как знак веропослушникам партии: им будет на кого положиться, если они пожелают отстаивать консервативные взгляды во время намеченной на лето партийной конференции.

Горбачев, Яковлев и вообще реформаторы считали, что статье отводится роль первого выстрела, открывающего кампанию, дабы загнать политическую реформу обратно в сосуд, где дух ее томился до 1987 года. Как вспоминал в 1992 году в частном разговоре со мной Горбачев, двигаться вперед быстрее у него не было возможности ни в 1988, ни в 1989 году. «Они противились каждому моему шагу на этом пути, – заметил он. – Мне удалось добиться формального согласия на частичные реформы в 1987 году. И что случилось? Не успел я повернуться, как они ударили мне в спину Ниной Андреевой!»

Уловка с Ниной Андреевой, кто бы за ней ни стоял, обернулась и против ее соавторов. Как только Горбачев вернулся из Югославии, он настоял на обсуждении статьи на Политбюро. Обсуждали два дня подряд. Судя по краткому отчету об этих заседаниях, опубликованному Горбачевым в 1993 году, он открыл обсуждение, заявив, что «статью следует рассматривать как антиперестроечную платформу», и выразив сомнение в том, что Нина Андреева могла написать ее без посторонней помощи. И обеспокоило его, сказал Горбачев, не то, что письмо появилось, а то, что партийные работники представили его как не терпящую возражений директиву.

Опубликованный отчет свидетельствует, что лишь Яковлев и Шеварднадзе без обиняков отвергли статью Нины Андреевой. Громыко пытался даже защищать ее, называя письмо ответом на «наветы», появившиеся в прессе, Все выступившие, однако, сошлись на том, что Политбюро должно прежде всего действовать в единстве и согласии, и во имя единства согласились подготовить для партийной печати статью, которая содержала бы обоснованное опровержение. Судя по протоколу заседания, Лигачев либо отсутствовал, либо не выступал.

5 апреля «Правда» выполнила решение Политбюро, опубликовав неподписанную статью (фактически написанную Яковлевым), где отвергались положения письма Андреевой. Несколько дней спустя «Советская Россия» была вынуждена опубликовать извинение, что вообще напечатала это письмо.

* * *

Горбачев утвердил свое верховенство, однако со стороны не было уверенности, сумеет ли он контролировать предстоящую партийную конференцию. Партийные конференции не созывались с тех пор, как в 1941 году последнюю собрал Сталин. После смерти Сталина каждые пять лет проводились съезды партии, и, хотя партийный устав наделял Центральный Комитет правом созыва конференции в любое время, было неясно, какими станут властные полномочия такой конференции.

В мае 1988 года были опубликованы подготовленные под руководством Александра Яковлева (заменившего к тому времени Лигачева в качестве ответственного за идеологию) «тезисы» для обсуждения на конференции.

Я был в Хельсинки, где делал доклад Рональду Рейгану по поводу предстоявшего ему саммита в Москве, когда эти тезисы появились в печати. Русский текст был получен мной из Москвы по факсу, и я отправился к себе в гостиничный номер, облегченно вздохнув: текст передан не как секретный документ и его можно вынести из защищенного помещения. Я полагал, что для доклада президенту достаточно будет пробежать тезисы «по диагонали», поскольку не ждал от их содержания ничего достойного удивления, Скорее всего они сведутся к перечислению реформ, уже обсуждавшихся на пленумах Центрального Комитета и упоминавшихся в выступлениях Горбачева.

Однако по мере того, как я читал, открывая для себя одно новое положение за другим, возбуждение мое росло. Никогда прежде не доводилось мне видеть в официальном документе коммунистической партии столь обширного раздела, посвященного защите прав граждан, или таких принципов, как разделение властей, судебной независимости и признания обвиняемого невиновным, пока вина его не будет доказана.

Кое-какие из «тезисов» казались списанными с Конституции США. Их мало что связывало с «Манифестом Коммунистической партии» или даже с «Капиталом», хотя слово «социализм» употреблялось. Именовавшееся «социализмом», выражаясь советским языком, выпадало из вида. Описываемое в «тезисах» как-то ближе было к европейской социал-демократии.

На следующее утро президент Рейган собрал небольшое совещание в комнате с акустической изоляцией, которую специалисты по безопасности собрали в гостинице и куда мы забирались, когда позволяли себе разговоры, которые нельзя было подслушать. В мою обязанность входил обзор состояния политической обстановки в Москве, и я начал с «тезисов» к партийной конференции. Кратко суммировав их содержание, я заметил президенту: если сказанное в тезисах окажется правдой, то Советский Союз уже никогда не будет таким, каким он был в прошлом. Хотя «тезисы» не дотягивали до демократии, в том как мы ее понимаем, они содержали семена освобождения страны. Если свобода слова, печати и собраний действительно будут гарантированы, если будут дозволены выборы со многими кандидатами и тайным голосованием, если принципы судебной независимости будут закреплены в законе, тогда – я не сомневался – вскоре придет конец монополии Коммунистической партии на власть.

Конечно, постановка таких целей еще не означала, что достичь их удастся скоро – или что они вообще достижимы. Однако официальное провозглашение целей явилось важным шагом к установлению демократических процедур. Коммунистическая бюрократия станет сопротивляться подлинным переменам, зато информированное население, вооруженное правом голоса, способно будет, как нам представлялось, оказать мощный нажим, дабы осуществить их.

В то время я не знал, что Горбачев намеревался пойти еще дальше. Он настаивал на признании политического плюрализма и на внесении поправок в Конституцию, с тем чтобы разрешить многопартийную систему, однако это было отвергнуто Политбюро. По словам Аркадия Вольского, присутствовавшего на заседании в качестве наблюдателя, с Горбачевым голосовали только Яковлев, Шеварднадзе и Виталий Воротников. Горбачеву придется ждать еще два года, прежде чем Коммунистическая партия согласится покончить со своей узаконенной монополией на политическую власть.

Тем не менее, даже в усеченной форме, дозволенной Политбюро, «тезисы» безошибочно свидетельствовали, что Горбачев внутренне принял нашу программу из четырех пунктов. Борьба за предоставление защиты прав человека, за открытость и демократизацию страны стала признанной составной частью перестройки.

* * *

Когда девятнадцатая Всесоюзная конференция Коммунистической партии Советского Союза открылась, Горбачев сделал неожиданное предложение: чтобы один и тот же человек занимал ведущий пост в парторганизации и ведущий пост в местном органе государственного управления на всех уровнях – от района до страны в целом. Эта идея, казалось, противоречила обшей цели разделения ответственности между партией, с одной стороны, и правительством и избранными советами, с другой. Более того, совмещение вряд ли положило бы конец практике, в соответствии с которой партийные работники прямо вмешивались в управление экономикой.

Вот отчего многие реформаторы выступили против. Кое-кто полагал, что предложение генсека попросту преследует личные цели: если оно пройдет, то позволит Горбачеву сохранить пост генерального секретаря партии, даже если он сделается главой государства, будучи избранным главой парламента.

Мне эти возражения понятны. Если реформы и впрямь что-то значили, следовало заставить Коммунистическую партию выпустить страну из своей мертвой хватки. Со временем двигателем такой перемены могли стать свободные выборы, однако, если высший партийный и государственный посты будет занимать ex officio одно и то же лицо, партия явно будет оставаться у власти. В принципе, следовательно, выдвинутое предложение могло бы блокировать продвижение к подлинной демократии.

Горбачеву, однако, приходилось иметь дело с Коммунистической партией, какою она была. Было бы наивно ожидать, что районные и областные партийные деятели, останься сами они в стороне, станут помогать при передаче власти избираемым органам власти (Советам).

Горбачевское предложение было обольстительной приманкой, возбуждавшей у окопавшегося аппарата мысли о двойном выигрыше: новые советы станут действовать будучи свободны от прямой опеки партии, зато партийные вожди могут совмещать оба поста и тем сохранить свое личное положение как «первого номера» в данной области, городе или районе.

Однако, если такое произойдет, что станет с реформой, которая бессмысленна, если не влечет за собой подлинную смену власти? На этот вопрос Горбачев дал лишь окольный ответ, но внимательные слушатели уловили: должно быть, в его предложении есть уловка. Верно, оно позволяет партийному руководителю избираться в председатели соответствующего совета и занять оба кресла – если тот побеждал на выборах. Однако, если партийный руководитель не обеспечит себе избрание председателем совета, партии придется «сделать из этого соответствующие выводы» о его пригодности как главы парторганизации– Иными словами, избранные председатели должны сменить тех первых секретарей, которым не удалось быть избранными.

В тот момент, когда предложение прозвучало, такая перспектива, видимо, представлялась немногим первым секретарям, большинство партработников снисходительно отнеслись к нему как к безобидной выходке пожелавшего стать в позу генсека, а о предстоящих выборах голова у них болела куда меньше. В своих округах они всегда получали по 99,73 процента «голосов», что за проблема получить каких-то 50 процентов плюс один голос!

В то время я думал, что Горбачев либо отказался от своих планов политической реформы, либо вовлекает аппарат партии в один из самых поразительных обманов в политической истории. Доказательством того или иного станут сами выборы. Будут ли они вполне честными и открытыми» чтобы нанести поражение видным партийным деятелям? И заменит ли партия проигравших людьми, которые победят на выборах благодаря своим личным качествам? Ответ «да» на оба эти вопроса убеждал бы нас в том, что воистину занимается заря нового дня.

Делегаты от реформаторского крыла партии отнеслись к предложению Горбачева крайне критически. Ельцин выразил сомнения и предложил вынести этот вопрос на всенародный референдум. Но в конечном счете Горбачев одолел.

* * *

«Совмещение постов» оказалось самым содержательным вопросом партийной конференции, зато самым драматичным ее моментом стала трибунная перепалка Ельцина с Лигачевым. Когда девять месяцев назад они схватились на Центральном Комитете, прессе было дано указание не упоминать про этот случай. Теперь же телевидение транслировало выступления на всю страну: на всякий случай, не в прямом эфире и с хитроватой предвзятостью против Ельцина, но вечером каждого дня они передавались. На следующий день полные тексты печатались в «Правде» и «Известиях».