Текст книги "Причина остаться"

Он улыбается редкой полной улыбкой, которая неизбежно посылает совершенно неуместный сигнал мне в живот. Внутри растекается тепло и ощущается приятное покалывание, в то время как клетки моего мозга оживленно обсуждают, что ему нужно чаще так улыбаться и как заставить его это делать. Оппозиция окончательно растеряла позиции со слабым возражением: «Алло! Может, вернемся к главной теме? Потому что это не романтично, а жутко грустно».

– Но мне тяжело любить других, – произносит Седрик, его улыбка гаснет, и у меня в голове и в животе воцаряется мертвая тишина. У оппозиционных клеток мозга хватает приличия воздержаться от комментариев.

Что-то вызывает у меня дискомфорт. Я просто не могу себе этого представить. То, что он сейчас говорит, не сочетается с тем, что он делает.

– Депрессивное расстройство, – объясняет он, – не протекает по прямой. Скорее волнами. Самые сильные волны называют депрессивными эпизодами. Я называю их грозами. В такие моменты бо́льшая часть того, что я чувствую, как бы блокируется. И тогда становится очень сложно заботиться об окружающих. Видеть их, по-настоящему видеть. Или даже поддерживать их. Очень немногим нужны друзья, которые будут рядом, только когда им удобно и удачно сложились обстоятельства.

– Ну да. Но если знать, что это непреднамеренно, а… – Я не заканчиваю предложение. Это слово звучит так технично, так… по-врачебному. Оно не подходит Седрику, и на миг я предаюсь иллюзии о том, будто можно заставить что-то исчезнуть, если не произносить. Пусть с Волан-де-Мортом не сработало, но в моем случае вообще без проблем.

– У тебя когда-нибудь было ощущение, словно то, что ты осознаешь, резко контрастирует с тем, что ты чувствуешь?

Прямо сейчас, думаю я, когда он поднимает глаза и наши взгляды встречаются. Прямо сейчас это ощущение меня почти убивает.

– Итак? Может, хочешь десерт?

СЕДРИК

– Что? – Билли смотрит на меня в легком замешательстве, которое возникает только от абсурдной перемены темы, и я уже не в первый раз за сегодня запинаюсь из-за собственной беспомощности. После ситуации с Крис я поклялся самому себе, что буду рассказывать всем женщинам чистую правду, поскольку нельзя, чтобы однажды все снова пошло не так. То, что я не козел, – не пустые слова; я терпеть не могу быть козлом. Следующая затем плохая фаза давит на это до тех пор, пока у меня не появляется желание умереть от стыда, чего, как назло, не происходит.

Впрочем, обычно все происходит гораздо быстрее, техничнее и в основном ограничивается тем, что я Седрик и отношения – это не для меня. Большинству этого достаточно. Карлина стала последней, кто захотел узнать больше, и разговор с ней тоже дался мне нелегко.

Но еще никогда я так не нервничал, так не боялся сказать какую-нибудь глупость, не был так уверен в том, что все делаю неправильно, как сейчас, когда напротив меня сидит Билли. И вместе с тем это не ощущается чем-то плохим. Грань между тревогой и волнением сегодня вечером чертовски тонка.

– Дело в том, что эта болезнь у меня уже очень давно. Во время хороших фаз я могу о ней говорить, но трудно объяснить, как она влияет на мои отношения.

– Эй, – тихо зовет Билли. – Все в порядке. Ты не обязан это обсуждать.

– Но я хочу, мне это важно. Будет проще, если мы немного прогуляемся. Так что предлагаю сначала съесть десерт, а потом я наконец покажу тебе лучший паб в городе, идет? Придется немного пройтись, а когда мы окажемся на месте, ты все поймешь.

– А это громкое заявление, Седрик Бенедикт. Ты всегда обещаешь так много? – Она наклоняет голову к плечу и изгибает одну бровь, совсем чуть-чуть. Ее взгляд – чистый вызов, и я хочу его принять. Хочу доказать Билли все, во что она не может поверить, здесь и сейчас прижать ее к себе и поцеловать, чтобы у нее не осталось ни одного сомнения во мне.

Сегодня я на это способен. А что будет завтра, не должно иметь для меня значения. Мы с грозами ладим, если я придерживаюсь парочки правил.

– Я выполняю все, что обещаю, – отвечаю я, не сводя глаз с прекрасных губ Билли. И мысленно обещаю нам обоим как минимум один поцелуй этой ночью.

– Не хочу десерт, лучше сразу пойдем. – Она подхватывает свою сумочку. – Я заплачу́.

Почему меня это не удивляет?

– Это не обсуждается.

– Смирись с тем, что это мне решать, – с дружелюбной твердостью парирует она. – Можешь заплатить в следующий раз.

Следующего раза просто не будет. Я подзываю к нам Тома.

– У нас проблема. Моя спутница хотела бы заплатить, но…

– Señorita, lo siento[30]30
  Сеньорита, прошу прощения (исп.).


[Закрыть]. Но Седрик злостный нарушитель и обязан оплачивать все, что заказывает, заранее. Мы списываем с него сумму до того, как повар пошевелит хоть пальцем, иначе в итоге Седрик опять окажется без денег и будет мыть у нас тарелки. А он для этого не годится, он роняет посуду.

Она награждает меня тонкой улыбочкой с другого конца стола.

– Ты засранец. Самый настоящий!

Я театрально хватаюсь за грудь:

– Как ты можешь так говорить? Тебе меня не жалко?

– Ни капельки.

Ничего иного я и не ожидал. Легче от этого не станет. Но станет лучше.

– Спасибо, Билли.

Чуть позже мы протискиваемся по уже забитому людьми фуд-корту на улицу, где нас встречает удивительно свежий, чистый после дождя воздух. Я наблюдаю, как Билли на мгновение закрывает глаза и делает глубокий вдох, и ничего не могу с собой поделать. Мне нравится находиться рядом с ней. Осознавать, что мы вместе куда-то идем. Мне даже нравится представлять, как скоро я появлюсь с ней у Сойера и спрошу его, что он об этом думает. Я просто хочу снова его увидеть, и наконец-то у меня есть для этого причина весомее, чем дерьмовая древняя совесть.

Что же мне, наоборот, не нравится, так это собственное молчание. Мы шагаем по оживленным улицам, так как половина Ливерпуля в это время бродит между ресторанами, киосками с едой навынос и пабами и медленно устремляется в сторону клубов. Чуть ли не из каждой второй двери доносится музыка, и мы пробираемся сквозь толпы курильщиков, выстроившихся перед входами.

Билли ждет ответов, но все, которые я могу облечь в слова, не соответствуют вопросам, витающим в темном пространстве между моей правой рукой и ее левой.

– Я много чего пробую, – начинаю я, и слова ощущаются беспомощным лепетом, а я чувствую себя последним идиотом. – Люди говорят, спорт помогает, поэтому я бегаю и бегаю без остановки, но…

– Это не помогает?

– Видимо, я что-то делаю неправильно.

– Или люди понятия не имеют, о чем говорят. – Она задумывается, при этом пару раз украдкой поглядывая на меня, но не выдерживает мой взгляд.

Что ж. Она хотя бы пытается не испытывать ко мне жалости.

– Я бы очень хотела лучше тебя понять, но это трудно. Как представить себе, что ты… ну… извини. Любой знает, что значит грустить. Но речь ведь о чем-то большем, верно?

– Честно говоря, нельзя сравнивать грусть и депрессивное расстройство. – Поразительно, как легко можно общаться среди городского гомона голосов. – Они похожи на вид, но у белой акулы и дельфина афалины тоже есть что-то общее, и тем не менее первая – рыба, а второй – млекопитающее.

На секунду я замечаю у нее на лице веселье, то же самое происходит у меня в голове. Всего несколько семестров, и я уже привожу метафоры с рыбами.

– Грусть – это нормальная, здоровая эмоция, пускай и не самая приятная. Депрессия же… – Я колеблюсь мгновение, перед тем как произнесу слова, которые выбираю для себя – мысленно и в песнях, – но никогда не озвучиваю. Никогда. Однако у Билли открытый и заинтересованный взгляд, в нем нет ни отвращения, ни часто сопутствующего ему впечатления, будто я прикидываюсь или помешался. Она воспринимает все на удивление спокойно, как если бы я заявил ей: «Никому не говори, но у меня перхоть!» А это указывает на то, что она либо наивна, либо имеет определенный опыт. – Депрессия – как кто-то посторонний у меня в голове. Она там уже много лет, ничего о себе не рассказывает, но знает все обо мне, каждую деталь моих самых потаенных мыслей. И пользуется этим знанием, чтобы мне навредить. Иногда ведет себя скромно и почти ласково, всего лишь нашептывает мне слабые сомнения, словно она на моей стороне. Кто-то в чем-то со мной соглашается – Будь осторожен, он лжет. Кто-то говорит что-то приятное – Разве ты не замечаешь, что тобой манипулируют? А часто она высасывает из меня все – всю энергию, все эмоции. В грусти в принципе не было бы ничего плохого, но даже ее не остается. Ни грусти, ни отчаяния, ни злости. Ты слишком измотан, чтобы что-то чувствовать. Пуст. Стерт, как будто нет никакой разницы, есть ты еще или нет. Ее цель – полное разрушение, я должен казаться себе бесполезным и недостойным, считать свою жизнь пустой тратой времени.

Билли тяжело сглатывает, но не говорит ничего, кроме еле слышного «Черт». Потом опять слушает. И никаких «А ты пробовал это… пытался то…».

– Я принимаю лекарства, – продолжаю я, в то время как лучи от фар проезжающих мимо автомобилей растягивают наши тени по стенам домов. Сейчас на тротуаре мы практически одни, лишь изредка нам встречаются идущие навстречу люди. – И хожу на психотерапию. Это помогает сделать фазы, когда она надо мной не властна, длиннее, а плохие – короче. Я называю такие периоды грозовым фронтом, потому что ты стоишь под дождем среди шторма, не слышишь ничего, кроме раскатов грома, и вынужден ждать и надеяться, что тебя не убьет.

Метафора хорошая, но не моя, и меня немного пугает, как легко получилось поделиться ею с Билли. Когда мы с Люком разговаривали о грозах, потребовалось очень много алкоголя. Я рассказываю ей больше, чем другим девушкам, говорю чересчур много, но она ловит каждое слово, впитывает в себя и открывается новым. От большинства людей слова на эту тему отскакивают, как от тефлоновой поверхности, они защищаются от них, прежде чем вообще могут почувствовать опасность. Необходимо заключать слова в музыку, в ритмы и мелодии, чтобы они подпускали их к себе.

– Давно это у тебя? – неуверенно спрашивает Билли.

Я пожимаю плечами.

– Возможно, всегда было. Мама очень рано заметила, что во мне что-то не так. Несмотря на это, диагноз не ставили долго – детей непросто диагностировать. Лечусь я с тех пор, как мне исполнилось десять. Четырнадцать лет.

Билли резко втягивает в себя воздух:

– Я думала, все по-другому. Думала…

– Тебе ставят диагноз, выписывают пару таблеток и полгода терапии, и готово?

– Что-то вроде того. Предупрежден – значит вооружен.

Мы доходим до Чалонер-стрит. За громкой музыкой, которая, облачившись в собственные басы и яркие огни, льется из казино, словно клиенты после удачной игры, уже слышны крики чаек в порту.

– Часто это так. Однако многих всю жизнь преследуют грозы, печальные леди, демоны или черные псы – называй как хочешь.

– Значит, лечение тебе не помогает?

– Справляться – да, но выздороветь – не особенно. Этот поезд уже ушел. – Я не делаю акцента на этой фразе, не вкладываю холод или горечь в свой голос. Но произношу ее с ясностью, которая требуется, чтобы Билли понимала последствия и даже не допускала мысли, что нужна всего одна деталь – любовь, вера, определенные витамины (по части советов люди очень изобретательны), – чтобы привести меня в порядок.

Она прищуривается, скорее всего, неосознанно. Она часто так делает, когда задумывается.

– К этому привыкаешь? – звучит следующий вопрос. – Или все становится только тяжелее?

Я резко выдыхаю, получается полусмех. Какой удивительный вопрос.

– И то и другое. Ты привыкаешь к тому, что становится тяжелее.

– Литература? – внезапно спрашивает она.

Я растерялся.

– Что? – Пожалуйста, Билли, только не начинай про какую-нибудь книгу, которую мне надо прочитать, чтобы все встало на свои места.

– Ты бросил учебу на литературном?

Улыбаясь от облегчения, я качаю головой:

– Не литература, опять нет.

– Не подсказывай, я догадаюсь. Тебе всегда удавалось так открыто это обсуждать? В смысле, мы не так хорошо друг друга знаем, а этот разговор уже…

– Слишком интимный? – помогаю я.

– Довольно глубокий, – отвечает она, говоря при этом все и ничего.

– Иногда чем меньше я знаком с человеком, тем мне легче. – С Билли это дается мне пугающе легко, но я знаю, что станет сложнее. И уже сейчас ощущаю на себе эту тяжесть. – Когда психотерапевт стал больше обо мне знать, я чуть не бросил лечение, а разговаривать с мамой на тему болезни до сих пор практически не могу.

– И поэтому ты не заводишь отношения?

Я перевожу дыхание. До Сойера еще добрых четверть мили, пора потихоньку переходить к главному. Вода Квинс-дока уже мерцает за забором территории фирм, которая еще отделяет нас от порта.

– Депрессия жадная. Если я не буду чертовски осторожен, она отнимет у меня всех, кто мне дорог.

Между скептично сведенных темных бровей Билли появляется складочка.

– Она же не заразна.

– Не обманывайся. Есть вещи похуже депрессии. В том числе когда тебе нравится человек, у которого она есть.

Она кивает:

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Когда твоему другу плохо, ты сопереживаешь.

– Ты не имеешь ни малейшего понятия, насколько то, о чем я говорю, далеко от сопереживания. Как далеко это заходит на самом деле. Ты думаешь о порезе ножом для овощей. А я – о ржавом мече у тебя в кишках.

Билли сглатывает, но я не возьму назад жесткое сравнение. Важно, чтобы она понимала, как рискованно хотя бы испытывать симпатию к такому, как я.

– Люди погибают от этого, Билли. По жизни сильные, крепко стоящие на ногах люди. Потому что они хотят помочь, они хотят защитить тех, кого любят. Так поступает любой, это невозможно остановить, как невозможно перестать дышать. Но с депрессивным расстройством ничего нельзя сделать.

– Совсем ничего? Разве не помогает, когда тебя, по меньшей мере, кто-то поддерживает?

– Иногда, – признаю я. – Но часто происходит следующее: просто представь, что ты моя девушка.

Ее взгляд скользит по моему телу и пробуждает неуместное возбужденное покалывание. Я мечтаю быстрее разобраться с этим разговором, потому что хочу ее. По-настоящему хочу, хочу ту частицу ее, которую могу получить. И хочу, чтобы она хотела меня. Даже после того как узнает, насколько далеко я готов зайти. И как скоро все закончится.

– Это я могу, – негромко произносит она. – Легко.

– Ты бы рвалась что-то сделать. Все сочувствующие люди пытаются утешить, подбодрить, отвлечь. Но все это в лучшем случае ни на что не повлияет, а не всегда есть силы притворяться, что это не так.

– Я могла бы только ждать, да?

– Никто не может ждать. Ты бы испробовала все доступные варианты. А я бы отталкивал тебя, отвергал, реагировал с раздражением или как минимум отмахивался от всего, что ты говоришь и делаешь, а как максимум высмеивал, потому что не смог бы этого вынести. Мы бы ссорились, в конце концов мирились, а потом в следующую фазу все бы начиналось заново. Снова и снова, снова и снова, снова и снова. Ты бы становилась печальнее, тише. Я бы с каждым разом утягивал тебя все глубже, пока ты сама не станешь нездорова. Ты, – собственный голос царапает мне горло, – ты бы всегда была одна. Одинока.

– Это твой личный опыт? – Она практически шепчет. – Или ты думаешь, что так будет, поскольку такое, вероятно, уже случалось?

– Я много раз это проходил. Отношения, которые кому-то что-то дают, со мной невозможны. Отношения со мной только отбирают. Я лишь по одной причине так откровенен, Билли, и по той же причине так настойчив. Чтобы избежать катастроф, которые происходят, если я этого не делаю.

Она не спорит, просто молчит.

Мы сворачиваем в переулок, и внезапно возникает ощущение, словно ты очутился в другом городе. Там, где прежде доминировали уличные вывески и неоновые баннеры фирм и фабрик, теперь стоят спокойные дома рядовой застройки и апарт-отели из кирпича – в основном коттеджи под аренду, перед которыми припаркованы машины с багажниками на крышах и номерными знаками со всего света. В большинстве окон за занавесками горит свет, откуда-то играет музыка, а из скрытого за живой изгородью из бирючины сада в паре домов от нас доносятся голоса и запах костра и колбасок.

Наконец она говорит:

– И ты запрещаешь себе любые другие переживания? Ты сам себя наказываешь?

У меня вырывается короткий смех, потому что мне до ужаса нравятся ее рассуждения. Она умна. И в то же время так неопытна. На ее душе, кажется, нет ни единого шрама, как и на коже ее щек. И я желаю ей навсегда сохранить ее такой.

– Я защищаю…

– Момент! – перебивает меня она, вскинув руку. – Разве каждый не имеет право самостоятельно решать, на какой риск ему пойти? Ты не обязан спасать мир.

– Я защищаю лишь себя самого, Билли. Я сам себя спасаю.

БИЛЛИ

Мы медленно идем по узкой улочке между ухоженными домами с теплым светом и признаками довольства почти у каждой двери. Однако мое сердце так бьется, будто мы бежим по самому жуткому району города, а за нами гонится орда злых ду́хов.

За всю свою жизнь я не встречала ни одного человека, который настолько был бы откровенен со мной, который с такой готовностью обнажил бы передо мной самые болезненные места. Причем за такое короткое время. Я не уверена, хочу ли, чтобы Седрик продолжал рассказывать или наконец прекратил, не уверена, выдержу ли больше или нужно ли мне больше. И мне приходится раз за разом напоминать себе, что он создает подобную иллюзию невероятной эмоциональной близости только для того, чтобы не дать развиться близости настоящей.

Ощущение американских горок, но не такое, как в прошлый раз. Я не могу соединить внутреннее с внешним, мое тело чувствует себя посередине. Зажатым в каком-то штопоре, а мне словно надо держаться.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я. Его объяснения звучат так, будто он стремится защитить меня и всех остальных от своей болезни. Седрик даже не представляет, насколько хорошо я умею заботиться о себе; насколько искусна в том, чтобы все терять и снова создавать из ничего. Хотя два его последних предложения выбили меня из колеи.

Я защищаю лишь себя самого, Билли. Я сам себя спасаю.

– Наблюдать, как тот, кто мне дорог, страдает из-за депрессии и из-за меня и погибает, – это… – Седрик вымученно улыбается, – не оставляет меня равнодушным.

– Конечно нет.

В этот момент улица изгибается, тротуар несколькими низкими ступеньками спускается вниз, и вдруг мы уже стоим на набережной за коваными воротами. Вода в полутьме кажется темно-синей и глубокой; накатывают легкие волны, раскачивая яхты и парусники, пришвартованные в дальней части дока. Устало развеваются флаги, время от времени звенят цепи креплений парусов. За пристанью возвышается большой отель, сияющий множеством золотых окон. Вид как с картинки, и ветер с особым солоноватым запахом реки Мерси ласкает лицо. Все это я воспринимаю лишь краем сознания, пока дожидаюсь мелодичного звучания голоса Седрика. Он словно поет мне, когда говорит, и насколько бы неприятной ни была тема… я бы с радостью слушала его намного дольше.

– Дело в чувстве вины, – произносит он наконец, – стыда. И если существуют таблетки и терапия, которые помогают лучше контролировать депрессию, то вина и стыд – средства, которые ее провоцируют, делают сильнее и ожесточают. Тогда мне становится нечем с ней сражаться. Видеть, как из-за меня кто-то страдает, – это придает депрессии силу, которая – звучит мелодраматично, но, увы, это так – угрожает моей жизни. Я научился относиться к этому очень серьезно. – Его взгляд скользит по воде и возвращается ко мне. – Ты права, нельзя спасти мир, вообще никого нельзя спасти. Но нужно заботиться о себе. И я делаю это, пока мои отношения не длятся больше одной ночи.

У меня начинает припекать глаза.

– Это несправедливо.

– Да. Несправедливо. Я не могу быть справедливым, не могу себе этого позволить. Это просто, – дернув плечами, он всплескивает руками, а затем засовывает их поглубже в карманы, – слишком опасно.

У меня вырывается печальный смешок.

– Я вовсе не это имела в виду. Несправедливо, что кого-то вроде тебя коснулась настолько кошмарная болезнь.

Его ухмылка выглядит почти беззаботной.

– Я не похож на типичного человека с депрессией, да? Рассказать тебе секрет? Именно это крайне типично. Можно кое о чем тебя попросить, Билли?

Боюсь, о чем угодно.

– Мгм.

– Если будешь обсуждать с кем-нибудь этот вечер, с Оливией, например…

– Я могу никому не рассказывать.

– Нет, это необязательно. Но если будешь с кем-то об этом разговаривать, то, пожалуйста, попроси его не распространяться. Не должны поползти слухи, моя мама… – Он замолкает, и я стискиваю зубы.

– Разумеется, – отвечаю я, но у меня в душе это слово отдает холодом. Все-таки в высших кругах везде одно и то же. Просто не должны пойти слухи о том, что у твоего ребенка психическое заболевание. Что подумают люди!

– Итак, Билли. – Седрик продолжает стоять, прислоняется к ограждению набережной и кладет руки на прутья по бокам. – Я обнажен. Тебе решать, что мы теперь будем делать.

Обнажен?!

Он. Не. Всерьез.

К сожалению, вынуждена признать, что душевный стриптиз ничуть не уменьшил привлекательность Седрика. Ровно наоборот. Я смотрю на него, скрестив руки на груди. Обвожу взглядом его длинные ноги, стройную фигуру, мускулистые плечи и руки, задерживаюсь на губах и в конце концов останавливаюсь на его глазах. Поразительно, однако в полумраке гавани они кажутся ярче, чем при свете дня. Хотелось бы мне изучить этот феномен поближе…

– Я отведу тебя обратно к твоему Гомеру, если хочешь. Без проблем.

От того факта, что в его голосе появляется легкая хрипотца, у меня в животе разливаются приятное тепло и тяжесть.

Карты раскрыты, и они мне не нравятся, мне ничего из этого не нравится, кроме… Кроме него. В нем мне, к несчастью, нравится все. Причем чересчур сильно.

Достаточно хорош, чтобы сделать что-то, о чем я завтра пожалею? Или даже слишком хорош?

– Или мы сейчас пойдем к Сойеру. У него в пабе живая музыка и до жути классная выпивка, а у тебя будет время подумать, чего тебе хочется дальше.

Нужно уйти. Прямо сейчас. Разум твердит это с абсолютной ясностью. Аргументы поглощает фоновый шум, но там было что-то про «влюбиться», «одну ночь» и «разбитое сердце».

Сделав шаг к Седрику, я слежу за тем, чтобы ограничиться одним шагом. Низ живота гудит.

– А какой откроется выбор, после того как мы посидим у Сойера?

– Пойдем ко мне домой, – отвечает Седрик с небрежной уверенностью. Мы стоим, наверное, на расстоянии локтя друг от друга, и это – черт возьми – слишком близко и слишком далеко. – А потом сядем у меня на балконе, я открою тебе бутылку вина, и будем разговаривать всю ночь.

Разговаривать? – мелькает у меня ироничная мысль.

– Всю ночь? – переспрашиваю я.

Седрик кивает.

– Или… – Он протягивает руку ко мне, едва ощутимо проводит ею по линии моей талии и с невыносимой медлительностью цепляется указательным пальцем за пояс моих джинсов ниже пупка. Очень мягко тянет меня к себе, а когда я поддаюсь, позволяя ему это сделать, его губы растягиваются в довольной улыбке.

«Это очень глупая идея», – вклинивается мой мозг, но почти сразу становится тише. Я поднимаю руки, кладу их туда, где распахивается рубашка Седрика, ему на грудь, как будто собираюсь его оттолкнуть. Но мне хочется обратного. Он твердый, теплый и просто неотразимый, и я уже задаюсь вопросом, что бы почувствовала, если бы между моей и его кожей не было ткани рубашки и футболки. У него совершенно гладкая грудь? Или на ней есть немного волос? И куда ведут линии его татуировки, и имеет ли она какое-то значение, и сумею ли я его прочесть?

– Или? – повторяю я, мой рот замирает совсем рядом с его. Внутри у меня что-то томительно сжимается, и это определенно не желудок.

Он наклоняется к моему виску, его дыхание течет по моему уху, как намек на прикосновение.

– Или, – шепчет он, – если не хочешь разговаривать, я умею делать ртом и другие вещи.

Из меня рвется стон, и, чтобы заглушить его, я, едва дыша, спрашиваю:

– Всю ночь?

Он смеется, и его губы нечаянно задевают мое ухо. На этот раз стон сдержать не удается, и я моментально исправляю впечатление, теснее прижавшись к нему и ощущая его твердое тело у своего бедра. Он сделал это намеренно. И все во мне, каждый нерв и каждая клеточка, заводится от него.

Я сдвигаю руки выше, провожу по гладкой коже, трогаю кончиком большого пальца короткую, почти незаметную щетину и запускаю пальцы ему в волосы, туда, где они длиннее. Меня сводит с ума то, как медленно он двигается, когда приближает лицо к моему и застывает на крохотном расстоянии, глядя на меня.

– Тебя все устраивает? – Его «все» подразумевает лишь одну вещь, эту проклятую единственную ночь. Неустойчивый щит Седрика против самого себя.

– Все, – шепчу я и приподнимаю подбородок. Если лезешь в огонь голыми руками, не бойся обжечь пальцы. Поздно. Слишком поздно. Больше нет никакой разницы, уже давно нет.

Его губы накрывают мои; это одно из тех прикосновений, которые настолько легки, что вызывают почти до боли яркие ощущения. Он заключает меня в кольцо своих рук, и я не разрешаю себе думать, так как любая мысль напоминает мне, что первый поцелуй рано или поздно заканчивается.

– Что это за духи? – шепчет он мне в кожу.

– Хм?

– Их нужно запретить. У меня от них голова кругом. Все время, с тех пор как мы встретились в музее. Что это?

– Не знаю, – шепчу я. Я вообще не пользуюсь парфюмом, никогда.

Следующее слияние наших губ длится дольше, но не становится менее нежным. Я слегка поворачиваю голову, чтобы он поцеловал мою скулу, кожу на щеке. Чувствую его теплые ладони на своих руках, плечах и наконец на шее. Его губы оказываются в уголке моего рта и кратко, совсем-совсем кратко, он дотрагивается до меня кончиком языка.

О’кей, с самообладанием покончено. Я целую его в ответ, и этот поцелуй совершенно иной. Голодный и жаркий, как будто мы ждали его целую вечность, а теперь у нас очень мало времени. Моя страсть подстегивает его, и острота, с которой он реагирует, вызывает у меня горячие мурашки по всему телу. Я чувствую его влажные губы, язык и зубы, а у моих бедер – неоспоримое доказательство того, что не одна я возбуждена до предела. У его губ бесподобный и такой приятный вкус, что мне хочется навсегда запечатлеть его вместе со всеми запахами и ощущениями.

Седрик запускает ладонь мне в волосы, другой рукой обвивает меня за плечи и разворачивает, не отрываясь от моих губ. Он прижимает меня к решетке ограждения причала, хватается за прутья слева и справа от меня, и теперь я в плену и полностью осознаю, что в ближайшее время из него не освобожусь.

Боже. Седрик. Что мы творим?

Словно услышав сомнения у меня в голове, он на миг замирает, чтобы посмотреть на меня. Огни порта сверкают у него в глазах, а дальше за ними мерцает что-то неведомое мне. Мне это нужно. Просто необходимо.

– Поцелуй меня еще раз, – выдыхаю я, и он тут же это делает, однако на этот раз абсолютно по-другому. Медленно, нежно, но не менее глубоко.

Так ведь не целуются, думаю я, когда хотят провести с кем-то всего одну ночь. Или нет?

Тело переполняет дикая смесь эмоций. Я хочу пробраться руками ему под одежду, хочу почувствовать его голую кожу, на мне, подо мной, во мне. Меня одновременно тянет камнем вниз и поднимает в невесомость, все чувства удерживают меня здесь и сейчас, и вместе с тем я будто теряюсь во сне. Я хочу целовать его со всей нежностью, которую только могу ему подарить, и в то же время кусать, пока не потечет кровь.

Не думаю, что когда-то так…

Черт. Возьми.

Так не пойдет. Нам нужно остановиться.

Седрик прерывает поцелуй, его рука лежит на моей щеке, взгляд тонет в моем.

Я прочищаю горло.

– Паб… наверно, не всю ночь работает.

Я вообще не хочу в этот дурацкий паб. Тело кричит, что мы должны пойти ко мне, или к нему домой, или в отель по ту сторону доков, да куда угодно. Но это плохая идея. Я чувствую слишком много, слишком глубоко. Если сейчас потеряю голову, то ввяжусь в самую ужасную любовную драму, в какую не попадала с тех пор, как Финн Мартианс в тринадцать лет перед всем классом прочел и порвал первое и последнее любовное письмо, которое я когда-либо писала.

– Да, – говорит Седрик, и от того, как хрипло звучит его голос, мне тут же опять хочется его поцеловать. – Нет. Не всю. Пошли. Тут недалеко.

Я вкладываю свою ладонь в его, а он быстро целует меня в волосы, и мы отходим от решетки.

Дорожка, никуда не сворачивая, ведет нас вдоль набережной. С одного из бортов в яхтенной гавани до нас доносятся легкий трек Дэвида Гетты, непринужденный смех и запах травки.

Паб находится прямо на берегу. Помимо причала, у которого покачивается небольшая моторная лодка, здесь есть терраса, где, впрочем, в такой час уже никто не сидит. Когда мы переступаем порог, навстречу нам устремляется поток рок-музыки, и симпатичный молодой человек с футляром от гитары за спиной выходит, придержав нам дверь. У него темные волосы и серые, почти серебряные глаза.

– Хорошего вечера, отличное место, – произносит он с сильным ирландским акцентом.

Дождавшись, когда закроется дверь, Седрик проводит рукой по волосам.

– Боюсь, это была живая музыка, которую я тебе обещал.

– Эй, опоздавшие гости, – зовет нас бармен, в то время как я оглядываюсь в зале и, как и в любом заведении, где оказываюсь в первый раз, обязательно проверяю, нет ли здесь людей, способных доставить мне неприятности. Ни один из посетителей не вызывает желания сесть подальше от него. Меня саму раздражает мой «расистский радар», но без него нельзя. Сегодня он сигнализирует: «Все чисто».

В интерьере преобладает дерево. На полу лежит несколько выцветших ковриков. Столы сделаны из бочек или выглядят так, словно их сколотили из сохранившихся досок старых кораблей, а вдоль стен стоят дырявые гребные лодки, которые с помощью подушек превратили в удобные диванчики. Они, естественно, все заняты, свободна только пара-тройка высоких столов – бывших бочонков с ромом. В задней части паба за ограждением в стиле релинга[31]31
  Деревянное или металлическое ограждение на борту судна для предотвращения падения экипажа и пассажиров за борт.


[Закрыть] оборудована сцена с роялем, колонками и стойками для микрофонов.

– Добро пожаловать к «Штертебеккеру»[32]32
  Паб носит имя Клауса Штертебеккера – средневекового пирата, который считается прототипом Робин Гуда.


[Закрыть], – объявляет парень, который раньше стоял за барной стойкой, а теперь с широкой улыбкой протягивает мне руку. Лет двадцати с небольшим, не особенно высокий, ни очень худой, ни толстый, а цвет волос попадает в безымянный промежуток между темным блондом и рыжим. Несмотря на яркие татуировки на руках, серебряные колечки в левом ухе и одно в правой брови, он один из тех людей, что кажутся практически незаметными… пока с кем-то не заговорят. Поскольку у него слегка хриплый и такой мелодичный голос, что у вас возникает неожиданное желание попросить его зачитать вслух барное меню.

– Я Сойер. Сюда приходят пираты и люди, которых не пускают в яхт-клуб. А что здесь делаешь конкретно ты?