Текст книги "Причина надеяться"

Дженнифер Бенкау
Причина надеяться

A REASON TO HOPE

Jennifer Benkau

A Reason to Hope / The Liverpool Series c 2022 Ravensburger Verlag

GmbH, Ravensburg, Germany

Перевод с немецкого Ирины Офицеровой

Художественное оформление Янины Клыга

© И. Офицерова, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Предупреждение о триггерах

В книге затрагиваются темы, которые могут сработать как потенциальные триггеры. В конце книги находится отсылка к этим темам.

ВНИМАНИЕ! Отсылка содержит спойлер к сюжету романа.

Всем нам,

кому порой не хватает

по-настоящему хороших друзей.

На пару часов я одолжу вам своих.

Дорогие читательницы и читатели,

я не уверена, что вас действительно нужно предупреждать, о чем эта книга. Но кто я такая, чтобы об этом судить?

Речь в этой истории пойдет о музыке и тишине. О страхах, оковах и панических атаках, а также о смелости, стремлении к свободе и желании разрушать границы. Персонажи в ней, разумеется, не все делают правильно. Да и кто, в принципе, делает все правильно?

Перечень тем, которые могут стать потенциальными триггерами, вы при необходимости найдете на странице 506 – однако там содержатся спойлеры к сюжету.

От всей души благодарю своего бета-ридера, отвечающего за специфичную проблематику, Джоанну М’Баку.

С любовью,

Дженни

Часть 1

 
Когда я впервые попал в Ливерпуль,
Я сразу пошел кутить.
С трудом добытые гроши спустил я на раз, два, три,
Пил так, что не мог больше пить.
Но стоило всем деньгам уплыть, захотел я большего вскоре.
И лишь ослепнув совсем, можно решиться затем
Опять вернуться в море.
 
 
Опять, опять, опять вернуться в море.
И лишь ослепнув совсем, можно решиться затем
Опять вернуться в море.
 

Отрывок из песни Off to Sea Once More;

Народная песня английских моряков – шанти

Ханна

«Никто не умрет девственником. Жизнь всех поимеет».

Поезд трогается, и нарисованный аэрозольной краской портрет Курта Кобейна рядом с его же цитатой, на буквы которой я смотрела последние двадцать минут с другой стороны окна, уезжает дальше без меня.

На вокзале Лайм-стрит полно людей. Сотни голосов, стук и визг колес по рельсам и шум тысяч шагов по камню эхом поднимаются вверх. Под стеклянным куполом звуки превращаются в густую серую массу, как тесто, если его месить слишком долго. Еще пара-тройка безобидных звуков, и вся эта хрень обрушится на нас сверху. Я невольно втягиваю голову в плечи, желая спрятаться под курткой от какофонии вокруг.

Но идти на попятную уже поздно, так что я направляюсь в сторону нужной платформы. Уворачиваюсь от студентов, компаний увешанных фотоаппаратами туристов и людей с рюкзаками, идущих по следам The Beatles.

Ощущение возвращения домой, которое я втайне надеялась почувствовать по приезде в Ливерпуль, так и не появилось.

В поисках чего-то знакомого выхожу в главный зал вокзала. Джинсы, которые стали велики, с каждым шагом сползают все ниже на бедра. А когда я наконец оказываюсь перед Costa Coffee[1]1
  Британская сеть кофеен. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть] и отмечаю, что тут пахнет как всегда – как раньше, – становится понятно: Ливерпуль остался прежним, но, несмотря на это, я больше не чувствую себя здесь как дома.

Потому что я сама уже не та.

Среди светящихся оранжевых букв и мелькающих цифр ищу нужный поезд: Северная линия, в сторону северо-западного Уигана. «Следующий придет примерно через двадцать минут», – выясняю я, пока ищу в кармане парки кошелек, чтобы заплатить три фунта за кофе – действительно хороший кофе из свежемолотых бобов и горячего вспененного молока. Вау. Одна мысль об этом просто невероятна. Однако все остальные строки на табло все еще приковывают к себе внимание, а названия городов словно нашептывают мне на ухо тихие обещания, так что я застываю с монетами в руке.

Лидс. Лондон. Глазго.

Вроде бы так легко сесть в какой-нибудь поезд и уехать подальше отсюда. Куда-нибудь, где меня никто не знает и где можно просто начать все заново.

Но прежде чем воображение добирается до момента, в котором я зарабатываю себе на жизнь при помощи старой, купленной где-то по дешевке гитары, его резким голосом осаживает мозг: «Тебя не было рядом, чтобы держать бабулю за руку в ее последние часы. Тебя не было рядом, чтобы выслушать слова, которые она, возможно, хотела тебе сказать. Тебя просто не было. А теперь ты мечтаешь о побеге, хотя последнее, о чем она просила тебя, – спеть на ее похоронах. Неужели ты всегда была такой отчаянной эгоисткой, Ханна? Или это они с тобой сделали за тот год, пока…»

– Эй, осто..!

Не успеваю я дослушать оклик или хотя бы что-то понять, как в меня кто-то врезается, больно ударив по груди и плечу. У меня выбивает весь воздух из легких. Столкновение такое сильное, что я падаю и жестко приземляюсь на пятую точку. Монеты со звоном рассыпаются по каменному полу, а ладони простреливает обжигающая боль.

– Вот черт, прости, пожалуйста! Извини, изви… – Виновник столкновения приблизительно моего возраста. Он хватает меня за руку, нерешительно тянет, но тут же отпускает, прежде чем я достаточно приподнимаюсь, чтобы встать на ноги. – Извини! Но тот бродяга… Я просто пытался его догнать. – Он лихорадочно мечется вокруг меня, подбирая рассыпавшиеся деньги. Потом тянет меня за руку и наконец поднимает. Пожилая дама и мужчина с длинными кудрявыми волосами, разгуливающий босиком, невзирая на температуру чуть выше нуля, тоже предлагают помощь, но я отказываюсь.

– Все хорошо, спасибо. Все в порядке. – Они так дружелюбны и внимательны, что становится неловко.

– Как мне загладить свою вину? – У парня большие темные глаза, и он, похоже, искренне переживает из-за нашего столкновения.

– Да ничего страшного. – Я выдавливаю улыбку, пытаясь не смотреть на свою ладонь. Кажется, там ссадина. Но если этот бедолага увидит хоть каплю крови, то, наверное, хлопнется в обморок.

Он все еще держит меня за рукав и теперь неуклюже сует монеты в здоровую руку.

– Мне правда очень жаль.

– Я не поранилась. – Не сильно, по крайней мере. Я указываю рукой в сторону лестниц позади нас, которые ведут к платформам. – Ты опаздывал, да? Поезд уходит?

Парень пару секунд в замешательстве смотрит на меня, затем мотает головой.

– Хотел догнать этого ублюдка. Он украл у меня мобильный.

– Черт, сочувствую. Но у входа всегда стоит охрана. Подойди к ним.

– Точно все в порядке? – После моего кивка он бормочет последнее извинение, а потом уходит в направлении главного выхода: в этот раз тоже бегом, но хотя бы смотрит под ноги.

Ладонь щиплет, а на заднице к завтрашнему дню, кажется, расцветет сине-зеленый синяк. Желание пить кофе пропало. Решив сразу пойти на перрон, я собираюсь убрать деньги обратно в кошелек, а когда запускаю руку в карман парки, меня вдруг охватывает холод. Ледяной холод.

Черт.

Черт, черт, черт.

Карман пуст. Другой тоже, а беглое ощупывание всех оставшихся подтверждает, что в маленький узенький внутренний карман или в карман штанов я кошелек не запихнула. Он исчез! Обвожу взглядом пол в том месте, где упала, хотя в этом нет нужды. Естественно, я уже давно сообразила, что он не вывалился из кармана. Мне хочется кричать от ярости на саму себя. Я напоролась на мелкого грязного мошенника! Я! Всего год меня не было в городе, и вот я уже попалась на трюк одного из этих мерзких гадов, как какая-то туристка.

Злость на собственную наивность на какое-то мгновение бьет больнее, чем потеря денег. В кошельке все равно лежало не больше десяти фунтов. А потом я осознаю, что еще находилось внутри. Мои документы. И билет в Сент-Хеленс, где всего через полтора часа начнутся бабулины похороны. Без последней песни от меня, если я вовремя не доберусь до кладбища.

На глаза неожиданно наворачиваются слезы. В судорожно стиснутом кулаке осталось три фунта. Этого не хватит на новый билет. Все это просто не может быть правдой!

Несколько человек в офисных костюмах оттесняют меня с дороги, и я едва не спотыкаюсь о маленькую лохматую собаку возмущенно ругающейся женщины.

– Соберись, – шепчу я самой себе. – Ты споешь для ба. Думай! – Пес оглядывается на меня, как будто я разговаривала с ним.

Просто. Думай.

Я спешу к главному входу. У меня нет ни малейшей надежды снова увидеть воришку. Да и что бы я тогда сделала? Поймала бы его и избила? Просто смешно. Тем не менее я быстро заглядываю в каждый мусорный бак в вестибюле и на привокзальной площади, где ледяной январский ветер хлещет каплями дождя мне в лицо.

– Давай же, – бормочу я. Карманники охотятся за деньгами и кредитными карточками. От всего остального они стремятся быстрее избавиться и выбрасывают. Но мои поиски так и не увенчались успехом, а нищий, которого я от отчаяния спрашиваю, куда побежал молодой человек с темными волосами, по понятным причинам растерянно смотрит на меня и молчит. Я кладу ему в руку фунтовую монетку – она мне уже погоды не сделает – и ухожу обратно в здание вокзала.

Будь у меня с собой хотя бы телефон, я могла бы позвонить маме и сказать, что опаздываю. Но как мне теперь вообще попасть в Сент-Хеленс?

Автостоп? Меня мутит при мысли о том, что нужно будет сесть в машину к абсолютно незнакомому человеку, но хотя бы один вариант уже есть, и это успокаивает.

А потом в голову приходит идея получше.

Незаметно оглянувшись по сторонам в поисках службы безопасности, я никого не обнаруживаю. Может, у них сейчас перерыв на завтрак?

Просто буду смотреть в оба… а даже если кто-нибудь поймает, вряд ли такой проступок стоит того, чтобы записывать мои персональные данные. Да и как, если у меня украли документы?

На полу нахожу маленькую картонную коробочку из закусочной, которая выглядит почти неиспользованной. Сойдет. Разве может у кого-то постоянно быть при себе шляпа? Разве что у Хейл. Но у меня уже давно нет.

Раньше я легко зарабатывала деньги, играя музыку на улице. И тогда у меня далеко не каждый раз была лицензия на право выступать там, где спонтанно захотелось сыграть. Но всегда все проходило хорошо. Обычно тебя просто прогоняют со снисходительной улыбкой.

И все же сердце быстро и сильно колотится, пока я осматриваюсь в поисках подходящего места. Понятия «обычно» для меня отныне не существует. Вычеркнуто, потеряно. Навсегда.

Участок между Pasty Shop[2]2
  Сеть закусочных в Великобритании.


[Закрыть] и расписанием идеален: в пределах слышимости длинных рядов сидений, где множество людей дожидается отправления поездов. Если бы только у меня так не сбилось дыхание… Как я буду петь?

Без гитары чувствую себя неполноценной. Как будто показываюсь этим людям топлес.

Хейл бы все равно не колебалась. Она бы просто спела, погрузилась в мелодию и пустила чувства и ноты по залу. Ко всем людям, открытым для музыки.

Наверное, я просто себя обманываю. Наверное, настало время смириться с тем, что Хейл больше нет. Что осталась только Ханна. Кем бы она ни была без Хейл.

Я даже не знаю, что спеть.

Но я слишком хорошо помню мамин голос по телефону. Как он сломался, когда она сказала мне, что в свои последние часы бабушка едва могла говорить. Но одно она все-таки сумела произнести: я должна вернуться, только на один день, на ее похороны. Она хотела, чтобы там, несмотря на скудные знания французского, я спела Le Moribond, песню о прощании, которая упорно отказывается звучать меланхолично или траурно. Как радостные детишки в первый летний день, звуки будут танцевать над кладбищем, и я точно знаю, почему для ба это так важно: пусть бледные дохлые скелеты в земле поймут, что с покоем загробной жизни покончено. Потому что теперь там Мод Эдисон, а ее имя означает громкую музыку на разных языках, язык без костей, кроссовки на скачках, а еще новую шляпу и дорогую сигару на каждый праздник. Да, остальных призраков действительно необходимо подготовить к прибытию бабули.

И поэтому я приеду вовремя.

Я выдыхаю. Обвожу взглядом толпу ожидающих. Местных мало, студентов почти нет. По большей части туристы.

О’кей, значит, решено. The Beatles. Они сами напрашиваются.

Я мнусь на месте. Еще раз осторожно переступаю каждой ногой, чтобы почувствовать твердый пол, и напоминаю себе о том, что много лет назад сказала бабушка, когда я впервые почувствовала страх перед сценой и готова была сбежать с нее, не успев издать ни звука.

«В штаны наложила? – ласково спросила тогда она. – Взгляни-ка на всех этих людей. Они бы все наложили в штаны. Полные штаны, до самых краев! Но ты будешь петь вопреки всему, и только за это они тебя зауважают. Потому что ты одна из немногих, кто не отступает даже с полными штанами!»

– Я не отступлю, ба, – шепчу я. А потом начинаю петь Yesterday.

Первая строчка дрожит. Я пою слишком тихо, чтобы пробиться сквозь гул сотен голосов и множество других звуков. Однако затем происходит волшебство, которое всегда творит со мной музыка. Несмотря на долгое время, когда я не пела, магии требуется всего пара мгновений, чтобы вернуться. Это случается само по себе, словно рефлекс, которому я бы не смогла сопротивляться, даже если бы захотела.

Мой взгляд устремляется внутрь. Люди, голоса и шум пропадают, а мое пение становится громче, тверже. И его слышат. Я больше не чувствую страха, тревоги и неуверенности. Все мысли теперь наполнены грустными словами песни и мелодией, которая выталкивает эти эмоции наружу.

Не сосчитать, сколько раз я пела на улицах Yesterday. Вряд ли есть песня, которую туристы заказывают чаще. И я всегда стараюсь исполнить ее чуть-чуть иначе. Привнести в нее что-то особенное, что-то уникальное.

Я одариваю улыбкой двух женщин, которые бросают звенящие монеты в картонную коробочку.

Когда пою, я не обращаю внимания на людей намеренно, но это не означает, что я их не замечаю. Что-то внутри улавливает, как они слушают меня, что им больше всего нравится, а иногда кажется, что я ощущаю, на каких моментах у них бегут мурашки. Я впитываю все это и вкладываю в голос частичку своей публики, возвращаю ее им. Иногда усиливаю какое-то место, некоторые строки пою тише или меняю интонацию. Из-за этого каждая песня получает свою крупицу магии, нечто неповторимое, что возникает лишь благодаря людям, которые меня слушают. Но того, что творится сейчас, не случалось еще никогда прежде. Эта старая, сотни раз спетая и тысячи раз услышанная песня, которая на самом деле уже давно мне надоела… она вдруг меня трогает.

Впервые я чувствую песню каждой клеточкой тела и в самых далеких уголках души. И дело не только в том, что прошло много времени с тех пор, как я в последний раз пела, и поэтому чувствовала себя совершенно истощенной, а сейчас впитываю каждую ноту, будто одна лишь музыка способна полностью вернуть меня к жизни… дольше, чем на короткие две минуты, за которые поется песня. Дело в том, что сегодня я познала ее душу. Сегодня я поняла, что значит тосковать по прошлому, которое давно позади. Недостижимо далеко, потому что ты совершил одну-единственную ошибку, и теперь никогда уже не сможешь быть тем человеком, которым был раньше. Которым хотел быть.

Несколько человек аплодируют, возвращая меня в настоящее.

Я быстро-быстро моргаю, чтобы сдержать слезы. Песня давно подошла к концу, и я с облегчением выдыхаю, ведь монет в коробочке, если сложить их с теми, что лежат в кармане, хватит на билет до Сент-Хеленса. Поезд, на который я собиралась сесть, должен уже отправляться, но следующий придет всего через двадцать минут, и мне хватит времени, чтобы добраться до кладбища.

– Споешь еще одну песню? – неразборчиво из-за печенья во рту спрашивает маленький мальчик лет, наверное, пяти или шести.

– Нет, прости. Мне нужно успеть на поезд.

– Жаль. – Мама кладет малышу монету в ладошку и показывает, куда ее бросить, после чего они уходят. Другие слушатели уже разбрелись. Рядом стоит только один парень, словно чего-то ждет. На нем теплая коричневая парка и горчично-желтая шапка-бини, и он смотрит на меня, пока я проверяю, нет ли поблизости сотрудников службы безопасности, а потом поднимаю заработанные деньги. Дрожащими руками, как будто краду.

Парень по-прежнему стоит на месте, засунув большие пальцы в карманы парки.

– А ты поешь что-то еще, кроме Beatles?

Я мотаю головой, во рту почему-то пересохло.

– Не сегодня, нет. Мой поезд…

– Я имею в виду не сейчас. В принципе.

Обычно в голову быстро приходят ответы, когда со мной кто-то заговаривает. Язык у меня хорошо подвешен. Находчивость – это первое, чему учишься, когда растешь в Кикрдейле[3]3
  Район Ливерпуля.


[Закрыть]. Но сейчас… Что-то изменилось в бормотании и гуле окружающих звуков, и у меня появляется ощущение, будто все люди слышат, что я говорю.

– Что ты еще поешь? – спрашивает парень, и я понимаю, что выбивает меня из колеи. Его голос. Гортанные звуки ливерпульского акцента у большинства мужчин звучат резко. У него же в них чувствуется что-то мягкое, будто кто-то прижимает шершавую ткань к плавному изгибу.

Мне бы очень хотелось запретить мозгу подбирать картинки к голосам, тонам и звукам, но, скорее всего, проще перестать дышать.

– Я правда не хочу тебя забалтывать, – произносит он, и что-то внутри меня отвечает: «А жаль». Мне действительно нравится слушать, как он говорит. Его голос вызывает в голове приятные образы, которые вытесняют зловещие.

– И тебе надо успеть на поезд, верно?

Я смотрю на большие часы под стеклянной крышей. У меня осталось где-то пятнадцать минут.

– Все нормально, мне… – Когда я снова поворачиваюсь к нему, его взгляд встречается с моим и удерживает его, а слово, которое я только что хотела сказать, будто испаряется.

У него зелено-карие глаза, и то, как он смотрит в мои, просто не позволяет отвернуться. Я даже думать о чем-то другом не могу. В этих глазах светится искренний интерес, любопытство… и ни капли навязчивости.

– Нет, я пою не только Beatles. Мне даже не нравится петь Beatles. В смысле, ничего не имею против Beatles. Но…

– … туристы ничего другого не хотят, – заканчивает мое предложение он. – Рано или поздно их перерастаешь.

И этим все сказано.

– Я почему спрашиваю… – Парень улыбается, и я чувствую легкое смущение. – У меня свой паб в гавани, и я часто помогаю городским уличным музыкантам.

– Если они не поют Beatles.

– Суть ты уловила. – Задумавшись, он издает короткий звук, низкий и напевный, который почему-то приятно отзывается у меня в животе. – Может, тебя это заинтересует?

– Паб, значит, – не очень-то остроумно откликаюсь я. У него уже есть паб? По-моему, ему примерно лет двадцать пять, как в таком возрасте можно открыть свое дело? Но ему это даже подходит. Трех– или четырехдневная щетина подчеркивает угловатую челюсть. Хотя он низко надвинул на лоб шапку, под ней все равно видно несколько колечек в левом ухе и одно в правой брови. Я чертовски хорошо могу себе представить, как, подвернув рукава рубашки, он разливает пиво или смешивает коктейли и одаривает каждого посетителя в баре этой открытой улыбкой.

– «У Штертебеккера», – говорит парень.

Однако мне это совершенно ни о чем не говорит. Что это вообще за слово? Пока его произнесешь, язык в узел завяжется.

Он склоняет голову набок.

– Ты ведь здешняя, ты не могла о нем не слышать. – На мгновение он выглядит абсолютно уверенным, затем эта убежденность дает трещину и уступает место глубокому удивлению.

– Меня какое-то время не было в городе. – Щеки у меня пылают, и, невзирая на холод, это не самое приятное ощущение. Не хочу, чтобы теперь он спросил, в какой глуши я жила, раз не знаю его явно ультрапопулярный паб. Потому что это, черт возьми, недалеко от правды.

Но затем он разражается громким смехом и одновременно качает головой.

– Нет, ты его не знаешь. Никто его не знает.

– Секретное место, так?

– Что-то типа того. Я и неизвестных местных музыкантов тоже поддерживаю. Они мне нужны. Иногда они спасают мне за… ведение.

– Заведение, ясно.

– О’кей. Задницу тоже. – Он смеется, и я не могу не улыбнуться в ответ. Это, впрочем, приводит к тому, что я резко осознаю, чем сейчас занимаюсь. Бабуля умерла. Через час незнакомый священник начнет говорить о ее добрых делах, но, вероятно, упустит из виду все ее милые причуды. Потом мы опустим ее тело в ледяную, промокшую от дождя землю, а…

У меня сжимается горло.

А я флиртую с первым же скаузером[4]4
  Скауз – так называемый ливерпульский или мерсисайдский английский; акцент и диалект английского языка, распространенный в графстве Мерсисайд, крупнейшим городом которого является Ливерпуль. Скаузерами называют тех, кто говорит на скаузе.


[Закрыть], которому нужно от меня больше, чем просто стащить кошелек?

Внезапно мне становится нечем дышать. Сердце стучит быстро и сильно, но кажется, что оно практически не качает кровь по моему телу. Похоже, где-то она останавливается. Пальцы покалывает от пронизывающего холода.

– Честно говоря, плачу́ я мало. И в «У Штертебеккера» никто важный тебя не заметит. Но я ведь и не обещаю тебе головокружительную карьеру – хотя ты, без сомнения, и так достаточно хороша, – а прошу тебя на один вечер спасти мою задницу. Эй, все в порядке? – Он встревоженно смотрит на меня, протягивает руку к моему плечу, а потом снова убирает. Наверное, заметил страх на моем лице. – Ты побледнела, с тобой все хорошо?

Сглотнув, я заставляю себя дышать и киваю.

– Да, все нормально. Я просто… Мне правда надо успеть на поезд. Отстойный выдался день. – Понятия не имею, как мне исполнить желание бабули и хотя бы наполовину правдоподобно спеть под дождем над ее могилой Le Moribond. Мысль об этом уже сейчас вызывает у меня слезы на глазах.

– Извини. – Он говорит это тихо и спокойно. Слово звучит искренне. – Не хотел тебе докучать. Могу я что-нибудь сделать, чтобы твой день стал чуть лучше?

– Спасибо, но нет, вряд ли. – Я указываю налево, в направлении лестниц. – Мне пора спускаться.

– Ладно, тогда желаю тебе, чтобы дождь закончился. Может… это поможет?

Улыбка лишь мельком появляется у меня на губах, но я все равно ее чувствую.

– Да, поможет.

– Делаю что могу.

Я едва не рассмеялась от его серьезного вида.

– А если мне удастся улучшить январскую погоду… ты не спасешь на один вечер мой паб?

Нет, скорее всего, нет.

Мой ответ должен прозвучать очень четко. Я не смогу ему помочь. Но в горле что-то мешается и не дает сказать «нет». У меня получается только кашлянуть.

– Просто подумай об этом. – Он роется в большом кармане своей парки. Я не хочу слишком внимательно наблюдать за тем, что еще он вытащит оттуда, кроме смартфона, связки ключей, квитанций и на вид не особо использованных носовых платков, но наконец он находит то, что искал, и вручает мне спичечный коробок с картинкой в тонах сепии. Я беру его кончиками пальцев и надеюсь, что он этого не заметит. Или по крайней мере не поймет неправильно.

Над рисунком парусника среди могучих волн полукругом тянется надпись: «У Штертебеккера». На обратной стороне находятся адрес и номер телефона. И имя: Сойер Ричардсон.

– А если передумаешь, позвони мне. Спроси Сойера и не верь ни единому слову обо мне от других лузеров, которые могут взять трубку. – Он широко улыбается. – Впрочем, не бери в голову, с сегодняшнего дня на звонки буду отвечать только я сам.

Еще одна незапланированная улыбка мелькает у меня на губах. Но его слова звучат как-то… радостно. С надеждой, будто он уже с нетерпением ждет, когда я ему позвоню. К сожалению, это произойдет еще нескоро.

– Я не останусь в Ливерпуле, – говорю я, чтобы он не надеялся понапрасну. – И мне правда пора идти.

– Конечно. Удачи. А если вдруг снова окажешься в городе… – Он опять смеется. – А, не важно. Ты из Ливерпуля. Рано или поздно ты вернешься.