Текст книги "Северный свет"

Изнурённый

Я часто прикидывала, как обернулись бы события, если бы персонажи книги могли что-то изменить. Например, если бы у сестер Дэшвуд имелись деньги – тогда, возможно, Элинор отправилась бы путешествовать и предоставила мистеру Феррарсу дальше мямлить в гостиной. Или если бы Кэтрин Эрншо сразу вышла замуж за Хитклиффа и избавила всех от ненужных печалей. Или Гестер Прин и Димсдейл сели бы на тот корабль и уплыли подальше от Роджера Чиллингуорса. Порой я жалела этих людей, понимая, что им не вырваться из своих сюжетов, но опять-таки, если б я могла с ними заговорить, вполне вероятно, они бы велели мне заткнуть свою жалость и снисходительность куда подальше – ведь и я ничего не могла исправить в собственной судьбе.

По крайней мере, так оно выглядело в середине апреля. Прошла неделя с тех пор, как я получила письмо из Барнарда, но я ни на шаг не приблизилась к решению основной проблемы: как мне туда попасть. Понадобилось бы собрать ужас сколько папоротника и целый воз живицы, чтобы заработать на проезд, книги и, наверное, на новую блузу и юбку. Если б я могла выращивать цыплят и жарить их для туристов, как мама Уивера, думала я, или если б мне разрешили оставлять себе деньги от продажи яиц, как разрешает Минни ее муж…

Голубая сойка пролетела над головой, заверещала, отвлекая меня от этих мыслей. Подняв голову, я сообразила, что прошла мимо подъездной дорожки к «Клифф-Хаусу» на Четвертом озере и приближаюсь к повороту, откуда недалеко до жилья моей подруги Минни Симмс. Точнее, Минни Компё. Я всё еще путала. Я расправила слегка поникший букетик фиалок – я собрала их для Минни. Хотела ее подбодрить. До рождения ребенка оставался всего месяц, и Минни все время была усталой и слезливой. Усталой, слезливой и изнуренной.

Изнуренный – мое слово дня, оно означает «усталый, истощенный, обессилевший». Изнурить человека может болезнь, тяжкий труд или горе, а также недостаток пищи. Основное значение глагола «изнурять» – «истощать», но родственно ему и прилагательное «понурый», то есть «печальный». И в слове «изнуренный» присутствуют оба эти смысла, и печаль, и голод, как будто оно унаследовало черты своих родителей, как новорожденные котята Фиалки, живущей в хлеву, похожи и на свою прирученную мать, и на дикого котяру по прозвищу Тень.

На полпути по боковой дорожке – разбитой грунтовке, местами замощенной бревнами, а то и вовсе бы не пройти – показался дом Минни. Это бревенчатая однокомнатная хижина, муж Минни Джим построил ее из деревьев, которые сам свалил. Она бы предпочла жить в доме, обшитом досками, побеленном и с красными обводами вокруг окон, но на это нужны деньги, а денег у них особо не имеется. Доски, встык уложенные в грязь, позволяли подойти к крыльцу. На переднем дворе торчали обгорелые пни срубленных деревьев – черные, неровные, как зубы старика. Позади хижины Джим расчистил участок под овощи и огородил пастбище для овец и коров. Земля их граничила с северным берегом Четвертого озера, и они надеялись, когда расчистят больше акров и построят дом получше, принимать постояльцев.

Джим любит повторять, что мы сидим на золотой жиле: мол, в наших местах любой мужчина с парой крепких рук и капелькой честолюбия сумеет сколотить состояние. Папа говорил то же самое, да и мистер Лумис. А все потому, что миссис Коллис П. Хантингтон, чей муж владеет дачами «Пайн-Нот» на озере Рэкетт, отличается деликатным сложением и в особенности чувствительная у нее задница.

Раньше всякий, кому требовалось попасть на Четвертое озеро, ехал с Центрального вокзала до Ютики, там пересаживался на поезд до Олд-Форджа, потом на пароходе плыл по Фултонской цепочке озер, минуя их одно за другим, пока не добирался до Четвертого, а оттуда предстояла долгая поездка на повозке до озера Рэкетт или же до Большого Лосиного – но все изменилось, когда мистер Хантингтон захотел привезти миссис Хантингтон на свою новую дачу. Путешествие показалось ей настолько утомительным, что она предложила мужу на выбор: либо построить железную дорогу и доставлять семью напрямую из Игл-Бэя в «Пайн-Нот» – либо проводить лето в одиночестве.

Мистер Хантингтон неплохо разбирается в железных дорогах, именно он построил ту, что тянется от Нового Орлеана до Сан-Франциско; у него есть богатые друзья, любящие отдыхать неподалеку, и они поддержали его план. Все вместе они добились одобрения от властей штата, заявив, что железная дорога принесет процветание в этот бедный сельский край, и вот, шесть лет назад, тут проехал первый поезд. Папа отвез нас на повозке полюбоваться этим зрелищем. Эбби заплакала, когда поезд остановился на станции, а Лоутон заплакал, когда поезд двинулся дальше. Вскоре проложили линию Мохок-и-Мэлоун, которая идет из Олд-Форджа не на восток, а на север. Рабочие прорубили в лесах просеки, чтобы доставлять рельсы и шпалы. Благодаря этим широким просекам люди вроде мистера Сперри смогли построить отели прямо в лесу. Появились туристы, и вот Игл-Бэй, Инлет, Большое Лосиное озеро уже не только деревни фермеров и рыбаков, но и модные летние курорты, где горожане спасаются от жары и шума.

И отель «Игл-Бэй», и «Гленмор» оснастили паровым отоплением, канализацией, телеграфом и даже телефонами. Неделя проживания обходится от двенадцати долларов до двадцати пяти. Постояльцы едят суп из лобстера, пьют шампанское и танцуют под музыку целого оркестра – но школы в Игл-Бэе как не было, так и нет. И почты, и церкви, и универсального магазина. Железные дороги принесли процветание, однако задерживаться в наших краях процветание не пожелало: как только наступает День труда, оно собирает вещи и отбывает вместе с туристами, а мы остаемся и считаем, что нам повезло, если с мая по август, продавая молоко или жареных цыплят, прислуживая за столом или стирая постельное белье, мы сумели заработать на прокорм себе и скоту до конца долгой зимы.

Я ступила на дорожку к хижине Минни, на ходу нащупывая в кармане письмо из Барнарда. Я специально взяла его, чтобы ей показать. Уиверу я письмо уже показала, и он сказал, я должна ехать – во что бы то ни стало. Сказал, надо горы свернуть, победить все трудности, преодолеть все препятствия, сделать невозможное. Кажется, он чересчур увлекся «Графом Монте-Кристо».

Мне хотелось услышать, что Минни скажет насчет Барнарда. Минни ведь очень умная. Она сшила себе свадебное платье из теткиных обносков, и я сама видела, как она переделала свое обтерханное шерстяное пальто в красивую модную вещь. Если существует способ промыслить из ничего билет до Нью-Йорка, Минни такой способ отыщет. А еще я хотела ее спросить про обещания – считает ли она, что дав слово, надо выполнить все строго так, как было сказано, или все-таки можно кое-что изменить и подправить.

Мне столько всего хотелось рассказать Минни! Я подумала даже, что, возможно, и о поездке с Ройалом расскажу. Но в тот день я не рассказала ей ни о чем, потому что еще с дощатой дорожки услышала крик. Ужасный вопль страха и боли. Он донесся изнутри, из дома.

– Минни! – взвизгнула я, уронив букет. – Минни, что случилось?

В ответ – лишь глухой, протяжный стон. Кто-то убивает Минни, догадалась я. Взбежала на крыльцо, схватила полено из дровяника и ворвалась в хижину, готовая разбить голову злодею.

– Брось полено! Совсем сдурела! – окликнул меня сзади женский голос.

Но не успела я обернуться и понять, кто это мне приказывает, как снова раздался тот жуткий вопль. Я глянула в дальний угол и увидела мою подругу. Она лежала в постели, мокрая от пота, выгибалась всем телом, тяжело дыша, и вскрикивала.

– Минни! Минни, что случилось? Что с тобой?

– Ничего особенного. Она рожает, – сообщил тот же голос у меня за спиной.

Наконец я обернулась и увидела дюжую светловолосую женщину, помешивавшую тряпки в котле с кипящей водой. Миссис Криго. Повитуха.

Рожает. Рожает ребенка. У Минни вот-вот появится младенец.

– Но она… еще же рано, – пробормотала я. – Всего восемь месяцев. Целый месяц до срока. Доктор Уоллес говорил, что остался еще месяц.

– Значит, доктор Уолле еще дурее тебя.

– Ты печку надумала топить, Мэтт? – прошуршал слабый голос.

Я снова обернулась. Минни смотрела на меня и смеялась, и только тут я сообразила, что все еще замахиваюсь поленом.

Смех Минни тут же сменился стоном, и на ее лице снова проступил страх. Я видела, как она извивается, как обеими руками мнет простыни, как глаза ее выпучиваются в ужасе.

– О, Мэтти, меня на куски порвет! – прохныкала она.

Я захныкала от жалости к ней, и так мы ныли на пару, пока миссис Криго не прикрикнула на обеих нас, обозвав безмозглыми и бесполезными девчонками. Она поставила котел с прокипяченными тряпками ближе к постели, рядом с табуретом для дойки, отняла полено и подтолкнула меня к Минни.

– Раз уж пришла, так хоть поможешь, – сказала она. – Давай, надо ее усадить.

Но Минни садиться не хотела. Так и сказала: ни за что. Миссис Криго залезла в постель позади нее и стала толкать, а я тащила на себя, и совместными усилиями нам удалось приподнять Минни, и она свесила ноги с кровати. Ночная рубашка задралась до бедер, но Минни, казалось, было на это наплевать. Минни, такой застенчивой, что она отказывалась переодеваться при мне, когда у нас гостила.

Миссис Криго вылезла из кровати и опустилась на колени перед Минни. Она раздвинула ей ноги, заглянула промеж них и покачала головой:

– Малыш никак не решится. Сначала надумал вылезти пораньше, а теперь вовсе отказывается выходить, – сказала она.

Я старалась не смотреть на алые потеки на ляжках у Минни. И на кровь на ее постели тоже старалась не смотреть. Миссис Криго отжала исходившую паром тряпку и положила ее Минни на спину. Вроде бы от этого Минни стало немного легче. Повитуха велела мне придерживать тряпицу, чтобы не упала, а сама принялась рыться в корзине. Она вытащила сушеные травы, корень имбиря и банку с куриным жиром.

– Я шла навестить Арлин Тэнни – у нее срок через неделю – и подумала, зайду, гляну заодно, как твоя подруга. Хоть она и не моя пациентка, – рассказывала она, продолжая возиться со своими припасами. – Нашла ее на крыльце, прямо на ступеньках, беспомощную, что твой кутенок. Говорит, схватки уже два дня, то сильнее, то потише. Говорит, она предупредила доктора, но тот сказал, не о чем беспокоиться. Осел надутый. Посмотрела бы я на него, как бы он не беспокоился, если б это у него два дня кряду были схватки. Ей повезло, что я проходила мимо. А еще больше повезло, что и ты пришла. Как раз двое нас и надо, чтобы добыть из нее этого младенца.

– Но… миссис Криго… – забормотала я. – Я не сумею помочь. Я знать не знаю, что нужно делать.

– Придется соображать. Больше тут никого нет, – ровным голосом ответила миссис Криго. – Ты же помогала отцу, когда коровы телились, верно говорю? Это то же самое. Разницы особой нет.

Еще какая разница! – подумала я. Коров наших я, конечно, люблю, но Минни я люблю гораздо больше.

И потянулись шесть самых долгих в моей жизни часов. Миссис Криго загоняла меня вусмерть. Я разводила в камине огонь, чтобы прогреть дом. Я растирала Минни спину, ноги, стопы. Миссис Криго уселась на табурет и массировала Минни живот, и давила на него, и прикладывала к нему ухо и слушала. Живот у Минни был такой огромный, что мне было страшно. Я не понимала, как то, что внутри, сумеет протиснуться наружу. Мы дали Минни касторки, чтобы усилить схватки. Ее вырвало. Мы поднимали ее на ноги, заставляли маршировать по комнате – кругами, еще и еще, – и снова усаживали. Мы заставляли ее вставать на колени, приседать на корточки, опять укладывали. Миссис Криго скормила ей корень имбиря. Ее вырвало. Я гладила ее по голове и пела: «Вернись скорей домой, мой Билли Бейли», это ее любимая песня, но вместо «Билли Бейли» я пела «мой Джим Компё», и от этого Минни смеялась – когда не стонала.

В середине дня миссис Криго решила пустить в ход другую траву – мяту болотную. Она заварила ее и заставила Минни выпить большую кружку отвара. Этот отвар Минни удалось удержать в себе, и схватки усилились. Ей было ужасно больно. Внезапно ей захотелось тужиться, но миссис Криго не позволила. Вместо этого она сама надавила на огромный Миннин живот, она массировала его, и месила, и колотила, пока не начала задыхаться, пот с нее катился градом. Потом она раздвинула ноги Минни и снова заглянула туда.

– Ах ты такой-разэтакий! – взвизгнула она, пинком опрокинув табурет.

Минни прижалась ко мне и заплакала – устало, безнадежно. Я обхватила ее руками и укачивала, словно ребенка, словно моего ребенка. Она подняла голову, посмотрела мне в глаза и прошептала:

– Мэтти, передай Джиму, что я его люблю.

– Не буду я ему такую чепуху передавать. Сама ему скажешь. Когда малыш родится.

– Он никак не выходит, Мэтт.

– Ш-ш, скоро выйдет. Погоди, он просто готовится, вот и все.

Я снова принялась петь «Билли Бейли», но без прежнего воодушевления. Пока пела, следила за тем, что делала миссис Криго. Она опять нагрела много воды. Окунула руки в горячую воду и намылила, пальцы, кисти и дальше, до самого локтя. Потом намазала себе ладони куриным жиром. Внутри у меня все словно узлом завязалось. Я не хотела, чтобы Минни видела эти приготовления, поэтому велела ей закрыть глаза и стала тереть ей слегка виски и все время пела. Мне показалось, она уснула на минуту. Или отключилась.

Миссис Криго ногой придвинула табурет и села. Она положила руки на живот Минни и провела в одну сторону. В другую. Очень тихо, словно прислушиваясь руками. Она хмурилась, прислушиваясь, и впервые я заметила в ее глазах то же – страх.

– Он выходит? – спросила я.

– Они.

– Что?

– У нее двойня. Один идет ногами вперед. Я попытаюсь его развернуть. Держи ее крепче, Мэтти.

Я обхватила Минни руками, прижав ее локти к телу. Она распахнула глаза:

– Что происходит, Мэтт? – шепнула она. Голос ее был полон ужаса.

– Все в порядке, Мин, все хорошо…

Но я солгала.

Миссис Криго прижала левую ладонь к животу Минни. Правая ее рука скользнула под ночную рубашку Минни и там исчезла. Минни выгнула спину и завопила. Теперь уж точно – миссис Криго убьет ее, подумала я. Я крепче прижала ее руки, уткнулась лицом ей в спину и молилась, чтобы это поскорее кончилось.

Я знать не знала, какой ценой это дается женщине. Понятия не имела. Нас всегда отсылали к тете Джози, когда маме подходил срок. Мы оставались у тети на ночь, а когда возвращались, нас ждала мама – с улыбкой на лице и новеньким младенцем на руках.

Столько книг я прочла, и ни в одной не рассказывается правда о деторождении. У Диккенса – ни слова. Мать Оливера умерла при его рождении – вот и все. У Бронте – ничего. У Кэтрин Эрншо родилась дочка – раз и готово. Ни крови, ни пота, ни боли, ни жары, ни дурного запаха.

Как же они все врут в своих книгах!

– Повернулся! – вскричала вдруг миссис Криго.

Я осмелилась поглядеть на нее. Она уперлась руками в колени Минни, правая ее рука была в крови. Крики Минни перешли в частый, отрывистый вой – так воет сильно поранившееся животное.

– Давай, девонька, тужься! – завопила миссис Криго.

Я выпустила локти Минни, и она сама ухватила меня за руки и сжала их так, что я испугалась, как бы кости не затрещали. И она стала тужиться – изо всех сил. Я чувствовала, как она прижимается ко мне, изгибается, напрягается, как раздвигаются с хрустом ее кости, и я поразилась: Минни Симмс, которая не могла снять с плиты большую железную сковороду, где мы вытапливали сахар из кленового сиропа, – во всяком случае, напрочь отказывалась поднимать эту тяжесть, когда Джим Компё крутился поблизости, – до чего же она, оказывается сильная, эта Минни.

Она тужилась и ухала. И сопела.

– Пыхтишь как свинья, Мин, – шепнула я.

Она засмеялась – безумным, бессильным смехом – и рухнула на меня и замерла, но ненадолго: миссис Криго обругала меня, велела придержать язык и приказала Минни тужиться без перерыва.

И вот наконец звук – то ли вскрик, то ли стон, то ли вой – как будто бы он исходил глубоко из-под земли, а не глубоко изнутри Минни – и с этим звуком младенец вышел из нее.

– Вот он! Давай, Минни, выталкивай! Умница, девочка! Умница! – подбадривала ее миссис Криго, вытаскивая малыша.

Он был крошечный, синий, весь покрыт кровью и чем-то вроде сала. Он показался мне совсем непривлекательным, и все же я засмеялась, обрадовавшись ему, несмотря на такую его наружность, а секунду спустя миссис Криго вручила его мне, и я зарыдала, потрясенная: вот я держу на руках новехонького младенца моей старой подруги. И младенец тоже плакал. Да что там – вопил во все горло.

Второй младенец, девочка, явилась на свет куда легче. На лице у нее была пленка, «сорочка» – миссис Криго тут же стащила эту пленку и бросила в огонь.

– Чтоб Сатана ею не завладел, – пояснила она.

Понятия не имею, зачем Сатане эта гадость.

Миссис Криго распутала длинные серые шнуры, выходившие из животов малышей, и перерезала эти шнуры, отчего мне слегка поплохело. Потом она достала иголку с ниткой и принялась зашивать Минни, и я решила, тут уж я точно упаду в обморок, но у миссис Криго не очень-то упадешь. Она загоняла меня так, что я и думать забыла о своем самочувствии. Мы помыли Минни, и детишек тоже помыли, и сменили простыни на кровати, а окровавленные замочили в стирку. Потом миссис Криго заварила Минни чай из семени фенхеля, чертополоха и хмеля, чтобы вызвать прилив молока. Мне она велела сесть и перевести дух. Я так и сделала. Закрыла глаза, хотела отдохнуть всего минутку, но, видимо, уснула: когда я открыла глаза, Минни уже кормила одного из малышей, и в доме пахло пекущимся печеньем и горячим супом.

Миссис Криго вручила мне чашку обычного чая и тыльной стороной руки провела по моему лбу.

– Выглядишь хуже, чем Минни, – сказала она и засмеялась, и Минни засмеялась вместе с ней.

Я не засмеялась. Я сказала:

– Никогда не выйду замуж, ни за что.

– Вот как?

– Ни за что.

– Ну-ну, мы еще посмотрим, – сказала миссис Криго. Лицо ее смягчилось. – Боль проходит, ты же знаешь, Мэтти. И память о ней выветривается. Скоро Минни всё это позабудет.

– Она, может, и позабудет, но я точно нет, – ответила я.

На крыльце послышались шаги, Джим ворвался в дом, громогласно осведомляясь насчет ужина – и тут же смолк, завидев меня и миссис Криго и лежащую в постели жену, а рядом с ней – двух новеньких младенцев.

– У тебя сын, – сказала ему повитуха. – И дочка в придачу.

– Минни? – прошептал он, глядя на жену, ожидая, чтобы она это подтвердила.

Минни попыталась что-то сказать, но не смогла. Просто приподняла одного из малышей навстречу ему. То чувство, которое проступило на лице Джима, – чувство, соединявшее его и Минни, – было таким сильным, таким откровенным, что я поспешно отвела глаза. Не полагалось мне это видеть.

От смущения и неловкости я заерзала на стуле, и в кармане зашуршало письмо. Я-то ведь торопилась сюда рассказать Минни, что меня приняли в Барнард, но теперь эта новость не казалась такой уж захватывающей.

Я уставилась в свою чашку чая, гадая, каково это – обладать тем, чем обладала Минни. Чтобы кто-то любил тебя так, как Джим любил ее. Чтобы от этой любви родились две новые крохотные жизни.

Я пыталась понять: обладать всем этим – самое лучшее, что может случиться с человеком, или все-таки лучше, когда у тебя есть слова и рассказы? У мисс Уилкокс есть книги, но нет семьи. У Минни есть теперь семья, но малыши надолго отвлекут ее от чтения. У некоторых людей, например у моей тети Джози или у отшельника Альвы Даннинга, нет ни любви, ни книг. Я не знала никого, кто сумел бы заполучить и то, и другое.

Скóрбный

– Ты на это ухнула деньги, которые я тебе дал? Чтоб детские стишки сочинять?

Меня разбудил гневный папин голос, и я не сразу сообразила, где нахожусь. Потом глаза приспособились к свету лампы, и я увидела у себя под рукой новую тетрадь, а рядом словарь, раскрытый на слове дня, и поняла, что уже наступила ночь, а я так и уснула за кухонным столом.

– Отвечай, Мэтт!

Я выпрямилась.

– Что, папа? Какие деньги? – пробормотала я, моргая.

Лицо его было перекошено яростью, дыхание отдавало алкоголем. Спросонок я едва вспомнила, что днем папа отправился в Олд-Фордж продавать наш кленовый сироп. Набралось двенадцать галлонов. Чтобы получить их, пришлось выварить почти пятьсот галлонов сока. По привычке такую поездку папа завершал в салуне, тратил небольшую часть выручки на стаканчик-другой виски. Ему хотелось посидеть в мужской компании, и раньше полуночи он, как правило, дома не появлялся. Я-то планировала быть в постели задолго до его возвращения.

– Деньги на хозяйство! Пятьдесят центов, на которые я велел тебе купить мешок кукурузной муки! Ты их на это истратила?

Прежде чем я успела ответить, он схватил со стола мою новенькую тетрадь и вырвал страницу, на которой я записывала стихотворение.

– Гагары скорбный раздавался стон, и от стволов сосновых отражался он… – прочел папа. Смял бумагу и швырнул ее в печку, на угли.

– Папа, пожалуйста, не надо! Я не на твои деньги ее купила, честное слово. Мука лежит в погребе, я ее еще два дня назад принесла. Сам посмотри! – умоляла я, пытаясь спасти свою тетрадку.

– А где ты взяла деньги? – потребовал он ответа, не позволяя мне забрать тетрадь.

Я с трудом протолкнула ком в горле.

– Папоротник собирала. И живицу. Вместе с Уивером. Собирали и продавали. Я заработала шестьдесят центов.

У папы запрыгал желвак на щеке, и когда папа наконец заговорил, голос его звучал хрипло:

– Значит, мы неделями ели эту кашу, а ты прятала от нас шестьдесят центов?

Дальше – громкий, резкий хлопок, свет померк, и я очнулась на полу, не очень понимая, как там оказалась – то есть не понимала, пока не ощутила во рту вкус крови, пока зрение не прояснилось и я не увидела над собой папу – с занесенным кулаком.

Он тоже заморгал растерянно и опустил руку. Я поднялась на ноги. Медленно. Колени подгибались. Упала я на бедро, и оно теперь болело. Дергало. Я оперлась на кухонный стол, вытерла кровь с губ. На папу я смотреть не могла, уставилась на стол. Увидела на нем расписку о продаже сиропа и деньги – грязную, мятую бумажку. Десять долларов – за двенадцать галлонов кленового сиропа. Я знала, папа рассчитывал продать его за двадцать.

Тогда я посмотрела папе в лицо. Он выглядел уставшим. Очень сильно уставшим. Старым, измученным.

– Мэтти… Мэтти, прости, я не хотел… – пробормотал он, протягивая ко мне руку.

Я отмахнулась:

– Ничего, папа. Иди спать. Завтра нам еще верхнее поле вспахать надо.

Я стою в нижнем белье, готовлюсь ко сну. Рубашка прилипает к телу. Она больше похожа на мокрую тряпку для мытья посуды. Зверски жарко тут, в мансарде «Гленмора», и так мало воздуха, что и не вздохнуть. Впрочем, это к лучшему в такую ночь, когда спишь в одном помещении с семью другими девушками, и все вы день напролет в июльскую жару подавали на стол, мыли посуду и убирали комнаты, причем ни одной из вас не удалось за последние три дня ни помыться, ни хотя бы поплавать.

Входит Стряпуха. Тычет пальцем: что за беспорядок! Ругает девочек, одной велит задвинуть башмаки под кровать, другой – поднять с полу юбку, и так прокладывает себе путь в центр комнаты.

Я вешаю блузу и юбку на крюк сбоку от кровати и вытаскиваю шпильки из прически, которую сделала мне с утра Ада – в стиле девушек на рисунках Чарльза Гибсона, только вот в «Домашнем журнале для дам» эта прическа смотрелась куда лучше, чем на моей голове. Затем я стягиваю с себя чулки и выкладываю их на подоконник проветриться.

– Фрэнсис Хилл, завтра же начисть башмаки. Ты меня слышишь? Мэри Энн Суини, убери этот журнал!

Я ложусь поверх выцветшего лоскутного одеяла с краю старой железной кровати, предназначенной для меня и Ады. С другой стороны кровати Ада опускается на колени, молится. Я бы тоже хотела помолиться, но не получается. Слова не идут с языка.

– А теперь, девушки, слушайте меня: чтоб все сразу глаза позакрывали и спать! Обойдетесь сегодня без чтения и болтовни. Завтра подниму спозаранку. В пять тридцать – минута в минуту. И не скулить! К нам люди съедутся отовсюду – важные люди – и чтоб вы смотрели молодцами. Не шептаться, не сплетничать. Не ныть. Ясно? Ада?

– Да, мэм.

– Лиззи?

– Да, мэм.

– Миссис Моррисон надеется, что вы все будете себя вести как полагается. Хороших снов, девочки, и помяните в молитвах ту бедняжку, что лежит сейчас в гостиной внизу.

Откуда ж взяться хорошим снам, если думать про мертвую девушку в гостиной внизу, удивляюсь я. Тут уж или одно, или другое. Я слышу, как Ада поднимается с колен, следом ощущаю, как трясется, спружинив, матрас. Ада взбивает подушку, ворочается. Свертывается калачиком на боку, потом ложится на спину, вытягивается.

– Не могу спать, Мэтт, – жалуется она, перекатившись ко мне лицом.

– И я не могу.

– Она ведь ненамного нас старше, кажется. Ты думаешь, и правда ее парень жив?

– Может быть. Тело ведь так и не нашли, – говорю я, стараясь, чтоб это прозвучало обнадеживающе.

– Они все еще там, ищут, мистер Сперри, и мистер Моррисон, и еще много народу. Я видела, как они после ужина пошли в лес. С фонарями.

С минуту мы обе молчим. Я поворачиваюсь на бок, сую руку под подушку. Нащупываю письма.

– Ада?

– М-м?

– Если ты кому-то что-то пообещала, надо непременно сдержать слово?

– Мама говорит, непременно.

– Даже если тот, кому ты пообещала, умер?

– Тем более. Мой дядя Эд перед смертью взял с тети Мэй слово, что она не снимет его портрет со стены, даже если выйдет снова замуж. Она таки вышла замуж, и дядя Лаймен, ее новый муж, сердился, что Эд вроде как следит за каждым его шагом. Но Мэй не могла нарушить слово. Тогда Лаймен купил кусок черной ткани и заклеил фото Эда. Наподобие шторы такой глухой. Мэй думает, тут ничего плохого нет, ведь про штору Эд не поминал. Но слово, которое дал покойнику, нарушать нельзя, а то покойник будет тебе являться, и преследовать, и мучить. А ты почему спрашиваешь?

Ада таращится на меня огромными темными глазами, и вдруг в этой раскаленной комнате мне делается холодно. Я перекатываюсь на спину и, уставившись в потолок, бормочу:

– Просто так.