Текст книги "Северный свет"

Урия Хеттеянин, мускусная черепаха, бородавочник

Таким запыленным, каким оказался Иоанн Креститель, человеку не полагается быть. Даже тому, кто всю жизнь блуждал в пустыне.

– Мэтти, аккуратнее с ними! Ты же знаешь, как я берегу эти фигурки!

– Да, тетя Джози, – ответила я, осторожно обтирая фарфоровую голову Иоанна.

– Начинай с верхней полки и двигайся последовательно вниз. Таким образом ты…

– …не будешь сыпать пыль на уже вытертые фигурки.

– Бойкий язычок молодой леди не впрок.

– Да, тетя Джози, – покорно повторила я. Не хотела прогневить тетю. Уж во всяком случае, не в этот раз. Пусть она будет в наилучшем настроении, ведь я наконец придумала способ попасть в Барнард – такой, что не понадобится ни согласие папы, ни работа в «Гленморе».

У тети Джозефины были деньги. И даже немало. Ее муж, мой дядя Вернон, получал хороший доход от лесопилок. Может быть, ну может же быть, думала я, она одолжит мне самую чуточку.

Я прибирала тетин дом, как всегда в среду после школы. А она сидела в кресле у окна и следила за моей работой, как всегда в среду после школы. Дядя с тетей живут в лучшем доме в Инлете – в трехэтажном обшитом доской особняке, выкрашенном золотом с темно-зеленой каймой. Детей у них нет, зато фарфоровых статуэток тетя собрала без малого двести. Она говорит, ревматизм не позволяет ей ничего делать, а то кости сразу сильно разболятся. Папа говорит, у него кости тоже бы ныли, если бы таскали на себе столько сала. Тетя – крупная женщина, это да.

Папе тетя Джози не нравится, он не хотел, чтобы я убирала у нее. Говорил, я же не рабыня – забавно слышать такое от него, – но тут уж ни он, ни я ничего не могли изменить. Я начала помогать тете, чтобы порадовать маму – Джози хворала и мама за нее беспокоилась, – и было бы неправильно все бросить только потому, что мама умерла. Я знала, мама бы не хотела, чтобы я так поступила.

И папа тете Джози не нравится. Она всегда считала, что для мамы он недостаточно хорош. Джози и мама выросли в большом доме в Олд-Фордже. Джози вышла замуж за богача и считала, что мама тоже должна была выйти замуж за богача. Считала, что мама слишком утонченная для деревенской жизни, и часто ей это говорила. Однажды они поссорились из-за этого, когда мама ждала Бет. Они сидели на кухне у Джози, пили чай, а я была в гостиной. Мне полагалось вытирать там пыль, а я вместо этого подслушивала.

– Такая огромная ферма… столько работы, Эллен, – говорила тетя. – Семеро детей… троих схоронила, потому что они были слишком слабенькие, потому что ты была слишком слабенькая, – и теперь еще один. О чем ты только думаешь? Ты же не рождена надрываться, словно батрачка, сама знаешь. Ты погубишь свое здоровье.

– И что ты предлагаешь мне делать, Джози?

– Отказывай ему, бога ради. Как он смеет тебя принуждать!

Долгое, ледяное молчание. А потом мама сказала:

– Он меня вовсе не принуждает.

И я чуть не получила по голове дверью – с такой силой мама ее распахнула, ворвалась в гостиную и увела меня домой, хотя я еще не всю пыль вытерла. После этого они несколько недель не разговаривали друг с другом, а когда наконец помирились, тетя больше не смела заговаривать о моем папе.

Тетя бывала невыносима, и порой я на нее сердилась, но чаще – жалела. Она думала, главное в жизни – фигурки на полке, белый сахар в чае и чтоб нижнее белье было обшито кружевом; но это потому что они с дядей Верноном не спали в одной комнате, как спали мои родители, и дядя Вернон не целовал ее украдкой в губы, когда думал, что никто не видит, не пел ей песен, от которых у нее слезы выступили бы на глазах, – например, о мисс Кларе Вернер и ее верном возлюбленном Монро: он был плотогоном и погиб, расчищая затор на реке.

Я поставила Иоанна Крестителя на место и взяла Христа в Гефсиманском саду. Эта фигурка похуже качеством. У Иисуса странное выражение лица и зеленоватый оттенок кожи. Больше похож на человека с резями в желудке, чем на того, кого вот-вот распнут. Я крепко сжала его в руках, чтобы он обратил на меня внимание, и быстро помолилась: хоть бы тетя оказалась сговорчивой.

Полируя фигурку, я удивлялась, зачем коллекционировать такую ерунду. Насколько же лучше собирать слова. Места не занимают, пыль с них вытирать не приходится. Хотя, по правде сказать, со словом дня мне как раз не повезло. Сначала вышло Урия Хеттеянин, потом мускусная черепаха и, наконец, бородавочник. На том я захлопнула книгу: все без толку.

После Иисуса – Библия, название выложено настоящим четырнадцатикаратным золотом. Я взяла ее в руки и как раз хотела рассказать тете про Барнард и попросить денег, но тут она заговорила первая:

– Не нажимай слишком сильно, а то золото сотрешь.

– Да, тетя Джози.

– Ты читаешь Библию, Мэтти?

– Иногда.

– Надо больше времени уделять чтению Священного Писания и меньше – всем этим романам. Что ты ответишь Господу на Страшном суде, когда он спросит тебя, почему ты не читала Библию? А?

Я скажу Ему, что Его секретарям следовало бы поучиться писать, сказала я. Про себя. А то сплошные «породил» да «поразил». И сюжета нет. Некоторые истории хороши – про то, как Чермное море расступилось перед Моисеем, про Иова, про Ноев ковчег, – но тому, кто их писал, кто бы это ни был, не мешало бы еще над ними потрудиться. Например, я бы хотела знать, что миссис Иов думала о Боге, который из-за дурацкого пари уничтожил всю ее семью. Или как чувствовала себя миссис Ной, когда ее сыновья были с ней в ковчеге, в безопасности, а все остальные дети тонули. Или как Мария выдержала, когда римляне пробили гвоздями ладони ее родного мальчика. Я понимаю, писали все это пророки, святые и так далее, но в классе у мисс Уилкокс эти звания им бы не помогли. Она бы им все равно двойку влепила.

Я отложила Библию и принялась за Семь смертных грехов – Гордыню, Зависть, Гнев, Похоть, Обжорство, Лень и Алчность. Пришлось встать на табуретку, чтобы до них добраться: они стояли на полке над одним из двух окон гостиной.

– Вон Маргарет Пруйн, – сказала тетя, глядя в окно на ту сторону улицы, на дом доктора Уоллеса. – Второй раз за неделю идет к врачу. Она не говорит, что с ней, но я и так вижу. Тощая, как палка. И лицо стало словно восковое. Рак груди. Я уж знаю. В точности как у твоей мамы, упокой ее Боже. – Вздох, всхлип, тетя Джози промокнула глаза платочком. – Бедная моя Эллен, – проныла она.

Я уже привыкла к таким сценам. У тети мало развлечений, и она долго цепляется за одну тему.

– Смотрите, тетя Джози, – сказала я, указывая на дом доктора. – Вот и миссис Хауард туда же идет. А с ней-то что?

Тетя трубно высморкалась, прокашлялась и снова отодвинула край занавески.

– Ишиас, – сказала она, заметно приободрившись. – Нерв в спине защемило. Она мне говорила, болит, хоть на стенку лезь.

Тетя Джози любит поговорить о болезнях. Часами рассуждает о признаках и симптомах и в своем кругу считается авторитетом по катару, геморрою, опоясывающему лишаю, выпадению матки, грыжам и парше.

– А вот Альма возвращается домой, – сказала она, изгибая под странным углом шею. Альма Макинтайр – почтальонша и добрая приятельница тети. – С кем это она, Мэтти? Кто с ней сейчас разговаривает? Она ему что-то дает.

Я выглянула в окно.

– Это мистер Сэттерли, – сказала я. – Она отдала ему конверт.

– Вот как? Интересно, что в нем. – Тетя постучала по стеклу, пытаясь привлечь внимание миссис Макинтайр или мистера Сэттерли, но те не оборачивались. – Арн два раза на той неделе наведывался к Хаббардам. Тебе что-нибудь известно об этом, Мэтти?

– Нет, мэм.

– Узнаешь – не забудь мне рассказать.

– Да, мэм, – смиренно ответила я, все еще надеясь на паузу, чтобы высказать свою просьбу, но тетя не унималась.

– Вот идет Эмили Уилкокс, – продолжала она, следя взглядом за моей учительницей. – Много о себе понимает, скажу я вам. Так она никогда замуж не выйдет. Шибко умные никому не нужны!

Наверное, тетя Джози тоже читает Мильтона, подумала я. Он говорит то же самое, только более цветистым языком.

– Знаешь, Мэтти, я уверена, что Эмили Уилкокс – из Иверсонов Уилкоксов, которые живут в Нью-Йорке, но странность в том, что в этой семье три дочери, две замужем и одна старая дева. Так говорит Альма, а ей ли не знать, ее брат работал сторожем в «Сагаморе», а Уилкоксы проводили там лето, – но старую деву зовут Аннабель. Эмили Уилкокс тоже мисс – Альма говорит, в обратном адресе на ее письмах всегда значится мисс Уилкокс. К тому же она учительница. Она и должна быть мисс, раз она работает в школе. Она получает письма от миссис Эдуард Мейхью – Альма уверена, что это Шарлотта, третья сестра, и она точно замужем, – но если не замужем только одна из трех, почему же их две мисс? Она также получает письма от Иверсона-младшего – это, разумеется, ее брат. И от мистера Теодора Бакстера – не знаю, кто такой. И от мистера Джона Ван Экка из «Скрибнер и сын» – это издательство. С какой стати молодой женщине переписываться с издательством? Это все очень сомнительные люди, очень! Чересчур она бойкая, помяни мое слово!

Все это тетя Джози произнесла, не переводя дыхания. Дяде Вернону стоило бы сдавать ее в аренду кузнецу: ее легкие вполне способны раздувать огонь вместо мехов. Как только учительница завернула за угол, тетя прекратила разбирать по косточкам ее репутацию и занялась другим предметом. Мной.

– Говорят, ты разъезжаешь с Ройалом Лумисом, – приступила она.

Я застонала. Весь округ, что ли, уже знает? Только и слышу об этом со всех сторон, особенно от Уивера: «Ха-а, Мэтти, я знаю, что ты любишь бессловесных тварей, но – Ройал Лумис?!»

Лу дразнила меня, потом растрепала всем и каждому, и все тоже стали меня дразнить. Я старалась относиться к подначкам добродушно, да не получалось. Только слепой не увидел бы, что Ройал красив, а я так себе. Поэтому твердить, будто я в него втрескалась, – недобрая шутка. Все равно что спрашивать хромоножку, в чем она пойдет на танцы.

– Я не разъезжала, – ответила я тете. – Случайно встретила Ройала на огуречном баркасе, и он подвез меня домой, вот и все.

Но просто «подвез домой» не представляло интереса для сплетниц. Тетя Джози и слушать такое не желала.

– Право, Мэтти, я же вижу, когда девушке приглянется молодой человек…

Я промолчала, знай себе вытирала пыль.

– У меня припасен для тебя подарок, дорогая, – пропыхтела тетя. – Видела ту красивую скатерть, я ее оставила на кухонном столе? Это тебе.

Видела. Старая, пожелтевшая, обтрепанная. Я-то подумала, тетя отложила ее в стирку или чтобы я ее починила, а то и выбросила. Однако надо было разливаться в благодарностях, ведь именно этого она от меня ждала. И мама тоже наверняка хотела бы, чтобы я как следует поблагодарила тетю. Так я и сделала.

– Мне приятно помочь тебе, Матильда. Наверное, я и приданым смогу тебя обеспечить. После помолвки, разумеется. Возможно, мы с твоим дядей Верноном позаботимся о сервизе и столовых приборах…

Я обернулась лицом к тете, спеша положить конец болтовне о помолвке, пока эта чушь не дошла до Альмы Макинтайр, из чьих уст она распространится по всему Инлету, после чего отправится в Игл-Бэй и доберется в том числе и до Ройала.

– Вы немножко торопите события, тетя. Это была всего-навсего поездка домой.

– Конечно, Мэтти. Я понимаю, ты не собираешься преувеличивать значение этой поездки, честное слово, понимаю. Ты очень уравновешенная, и, наверное, ты думаешь, что такой простенькой с виду девушке не стоит рассчитывать на внимание такого парня, как Ройал Лумис. Но и слишком скромничать не следует. Если он проявляет интерес, будет правильнее его поощрить. Иначе второго шанса с таким парнем, как Ройал Лумис, может и не представиться.

Я почувствовала, как заполыхали щеки. Я знаю, как много у меня веснушек, и волосы коричневые, прямые, висят как сосульки. Мама называла их каштановыми, но нет: самый обычный коричневый цвет. Я знаю, что руки у меня грубые, с узловатыми суставами, и сама я – невысокая и коренастая. Знаю, что вовсе не похожа на Белинду Беккер или Марту Миллер, бледнокожих блондинок, легких, воздушных, с лентами в волосах. Все это я знаю, и тете ни к чему об этом напоминать.

– Ох, Мэтти, дорогая, как ты покраснела! Я не хотела тебя смущать. Ты все время об этом думаешь, верно? Я же видела, что-то у тебя на уме. Не будь такой застенчивой! Конечно, для тебя все это ново, и я понимаю, как тебе тяжело: ты лишилась своей дорогой мамочки. Не переживай, дорогая! Я прекрасно понимаю, каковы обязанности матери по отношению к дочери, и, поскольку твоя мамочка нас покинула, я выполню все за нее. Ты что-то хочешь узнать, дорогая? О чем-то меня попросить?

Я сжала статуэтку, на которую наводила лоск.

– Да, тетя Джози, кое о чем хотела.

– Говори, милая.

Я хотела высказать свою просьбу разумно, без поспешности, но слова вылетели изо рта отчаянным сумбуром:

– Тетя Джози, вы могли бы… вы бы согласились… я хочу поехать в университет, тетя Джози! Если вы собирались дать мне денег на сервиз и столовое серебро, позвольте, я лучше куплю билет на поезд и книги? Меня приняли. В колледж Барнард. В Нью-Йорке! Я подала заявление зимой – и прошла. Я хочу изучать литературу, но у меня нет денег на дорогу, а папа не разрешает мне работать в «Гленморе», как я собиралась, и я подумала, что если бы вы… если бы дядя Вернон…

Все переменилось, пока я говорила. Улыбка соскользнула с лица тети Джози, как лед с раскаленной крыши.

– Можете не отдавать мне деньги насовсем, если вы не… если не хотите. Одолжите мне их на время, пожалуйста! Я выплачу все до цента… все вам верну. Тетя Джози… пожалуйста… – последние слова я уже шептала.

Тетя ответила не сразу. Сначала она просто смотрела на меня, но так, что я поняла, как чувствовала себя Гестер Прин, когда ее вывели на эшафот[3]3
  Героиня романа Натаниеля Готорна «Алая буква» была осуждена за то, что родила ребенка без отца, и приговорена носить на груди алую букву «А» («адюльтер», то есть «прелюбодеяние»).


[Закрыть].

– Ты ничем не лучше своего никчемного братца, – заговорила наконец она. – Эгоистка, ни о ком не заботишься. Должно быть, ты это унаследовала от Гоки, у Робертсонов такого не водится. Что ты выдумала? Бросить сестер, которым ты так нужна? Поехать в ужасный большой город, в Нью-Йорк! – она кивком указала на фигурку в моей руке. – Гордыня! Вот именно! Гордыня предшествует грехопадению. Высоко забралась, Матильда! Не знаю, кто указал тебе этот путь, но слезай-ка оттуда – поскорее!

Нравоучение продолжалось бы еще долго, но тут внезапно запахло дымом, и тетя вылетела из кресла и, переваливаясь, поспешила в кухню проверить пирог. Больная-больная, а когда приспичит, движется проворнее водяной змейки.

Я осталась стоять на табуретке, разглядывая зажатую в руке фигурку. Ошибаетесь, тетя Джози, мысленно возражала я. Это не гордыня. Это другой грех.

Хуже всех остальных – яростных, раскаленных, стремительных. Этот грех сидит внутри тебя тихо, поедает изнутри, как трихины – свинью. Восьмой смертный грех. Тот, о котором Господь не упомянул.

Надежда.

Ксерофи́лы

В кухне у миссис Лумис так чисто и аккуратно, что это внушает мне страх. Да и сама миссис Лумис тоже. Фартук на ней всегда кипенно-белый, а полотенца она штопает. Я стояла в ее кухне рядом с Лу и Бет, принося извинения за Ромашку, нашу корову. Вместе со своим теленком Ромашка проломилась сквозь изгородь, отделяющую наш участок от земли Фрэнка Лумиса. Я видела из окна кухни, как они плещутся в коровьем пруду.

– Прошу прощения за изгородь, миссис Лумис, – сказала я. – Папа ее уже чинит. За час-другой справится.

Взгляд бледно-голубых глаз миссис Лумис оторвался от картошки, которую она чистила.

– Второй раз за месяц, Мэтти.

– Да, мэм, знаю. Не понимаю, почему она это делает. У нас и у самих хороший коровий пруд, – ответила я, вертя в руках веревку, которую прихватила с собой, чтобы увести Ромашку.

– Твой отец кормит ее люцерной?

– Нет, мэм.

– Значит, она просто упрямится. Привяжите ее на несколько дней в стойле и убавьте корм. Это ее образумит.

– Да, мэм, – сказала я, прекрасно зная, что ничего подобно с Ромашкой делать не стану. – Пойду поймаю ее. Лу, Бет, идем!

В тот самый момент, когда мы вошли, миссис Лумис вытащила из печи противень печенья с патокой. Теперь печенье остывало, наполняя воздух запахами имбиря и гвоздики. Сестренки глаз не могли от него оторвать. Миссис Лумис перехватила их взгляды и, еще сильнее поджав свои тонкие губы, выдала девочкам одно печенье на двоих. Меня же и кусочком не угостила. Накануне я видела, как мистер Лумис нес Эмми Хаббард несколько яиц. Я подумала, что это с его стороны очень щедрый поступок, и подивилась, как он уживается с такой скупой и злобной женой.

Ксерофилы, мое слово дня, означает растения, способные выжить в засушливом климате. Стоя в безупречной кухне миссис Лумис – ни тебе писающих псов, ни блохастых Хаббардов, ни пожелтевших календарных картинок с завернувшимися от старости краями, – я задумалась: только ли растения бывают ксерофилами, сухолюбивыми, или среди людей такие тоже встречаются.

– Окликну мальчиков – если кто-то из них поблизости, поможет тебе, – сказала миссис Лумис и крикнула в окно: – Уилл! Джим! Ройал!

– Не надо, мы справимся, – ответила я, устремляясь к задней двери.

Я прошла мимо хлева к коровьему пруду. Лу и Бет тащились за мной, откусывая по крошечке от своих половинок печенья и соревнуясь, у кого угощенья хватит на дольше. Ромашку я увидела на дальнем берегу пруда, там, где за оградой начиналось пастбище. Она издавала ужасный звук – мычала так, словно кто-то отрубил ей все четыре ноги, одну за другой. Болдуин, ее теленок, – его так назвала Бет, потому что морда у него длинная и печальная, словно лицо нашего гробовщика мистера Болдуина, – верещал почти так же громко.

– Эй, красавица! Сюда, Ромашка! Иди ко мне, красавица! – закричала я, складывая пальцы щепотью, как будто принесла ей угощение. – Иди ко мне, девочка!

Лу и Бет доели половинки печенья и тоже принялись звать корову. Наши утроенные вопли и мычание Ромашки и Болдуина – уж мы наделали шуму.

– Точно городской оркестр Олд-Форджа. Так же громко и так же скверно.

Я обернулась. Ройал. Рукава рубашки засучены, открывают мускулистые, уже опаленные солнцем руки. На лицо налипла мелкая грязь, под грязью – яркий румянец от работы на свежем воздухе. Он стоял, засунув руки в карманы, упираясь крепкими ногами в землю – в свою землю. Он был частью этого места, подобно серебристым ручьям, и темным нависающим тучам, и оленям в лесу. И он был так же красив, как ручьи, и тучи, и олени. У меня перехватило дыхание. Глаза у него цвета янтаря – не лещина и не гречишный мед, как я думала раньше, но теплый, темный янтарь. Волосы – золотистые, чересчур отросшие – вились, закрывая уши и падая ему на шею. Воротник рубашки был расстегнут, и я не могла отвести глаза от гладкой кожи в ямочке шеи. Он поймал мой взгляд, и я покраснела. Отчаянно.

– В твоих книгах небось не говорится про то, как выгнать корову с пруда? – спросил он.

– Чтобы выманить корову из пруда, мне книги не требуются! – отрезала я и еще громче окликнула Ромашку. Поскольку и это не помогло, я замахнулась на нее веревкой с завязанным узлом и лишь напугала Болдуина – он глубже забежал в пруд, и его мать за ним.

Ройал наклонился и подобрал несколько камней. Обошел пруд, зайдя корове в тыл, и принялся швырять камни ей в зад. От первого камня она вздрогнула, а второй привел ее в движение: Ромашка ринулась прямо к нам. Лу сумела ее схватить, а я накинула петлю ей на шею, от души обругав при этом беглянку. Болдуина ловить не пришлось – он покорно следовал за матерью.

Я поблагодарила Ройала, хотя слова не шли с языка.

– Не понимаю, зачем она бегает к вам, – сказала я. – У нее свой пруд есть ничуть не хуже.

Ройал рассмеялся.

– Она же не купаться приходит. За ним ухлестывает, – и он указал на пастбище по ту сторону пруда.

Сначала я не поняла, о чем он говорит, но потом разглядела «его» на дальнем конце поля в тени под соснами. Быка – огромного, устрашающего. Черного, как полночь. Он следил за нами – я видела, как медленно моргают его темные глаза и раздуваются бархатные ноздри, и всей душой надеялась, что ограда этого пастбища прочнее нашей, сквозь которую Ромашка ухитрилась проломиться.

– Еще раз спасибо, Ройал! Погоним их, – сказала я, направляясь к дорожке, ведущей к дому.

– Я провожу, – вызвался он.

– Сами справимся.

Он пожал плечами.

– Делов-то.

– Давай я поведу ее, Мэтти! – попросила Бет.

Я передала ей веревку. Бет запела очередную папину песню плотогонов. Лу шагала рядом, ее коротко подстриженные волосы мотались на ходу, обшлага комбинезона – вообще-то он принадлежал Лоутону – волочились по земле.

По дороге Ройал рассуждал о хозяйстве. Он собирался сажать кукурузу вместе с Дэном, а мистер Лумис подумывал прикупить овец. Ройал говорил и говорил, не давая мне слóва вставить. Наконец ему понадобилось перевести дух, и тогда, просто чтобы тоже что-то сказать, я сообщила ему, что еду учиться. Сказала, что меня приняли в Барнард, и если только мне удастся раздобыть немного денег, я поеду.

Он резко остановился:

– На кой черт тебе это понадобилось? – спросил он, хмурясь.

– Учиться, Ройал! Читать книги, и – может быть, я и сама однажды смогу что-то написать.

– Не возьму в толк, с чего ты захотела уехать.

– Потому что я именно этого хочу, – ответила я, раздосадованная его реакцией. – Да и тебе-то не все ли равно?

Он снова пожал плечами.

– Ну да, без разницы. Просто в башку не лезет. И с чего твой брат удрал, тоже не понимаю. И тебе зачем уезжать. Твой па знает, что ты удумала?

– Нет, и ты ему не говори, – предупредила я.

Сестры и корова с теленком нас сильно опередили, так что когда мы были на полпути к Ункас-роуд, они уже скрылись за холмом.

И тут к моему удивлению Ройал остановился и поцеловал меня. Прямо в губы. Быстро и крепко. Я не противилась – да и не могла, – как будто онемела. Думала только о том, что такие парни, как Ройал Лумис, целуют таких девушек, как Марта Миллер, а я тут при чем? Он отступил на шаг и посмотрел на меня. Выражение на его лице было странное – такое бывает у Лу, когда она попробует мою готовку и прикидывает, будет ли есть или ей это не по нутру.

А потом он сделал это снова, притянув меня к себе, всем телом прижавшись к моему телу. От этого, и от запаха Ройала, и вкуса его губ у меня закружилась голова и стало жарко. Он обхватил меня обеими руками за спину, все сильнее притискивая. Затем его ладони сместились, сначала на мои бока, на талию, и одна из них поползла вверх, и прежде, чем я поняла, что к чему, он уже принялся месить мою грудь, то сжимая ее, то чуть вытягивая, словно корову доил.

– Прекрати, Ройал! – велела я, вырываясь, лицо у меня так и полыхало.

– Чё не так? – удивился он. – Ты их бережешь?

Я не могла смотреть ему в лицо.

– Для кого? А, Мэтт?

Он засмеялся и повернул обратно, домой.