Текст книги "Северный свет"

Монохрóмный

– Нет, Мэтти, нет! Икс – неизвестная величина. Если бы мы ее знали, то не пришлось бы обозначать ее иксом, подумай сама! Чтоб тебя, как же объяснить? – ворчал Уивер.

Я стояла посреди главной дороги и в полном отчаянии таращилась на уравнение, которое Уивер написал палочкой в грязи.

– Когда имеешь дело с многочленом, нужно упростить его, свести множество его частей к двум-трем. Все равно как вывариваешь сироп из кленового сока – сока много, а сиропа выходит чуть-чуть. Это очень легко, так что перестань строить из себя ослицу.

– Иа-иа! Иа-иа! – проревел, пробегая мимо нас, Джим Лумис.

– Я не ослица. Но этого я не понимаю, хоть ты что мне говори! – вскричала я, проводя ногой по уравнению. Мы всю неделю занимались многочленами, я никак не могла в них разобраться, а в конце недели предстояла контрольная, тренировочная проверка перед главным экзаменом. – Я провалюсь, Уивер, точно провалюсь!

– Нет, не провалишься. Успокойся – и все получится.

– Но я не понимаю!

– Погоди минутку! – Он прикусил губу и посмотрел вдаль, задумчиво постукивая палочкой по земле.

– Что ты делаешь? – спросила я, перекладывая тяжелые книги в другую руку.

– Пытаюсь рассуждать как осел. Когда хочешь что-то объяснить ослице, надо изложить это так, чтобы и ослица раскусила.

– Вот спасибо! Прямо спасибище тебе!

– Смотри, Мэтти! Вон идет Джо! – крикнул, подбежав к нам, Уилл Лумис.

– Какой еще Джо?

– Джо Пойверх! – заорал он, вышибая книги у меня из рук.

– Чтоб тебя! – завопила я и замахнулась на мальчишку, но он уже пробежал мимо, вопя, хохоча, – а мне и правда пришлось «джопой вверх» подбирать книги и стряхивать с них пыль.

– Послушай, Мэтт, – заговорил Уивер. – Попробуем вместо уравнения задачу. Может, на практическом примере у тебя лучше получится.

Он раскрыл учебник Милна «Алгебра для старших классов» и ткнул пальцем:

– Вот.

Я прочла вслух:

– На протяжении пяти дней мужчина зарабатывал ежедневно втрое больше, чем отдавал за пансион, после чего в течение четырех дней он не работал, – так начиналась задача. – Уплатив за пансион и пересчитав оставшиеся деньги, он обнаружил у себя две купюры в десять долларов и четыре однодолларовые монеты. Сколько он заплатил за пансион и сколько он зарабатывал?

– Отлично. Теперь подумай как следует, – сказал Уивер. – Как ты приступишь к решению? Что обозначишь как икс?

Я стала думать. Изо всех сил – об этом мужчине, о его жалком заработке, и убогом пансионе, и одинокой жизни.

– Где он работал? – спросила я наконец.

– Что? Это неважно, Мэтт! Обозначь иксом…

– На фабрике, наверное, – сказала я, воображая изношенную одежду этого человека, продранные башмаки. – На ткацкой фабрике. А почему он просидел четыре дня без работы, как ты думаешь?

– Понятия не имею. Слушай, ты просто…

– Наверное, заболел! – сказала я, хватая Уивера за руку. – Или дела на фабрике шли плохо, и для него не нашлось работы. Хотела бы я знать, есть ли у него семья – где-то в деревне? Ужасно, правда же, если ему еще и детей надо кормить, а заработка нет? Может быть, и жена его тоже приболела. И я уверена, он…

– Ох черт, Мэтт, это же алгебра, а не сочинение! – зыркнул на меня Уивер.

– Извини, – сказала я, окончательно убедившись, что в математике я ноль.

Уивер возвел взор к небесам. Вздохнул, покачал головой. Потом вдруг улыбнулся и щелкнул пальцами.

– Посмотри на свое слово дня, – предложил он, выводя в грязи монохромный.

– Ну да, – сказала я. – Это значит «одноцветный». Но алгебра тут причем?

– Допустим, у тебя нет словаря, но ты знаешь приставки, суффиксы и значения корней. Точно так же ты знаешь значения чисел. Как ты вычисляешь значение слова?

– Можно посмотреть на его составные части. Моно по-гречески – «один», «единственный». Хрома – цвет, тоже греческое слово. Суффикс «н» и окончание «ый» – значит, это прилагательное, мужской род. Собираем все части вместе и узнаем значение слова.

– Вот именно! И в алгебре то же самое. Соединяешь все части вместе и получаешь значение, только в математике это не слово, а число. Соединяешь известное с неизвестным, числа с иксами и игреками, одно за другим, пока не соберешь все. Потом складываешь или вычитаешь или выполняешь другие действия в уравнении, пока не получишь результат – значение.

Он написал новое уравнение, и на этот раз я поняла, о чем он говорит.

– Решай, – велел Уивер, передавая мне палочку.

С первым уравнением мне пришлось повозиться, и Уивер немного мне помог, но после того как он составил для меня еще три уравнения, я усвоила основную идею достаточно внятно, чтобы не просидеть вечер над домашним заданием впустую.

– Держись этого метода, и все у тебя получится, – наставлял меня Уивер. – Точно знаю, получится.

Я покачала головой, думая о Барнарде – как мне хотелось бы попасть туда.

– Не знаю, зачем и стараться, – призналась я. – Никакого смысла.

– Не говори так, Мэтт. Ты с тетей поговорила? Она тебе что-нибудь дала?

– Дала. Нагоняй она мне дала.

– А папе ты пока не рассказала?

– Нет.

– Почему ты не хочешь ему сказать? Может быть, он разрешит тебе. Или даже поможет деньгами.

– Без шансов, Уивер, – ответила я.

– А если подзаработать, собирая летом ягоды?

Я представила себе, сколько ягод, сколько дюжин корзин с ягодами придется собрать, – и вздохнула.

Мы снова тронулись в путь. Оставалось примерно полпути от школы до Игл-Бэя. Сестры далеко нас опередили, они шли вместе с девочками Хигби. Лумисы чуть приотстали, гоняя консервную банку с Ральфом Симмсом и Майком Бушаром. Хаббарды плелись за нами. Иногда мисс Уилкокс не сразу отпускала их после уроков. «Будем нагонять пропущенное», – говорила она, но мы с Уивером тоже часто оставались, чтобы позаниматься дополнительно, и поэтому знали, что она подкармливает ребят сэндвичами. Зато Джим и Уилл этого не знали, поскольку никогда не задерживались в школе. Хотя бы этими сэндвичами они не могли дразнить Хаббардов.

На последнем повороте перед Игл-Бэем мы увидели, как к станции подъезжает дневной поезд. Ехал он к озеру Рэкетт, но у нас останавливался по крайней мере на полчаса: хотя еще не кончился апрель, уже съезжались владельцы дач и появлялись первые туристы. На то, чтобы выгрузить их вместе с багажом, требовалось некоторое время – а еще почта, и лесорубы, возвращающиеся после зимы в леса, и запас угля и продуктов для отелей…

– Вон Линкольн и моя мама, – сказал Уивер, перед тем как огромный паровоз подошел ближе, заслонив от нас почти весь перрон и стоявших на нем людей. – Посмотрим, все ли она распродала. Может, вместе домой поедем.

Мы перешли пути и приблизились к станционному зданию, сколоченному из простых досок. Да, это не вокзал в Рэкетте или Олд-Фордже, с ресторанами и прочим, но все же у нас имеется начальник станции, печка для обогрева в холодное время года, скамьи и, как полагается, зарешеченное окошечко для продажи билетов. Мы протиснулись между туристами и проводниками, мимо начальника станции мистера Пуллинга и нескольких работников, которые разъезжались по отелям.

Мама Уивера стояла перед зданием, продавала жареных цыплят, пироги и печенье. Линкольн, ее лошак, был запряжен в телегу, повернутую задом к поезду – так маме Уивера удобнее было доставать из телеги свой товар. Линкольн – смирная скотинка. Миляга на месте не устоял бы. Но лошаки, то есть потомство ослиц и жеребцов, намного терпеливее мулов, которые рождаются от осла и кобылы.

– Помощь нужна, мам? – окликнул Уивер.

– Да, милый! – ее лицо просияло, словно при виде сына внутри зажегся светильник. И так всякий раз, даже если они всего десять минут как расстались. Конечно, у мамы Уивера есть собственное имя. Ее зовут Алита. А посторонние обращаются к ней «миссис Смит». Но за глаза все в Игл-Бэе называют ее мамой Уивера, потому что в этом ее суть. Смысл ее жизни.

– Здравствуй, Мэтт, дорогуша, – по-южному протяжно приветствовала она меня.

Я тоже поздоровалась, и она угостила меня печеньем. Одета она была в синее платье из набивного ситца, поверх – фартук из мешка из-под муки. Небольшим лоскутом того же ситца, из которого было сшито платье, она повязала голову поверх косичек и собрала его в узел на затылке. Оба они, и мать, и сын – очень красивые. Лицо у Алиты решительное, сильное, кожа гладкая, почти без морщин. Глаза добрые, но словно чужие на этом молодом лице – старые, как будто она видела почти все, что можно увидеть в этом мире, и ничему уже не удивлялась.

– Видишь, Уивер, в том окошке леди машет рукой? Отнеси ей вот это, – сказала мама Уивера, вручая ему сверток в листе газеты. Затем сделала второй сверток: – А это машинисту, Мэтти. Отдай ему, дорогуша.

Я запихала в рот остаток печенья, сложила учебники в телегу и взяла сверток. Осторожно подошла к голове поезда (по правде говоря, я не люблю ни фырканье паровоза, ни резкий запах угля, ни огромные облака пара, которые вырываются из-под его брюха).

– Эт ты, Мэтти Гоки? – окликнул меня густой бас.

– Да, мистер Майерс, это я. Принесла ваш обед.

Хэнк Майерс, раскрасневшийся, потный, свесился из окна и подхватил свой сверток. Мистер Майерс живет в Инлете. Его все знают – он бросает из окна сласти детишкам, когда проезжает деревушки между городами. Кисленькие леденцы, и «бычий глаз», и подушечки жевательной резинки.

– Держи деньгу, Мэтти. Передай маме Уивера спасибо от меня.

Он бросил мне монеты и «бычий глаз». Конфету я спрятала в карман – для Бет. Монеты опущу в консервную банку, где мама Уивера держит мелочь. А вернувшись домой, она ссыплет выручку в ящик из-под сигар, который держит под кроватью, – «стипендиальный фонд» Уивера.

Возвращаясь к телеге Смитов, я прошла мимо городской пары, топтавшейся возле своего багажа.

– Бога ради, Труди, подожди, дай оглядеться, – ворчал муж. – Нигде не видать носильщика. А! Вон черномазый. Эй, парень! Иди сюда, подсоби!

Уивер стоял далеко от них, но этот оклик он услышал. Он обернулся, и я увидела, как опасно сверкнули его глаза. Ох, я хорошо знала этот взгляд. Так косятся лошади – молодые, не желающие ходить под седлом, готовые мчаться, не разбирая пути, убиться – лишь бы не дать всаднику себя обуздать.

Я проскочила мимо того мужчины, перехватила Уивера, вцепилась ему в рукав.

– Не обращай внимания, – попросила я, пытаясь оттащить Уивера. – Пусть стоит себе и орет, дурак безмозглый…

– Эй! Сэмми! Живо сюда!

Уивер стряхнул мою руку. Повернулся к мужчине, расплылся в улыбке. В широкой, скверной ухмылке.

– Само собой, миста босс, сей момент! – завопил он. – Бегу-бегу, сэр! Уже туточки!

– Уивер! – крикнула ему Алита. Голос ее испуганно дрогнул.

– Уивер, стой! – прошипела я, не зная, что он надумал, но по опыту догадываясь, что это будет не слишком-то умная выходка и на пользу ему не пойдет.

– Вот я, миста босс! – он поклонился туристам.

– Отнеси мои вещи в тот экипаж, – распорядился мужчина, указывая на дожидавшуюся повозку.

– Сей момент, сэр!

Уивер подхватил самый большой чемодан, кожаный, с блестящими медными замками, поднял над головой и швырнул оземь.

– Ты что?! – взвизгнул мужчина.

– Божечки! Виноват, миста босс, сэр! Неуклюжий ниггер, вот оно как, миста босс! Не извольте волноваться! Сейчас все исправлю. Да-да, сэр! – верещал Уивер.

И он со всего размаху пнул чемодан. Так сильно пнул, что чемодан проскользнул по перрону, ударился о фасад станционного здания и распахнулся. Одежда разлетелась во все стороны. Уивер снова пнул чемодан.

– Да, сэр! Сей момент, сэр! Бегу, сэр! Само собой! – орал он в такт ударам.

Турист тоже заорал. Жена вторила ему. И мама Уивера. Все остальные разбежались. А Уивер все лупил по чемодану. Снова и снова. Прогнал его пинками через всю платформу и обратно. Тут уж из станционного здания выскочили проводники, не допив свой кофе, и мистер Пуллинг выбежал тоже, и мистер Майерс соскочил с паровоза, он размахивал руками и что-то кричал, и я, запаниковав, вспомнила, как убили папу Уивера, и вообразила, что видел тогда маленький Уивер. Белые руки на черной коже. Так много белых рук. И я поняла: если мужчины добегут до нас, все обернется кошмаром. Поэтому я метнулась между Уивером и чемоданом – как раз в тот момент, когда он поднял ногу, чтобы снова лягнуть чемодан.

– Уивер! – взмолилась я. – Остановись!

И он послушался. В самый распоследний момент развернулся и пнул ящик с почтой, а не меня. Меня пробила дрожь – Уивер хоть и худой, но сильный, и если бы удар пришелся по ноге, мог бы и кость сломать. Я ухватила Уивера за локти – очень осторожно – и стала понемногу его отталкивать, по шажочку. Руки его словно онемели и непроизвольно дрожали. Дыхание со свистом вырывалось из горла. Я чувствовала, как из Уивера выходит гнев. И горе. Я дотолкала его до Алитиной телеги, потом собрала разбросанную одежду и, как могла, отряхнула. Сложила все аккуратно и упаковала обратно в чемодан. На коже осталась глубокая вмятина, но замки работали. Я захлопнула чемодан и поставила его рядом с прочим багажом этой парочки.

– Эй, так не пойдет! Он мои вещи испортил! – заклокотал мужчина.

– Извините, сэр! Он не нарочно.

– Еще как нарочно! По меньшей мере он должен уплатить за стирку. И за новый чемодан. У вас тут есть полисмен? Шериф или кто? Скандал я устраивать не собираюсь, но его следует…

– Пожалуйста, не надо! – глаза у мамы Уивера стали совсем безумные. В руках она сжимала деньги, вырученные за цыплят. – Я заплачу…

Но свое предложение она так и не закончила – вмешался другой голос:

– Ясное дело, мистер, вы не захотите устраивать скандал. Вам лучше убраться подобру-поздорову, пока его папаша не явился. Или братья. Их у него пятеро, один другого злее.

Это сказал Ройал. Он стоял на перроне, скрестив руки на груди. Стоял, выпрямившись во весь рост, широкие плечи распирали рубашку, на руках бугрились мускулы. А за спиной у него – Джим и Уилл. Я не заметила, откуда они взялись. Потом разглядела в стороне повозку Лумисов, заполненную бидонами. Наверное, Ройал развозил молоко.

Мужчина оглядел Ройала с ног до головы. Потом посмотрел на мистера Пуллинга и мистера Майерса – у тех лица были каменные, – потом на дорогу, словно опасался, что отец Уивера и пятеро бравых братьев уже приближаются. Поправил манжеты.

– Ну, – сказал он. – Ну…

Он поднял чемодан, подхватил жену под руку и поплелся к ожидавшей его повозке. Я видела, как он сунул возчику в руку монеты и махнул рукой в сторону оставшегося на перроне багажа.

– Этот парень однажды наживет кучу неприятностей, – проворчал мистер Пуллинг. – Что ж, все уладилось?

– Вполне, – ответил Ройал. И, выждав, пока мистер Пуллинг уйдет, спросил: – Подбросить тебя домой, Мэтт?

– Спасибо, Ройал, но я лучше присмотрю за Уивером.

Он пожал плечами.

Я побежала к телеге Смитов. Мама Уивера уже отвела Уивера в сторонку и устроила ему головомойку тысячелетия. Она была в бешенстве, можете мне поверить! Глаза у нее сверкали, она трясла пальцем перед носом Уивера и время от времени хлопала его ладонью по груди. До меня долетали не все слова, но я явственно расслышала, что «чертовы дурни, которые сами напрашиваются в кутузку, в университет не попадают». Уивер смотрел себе под ноги, повесив нос. На миг он поднял голову, что-то ответил матери, и тут же гнев вышел из нее, она обмякла, словно сдутая шина, и заплакала. Уивер обхватил ее за плечи.

Я поняла: сейчас я буду лишняя. Поэтому я опустила деньги, которые получила от мистера Майерса, в консервную банку для мелочи, вытащила из телеги свои учебники и побежала за Ройалом. Он как раз сел в повозку и пересекал железнодорожные пути. Сзади на бидонах сидели Джим и Уилл. Я подумала – с ними я в безопасности. Ройал не станет целовать меня или трогать в неположенных местах на глазах у братьев. Эта мысль принесла мне облегчение. И разочарование.

– Предложение подвезти все еще в силе? – крикнула я ему.

– Канеш.

– И ты не будешь гнать во весь опор?

– Залазь, Мэтти, не болтай. Поезд трогается, а я торчу на путях.

Я обошла повозку и влезла в нее с другой стороны. Я радовалась, что буду сидеть рядом с Ройалом. Радовалась, что проведу с ним время до самого дома. Мне нужно было с кем-то обсудить то, что сейчас произошло и так меня растревожило.

– Спасибо, Ройал, – сказала я.

– Чего спасибо? Я так и так домой еду.

– За то, что спас Уивера от неприятностей.

– Неприятностев у него и так выше крыши, – сказал Ройал, оглянувшись на Уивера и его маму.

– Я думаю, его мама так испугалась из-за того, что сделали с его папой, – сказала я.

Ройал тоже знал, что случилось с отцом Уивера. Все у нас это знали.

– Может, оно и так, – сказал Ройал, понукая лошадок сойти с путей.

– Наверное, это началось так же, как эта история с чемоданом, – продолжала я, все еще переживая случившееся.

– Может быть.

– Сперва кто-то бросил недоброе слово. А потом, слово за слово, пошли оскорбления и угрозы и еще что похуже, а потом раз – и человека убили. Всего лишь из-за слов.

Ройал молчал, вроде бы обдумывая сказанное – так я надеялась.

– Я помню, ты говорил, что слова – это всего лишь слова, Ройал, но у слов есть огромная сила…

Кто-то ткнул меня в спину:

– Слышь, Мэтти!

Я обернулась:

– Что, Джим? Чего ты хочешь? – сердито спросила я.

– Вон идет Несси! Помаши ей рукой!

– Кто?

– Несси, Мэтт! Несси Чуш!

Джим и Уилл буквально взвыли от смеха, а Ройал хоть не заржал вместе с ними, но улыбнулся. И больше я до конца поездки не открывала рта.

Я труп. Вернее, стану трупом, если попадусь на глаза Стряпухе. В затрепанном Адином халате, с распущенными волосами, спускаюсь по центральной лестнице отеля, будто я постоялец, который платит за номер. Нам, прислуге, отведена черная лестница, но путь к ней лежит мимо комнаты Стряпухи, а у той сон очень чуткий.

Полночь. Я слышу, как отбивают время высокие стоячие часы в холле. Темно, а лампу зажечь не осмеливаюсь. Но светит огромная летняя луна, в «Гленморе» много окон, и я хотя бы различаю ступеньки, так что не свалюсь с лестницы и не сломаю себе шею.

Основное здание отеля состоит из четырех этажей с мансардой. Всего сорок номеров. Когда отель заполнен до отказа, как на этой неделе, в нем одновременно проживают более ста человек. Незнакомые друг с другом, кто-то приехал, кто-то уезжает. Едят, смеются, дышат, спят, видят сны – все под одной крышей.

Иногда они забывают какие-то мелочи, наши гости. Флакончик духов. Скомканный носовой платок. Перламутровую пуговицу – оторвалась от платья и закатилась под кровать. А иногда оставляют кое-что другое. Невидимое. Вздох, затаившийся в углу. Воспоминания, запутавшиеся в шторах. Всхлип, бьющийся об оконное стекло, словно птица, которая залетела в комнату, а вылететь не может. Я чувствую такие вещи. Они мечутся вокруг, прижимаются к стенам, шепчут.

У подножья лестницы я останавливаюсь и прислушиваюсь. Единственный звук – тиканье часов. Справа столовая. Там пусто и темно. Прямо перед собой, сквозь окна веранды, я различаю лодочный причал и озеро – тихое, спокойное, черная поверхность его посеребрена луной. Я помолилась о том, чтобы ни на кого не наткнуться. Например, на миссис Моррисон, поджидающую мужа. Или на мистера Сперри, который, наверное, занимается бухгалтерскими расчетами, как обычно, когда не может уснуть. Или – упаси боже – на Номера Шесть, притаившегося в уголке, словно мерзкий паук.

Я прохожу под люстрой из оленьих рогов, миную стойку-вешалку, сделанную из веток и оленьих копыт. Перед коридорчиком, ведущим в гостиную, я вздрагиваю от испуга при виде света, просачивающегося из-под двери на ковер, но потом вспоминаю: там лежит Грейс Браун. Миссис Моррисон не стала гасить лампу, потому что жестоко оставлять мертвых в одиночестве в темноте. Их и так ждет тьма под землей.

Я на цыпочках крадусь через столовую к дверям кухни. В кухне окон почти нет, мне требуется несколько мгновений, чтобы привыкнуть к более густой темноте. Постепенно проступают разделочный стол и огромная плита. Дверь в погреб – сразу слева от них. Я почти уже добралась – и тут обо что-то спотыкаюсь, и раздается оглушительный грохот, и я забиваюсь под разделочный стол, вся трясясь, как Стряпухино заливное.

Я жду: вот сейчас вспыхнет свет, послышатся шаги, сердитые голоса, и торопливо складываю в голове историю, как и зачем я здесь оказалась, – но никто не приходит. Стряпуха спит наверху, комната миссис Моррисон на другом конце отеля, а мистер Моррисон, Генри и мистер Сперри, должно быть, все еще рыщут в лесу. Мне отчаянно повезло.

Я выползаю из-под стола и вижу, что споткнулась я все о ту же распроклятую мороженицу. Бросаюсь к двери погреба, поворачиваю ручку… Заперто.

Что же делать? Грейс Браун больше нет, и писем ее не должно быть. Это же любовные письма – наверняка. Очень личные, никто не должен их прочесть. Я думаю, не включить ли газ в плите, не сжечь ли письма на горелке. Если Стряпуха застукает меня, уволит сразу же – плита своенравна, а «Гленмор» построен из дерева. Конечно, есть еще озеро. У меня мелькает мысль: может быть, выбраться из отеля и все-таки утопить письма, как я пыталась вечером? Но выбегать наружу в нижнем белье неприлично, а поисковая партия может вернуться в любой момент. Придется подождать до завтра и улизнуть, пока Стряпуха будет занята по горло.

Я выхожу из кухни и плетусь обратно на чердак. Велю ногам шагать вперед и нести меня прямиком наверх, но у ног имеются свои планы. Они сами влекут меня в гостиную и дальше – в маленькую спальню за гостиной. Кровоподтеки на губах Грейс Браун при свете лампы кажутся темнее, и порез на лбу выглядит еще более зловещим.

Наверное, она ударилась о борт, когда лодка перевернулась, говорю я себе. Или же, после того как она упала в воду, ее затянуло под лодку, и тогда она стукнулась головой. Да, так вполне могло быть. Наверняка так и было. Я не хочу долго размышлять над этим вопросом, потому что он влечет за собой чересчур много других. Велю себе не думать об этом и поправляю юбку на Грейс.

Ее одежда все еще влажна. И волосы тоже. Отправляясь кататься на лодке, она оставила в холле небольшой саквояж. Кто-то принес его сюда и поставил подле кровати. Тут же положили и черный шелковый жакет, который мистер Моррисон выловил рядом с перевернутой лодкой. Вещей Чарльза Джерома тут нет. Он взял их с собой. Я еще подивилась, когда увидела, как они с Грейс идут по лужайке к причалу: что за чудак тащит с собой на прогулку по озеру чемодан и теннисную ракетку?

Мне очень жалко Грейс Браун. Одинокая, мертвая, среди чужих. Ей бы лежать в родительском доме, чтобы вокруг были ее привычные вещи и мама и папа сидели с ней рядом всю ночь. Будет хорошо и правильно, решаю я, чуток с ней побыть. Я опускаюсь в плетеное кресло, морщусь, когда оно скрипит, устремляю взгляд на картину на стене и стараюсь думать об утопленнице только хорошее, как полагается при заупокойном бдении. У Грейс Браун было милое личико, это во-первых. Красивое и кроткое. Она была черноволосой. Тонкая кость, изящная фигурка. Я вспоминаю ее глаза. Тоже кроткие. И добрые. И… и… нет, ничего не получается. Как я ни стараюсь, думать выходит лишь об одном – об этой ране, глубокой, страшной, у нее на лбу.

Я смотрю туда – не могу удержаться, – и вопросы, которые я заглушала в себе весь день, набрасываются на меня, толкаясь и визжа, как папины свиньи, когда наступает время кормежки.

Почему Грейс Браун попросила меня уничтожить письма? Почему выглядела такой печальной? А Чарльз Джером – так он Чарльз или Честер? Почему в гостевой книге он записался как «Чарльз Джером, Олбани», если Грейс звала его «Честер» и письма свои адресовала «Честеру Джиллету, 17½ Мейн-стрит, Кортленд, Нью-Йорк»?

Я вытаскиваю письма из кармана. Этого делать не следует, я знаю, это неправильно, только вот и рана у Грейс Браун на лбу тоже… неправильная. Я вытягиваю из-под ленточки верхнее письмо, достаю и начинаю читать. Я быстро пробегаю взглядом строки о подружках и соседях, о нарядах и планах поездок, в поисках ответов на свои вопросы.

Южный Оцелик, Н.-Й.

19 июня 1906

Мой дорогой,

сколько раз я слышала пословицу «пришла беда – отворяй ворота», но истинного смысла ее не понимала до сегодняшнего дня… Только я приехала в Цинциннати и мы направились домой, как пришло известие, что сестре очень плохо. Я отправила свои чемоданы и прочий багаж домой, а сама кинулась к сестре, и теперь я тут. Дом был полон друзей и родственников, все разбились на группки, разговаривали, плакали. У меня теперь есть племянница, но врачи не надеются поставить сестру на ноги в ближайший год…

Я откидываюсь в кресле и чувствую, как меня волной накрывает облегчение. Грейс Браун печалилась, потому что сестра тяжело больна. К тому же она поссорилась с Честером из-за церкви и, может быть, все еще дулась на него, вот и захотела сжечь письма – назло. Почему он записался в журнале не под своим именем, я так и не узнала, но какая разница, это ведь не мое дело. Но тут мне в глаза бросается строчка чуть ниже, и я снова принимаюсь читать, хотя собиралась уже сложить письмо и покончить с этим.

…Честер, я только и делаю, что плачу, с тех пор как приехала сюда. Был бы ты здесь, мне бы не было так плохо… Иногда ничего не могу с собой поделать – мне чудится, что ты никогда не приедешь за мной… Все меня тревожит, я так напугана, милый… Я сошью себе платья, если смогу, и постараюсь быть храброй, очень храброй, дорогой… Честер, скучаешь ли ты по мне, продумал ли ты все до конца?.. Мне так одиноко, дорогой. Ты не будешь так скучать по мне, ведь у тебя есть работа, но, милый, пожалуйста, пиши мне, напиши, что ты приедешь прежде, чем папа заставит меня обо всем рассказать или они сами выяснят. Я не буду знать ни минуты покоя, пока не получу весточку от тебя…

Я выглядываю в открытое окно. Ночной воздух пропах соснами, розами и озером, но даже эти приятные и знакомые ароматы не утешают. Почему Грейс так отчаянно звала его приехать за ней? Почему боялась, что он этого не сделает? Он же приехал, ведь так? Приехал и забрал ее, привез в «Гленмор». И я-то чего суечусь? Что не дает мне покоя?

Однажды, мне было тогда восемь лет, в начале декабря я вышла на лед Четвертого озера, хотя папа и не велел. «Лед еще недостаточно прочный, – твердил он. – Надо подождать несколько недель. Не лезь туда!» Но мне так хотелось поиграть. И я ступила на лед, я бегала и скользила, с каждым шагом все удаляясь. Футах в тридцати от берега я услышала протяжный, дрожащий треск и поняла, что подо мной ломается лед и я запросто могу утонуть. Помощи ждать было неоткуда, я улизнула из дома тайком: если б Лоутон или Эбби знали, куда я собралась, они бы наябедничали родителям. С того места, где я стояла, виден был и отель «Игл-Бэй», и другие туристические места, но они были заколочены на зиму. Я была совсем одна, а под моими ногами исчезало то, что я считала твердой опорой. Я повернулась – медленно, очень медленно – и шаркнула одной ногой в сторону берега. Несколько долгих мгновений ничего не происходило. А потом опять раздался треск. Я затаила дыхание и замерла. Потом подтащила вторую ногу к первой. Тишина – и снова треск, дважды, внезапный и резкий, как выстрел. Я громко всхлипнула и почувствовала, как по ноге струйкой бежит моча, но пошла дальше, маленькими скользящими шагами, замирая после каждого и прислушиваясь. В шести футах от берега лед ушел из-под ног, я провалилась до колен в мерзлую воду. Последние несколько шагов я прорывалась сквозь лед, а потом изо всех сил помчалась домой, опасаясь отцовского ремня, но еще больше страшась обморожения.

Вот так я чувствую себя сейчас. Как будто под ногами нет твердой почвы, трещит и ломается лед.