Текст книги "Непотопляемая Грета Джеймс"

Глава 4

Несмотря на разговоры о шведском столе, папа заказывает в их первый вечер на теплоходе столик в самом что ни на есть чопорном ресторане, где скудно освещенное море белых скатертей окружает танцпол. За окнами сыро и туманно. Солнце заходит здесь в девять часов, и сумерки постепенно берут свое – оранжевый свет переходит в розовый и серый.

– Итак, Грета, – говорит Элеанор Блум, когда им приносят напитки. На ней элегантный черный брючный костюм, и она уже успела уложить волосы в салоне. Грете всегда казалось, что Элеанор слишком гламурна для Колумбуса, штат Огайо. Она познакомилась с Тоддом десятки лет тому назад во время путешествия в Нью-Йорк в компании подруг из Дублина. А он был там на конференции по страхованию, Элеанор же осматривала достопримечательности, оба оказались на Таймс-сквер во время проливного дождя. Грета всегда удивлялась, что такой человек, как Тодд: невероятно добрый, но невыносимо скучный, – смог воодушевить Элеанор на то, чтобы она перебралась ради него через океан. Но, видимо, ее первый муж был просто чудовищем, а Тодд обеспечил ей стабильность, и она обрела пространство для того, чтобы блистать. Что она и делала. – Как у тебя с твоим очаровательным бойфрендом?

Грета делает большой глоток вина, пытаясь решить, что ответить. Они расстались почти три месяца тому назад, сразу после смерти ее матери, но все же слово «бойфренд» выводит ее из равновесия, равно как и слово «очаровательный». Люка можно описать по-разному: он блестящий и нервный, сексуальный и приводящий в бешенство, но только не очаровательный.

– На самом деле мы… – начинает она, но сразу же замолкает и делает еще один быстрый глоток вина. – Мы вроде как решили…

– Они расстались, – с неестественной радостью сообщает Конрад. – Разве вы, ребята, не получили мое письмо?

Грета чувствует, как к ее щекам приливает жар. Она не понимала прежде, что ее отец огорчен этим. Разрыв с Люком последовал почти сразу за похоронами, и никто из них не был в состоянии разговаривать о чем-либо. Но ей хотелось, чтобы отец узнал о случившемся от нее, а не от Эшера. И она отправила ему коротенькое письмо. Он не ответил ей, и они никогда об этом не говорили.

– Мне очень жаль, – сокрушается Мэри и, звеня браслетами, берет с тарелки булочку. Мэри Фостер – единственный знакомый Грете человек, который способен так много выразить при помощи бровей, а теперь они у нее взметнулись выше некуда. – Я знаю, он действительно нравился твоей маме.

Это совершенно не так, но Грета не возражает ей. Ее родители общались с Люком всего два раза. Впервые – на торжественном обеде в Нью-Йорке по случаю выхода ее дебютного альбома, она тогда струсила и представила его лишь как своего продюсера – боялась, узнай они, что он значит для нее гораздо больше, и возненавидят его по тысяче разных причин: за заткнутую за ухо сигарету и за сплошные тату на обеих руках, за тягучий австралийский акцент и за то, как он презрительно усмехался, когда кто-то из тех, кого он считал ниже себя, заговаривал об их группе.

– Мы столько слышали о вас, – сказала тем вечером ее мама и, храбро улыбаясь, пожала ему руку. – И альбом просто чудесный. Вы вместе создаете прекрасную музыку.

Люк не смог сдержаться и разразился хохотом. И Грета до сих пор помнит, какое при этом было лицо у Конрада – на нем читалось зарождающееся разочарование от понимания, как обстоят дела на самом деле.

Когда они встретились второй раз, у них с Люком все было уже гораздо серьезнее, и она привезла его домой в Колумбус на Четвертое июля. И целых два дня он все делал правильно: собирал с ее племянницами конфеты во время городского парада, помогал маме украшать капкейки американскими флажками (добавив для разнообразия один австралийский), подарил папе бутылку его любимого виски. Он даже расспрашивал Конрада о его работе по продаже рекламы в телефонном справочнике, не намекая на то, что такая работа больше не востребована.

В последнее утро Грета обнаружила его во внутреннем дворике, где он пытался починить сломанный мангал. Она смотрела на Люка, склонившегося над ним, словно над звуковым пультом в студии – он корректировал ее песни до тех пор, пока они не начинали почти что совпадать с тем, что звучало у нее в голове, – и удивлялась, что нечто столь обыденное может быть и столь привлекательным.

Но потом, когда они ждали самолет, чтобы улететь в Нью-Йорк, он обнял ее за плечи.

– Не могу дождаться, когда наконец окажусь дома, – сказал он, она пробормотала что-то в знак согласия, и он со вздохом откинул голову назад: – Если бы я жил так, то застрелился бы.

Именно эта мысль посещала Грету каждый раз, когда она возвращалась домой. Именно эта мысль заставляла ее по вечерам браться за гитару в промерзшем гараже, когда она была моложе, и побудила уехать учиться в колледже в Западной Калифорнии в двух тысячах миль от дома, а потом катапультироваться на противоположном побережье океана.

Вот что управляло ею все эти годы – страх закостенеть, остановиться, быть заурядной. Именно это помогало ей идти вперед, невзирая на стену, которая выросла между ней и ее папой, кирпичами в которой становился каждый шаг в ее нетипичной жизни, каждое ее решение, уводящее все дальше от Огайо, от работы с девяти до пяти, и ипотеки, и белого забора, от жизни, которую ведет ее брат и которую ведет подавляющее большинство: поначалу стабильная работа, затем вступление в брак, затем дети, – то есть от всего надежного и предсказуемого.

Но услышать такие слова от Люка – Люка, который пьет только из обычных банок и носит вязаную шапочку даже летом, который может зажечь сигарету на ветру и знает слова всех ее песен, – это было слишком.

– Не так уж это и плохо, – сказала она, глядя на появившийся в окне их самолет, медленно продвигающийся к похожему на аккордеон трапу. Ее всегда поражало, что расстояние между Колумбусом и Нью-Йорком можно преодолеть всего за пару коротких часов, и это при том, что два этих города, казалось ей, находятся в совершенно разных вселенных. Сидящий рядом с ней Люк выпрямился.

– Не может быть, что ты это серьезно, – сказал он, его акцент усилился, как бывало, когда он говорил что-то язвительное. – Не могу даже представить, как ты жила там, будучи ребенком. Впрочем, не бери в голову.

– Я не говорю, что хотела бы жить там, просто это действительно не так уж и плохо.

– Что именно тебе нравится? Жизнь в пригороде?

– Нет, – отвечает она, – мне нравится возвращаться домой.

– Между мной и моими родителями, – усмехается он, – пятнадцать тысяч километров – и этого явно недостаточно.

Тогда она не поняла сказанного, но этот разговор оказался первым шагом к их расставанию.

Мэри, сидящая напротив Греты, все еще выжидательно смотрит на нее.

– Нам не суждено быть вместе, – говорит ей Грета.

– Может, и так, – произносит ее папа, – или же вы не хотели этого.

– Конрад, – укоряет его Мэри точно таким тоном, к какому прибегла бы Хелен, и Грета благодарно улыбается ей. Но в словах отца нет ничего удивительного и нового для нее.

Она поворачивается к нему и видит мятый воротник его рубашки, ведь рядом с ним нет мамы, которая погладила бы его. Он же смотрит на нее так, как и все последние двадцать лет: словно она математическая задача, которую ему не под силу решить.

– Что? – отзывается он, словно не хочет в тысячный раз спорить на заезженную тему. Дело не в Люке. И даже не в том, что она не собирается устраивать свою жизнь, хотя это и является частью проблемы. Просто жизнь, какую он желает для нее, кардинально отличается от той, какую хочет для себя она, а музыка – это лодка, увозящая ее все дальше от исполнения его желаний.

– Он тебе даже не нравился, – говорит Грета, и хотя голос у нее беззаботный, в нем звучат явственные металлические нотки.

– Но тебе-то нравился, – подчеркивает Конрад, – и я не очень понял, что произошло.

Произошло то, хочет сказать она, что ее мама умерла. То, что Хелен впала в кому, и мир для Греты перевернулся. Но это, разумеется, далеко не все. Это только причина.

А вот следствие: Грета отыграла половину своего шестидесятиминутного выступления на музыкальном фестивале в Берлине, а ее брат тем временем звонил и звонил ей, и Люк ответил ему. И закончив играть, Грета узнала, что он уже заказал ей билет на самолет до Колумбуса.

– Мне одной? – спросила Грета, шокированная этим обстоятельством. Она стояла с ним за кулисами, все еще потная и взвинченная после концерта, и старалась вникнуть в только что преподнесенную ей новость. Его, казалось, удивил ее вопрос, и это показалось ей странным. Они к тому времени были вместе два года, и это, полагала она, означало, что она могла рассчитывать на его поддержку.

– Ну, – сказал он, запустив руку в волосы. На сцену вышла другая группа, и они услышали глухой рев приветствий и аплодисментов. – Мне кажется, это семейное дело, верно? Я не был уверен, что ты захочешь, чтобы я находился там с тобой.

Она уставилась на него:

– Значит, ты просто вернешься в Нью-Йорк?

– Нет, – ответил он. По крайнем мере, у него хватило здравого смысла на то, чтобы выглядеть смущенным. – Думаю, раз уж я здесь, останусь в Берлине до конца фестиваля.

Вот что, хочется сказать ей, произошло. Или же это стало началом конца. Люк зажег спичку, но именно Грета сожгла все до основания неделей позже. Но она не может рассказать об этом своему папе. И говорит только:

– Все сложно.

Конрад приподнимает брови:

– На самом-то деле нет. Такое случается сплошь и рядом. Ты некоторое время встречаешься с кем-то, а потом тебе становится скучно, и ты порываешь с этим человеком.

– Все непросто, папа.

– А я уверен, это не так.

Грета болтает вином в бокале, осознавая, что их слушают четыре человека, и каждому из них становится все неудобнее.

– Жизнь иногда вмешивается в наши решения.

– Это потому, что твоя жизнь не располагает к длительным отношениям. – Отец берет меню и изучает список закусок. – Они не возникают сами по себе. Для них нужно освободить место.

Грета стискивает зубы.

– Мне нравится моя жизнь, какая она есть.

– И это правильно, – говорит Дэвис с другого конца стола, а когда все поворачиваются к нему, пожимает плечами: – Жизнь у нее просто обалденная.

Когда Дэвису было за двадцать, он играл на пианино в джазовом трио, и у него имелся миллион историй о старых добрых днях в Чикаго, о ночах с друзьями, наполненных виски и музыкой. Грета знает, что ему нравится его теперешняя жизнь – у него жена, которую он обожает, и трое выросших детей, которые просто чудесны, и еще несколько недель назад, до выхода на пенсию, он был любимым почтальоном местных жителей. Но когда речь заходит о карьере Греты, в его взгляде скользят, с одной стороны, зависть, а с другой – тоска.

К ним подходит официант, они делают заказы и отдают меню, и Грета думает, что разговор окончен. Но тут Конрад, который все это время смотрел в свой бокал с виски, снова поворачивается к ней.

– Ты знаешь, что я хочу для тебя только самого лучшего, верно? – спрашивает он и выглядит при этом таким старым, таким несчастным, что Грета готова ответить ему: «Верно». Но обнаруживает, что не способна сделать это.

– Нет. Ты хочешь, чтобы моя жизнь была похожа на жизнь Эшера.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты хочешь, чтобы я остепенилась, – стоит на своем она, – а это разные вещи.

Мэри отодвигает свой стул и кладет салфетку на стол.

– Знаете что? Думаю, нам следует немного покрутиться на танцполе.

– До ужина? – хмурится Дэвис.

– Да, – твердо отвечает она, и Блумы тоже встают со своих мест.

– Мы с вами. – Элеанор берет Тодда за руку. – Сейчас самое время потанцевать.

– Да это вальс, – говорит тот, но послушно следует за ней на танцпол, и Грета с Конрадом остаются одни.

Какую-то секунду они просто смотрят друг на друга, затем на стол – на разбросанные по нему салфетки, на заляпанные губной помадой бокалы – и Грета, кажется ей, вот-вот рассмеется. Но вместо этого она прочищает горло и говорит:

– Послушай, я знаю, ты хочешь, чтобы я больше походила на Эшера, но…

– Это не…

– Да ладно тебе, – произносит она теперь более мягко. – Мамы с нами больше нет, и играть роль рефери некому. Меньшее, что мы можем сделать, так это быть честными друг с другом.

Он вздыхает:

– Ты хочешь, чтобы я был честен с тобой?

– Да, – с некоторым трудом выговаривает Грета.

– О’кей. – Он разворачивается, чтобы лучше видеть ее. Свет за его спиной мягкий и расплывчатый, и Грета замечает в окне отражение Дэвиса, кружащего в вальсе Мэри. Она заставляет себя снова перевести взгляд на Конрада, у которого, как и у нее, зеленые глаза, загадочный, как и у нее, взгляд. – Сама знаешь, твоя мама была твоим главным чирлидером…

– Папа, – говорит Грета охрипшим голосом, потому что, хотя именно мама вырастила и воспитала ее, ей кажется, что он немного жульничает, ссылаясь на нее теперь. – Не надо.

Он выглядит удивленным:

– Не надо что?

– Мы говорим не о ней. А о тебе и обо мне.

– Вот что я хочу сказать, – качает он головой, – знаю, она понимала музыку лучше, чем я, но все же беспокоилась о тебе.

Грета изо всех сил старается сохранить бесстрастное выражение лица. Не хочет, чтобы он увидел, как сильно ужалили ее его слова. Она в каком-то смысле давно махнула на него рукой, приняла тот факт, что он не слишком считается с ее мечтами. Но мама считалась. И Грете было довольно этого.

– Сам не знаешь, о чем говоришь.

– Она была самым большим твоим фанатом, – продолжает он, и взгляд у него неожиданно становится совершенно отсутствующим. – Но она волновалась за тебя. Беспокоилась, что ты одна, что так много ездишь по свету, что пытаешься удержаться на плаву, работая в очень нестабильной индустрии. Может, ей удавалось скрывать это лучше, чем мне, но страх за тебя присущ – был присущ – не только мне, но и ей тоже.

Грета сидит совершенно неподвижно и позволяет его словам пройти мимо ее сознания. Спустя несколько секунд Конрад наклоняется к ней, и его взгляд становится другим.

– Прости, – произносит он, – я не хотел…

– Все хорошо.

Песня заканчивается, и посетители ресторана вяло аплодируют. Конрад откашливается:

– Без нее нам не слишком-то хорошо, да?

– Да, – соглашается она, – не слишком.

– И чем дальше, тем тяжелее.

Она кивает, удивляясь, как быстро на ее глаза наворачиваются слезы. Но он прав: теперь им приходится труднее.

– Но я рад, что ты поехала в это путешествие, – говорит он, и, сама того не желая, Грета смеется. Конрад наклоняет голову: – Что такое?

– А я только что подумала, что не стоило мне ехать.

– Ну, – пожимает он плечами, – я рад, что ты сделала это.

– Правда? – спрашивает она, внимательно глядя на него, но тут к столу возвращаются Фостеры и Блумы, смеющиеся, полные впечатлений о своих приключениях на танцполе, и официант приносит салаты, и небо за окном, темнея, приобретает другой оттенок, и теплоход плывет в ночи, и только потом Грета осознает, что он так и не ответил на ее вопрос.

Глава 5

После ужина Грета идет к себе в каюту и усаживается по-турецки на кровать, гитара лежит у нее на коленях. Остальные пошли попытать счастья в казино, но под конец такого дня ей не хочется иметь дело с шумными игровыми автоматами.

Зажав в губах медиатор, она наигрывает на старом деревянном «мартине». Грета редко путешествует с ним; он больше, чем компактные электрические гитары, с которыми она обычно выступает. Но эта гитара у нее уже целую вечность, и ей хорошо с ней, как с потрепанной книгой, зачитанной и любимой. Она купила ее, когда училась в колледже, накопив чаевые, полученные во время работы официанткой в местном «Олив гарден», и каждая корзиночка с сухариками приближала ее к цели. И хотя сейчас у нее есть буквально дюжины гитар – большей частью изящных, и элегантных, и сверкающих, и мощных, – Грета до сих пор часто играет на этой, и каждая взятая на ней нота отдается воспоминаниями.

Она берет одинокий аккорд, и звук у него яркий, как свет спички в небольшом пространстве хижины. Затем следуют еще аккорды, и она понимает, что играет начало «Астрономии». Грета резко поднимает руки, словно притронулась к чему-то горячему, и, как прилив, в каюту стремительно возвращается тишина.

Это пока скорее идея, а не полноценная песня. Она начала писать ее во время полета из Германии, все еще пребывая в шоке от известия об аневризме у мамы. Она пыталась заснуть, но не смогла. Попыталась напиться, но руки у нее отчаянно тряслись. Небо за иллюминатором было совершенно черным, и отсутствие звезд на нем казалось зловещим. Ее мутило.

Она закрыла глаза и подумала о сияющих в темноте звездах на потолке спальни у себя дома, о том, как ее мама показывала на них, прочитав ей на ночь какую-нибудь сказку. Воспоминание об этом вселило в нее некоторую надежду, и она достала блокнот и начала писать, стараясь каждой строчкой прогнать темноту, это было ее молитвой.

К тому времени как Атлантика оказалась позади, несколько страниц было исписано стихами и призраком мелодии. Это была песня о том, как наметить курс, выйти на дорогу, но, как и все песни, о чем-то гораздо более личном, чем о том, как она, маленькая, лежала с мамой в кровати, разговаривала с ней, и мечтала, и слушала сказки под сияющими в темноте звездами.

Песня была не закончена, но она казалась началом чего-то нового. Вот только Грета не знала, чего именно. Сейчас она играет более осознанно. Берет первые ноты «Пролога» – первого сингла к будущему альбому, песни, премьеру которой она намеревается устроить на Губернаторском балу в следующие выходные. Это совершенно другая мелодия – динамичная и зажигательная, и даже исполняемая на акустической гитаре она заполняет всю каюту.

Она знает, что эта песня – дорога домой, шанс на искупление и спасение. Но она звучит как нечто прожитое, что-то написанное в совсем другой жизни, когда ее мама была жива и Грета была полна уверенности в себе.

Стучат в стену слева от нее, и она перестает играть. Выжидает несколько секунд и снова касается струн, на этот раз стараясь, чтобы гитара звучала тихо. Но стук повторяется, и на этот раз он более настойчивый. Грета со вздохом кладет гитару рядом с собой на кровать, снимает с вешалки на двери флисовую куртку матери и выходит в коридор, внезапно ощущая нехватку свежего воздуха.

Снаружи царят сумерки, серые и туманные. Грета идет по прогулочной палубе, пока не находит тихое местечко. Она облокачивается на ограждение, ее глаза слезятся от ветра. Далеко внизу теплоход взбивает белую пену, и вздымаемые им волны теряются в тумане. Завтра они проведут на борту целый день и только на следующее утро доберутся до Джуно. Кажется, ждать этого придется ужасно долго.

– А я все время думаю о «Титанике», – доносится до нее чей-то голос, и она, оглядевшись, видит все того же владельца пишущей машинки. На нем непромокаемая куртка, зеленая, с капюшоном, его темные волосы растрепал ветер.

– О пароходе или о фильме?

– А это имеет какое-то значение? – с улыбкой спрашивает он. – Конец в любом случае был не из лучших.

Они оба какое-то время молчат, вглядываясь в глубокое небо. Грета уже готова оторваться от ограждения и направиться в каюту, когда он снова смотрит на нее.

– Все это странно, верно?

– Что именно?

– Не знаю. Быть здесь. На корабле. Ночью. Посреди воды. От этого становится одиноко.

– Правда? – спрашивает она и по какой-то непонятной причине вспоминает, как в двадцать с чем-то лет тяжело болела гриппом и мама прилетела на самолете, чтобы ухаживать за ней. Три дня Хелен варила суп на раздолбанной плите в крошечной квартирке Греты, и они сидели на диване в пижамах и смотрели фильмы, батарея шипела, и за окном шел снег. Как-то днем, думая, что Грета спит, Хелен позвонила Конраду, чтобы справиться, как у него дела, и в туманном, тяжелом состоянии между сном и явью Грета слышала, как она очень тихо разговаривала с ним:

– Знаю. В таких случаях я хочу, чтобы у нее тоже кто-то был.

До этого самого момента Грета никогда не чувствовала себя одинокой.

Она только что вернулась после семимесячного турне, в котором играла на разогреве у группы, вызывавшей у нее восхищение с ее шестнадцати лет, – ее давняя мечта обернулась реальностью. За время, проведенное в путешествии, она избавилась от всех своих обыденных привычек: от регулярных звонков родителям, переписки с друзьями и даже от романчика с Джейсоном Фостером. Когда она вернулась, ее мозг продолжал лихорадочно работать, перегруженный месяцами, заполненными фанатами и безумием, и она провела несколько недель в одних и тех же худи и легинсах, обращаясь то к своему блокноту, то к компьютеру, то к гитаре. И она была счастлива как никогда.

Но неожиданно она взглянула на вещи глазами мамы: она вернулась в пустую квартиру, и о ней некому было позаботиться, когда она заболела. Не имело никакого значения, что на самом-то деле Грета не просила Хелен приезжать – она справилась бы сама: заказывала бы суп в ресторанчике внизу и отдыхала до тех пор, пока ей не стало бы лучше. Неважным было и то, что теперь она могла позволить себе большую квартиру, если бы захотела, но это место, где она прожила столько лет, воспринималось ею как дом. Она вела такую жизнь не в силу привычки, а потому что она ей нравилась.

Она повернулась к парню, дрожа от холода. Его взгляд был по-прежнему прикован к воде.

– Я в последнее время много читал о Германе Мелвилле… – Он замолкает и неуверенно смотрит на Грету: – Мелвилл был…

– «Барлтлби, писец», – говорит она, и его глаза загораются.

– Вау! Большинство знает только «Моби Дика».

Она кивает, глядя на воду:

– Это понятно.

– Как бы то ни было, – продолжает он, довольный, – я читал о том, как Мелвилл впервые вышел в море. Ему едва исполнилось девятнадцать, то есть с нынешней точки зрения он был очень молод, и он оказался на торговом судне, которое следовало из Нью-Йорка в… А вообще-то, знаете что? – смеется он. – Тут, как говорит мой шестилетний ребенок, я должен перестроить маршрут.

– Маршрут?

– Как на навигаторе, – сконфуженно поясняет он. – Когда ты едешь не по той дороге, и он начинает перестраивать маршрут. Я обычно выбираю длинный путь.

– Это не всегда плохо, – замечает она, и он приглаживает бороду – она у него аккуратно подстрижена и седая по краям. Он красив какой-то подлинной красотой, опрятен и серьезен, и хотя он не может быть намного старше ее, все же кажется очень взрослым – человеком, знающим, как жить. Он похож на парней с отпускных фотографий друзей по колледжу, с которыми она большей частью потеряла связь, потому что они ведут жизнь, совершенно отличную от ее жизни.

Он подходит ближе к ней и протягивает руку:

– Я Бен, кстати говоря. Бен Уайлдер. Как Лаура Ингаллс.

И Грета неожиданно для себя смеется:

– У вас должны быть сестры.

– Дочери, – улыбается он, и она непроизвольно переводит взгляд на его руку. Обручального кольца нет. – А вы?

– Грета. – Она недолго молчит, думая, стоит ли называть фамилию, затем решает, что это неважно. Он ее не знает. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он слушает большей частью Дэйва Мэтьюса и Боба Дилана. Может, в колледже – Фиша: – Джеймс, – наконец произносит она.

– Как Бонд, – говорит он с понимающим кивком.

– Как Бонд, – соглашается она.

Фонари над ними загораются. Слышны голоса из одного из многочисленных баров теплохода.

– Знаете, – говорит Бен, – моряки Британского королевского военно-морского флота каждый день в море получали ром. Он был безопаснее, чем вода, и поднимал боевой дух.

– Не сомневаюсь.

– Думаю, надо пойти за своей порцией. Приглашаю вас присоединиться ко мне.

Она колеблется, но всего лишь секунду.

– А я, пожалуй, вернусь к себе.

– О’кей, – улыбается он. – Тогда пока, Бонд.

– Хорошего вечера, Лаура Ингаллс.