Текст книги "Я, ты, он, она и другие извращенцы. Об инстинктах, которых мы стыдимся"

Б ыть извращенцем очень долго не значило быть сексуальным девиантом. Это значило быть атеистом. В 1656 году британский лексикограф Томас Блаунт следующим образом определил глагол “извращать” (to pervert) в своей книге Glossographia (“Словарь объяснений трудных слов из прочих языков, употребляемых сейчас в благородном английском языке”): “переворачивать вверх дном, совращать, соблазнять”. Сегодня всем этим занимаются в обычной спальне в пригороде. Но то, что нам в этом определении слышатся игривые намеки, объясняется самим фактом нашей жизни в поствикторианскую эпоху. Во времена Блаунта и даже на протяжении нескольких последующих столетий извращенцем был всего лишь упрямый отщепенец, отвернувшийся от суровой средневековой церковной морали и, таким образом, “соблазнявший” окружающих безбожием.

На самом деле еще в 524 году, задолго до того, как Блаунт ввел безбожников-извращенцев в благородное англоязычное общество, появилась ранняя версия этого слова – у Боэция, в трактате “Утешение философией”[2]2
  “Утешение философией” почти не привлекало внимания, пока в XIV веке его не перевел Джеффри Чосер. Определение извращенца, приведенное Блаунтом, берет истоки в переводе Чосером текста 524 года.


[Закрыть]. Как и определение Блаунта, слово pervetere у Боэция значило лишь “отворачиваться от того, что верно”. В контексте христианского богословия “то, что неверно” значит, в общем, то же, что и для богобоязненных людей сейчас: отступление от библейских предписаний.

Таким образом, если вспомнить изначальное значение слова pervert, одним из самых заметных “извращенцев” предстал бы эволюционный биолог Ричард Докинз. Автор книги “Бог как иллюзия” и проповедник атеизма, Докинз призывает рационалистов “отвернуться от религиозных канонов”. Камня в него я не брошу: я и сам автор научно-атеистического опуса. Будучи атеистом и гомосексуалом, я с гордостью ношу звание извращенца и в устаревшем значении этого слова, и в современном, уничижительном.

Лишь в конце XIX века слово “извращенец” перешло из патетических церковных проповедей в бурные споры между врачами-сексологами. И это было задолго до того, как “извращенец” стало определением вашего странного соседа-очкарика, который любит сидеть на крыльце, попивая чай, и пялиться на школьниц в мини-юбках у автобусной остановки.

Семантический дрейф “извращенцев” с церковных скамей в психиатрические клиники, а оттуда – в комментарии к новостям в интернете сопровождался грохотом волочащихся следом костей средневековой религиозной морали. Обратите внимание, что корень “вращ” чаще всего обозначает поворот, изменение (“возвращать”, “превращать”, “отвращать”, “извращать” и так далее). Но из всех этих слов лишь в глаголе извращать присутствует “злокачественная” сердцевина. В современном смысле извращенец – это “сексуальный девиант”, причем девиантность эта злонамеренная. То есть презюмируется, что некто умышленно выбрал девиантный путь, несмотря на то, что решение это морально неверное.

Поразительно, как столь эмоционально нагруженное слово, не претерпевшее почти никаких изменений в первое тысячелетие своего существования в английском языке, смогло внезапно получить новое значение, полностью затмившее первоначальный смысл. Каким образом слово “извращенец” отошло от устойчивого значения “аморальный еретик” и стало значить “аморальный сексуальный девиант”?

Разгадку можно найти в работе лондонского врача Хэвлока Эллиса (1897). Ему приписывается популяризация этого термина при описании пациентов с необычными сексуальными желаниями. Надо заметить, что и до него ученые придавали слову “извращение” сексуальное значение. Например, это делал австро-германский психиатр Рихард фон Крафт-Эбинг, которого многие считают пионером исследований в области половых девиаций. Но Эллис писал на английском, и его работы были понятны широкой аудитории. Это в конце концов привело к тому, что термин закрепился в употреблении именно таким образом. В книге Эллиса “Сексуальные инверсии” значение этого термина установить непросто, потому что вначале он употребляет слова “извращенцы” (perverts) и “извращения” или “перверсии” (perversions) в значении сексуальной девиантности. Соавтором Эллиса выступил литературный критик, гомосексуал Джон Эддингтон Симондс. Их книга стала важнейшим трактатом о психологических истоках гомосексуальности. По мнению авторов, термин “сексуальная инверсия” отражал природу гомосексуальности как своего рода перевернутой эротической схемы гетеросексуальной привлекательности.

Пока все понятно. Но Эллис и Симондс начинают путаться в словах, когда речь заходит о более широком значении термина “сексуальные перверсии” применительно к социально неприемлемым видам полового поведения, среди которых присутствует и “сексуальная инверсия”. (В ряду классических перверсий указывались полигамия, проституция и скотоложество.) Авторы пользовались религиозной лексикой не потому, что считали гомосексуальность анормальной (как раз наоборот – натуралистический подход позволил им одним из первых обнаружить такое поведение у других животных), а чтобы указать, насколько характерно применение этих терминов для описания сексуальности, когда она виделась греховной или противоречащей “тому, что верно”[3]3
  Эллис горячо поддерживал исследования в области евгеники и некоторое время даже являлся президентом Института им. Гальтона [современное название], основной задачей которого было улучшение приспособленности (и качества генофонда) нашего вида путем контролируемого скрещивания людей. То, что склонность к сексуальным странностям может передаваться по наследству, Эллиса не смущало.


[Закрыть]. Заметим, что Симондс был открытым гомосексуалом и гордился собой. Так что слово это просто иллюстрировало отношение большей части общества к гомосексуалам. Любопытно, что из пары соавторов ученый, окрестивший геев и лесбиянок “извращенцами”, сам был не без странностей. Корреспонденция и записи Хэвлока Эллиса свидетельствуют о его урофилии, то есть тяге к моче (или к процессу мочеиспускания). В письме к близкой знакомой Эллис укоряет женщину, что она забыла дома у него сумочку, и дерзко прибавляет: “Я бы не возражал, если вы оставили бы и жидкое золото”. Он открыто признавался в своих желаниях и даже считал себя знатоком pisseuses, о чем упомянул в автобиографии: “Меня можно считать первооткрывателем красоты этого естественного акта, когда он совершается женщиной в вертикальном положении”. В поздние годы этот “чудесный поток” оказался действенным средством от давней импотенции Эллиса. Единственным, что вызывало у него возбуждение, был вид писающей стоя женщины. Кстати, Эллис ничуть не стеснялся своей причуды: “Мне это никогда не казалось вульгарным, напротив, это чистый интерес, часть пока еще непризнанной прелести мира”. Предприняв попытку проанализировать собственный случай (в конце концов, он был сексологом), Эллис заключил: “[Это] не слишком необычно… и встречается среди мужчин, отличающихся высоким интеллектом”[4]4
  Эллис, будучи убежден, что сексуальные фетиши уходят корнями в детские переживания, вспоминал, что, когда ему было девять лет, мать в шутку бросила ему в лицо мокрую пеленку младшей сестры. Будучи уже подростком, он однажды прогуливался с матерью в зоологическом саду. Миссис Эллис присела где-то в кустах, чтобы облегчиться. Хэвлок вспоминал, как звук ударяющейся о землю струи растревожил его, двенадцатилетнего. Прошло не так много времени, и он уже занимался научными измерениями траектории струи мочи своих одноклассников, причем с характерным для него самоанализом отмечал: “Энергия моего собственного мочевого пузыря ниже средней”. Кульминацией стало эмпирическое исследование “Мочевой пузырь как динамометр”. См.: Ellis, Havelock The Bladder as a Dynamometer // American Journal of Dermatology 6 (May 1902).


[Закрыть]. Он был убежден также в том, что мужчины с высоким тембром голоса обладают более высоким интеллектом, нежели баритоны. То, что голос самого Эллиса был необычно высок, вероятно, имело некоторое отношение к этой любопытной ги потезе.

Эллис был одним из немногих сексологов конца XIX – начала XX века, взявшихся за это трудное дело – попробовать расплести нити человеческой сексуальности. Другие ученые, например Рихард фон Крафт-Эбинг, Вильгельм Штекель и, конечно, Зигмунд Фрейд, исповедовали эмпирический подход к изучению половых девиаций. Сегодня может показаться, что их работы необъективны (так и есть), но они проникнуты заботой о тех, чье половое возбуждение, возникающее помимо их воли и независимо от их выбора, затрудняет им жизнь.

Не стоит забывать, что “Сексуальная инверсия” Эллиса и Симондса была написана вскоре после суда над Оскаром Уайльдом (1895), обвиненным в “грубой непристойности”. Этого великого уроженца Дублина судили за то, что он состоял в гомосексуальных отношениях с многочисленными мужчинами и мальчиками. Выступая в свою защиту в суде Олд-Бейли, куда обратился отец его вздорного возлюбленного, лорда Альфреда Дугласа, Уайльд назвал однополые отношения “любовью, что таит свое имя”.

Присяжные признали Уайльда виновным, и суд приговорил его за содомию к двум годам каторжных работ. (Сейчас в Соединенном Королевстве анальный секс по взаимному согласию не является преступлением. Однако тот факт, что насильственное анальное проникновение, в ряду прочих действий, во многих развитых странах до сих пор официально называется “содомия” – от Содома и Гоморры, – показывает, как глубоко в законодательстве укоренилась религиозная мораль.)

Обсуждая “любовь, что таит свое имя”, нередко забывают, что Уайльд говорил об определенном типе гомосексуальных отношений. Современные сексологи назвали бы пристрастия Уайльда эфебофилией, то есть влечением к подросткам[5]5
  Андре Жид описал совершенное вместе с Уайльдом незадолго до суда путешествие по Алжиру, где они искали мальчиков для секса. См.: Gide, AndrÉ If It Die: An Autobiography. New York: Modern Library, 1935.


[Закрыть]. Послушаем объяснения самого Уайльда:

“Любовь, что таит свое имя” – это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это все та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены великие произведения… Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу[6]6
  Пер. Л. Мотылева. – Прим. пер.


[Закрыть].

Сегодня мы видим иронию в том, что Уайльд считал эти отношения поколений благоприятными для обеих сторон, поскольку в наши дни такая любовь таит свое имя куда тщательнее, чем прежде. Современных эфебофилов – последователей Уайльда, Платона и Микеланджело – не только подвергают насмешкам и преследованию, но и (ошибочно, как мы увидим) причисляют к “педофилам”.

Подобно тому, как подвергался нападкам Уайльд, первых сексологов ждало негодование пуристов, опасавшихся, что новые веяния в науке приведут к подрыву таких институтов, как брак, религия и семья. Страхи, связанные с эффектом “скользкой дорожки”, существуют уже очень давно, и в глазах моралистов тех дней непредвзятый подход к сексуальности представлял опасность для всего доброго и святого. Ученые-консерваторы считали, что нейтральное описание сексуальных девиантов, представив порок вариантом “естественного” поведения, может раскачать лодку и привести к тому, что “нормальные” люди станут перенимать аморальный образ жизни[7]7
  Узнав о предстоящем выходе в свет книги Эллиса и Симондса, манхэттенский психиатр Аллан Маклейн Гамильтон опубликовал статью “Гражданская ответственность сексуальных извращенцев”. См.: Hamilton, Allan McLane Civil Responsibility of Sexual Perverts // American Journal of Psychiatry 52 (1896). Эллис в общем безразлично относился к гомосексуальности, Гамильтон же считал, что это настолько вредоносное заболевание, что в случае обнаружения постоянных гомосексуальных или лесбийских пар их следует разлучать: “Я твердо убежден, что в таких обстоятельствах можно прибегнуть не только к насильному разлучению; в тяжелых случаях врач должен по собственной инициативе в особом порядке обратиться в суд”.


[Закрыть]. Уже то обстоятельство, что половое влечение к лицам собственного пола получает научное название, делало его в глазах моралистов гораздо более реальным и поэтому более грозным. Для них это было воплощением зла. Так, Уильям Нойес из Бостонской больницы для душевнобольных в рецензии на книгу “Сексуальные инверсии” отчитывает авторов за то, что те

прибавили лишние триста страниц к литературе, которая и так цветет буйным цветом… Кроме самих извращенцев, ни один здоровый человек не сможет прочесть написанное, не умалив своего мнения о человеческой природе, и уже это должно бы заставить авторов остановиться.

Четкое различие, проведенное Эллисом и Симондсом между гомосексуальной ориентацией и гомосексуальным поведением, стало важным шагом к равноправию геев. Сегодня это кажется само собой разумеющимся, но именно тогда впервые гомосексуальность стала рассматриваться как психосексуальный аспект (или ориентация) личности, а не просто как некое деяние с представителями того же пола[8]8
  Мишель Фуко в первом томе “Истории сексуальности” (Foucault, Michel The History of Sexuality. Vol. 1. New York: Random House, 1978) возводит истоки концепции гомосексуальности как биологической сущности, а не просто действия, к малоизвестной статье 1870 года, написанной немецким неврологом Карлом Вестфалем. Тот описал несколько пациентов с “противоречивыми сексуальными чувствами”, которых мы сочли бы явными геями и лесбиянками. Когда я читал историческую литературу на эту тему, мне показалось, что среди западных врачей стало принято считать гомосексуальность психосексуальным состоянием только после подробного разбора темы позднейшими сексологами, например Крафт-Эбингом и Эллисом (в сочетании с их популярными книгами, которые нашли более широкую аудиторию, чем научные статьи).


[Закрыть]. Эта перемена взглядов психиатров на природу гомосексуальности имела длительные – как положительные, так и отрицательные – последствия для геев и лесбиянок. С одной стороны, гомосексуалы уже не рассматривались (по крайней мере экспертами) как падшие люди, которые просто аморальны и похотливы. Вместо этого было признано, что у них иная психологическая “природа”, побуждающая их испытывать влечение к людям своего пола. С другой стороны, эта иная природа все равно рассматривалась как ущербная. Гомосексуалы предстали извращенцами по своей сути. Вне зависимости от того, занимались они сексом с людьми своего пола или нет, они принадлежали к “этим самым”.

Как только гомосексуальность стали воспринимать как ориентацию, а не просто уголовно наказуемое поведение, стало возможным превратить ее в психиатрическое “отклонение”[9]9
  Вновь возникшая медикализация гомосексуальности до некоторой степени предоставляла геям и лесбиянкам юридическую защиту от излишне усердных прокуроров, пытавшихся бросить за решетку всех, кого застали за сексом с представителем своего пола, особенно если учесть, что секс между взрослыми гомосексуалами по взаимному согласию еще довольно долго оставался вне закона. Во многих местах показания психиатра о том, что обвиняемый страдает психическим заболеванием, именуемым “инверсией”, могли смягчить наказание за гомоэротические проделки.


[Закрыть]. Следующие почти сто лет психиатры видели в геях и лесбиянках психически больных людей. Большинство врачей считало, что гомосексуалов следует лечить, как лечат пациентов с душевными заболеваниями. Я еще вернусь к обсуждению методов “лечения” гомосексуалов, но, естественно, ни один врач не позволял геям и лесбиянкам быть собой.

Отталкивающий термин “извращенец” также закрепился за гомосексуалами. Не так давно некоторые неофрейдисты еще считали анальный секс у мужчин-геев демонстрацией подсознательного желания отчикать своим сжатым сфинктером чужой член. “Таким образом, типичным для извращенца, – рассуждал в 1986 году психиатр Мервин Глассер, – он пытается сделать отца внутренним объектом, союзником и оплотом борьбы с властной матерью”. Сегодня подобное заявление имеет такую же научную ценность, как астрология или карты таро, однако, учитывая, что Глассер написал это тринадцать лет спустя после того, как Американская ассоциация психиатров изъяла гомосексуальность из перечня психических заболеваний, видно, сколь долго в медицинских кругах держалась религиозная мораль. Когда мужчины-геи обращались за психологической помощью (а это было неизбежно, поскольку они жили в мире, который никак не мог решить, нездоровы они или аморальны, и поэтому просто считал их нездоровыми и аморальными одновременно), в ответ они слышали странные рассуждения об “извращенцах” в духе Глассера.

Сейчас слово “извращенец” применительно к геям и лесбиянкам звучит глуповато (по крайней мере – провинциально). Все больше обществ медленно, но верно принимают гомосексуалов. Но многие меньшинства продолжают оставаться в черном списке. Хотя, к счастью, мы все чаще обращаемся к науке, чтобы защитить геев и лесбиянок, в глубине души большинство из нас (неважно, религиозны мы или нет) до сих пор испытывает иллюзию, что некий Создатель установил моральные ограничения, определив среди сексуальных ориентаций приемлемые. Наша первая реакция на людей, которые точно так же не выбирали, что станет вызывать у них половое возбуждение (педофилы, эксгибиционисты, трансвеститы, фетишисты и многие другие), такова, будто они по собственному почину свернули с верного пути. Мы видим в них “извращенцев по убеждению”, хотя все больше людей воспринимает геев и лесбиянок как “нормальных”.

Примеры ошибочной логики встречаются и в аргументах некоторых эволюционных биологов-атеистов. Внося свою лепту в дискуссию о матримониальных и прочих правах гомосексуалов, многие ученые с удовольствием отмечают, что гомосексуальное поведение наблюдается и у других биологических видов. Проще говоря: “Расслабьтесь! С геями и лесбиянками все в порядке; не такие уж они и странные – в масштабе планеты”. Сравнение с животными, несомненно, имеет большое эмоциональное значение, и мне нравится этот прием из-за его риторической эффективности. Но он в корне ошибочен, потому что параллельно вызывает осуждение тех, чья сексуальная ориентация не имеет аналогов в животном мире. Более того, даже если бы мы были единственным странным биологическим видом, мне не вполне понятно, почему в этом случае брак двух совершеннолетних гомосексуалов был бы менее допустим. Однополые отношения у других видов интересны сами по себе. Но неужели мы, люди, настолько сбились с пути в дремучем лесу этики, что ищем одобрения у обезьян, речных раков и пингвинов, чтобы пустить в ход собственные половые органы? Мы прибегаем к той же небесспорной логике, приводя в пример немоногамные виды, чтобы оправдать собственные взгляды на полигамию (это основной посыл популярной книги “Секс на заре” Кристофера Райана и Касильды Джеты).

Несмотря на то, что нами могут двигать гуманные побуждения, когда мы рассуждаем о сексе и морали, легко впасть в натуралистическую ошибку. Данный подход подразумевает, что все естественное нормально, положительно и социально приемлемо, а неестественное, напротив, – дурно и неприемлемо. Те, кто для оправдания общественного признания геев и лесбиянок приводит в качестве примера однополые связи у других видов, в той же мере допускает эту ошибку, что и религиозные консерваторы, для которых “очевидно”, что такое поведение аморально и недопустимо в силу его “неестественности”. В конце концов, половые акты с детенышами, не достигшими полового созревания, и насильственное спаривание тоже часто встречаются в природе – на самом деле, гораздо чаще, чем гомосексуальное поведение. Однако эти неудобные факты о животных не привели к моральному оправданию (по крайней мере, убедительному) того, что взрослые могут заниматься сексом с детьми, а мужчинам можно насиловать женщин. Они и не должны приводить к таким выводам. Следует быть очень осторожными, потому что, приводя избирательные примеры из жизни животных для защиты одной социальной группы (в данном случае геев и лесбиянок), мы рискуем сделать ошибочные выводы обо всех.

Натуралистическая ошибка становится особенно заметна, когда “приемлемая” форма половой девиации у одного и того же вида наблюдается одновременно с “неприемлем ыми” формами. Когда речь заходит о других приматах, вступающих в гомосексуальные связи и имеющих несколько половых партнеров, часто приводят пример бонобо (Pan paniscus). Учитывая наши близкие генетические отношения с бонобо (наша ДНК совпадает на 98,6 %), в них видят иллюстрацию “естественности” гомосексуальности у людей и “неестественности” человеческой моногамности. Эти обезьяны особенно известны, например, тем, что их особи женского пола с упоением трутся клиторами, а особи мужского пола занимаются взаимной мастурбацией. Такое полное гомоэротики поведение считается ключевым проявлением относительно неагрессивной природы бонобо, так как секс используется ими как способ примирения и позволяет снизить уровень социальной напряженности в группе, не доводя до агрессии. Приматолог Франс де Вааль отмечает: если бы люди проявляли такое же “социосексуальное поведение”, как бонобо, их бы арестовали. (Это становится ясно из его статьи “Социосексуальное поведение как способ регулирования напряжения у бонобо всех возрастов и половых комбинаций”, опубликованной в журнале “Педофилия”.) Дело в том, что “естественно” гомосексуальные и неразборчивые в связях бонобо встречаются не только среди взрослых особей, добровольно соглашающихся на такие отношения. Можно также наблюдать, как взрослые самцы бонобо “естественно” ласкают детенышей-самцов, а взрослые самки “естественно” прикладываются ртом к половым органам детенышей-самок. В случаях, когда натуралистическую ошибку допускают люди консервативных религиозных или общественных взглядов, центральную позицию занимает идея размножения и философская ошибка становится неприлично очевидной. Когда путают мораль и идею продолжения рода, проблема равно применима ко всем видам полового поведения, которое не ведет к появлению потомства. И неудивительно, что чаще всего этот аргумент применяется против гомосексуальности. Многие консерваторы с удовольствием объясняют тем из нас, кто никак не освоит наиболее сложные аспекты биологии: половой акт с представителем противоположного пола может привести к появлению потомства, а с представителем собственного – нет. Этот факт обычно экстраполируется до утверждения, что однополый секс противоестествен и потому есть зло (перевожу: высокомерно игнорирует божий замысел).

Если учесть, что природа механистична и аморальна, а также не является результатом разумного планирования, то эта позиция абсолютно беспочвенна. Искать в репродуктивной биологии с ее принципами поточного производства некие моральные ориентиры или предписания относительно того, как люди должны или не должны распоряжаться своими половыми органами, – значит принимать как данность, что наша репродуктивная анатомия задумана неким Творцом. Этот додарвиновский взгляд лежит в основе неубедительного довода против гомосексуальности, который обычно находит свое выражение в любимом фундаменталистами лозунге “Адам и Сева” (Adam and Steve).

Наше общество настолько занято вопросом, до какой меры “естественным” или “неестественным” является данное сексуальное поведение с эволюционной точки зрения, что мы упустили из виду куда более важный вопрос: является ли это поведение вредоносным? Во многом это даже более сложный вопрос, потому что естественность можно оценить по относительно простым статистическим параметрам (например, “как часто такое поведение проявляется у других биологических видов?” или “у скольких людей проявляется такое поведение?”), а понятие вреда в значительной мере субъективно. Вред как таковой невозможно прямо оценивать, потому что при его оценке используются определения, которые все понимают по-разному. Когда речь идет о вреде в половой сфере, то, что вредно для одного, для другого может быть не только безвредно, но даже полезно. Например, если бы Кейт Аптон сейчас зашла ко мне в кабинет, привязала меня к стулу, исполнила бы стриптиз и прижалась промежностью к моему лицу, я думаю, мне потребовались бы годы психотерапии. А если бы то же самое произошло с моим братом-гетеросексуалом или с одной из моих подруг-лесбиянок, я подозреваю, их мозг воспринял бы инцидент совсем по-другому. (Не говоря уже о том, как мозг жены моего брата воспринял бы реакцию брата на упомянутую промежность.)

В отношении вреда люди по-разному оценивают не только сексуальные действия, но и желания. Для религиозных людей этот разговор совершенно бессмыслен[10]10
  Мне жаль, что Библия может настолько подчинить себе способность человека критически мыслить, но религиозные люди обычно цитируют Евангелие от Матфея (5:28): “А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем”.


[Закрыть]. Но если отказаться от представления, будто можно совершить грех, просто помыслив о чем-либо, становится ясно, что желания (неважно, насколько девиантные) по сути безвредны, по крайней мере в физическом смысле. Психическое состояние – это “вздох, не более”[11]11
  Пер. С. Лихачевой. – Прим. пер.


[Закрыть], писал Жан-Поль Сартр. Конечно, может случиться, что сексуальные желания причиняют вред самому человеку (особенно если им подвержен тот, кто убежден, что мысли эти исходят от дьявола). И все же вероятность причинения вреда другому появляется лишь тогда, когда мысль воплощается в поведении.

Относиться к человеку как к извращенцу по сути и считать его аморальным потому, что у него возникают необычные эротические мысли, а его мозг реагирует на сексуальные стимулы, которые признаны другими неприемлемыми, – это средневековье как по жестокости, так и по идиотизму. Более того, это контрпродуктивно. Изучение “эффекта белого медведя” социальным психологом Даниэлем Вегнером показало, например, что если человек пытается отбросить определенные мысли, они завладевают его сознанием. (Что бы вы сейчас ни делали, тридцать секунд не думайте о белом медведе!)

Наше моральное осуждение должно быть направлено главным образом на сексуальные действия, приносящие вред, а не на возбуждение от бесплотного изображения, возникающего в персональном кинотеатре сознания[12]12
  Чтобы заглянуть в тайный мир сексуальных фантазий “обычного” человека, прочитайте книгу психолога Бретта Кара. См.: Kahr, Brett Who’s Been Sleeping in Your Head? The Secret World of Sexual Fantasies. New York: Basic Books, 2008.


[Закрыть]. Однако с этим легче согласиться в принципе, чем применить на практике. Если мы оказываемся в курсе девиантных желаний другого, это может нарушить нашу способность к логическому мышлению. Например, вы узнали, что дружелюбный сосед средних лет (тот самый, у которого “Хонда Аккорд”, белый заборчик и обожающий его золотистый ретривер) получает сильнейшее сексуальное удовлетворение, во время мастурбации фантазируя о жестоком изнасиловании. Или что веселая розовощекая женщина, которая работает в булочной по соседству, испытывает оглушительный оргазм, лишь увидев конский пенис в одном из своих многочисленных глянцевых журналов о лошадях. Изменит ли это знание ваше восприятие этих людей как уважаемых членов сообщества? Насколько вам известно, ни один из них не нанес вреда ни одному живому существу (и не похоже, что они вдруг начнут совершать какие-то действия, продиктованные этими желаниями, поскольку до сего момента они вполне успешно от них воздерживались). И, тем не менее, трудно удержаться и не начать оценивать их мысли с позиций морали.

Одна из причин, почему мы смешиваем сексуальные желания и сексуальные действия, когда пытаемся оценить других с позиций морали, такова: их разделяет лишь один шаг. Несмотря на то, что желания не всегда воплощаются в поступки, поведение человека сильно зависит от того, что у него на уме. С философской точки зрения, использование информации о сексуальных желаниях человека при его моральной оценке ошибочно, однако это позволяет принимать гибкие решения. Даже если у вашего соседа с фантазиями об изнасиловании безупречная репутация, вам как привлекательной женщине разумно отклонить приглашение на романтический ужин у него дома, где будете только вы вдвоем. А будь у меня конь, я бы близко не подпустил к нему любительницу лошадей из булочной.

Такой подход представляется морально оправданным (он нужен, чтобы защитить нас самих и тех, кого мы любим), но не логичным (поскольку это предубеждение обусловлено его сексуальной природой, а не совершенным им поступком). Когда речь идет о ситуациях, представляющих высокий риск, например, кого именно пригласить присмотреть за детьми или стоит ли идти на свидание с человеком, которого вы едва знаете, негативные стереотипы могут нести адаптационную функцию. Но это не значит, что адаптация морально оправданна (сказать так означало бы впасть в натуралистическую ошибку). В конце концов, тот же механизм работает с любой другой социальной группой, находящейся в меньшинстве. Будь то цвет кожи, вес человека или его акцент, негативные стереотипы указывают кратчайший путь к принятию решений в социальном контексте, особенно когда на обдумывание не хватает времени или когда возрастает риск. В случаях с девиантными сексуальными желаниями и нашим желанием избежать вреда осторожность может быть оправданна, но не следует настолько слепо следовать чувствам, чтобы быть не в состоянии увидеть изъян в собственной логике. Распространение пугающих атрибутов худших представителей социальной категории, на принадлежность к которой не указывают внешние индикаторы (например, вероисповедание и сексуальная ориентация), на всех ее представителей ведет к тому, что мы ищем монстров среди нас. Мы испытываем моральную панику. Поскольку сомнительные сексуальные желания неочевидны, под подозрением оказываются все.

Если бы в бюллетене для голосования появился вопрос о превентивном истреблении педофилов, не сомневаюсь, что эта мера была бы одобрена подавляющим большинством. Полагаю, люди рассуждали бы так: поскольку педофилы суть зло, в интересах общества избавиться от них. Именно такой подход к половым девиациям бытовал в XVII веке в Новой Англии. Всем известно об охоте на ведьм в Сейлеме, но вы наверняка не слышали об охоте на “свинолюдей” в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. В те времена самыми страшными злодеями считались не педофилы (возраст вступления в брак в колониях составлял десять лет!), а мужчины-сообщники дьявола, оплодотворявшие домашний скот. Люди боялись, что появившееся в результате злонамеренное потомство проникнет во все уголки юной Америки и изгадит все созданное руками благочестивого народа. Поселенцы заимствовали эту странную идею у Фомы Аквинского, который назвал существо, рожденное животным от человека, продигием. Согласно Фоме Аквинскому, продигии могли появляться на свет также в результате секса с атеистами (известные извращенцы!), но в те времена в колониях было больше свиней, чем атеистов.

Неясно, были ли американцы, о которых я сейчас расскажу, зоофилами, то есть испытывали ли они к четвероногим животным более сильное влечение, нежели к двуногим. Может быть, животные стали для них суррогатами (как и для половины “выросших на фермах” мальчиков-подростков, судя по результатам исследования Альфреда Кинси 1948 года), а может, их вообще оговорили. Тем не менее некоторые современные ученые считают, что зоофилия является сексуальной ориентацией и наблюдается у 1 % населения планеты. Так же, как для не-зоофилов невозможно возбудиться при виде пениса клейдесдальского тяжеловоза или немецкой овчарки, перевернувшейся на спину, чтобы ей почесали брюхо, “истинным зоофилам” не так-то просто возбудиться от человеческого существа. Один из них (кстати, врач из пригорода) смог исполнить супружеский долг в первую брачную ночь, лишь закрыв глаза и представив, что его жена – лошадь. Как ни странно, брак долго не продержался.

Когда-то в Плимутской колонии зоофилия, очевидно, не была известной сексуальной ориентацией (опять же, психосексуальная концепция ориентации появилась лишь в конце XIX века). Массовая истерия достигла пика в 1642 году, когда состоялся суд над шестнадцатилетним Томасом Грейнджером. Перевозбужденного подростка обвинили в том, что он допускал непозволительные вольности по отношению к целому ряду животных, а именно – “кобыле, корове, двум козам, пяти овцам, двум телятам и индюшке”. Я понимаю, что упоминание индюшки немного отвлекает нас от сути дела (и лучше не будем вникать в подробности того, как можно заниматься сексом с огромной птицей с когтями), но удивительно вот что: обстоятельность, с которой суд его рассматривал. У этих благонамеренных господ не было сомнений, что мальчишку надо отправить на костер за вопиющее нарушение законов природы, но вопрос заключался в том, каких именно овец он осквернил и которых из них следует умертвить. Было необходимо внести полную ясность не только потому, что скот был ценным товаром, но и потому, что если бы казнили не ту овцу, существовал ужасный риск рождения блеющего монстра с копытами. Так что в ряд выставили всех жертв Грейнджера. Дрожащей рукой мальчик указал на пятерых желтоглазых жвачных, которые были объектами его тайной страсти. В протоколе сказано, что животных “убили в его присутствии согласно закону – Левит 20; и сам он после этого был казнен”.

Подозреваемым в скотоложестве приходилось иметь дело с высокоморальными судьями и усердными обвинителями. В 1642 году в Нью-Хейвене (неподалеку от того места, где сейчас кампус Йельского университета, и лишь несколько лет спустя после суда над Грейнджером) казнили Джорджа Спенсера, сервента, известного своим “богохульством, ложью, глумливостью и блудом”, по обвинению в том, что он совокуплялся с хозяйской свиньей. Спенсер клялся, что ничего такого он не делал, но, на его беду, у хавроньи случился выкидыш. Уродливый плод (“монстр”) слишком напоминал Джорджа: у него также был “всего один глаз, а второй – белесый и деформированный”. Эмбриологическое злоключение означало для Джорджа смертный приговор.