Текст книги "Империя вампиров"

VIII. Красный обряд

Когда блеклое солнце село, я под пение могучих колоколов вошел в собор.

На призыв стекались служители со всего монастыря, и было их поразительно мало: полдесятка угодников-среброносцев, где-то с десяток учеников, работники и слуги, а также монахини Серебряного сестринства. Но все же, когда мы с Аароном де Косте поднимались по ступеням собора, у меня по коже пробежали мурашки. Пусть храм и был стар, пришел в запустение, в нем ощущалась святость, а стоило войти под его своды, как у меня перехватило дыхание.

Собор вытесали из темного гранита, придав ему округлую форму – точно у печати Святой церкви Господней. По традиции в нем было два прохода с резными дверьми: на востоке, для восхода и живых, и на западе – для заката и мертвых. К куполу поднимались резные колонны выше самых величественных деревьев, а интерьер мягко освещали те же световые шарики, которые висели под потолком оружейной. Многие окна еще только восстанавливали, но от вида уже починенных захватывало дух. Сквозь огромную семиконечную звезду на фасаде с трудом проникал тусклый свет, отбрасывая на пол радужные тени. От каменного алтаря в сердце зала, словно круги на воде, расходились ряды деревянных скамей, а над ним висело огромное мраморное изваяние Спасителя на колесе: руки связаны, кожа со спины содрана, горло вскрыто от уха до уха.

На алтаре горела жаровня, бурлила в стеклянной чаше серебристая жидкость, а перед ним стоял единственный серебряный кубок.

Для чего жаровня, я не понимал, но Грааль признала бы всякая богобоязненная душа. Как и в любой другой церкви Элидэна, в соборе стояла всего лишь имитация, но с ней в зале ощущалось присутствие духа Спасителя. Клянусь, я чувствовал его.

Несмотря на размеры собора, на службу пришло всего четыре десятка человек. Батист Са-Исмаэль сидел рядом со мной, вместе с другими тремя братьями-кузнецами. Мой наставник, брат Серорук, стоял на коленях в переднем ряду, посреди горстки людей в одеяниях угодников-среброносцев: черные пальто, суровые лица. Все они казались мне живыми легендами. Многие были изувечены: у кого-то не хватало кисти руки, у кого-то глаза. В дальнем конце ряда сидел угодник с жидкими седеющими волосами; он еле заметно покачивался взад-вперед. Глаза у него налились кровью, а лицо избороздили морщины боли.

Звучала легчайшая, ангельски прекрасная музыка. Это пели в унисон облаченные в черное сестры на хорах. От звука их голосов я весь покрылся мурашками, а от красоты пения в груди зажегся древний огонь.

По витой лестнице снизу к алтарю поднялся настоятель Халид: черная ряса, на губах – вечная жуткая «улыбка». Он поднял руки, и на темной коже его предплечий я увидел серебристые татуировки: Санаил, ангел крови, скрещенные мечи и переплетенные розы, Дева-Матерь с младенцем-Спасителем на руках.

– «Я есмь слово и путь, говорит Господь», – напевно произнес Халид. – «В крови Моей грешник да обрящет спасение, а терпеливый – ключи к Моему царствию вечному».

Собравшиеся хором отозвались: «Véris». Так всегда отвечали прихожане на мессах. Эта старинная формула в переводе с элидэнского означала «наивысшая истина».

– Мы принимаем нового брата в этом Твоем доме, Господи. – Халид взглянул на меня. – Его рождение – мерзость, жизнь – грех. Его душа обречена на погибель, но мы молим Тебя дать ему сил превзойти порочность своего сотворения и с честью сражаться против бесконечной тьмы.

– Véris, – подтвердили братья.

Зазвенел алтарный колокол, а я буквально затылком ощутил дыхание Господне.

– Габриэль де Леон, – скомандовал Халид. – Подойди.

Мастер Серорук кивнул, и я, осенив себя колесным знамением, сам не заметил, как очутился у жаровни с бурлящей серебристой жидкостью.

По лестнице поднялось еще шесть человек, омытых теплым светом висевших под потолком шариков. Настоятельница Шарлотта вела трех женщин в черных облачениях с серебряной окантовкой. За кружевными вуалями угадывалась напудренная кожа и багряные рисунки в форме семиконечной звезды на глазах. Но еще две девушки, шедшие следом, носили белое облачение новиций; их лица были открыты и не накрашены.

Вот они встали передо мной у алтаря, и я сразу же узнал обеих, потому что видел их этим днем на конюшне. Хлоя, миниатюрная зеленоглазая и конопатая девушка, и та самая красавица с волосами цвета воронова крыла, которую настоятельница высекла за неповиновение. Она снова посмотрела на меня своими темными глазами.

Астрид Реннье.

На моих глазах сестра-новиция Хлоя развернула кожаный футляр с оттиском в виде семиконечной звезды; внутри лежал набор игл – длинные, они поблескивали в медовом свете.

– Мы молим Бога, дабы Он ниспослал тебе сил выдержать грядущие страдания ночи, – сказал Халид, – как ниспослал Он их Спасителю. Ибо сегодня ты отведаешь малую их долю.

Я непонимающе уставился на Халида.

– Левую руку на алтарь, – приказал тот.

Как и было велено, я опустил руку на деревянную поверхность, но лишь когда сестра-новиция Хлоя развернула ее ладонью кверху, понял, что меня ждет. Хлоя протерла кожу прохладной влажной тряпицей, и в ноздри мне ударил резкий запах крепкого спирта. Затем Астрид Реннье окунула иглу в кипевшую на жаровне серебристую жидкость. Заглянув мне в глаза, она стала произносить формулу, а остальные сестры вторили ей эхом:

 
Се – длань,
Владеющая пламенем,
Что освещает путь,
И обращает тьму
В серебро.
 

Астрид вонзила иглу мне в ладонь. Ощущение было острым и ярким, но длилось мгновение, и я лишь слегка вздрогнул, а опустив взгляд на руку, увидел капельку крови и втравленное под кожу серебро. Настоятельница Шарлотта наклонилась, изучая прокол, и сдержанно кивнула. Я тяжело сглотнул со вздохом. Было вроде не так уж и больно.

Астрид снова уколола меня в руку. Потом еще. К двадцатому разу неудобство перешло в боль, а к сотому она сменилась страданием.

Габриэль покачал головой, пристально глядя на звезду у себя на левой ладони.

– Странное это дело, когда тебя так отмечают. Чувствуешь исступленную боль, а краткие промежутки между уколами кажутся одновременно раем и адом. В неудачные дни отчим колотил меня, как собаку, но такой муки, какую причинила мне Астрид, я еще не знал. Она… жгла раскаленным железом. Я словно вышел из тела и в горячечном бреду наблюдал за процессом со стороны.

Я не знал, выдержу ли до конца, но понимал, что это – проверка, одна из многих грядущих. Если я испугаюсь иголок, то как мне сражаться с чудовищами из тьмы? Как мне тогда отомстить за сестру, защитить церковь Господню?

Я пробовал сосредоточиться на хоре, но для меня он звучал, словно погребальная песнь. Потом закрыл глаза, но ожидание следующего укола превратилось в пытку, и я посмотрел на Спасителя.

В Заветах говорится, что его освежевали заживо. Жрецы старых богов отказались принять Единую веру, распяли его на колесе от колесницы, исполосовали шипами, жгли огнем, а затем перерезали горло и бросили в реку. Он мог бы воззвать к Отцу Вседержителю, чтобы Тот спас его, но предпочел принять судьбу, зная: это объединит церковь и распространит Его слово во все уголки империи.

В крови этой да обрящут они жизнь вечную.

И вот империи грозила гибель, а церковь оказалась под натиском нежити. Я посмотрел в глаза его изваянию и взмолился:

– Дай мне сил, брат, и я отдам тебе все.

Я потерял счет времени; к концу моя ладонь превратилась в кровавое месиво, но вот наконец Астрид выпрямилась, а Хлоя плеснула мне на руку обжигающего спирта. Сквозь кипящий туман я разглядел рисунок: метку мучеников, выполненную серебристыми чернилами.

Идеальная семиконечная звезда.

– Брат Серорук, – сказал Халид. – Подойди.

Мастер Серорук осенил себя колесным знамением и приблизился к нам.

– Клянешься ли ты перед Господом Всемогущим, что введешь этого недостойного юношу в догматы Ордо Аржен? Клянешься ли перед святой Мишон, что станешь ему рукой водящей и щитом укрывающим, покуда его окаянная душа не окрепнет, дабы смог он оберегать этот мир самостоятельно?

– Клянусь кровью Спасителя, – ответил Серорук.

Халид перевел взгляд на меня.

– Клянешься ли ты перед Господом Всемогущим посвятить себя догматам нашего Ордена? Подняться над мерзким грехом своей природы и прожить жизнь в служении Святой церкви Гоподней? Клянешься ли перед святой Мишон подчиняться наставнику, внимать его голосу, следовать за его водящей рукой и вести жизнь праведную?

Я вспомнил день, когда вернулась сестра, и понял, что среди этих братьев, в этом святом ордене обрету силы и не дам подобному ужасу повториться.

– Клянусь кровью.

– Габриэль де Леон, нарекаю тебя инициатом Серебряного ордена святой Мишон. Да ниспошлет Всемогущий Отец наш тебе отваги. Да одарит благословенная Дева-Мать тебя мудростью. Да ниспошлет единственный истинный Спаситель тебе силы. Véris.

Я посмотрел в глаза аббату, и когда его хищная «улыбка» сделалась чуточку шире, от гордости весь покрылся мурашками. Серорук коротко кивнул – впервые удостоив знака одобрения с тех пор, как спас меня в Лорсоне. Голова шла кругом, а боль казалась благословением, но, несмотря на туман в голове, я ощущал умиротворение, какого прежде не ведал.

Вместе с Сероруком я вернулся на место. Прозвенел колокол, призывая всех встать. Сестры и новиции вокруг алтаря склонили головы. Халид же устремил свой взор на витраж в виде семиконечной звезды.

– От светлейшей радости к глубочайшей скорби. Мы призываем тебя, святая Мишон, в свидетели. Мы молим тебя, Господь Всемогущий, дабы отворил Ты врата Своего царствия вечного. – Он перевел взгляд на седеющего угодника-среброносца в дальнем конце нашего ряда. – Брат Янник, выйди вперед.

Хор смолк. Брат Янник стиснул зубы и возвел очи горе. У него было худое лицо, а у красных глаз залегли морщины, следы бессонных ночей. Сидевший рядом светловолосый парень – ученик, догадался я, – бледный от горя, крепко сжал его руку. Янник же сделал глубокий вдох и вышел к Халиду.

– Ты готов, брат? – спросил Халид.

– Готов, – надтреснутым, будто стекло от удара голосом ответил он.

– Ты твердо решил, брат?

Угодник-среброносец взглянул на семиконечную звезду у себя на левой ладони.

– Лучше умереть человеком, чем жить чудовищем.

– Тогда на небеса, – тихо произнес Халид.

Янник кивнул:

– На небеса.

Хор запел снова, и я узнал слова гимна, который исполняют на панихидах: печальную и прекрасную «Memoria Di». Халид двинулся к западному выходу, а Янник поплелся за ним, точно сноходящий. Один за другим во внутренний двор за дверями для мертвых вышли и остальные члены конгрегации. Я не смел заговорить, дабы не испортить момент, такой гнетущий и сакральный. Однако мастер Серорук знал, о чем я думаю.

– Это Красный обряд, Львенок, – шепнул он. – Судьба, что ожидает нас всех.

Снаружи мы выстроились в ряд и теперь смотрели, как настоятель Халид и брат Янник выходят на каменный выступ, примеченный мною ранее, и который де Косте назвал Небесным мостом. Я посмотрел на колесо у края платформы над пропастью, на реку далеко внизу, и некая часть меня догадалась, что будет дальше.

– Мы дети ужасного греха, – пробормотал мне Серорук. – И этот грех в итоге развращает всех бледнокровок. В нас живет жажда наших отцов, Львенок. Есть способы унять ее на время, дабы мы могли заслужить место в царствии Вседержителя, но в конце концов Бог карает нас за наше кощунственное сотворение. С возрастом мы, бледнокровки, становимся сильнее, однако крепчает и бессмертный зверь, бушующий в наших смертных оболочках. Ужасная жажда, которая требует крови невинных.

– Янник… кого-то убил? – шепотом спросил я. – Выпил…

– Нет. Просто он больше не в силах выносить жажду. Чувствует, как она распространяется в нем, подобно отраве. Слышит ее, закрывая глаза по ночам. – Наставник покачал головой и чуть слышно объяснил: – Мы называем это sangirè, Львенок. Красная жажда. Поначалу это шепот, нежный и сладкий, но постепенно он переходит в неумолчный крик, и если не унять его, поддашься, превратишься в голодного зверя. Это хуже, чем быть нижайшим из порченых.

Серорук мотнул головой в сторону Янника и голосом, полным скорби и гордости, сказал:

– Уж лучше окончить жизнь вот так, чем утратить бессмертную душу. В конце концов выбор встает перед всяким бледнокровкой: жить чудовищем или умереть человеком.

Даже здесь слышалось пение хора. Брат Янник скинул пальто и снял блузу. Под одеждой его тело украшали татуировки: образы мучеников и Девы-Матери, ангелов смерти и надежды. Они рассказывали историю жизни, прожитой в служении Богу. Снаружи угодник выглядел крепким и здоровым, но одного взгляда ему в глаза хватило, чтобы понять: внутри все обстоит иначе. И тогда мне вспомнилась ночь с Ильзой. Как сок ее вен ручьем потек мне в рот. Как с каждым глотком мое неистовое сердце билось только сильнее, а ее – слабее. Я вспомнил жажду, завлекшую меня столь далеко.

Во что она превратится с годами?

Во что превращусь я?

– Молим и призываем Тебя в свидетели, Отец Вседержитель, – воззвал Халид. – Как Твой рожденный сын пострадал за грехи наши, так наши братья пострадают за него.

– Véris, – отвечали братья.

Янник обернулся к нам и возложил руки на колесо. У меня во рту сделалось кисло, когда настоятельница Шарлотта подошла к нему с кожаной плетью, украшенной серебряными шипами. Но настоятельница лишь прижала плеть к плечам брата Янника, совершив семь ритуальных касаний, знаменующих семь ночей, в которые терпел страсти Спаситель. Затем к коже Янника прижали свечу, символ пламени, опалившего смертного сына Бога. Наконец Халид, опустив голову, достал серебряный нож. Хор тем временем почти допел гимн.

– Блаженная Дева-Матерь…

Я выдохнул.

– Страдания несут спасение, – напевно произнес Халид. – Служа Богу, обретаем мы путь к престолу Его. По крови и серебру прожил этот угодник, и так он умирает.

– В руки Твои, Господи, – прокричал Янник, – вручаю я свою недостойную душу!

Я вздрогнул, когда в руках Халида блеснул клинок и вспорол брату горло от уха до уха. На землю хлынул поток крови, и Янник закрыл уставшие глаза. Отзвучали последние ноты «Memoria Di», мне стало нечем дышать, а Халид осторожно, точно отец, провожающий сына ко сну, столкнул Янника за край платформы – и тот полетел вниз, навстречу водам в пяти сотнях футов под нами.

Собравшиеся осенили себя колесным знамением, а у меня в животе похолодело от страха. Среди новиций я заметил сестру Реннье: она опять смотрела на меня своими темными глазами. Тем временем Халид под звон колоколов огляделся и удовлетворенно кивнул.

– Véris, – сказал он.

– Véris, – эхом отозвались все.

Я опустил взгляд на свежую татуировку у меня на ладони, в которой пульсировала боль.

Метка жгла огнем.

– Véris, – прошептал я.

IX. Сладчайший и темнейший

Той ночью отдохнуть мне так и не довелось. Я лежал в казарме, вслушиваясь в скрип старых деревянных стропил. Посвященные угодники-среброносцы спали в личных кельях этажом выше, а мы, инициаты, делили общую комнату. Коек в ней было больше, чем нужно, – хватило бы на полсотни учеников, но с мессы со мной сюда вернулось человек десять.

Голова шла кругом. Всего за день я получил два прекраснейших подарка, место в святом ордене и обещал Богу свою жизнь. Но еще я видел церемонию, на которой члена этого самого ордена убили, спасая от тьмы в душе. И оказалось, что та же судьба ждет меня.

Это был только вопрос времени.

– Первый день – один из самых странных.

Я обернулся и посмотрел на парня на соседней койке – того, который держал за руку Янника, пока он не вышел к алтарю. Это был ученик погибшего угодника. Крупный, с волосами песочного цвета, а судя по его церемонной манере речи, происходил он из Элидэна. Блеснув воспаленными от слез глазами, парень искоса посмотрел на меня.

– Тот еще денек, – согласился я.

– Я бы сказал, что со временем станет проще, но лгать не привык.

– Я не в обиде. – Я кивнул. – Меня зовут Габриэль де Леон.

– Тео Пети. – Здоровяк пожал мне руку.

– Соболезную по поводу твоего наставника. Помолюсь за его душу.

Тут он сверкнул глазами и ожесточившимся голосом посоветовал:

– Прибереги молитвы для себя, сопляк. Проси Бога о том, чтобы дожить до выбора, который сделал мой учитель. И о таком же мужестве.

Он задул светильник, и комната погрузилась во мрак. Я лежал в темноте, вглядываясь в густую черноту, ворочаясь с боку на бок, пока наконец де Косте не зарычал на меня с койки напротив:

– Спи уже, пейзан. Завтра тебе пригодятся силы.

Я и не знал, насколько его слова были верными. Наутро меня разбудили колокола собора; я будто совсем не спал, а в ожидании грядущего я боялся и одновременно сгорал от нетерпения. Татуировка на ладони болела и кровоточила, но после торжественной утренней мессы брат Серорук дал мне флакон ароматного бальзама.

– «Благосерд», – пояснил он. – Из-за серебра в чернилах рука заживать будет дольше, но бальзам поможет, пока кровь не сделает свое дело. А теперь ступай за мной. И оставь меч тут. Это же не твой член, еще руку себе оттяпаешь ненароком.

Исполнив распоряжение, я вышел с наставником на воздух. От холода в то утро яйца у меня чуть не втянулись в живот. В скудном и прекрасном свете, разлившимся над монастырем, мы по веревочному мосту двинулись туда, где силуэтом очерчивалась Перчатка. Внутри у меня все так и трепетало, а в морозном небе над нами нарезал круги, взывая к хозяину, Лучник.

– Наставник… куда мы идем? – спросил я.

– На твое первое испытание.

– Чего мне ожидать от него?

– Того же, что ждет тебя по жизни, Львенок. Крови.

Серорук взглянул на змеившуюся между столпами реку и вздохнул. Сегодня им владело странное настроение, но в чем причина – во вчерашнем обряде или другой напасти, – я не знал.

– Я даже немного завидую тебе, малец. Первая проба – самая сладкая. И самая темная.

Я понятия не имел, о чем он толкует, но и Серорук, похоже, не собирался отвечать на расспросы. Когда же мы вошли в Перчатку через большие двойные двери, я увидел арену для испытаний: круглую площадку под открытым небом; на мощенной гранитом поверхности бледным известняком была выложена большая семиконечная звезда. Вдоль кромки тянулись учебные манекены и странные механизмы, а на стенах висели стяги с незнакомыми гербами.

В нашу сторону тянулись бледные тени ожидавших в центре звезды людей. Впереди стоял Халид: руки скрещены на груди, полы пальто трепещут на ветру. За спиной у него висел прекрасный меч из сребростали: двуручный, смертоносный, выше меня. Халид кивнул при нашем приближении, и мы с Сероруком низко поклонились.

– Светлой зари, инициат де Леон. Брат Серорук.

– Божьего утра, настоятель, – ответили мы.

Халид жестом обвел пришедших с ним людей.

– Это люминарии Серебряного ордена, де Леон. Они пришли засвидетельствовать твое испытание крови. Добрую настоятельницу Шарлотту, главу Серебряного сестринства и мастера эгиды, ты уже знаешь.

Опустив взгляд, я поклонился мрачной женщине. Она с головы до пят была затянута в черное монашеское облачение, а ее лицо, отмеченное четырьмя розовыми рубцами, в блеклом свете казалось отлитым из воска. Когда она улыбнулась мне тонкой безжизненной улыбкой, я мельком подумал: кто же это ее так разукрасил?

– Светлой зари тебе, инициат. Да благословит тебя Дева-Матерь.

Халид мотнул головой в сторону пожилого человека в черной рясе.

– Это архивист Адамо, хранитель Большой библиотеки и истории Ордо Аржен.

Тот моргнул, уставившись на меня сконфуженно из-за толстых стекол очков. Кожа его была сморщенной, словно намокшая бумага, волосы – белыми, как снега моей юности. Спина сгибалась под тяжестью прожитых лет, а на покрытых печеночными бляшками руках я не заметил ни капли серебряных чернил.

– Аргайл а Сав, – сказал Халид, указав на стоявшего рядом великана. – Серафим братьев очага и мастер-кузнец Сан-Мишона.

Посмотрев мне в глаза, здоровяк кивнул в знак приветствия. Судя по ежику рыжих волос и похожей на кирпич массивной челюсти, прибыл он из Оссвея. Его левый глаз скрывало бельмо, а всю левую половину лица уродовал шрам от ожога, но самое удивительное – то, что вместо левой кисти к его руке был пристегнут кожаным ремнем протез из металла с каким-то хитрым механизмом. Бицепсы у Аргайла обхватом потягались бы с ногой иного мужчины, а светлую кожу покрывали оспинки ожогов, как у настоящего кузнеца.

– Инициат, – пробурчал он. – Да ниспошлет сегодня Господь тебе силы.

– Это сестра Ифе, – сказал Халид. – Адептка Серебряного сестринства.

Аббат показал на юную сестру подле Шарлотты, с любопытством смотревшую на меня голубыми глазами: стройная, миловидная; из-под чепца слегка выбился вьющийся локон темно-рыжих волос. В руках Ифе держала плоский ларец полированного дуба, а ее ногти были обкусаны до корней.

– Божьего утра, инициат. – Она поклонилась. – Да благословит тебя Дева-Матерь.

– Добрая сестра будет помогать в сегодняшнем испытании. Что же до мастера испытаний, – Халид со своей хищной «улыбкой» глянул на Серорука, – то он представится сам.

Я взглянул на упомянутого брата. Тот стоял подле Халида, словно резко очерченная тень: темно-серые усы, такие длинные, что можно завязать бантиком на бритой башке; глаза – как два сортирных очка. Выглядел брат старше Халида и Серорука – разменял, наверное, четвертый десяток. Он был худощав, а воротник пальто носил поднятым высоко и туго зашнурованным. Если не считать полированной ясеневой трости, оружия при нем никакого я не увидел.

– Меня зовут Талон де Монфор, я серафим охоты, – с резким элидэнским акцентом представился худой. – Ты станешь ненавидеть меня сильнее шлюхи, что исторгла тебя из своего чрева, и сильнее дьявола, поместившего тебя туда.

Я пораженно глянул на своего наставника, затем на Халида. Талон был серафимом охоты, вторым по чину угодником в Ордене, но отзываться в таком тоне о моей мама я бы этой сволочи не позволил.

– Моя мать не бы…

Хрясь! Трость Талона ударила мне по ногам.

– Ай!

– Во время испытания ты будешь говорить, когда к тебе обратятся. Понятно?

– Oui, – выдавил я, растирая бедро.

Хрясь!

– Что – oui, ты, неженка и скотоложец, любитель свинок?

– O-oui, серафим Талон, – задыхаясь, ответил я.

– Замечательно. – Худой глянул на Серорука, на прочих люминариев. – Можете занять свои места на трибунах, мои братья и сестры во Спасителе. Сегодня стужа, но мы быстро управимся. К концу часа либо завершим испытание, либо справим похороны.

Тут я слега побледнел, но мой наставник лишь похлопал меня по плечу:

– Не бойся. Внимай гимну, Львенок.

Вместе с Халидом и Шарлоттой Серорук двинулся к трибунам. Аргайл помог архивисту Адамо: опершись о железную руку кузнеца, старик медленно шаркал прочь со звезды. Шепчущий ветер бросал мне в лицо волосы; сестра Ифе осталась стоять рядом с серафимом, держа в руках деревянный ларец. Тощий угодник взирал на меня, словно филин, приглядывающийся к особенно сочной мышке, а я смотрел на трость у него в руке, как на готовую укусить гадюку.

– Что ты знаешь о зачавшем тебя холоднокровке, сопляк? – спросил Талон.

Вопрос застал меня врасплох. Во-первых, я не знал, что ответить. Во-вторых, от мысли о матери меня охватило негодование. Все эти годы она предупреждала меня о голоде, но ни словом не обмолвилась о том, кто я такой. Должно быть, стыдилась своего греха. Но ведь могла же как-то намекнуть…

– Ничего, серафим.

Хрясь!

– Ай!

– Говори, баловник неотесанный!

Я взглянул на каменные лица на трибунах и произнес громче:

– Ничего, серафим!

Талон кивнул.

– Ладно. Задавать следующий вопрос у меня желания не больше, чем у земли – носить тебя, но ты хоть что-нибудь понимаешь в божественных тайнах химии?

Сердце забилось чаще. У меня в деревне химия считалась темным ремеслом, поминать о котором решались только шепотом. Мама однажды сказала, что это нечто среднее между алхимией, ведовством и безумием. Не желая рисковать, я мотнул головой.

Талон вздохнул.

– Ну так позволь расширить твой так называемый кругозор, ты, членоголовый жоповлаз. Враги, с которыми тебе предстоит столкнуться на охоте, – самые смертоносные твари под Божьим небом. Холоднокровки, феи, неупокоенные, закатные плясуны, падшие… Однако Вседержитель не оставил тебя безоружным в этой бесконечной ночи. Мы научим тебя создавать нужные инструменты. Черный порошок игнис: одна искра – и он взрывается, обрушивая на чудовищ ярость неба. Серебряный щелок жжет плоть врагов. «Кронощит», «Благосерд», «Мертводух», «Терновник». – Из внутреннего кармана пальто Талон достал фиал с багряным порошком. – И, наконец, величайший дар из всех.

У меня пересохло во рту. Это был тот самый порошок, который Серорук и де Косте курили по пути сюда, на привалах у обочин Падубового тракта. От его дыма глаза у них наливались кровью.

– Что это, серафим?

– Это, ссанина ты безмозглая, санктус. Химическая вытяжка из того, что течет в жилах наших врагов. С ее помощью мы ослабляем жажду, унаследованную от чудовищ, которые нас зачали, и высвобождаем Господние дары, дабы сподручнее было отправить врагов назад в преисподнюю.

– То есть это…

Он кивнул.

– Кровь вампиров.

– В рот меня… – выдохнул я.

– Заветы называют содомию смертным грехом, так что это не ко мне. – Талон коротко улыбнулся. – Хотя ты хорошенький, де Леон, и твое предложение льстит.

Я хихикнул, приняв ответ за остроту.

Хрясь!

– Ай!

– Санктус – священный дар святой Мишон. Величайшее оружие бледнокровки против бесконечной ночи и нашей проклятой природы. Сегодня ты начнешь овладевать им и своими дарами. Первый шаг, целочка ты рваная, – это определить, к какому из четырех кланов принадлежал бессмертный хер твоего папаши. Но прежде, чем мы начнем… – Он раскрутил трость на пальцах и нахмурился. – Ты должен дать мне на это разрешение.

Я сглотнул, растирая ногу.

– Разрешение, серафим?

– Бледнокровкам запрещено использовать свои дары друг на друге без согласия под страхом наказания плетью. Мы братья по оружию, де Леон, нас роднят и цель, и кровь, и мы должны доверять друг другу как никому другому. Итак, ты согласен?

Я в нерешительно взглянул на сестру Ифе.

– А что будет, если нет?

Хрясь!

– Ай!

– Так. Ты. Согласен?

– Согласен!

Талон кивнул, прищуриваясь, я же ощутил очень странное чувство, словно кто-то легонько провел пальцами мне по черепу. Словно кто-то зашептал у меня в голове. Я поморщился, будто в глаза мне ударил луч света.

– Что… ч-что вы творите?

– У вампиров есть общие способности, которые наследуют все бледнокровки, но есть и уникальные, свойственные отдельным кланам. – Талон указал на один из гербов на стене: белый ворон в золотом венце. – Железносерды, вампиры крови Восс. Их плоть – как сталь, бывает неуязвима для серебра. Старейшины клана выдерживают и яростное пламя, но куда большее опасение вызывает их умение читать мысли слабых людей.

Мне стало ясно, откуда это странное чувство: серафим, сука, залез ко мне в голову, стал тенью в моем сознании. Внезапно он отпустил меня.

– Учись лучше закрывать разум, идиот ты мой слюнявый, – предупредил Талон. – А не то вампиры Восс распотрошат твою никчемную башку.

Я зажмурился и тряхнул головой, сообразив, что Талон унаследовал дары Железносердов. Кем тогда был мой отец? Чем же особенным наградила меня его окаянная кровь? Я немного пал духом от мысли, что серафим так запросто влез ко мне голову, но вместе с этим трепетал в предвкушении, когда же раскроется мой дар.

Серафим тем временем указал на другой герб с шитьем в виде двух черных волков и двух узорчатых красных кругов – лун Ланис и Ланэ.

– Клан Честейн, Пастыри. Этим холоднокровкам подвластны животные. Честейны видят их глазами, управляют зверями, как марионетками. Старейшины клана даже умеют принимать облик облюбовавших мрак созданий: летучих мышей, кошек, волков. Когда охотишься на Честейна, сопляк, зверям доверия нет, ибо те из них, что зрячи во тьме, – во власти вампиров.

Серафим кивнул в сторону третьего герба: щит в форме сердца, который омывает волна прекрасных роз и змей.

– Клан Илон, Шептуны. Эти – опаснее мешка сифилитических змей. Сломить волю слабого умеет любой вампир, но Илоны играют чувствами: подогревают гнев, усиливают страх, воспламеняют страсть. А если охотник не может положиться на собственное сердце, на что ему опереться тогда?

Талон махнул тростью в сторону последнего герба: белый медведь и разбитый щит на синем поле.

– Клан Дивок, Неистовые. Обладают силой, при виде которой прочие гнилые выблядки ночи обделывают свои нечестивые панталоны. Эти твари голыми руками порвут на части взрослого мужчину. Старожилы их клана кулаками пробивают крепостные стены, а от их поступи дрожит земля. Прочие холоднокровки рядом с ними – беззащитные дети.

У меня закружилась голова, а Талон обратился к стоявшей рядом монахине:

– Добрая сестра?

Ифе открыла ларец, из которого достала фигурную серебряную трубку, выполненную в форме Наэль, ангела благости: сложенные ладони образовали чашечку, в которую Талон отсыпал щепотку санктуса.

– Итак, чудовище, что обрюхатило твою мамашу, принадлежало к одному из этих четырех кланов. И тебе передался его дар крови, пусть и жиденький. Помнишь, как начал проявлять какие-нибудь странные способности? Ребенком тебя не тянуло к животным? Не получалось делать так, чтобы всегда выходило по-твоему? Или, может, ты заранее знал, что скажут другие?

Я прикусил губу.

– Моя сестра Амели… Ее убил холоднокровка, и она вернулась домой порченой. Я сражался с ней голыми руками.

– Хм-м-м… – Талон кивнул. – Возможно, ты из Дивоков. Та же проклятая кровь течет в жилах нашего настоятеля. Отлично. С этого и начнем.

Я обернулся, и Халид кивнул мне с трибуны. От мысли, что я из одного с ним рода, у меня внутри снова все затрепетало.

Талон трижды ударил о плиты палкой. Заскрипел, смещаясь, промасленный камень, и в центре звезды открылся люк.

К нам на цоколе из темного гранита поднимался тот самый порченый, которого Серорук привез в монастырь из Лорсона. Его серая, покрытая пятнами кожа напоминала пустошь, рот – усеянную лезвиями яму. Он был прикован к полу серебряной цепью, от прикосновения которой шипела и дымилась его плоть. Взглянув в пустые глаза порченого, я будто снова перенесся в тот день, когда домой вернулась сестра.

Открылись и другие секции семиконечной звезды, и на цоколях из них поднялась свора бойцовых волкособов; их тоже крепко держали стальные цепи. Твари заходились бешеным лаем на порченого в центре звезды, но чудовище смотрело только на меня полными бесконечного голода глазами.

Талон поднес к моим губам серебряную трубку с длинным мундштуком.

– Затянись поглубже, – посоветовал он. – Как святая Мишон собрала кровь Спасителя с колеса и обернула грех его смертоубийства на благо святого Божьего промысла, так и мы оборачиваем на благо собственный грех. В величайших ужасах закаляются величайшие герои.