Текст книги "Зеленая"

Так же менялись и другие занятия. Как-то ночью привезли и поставили под гранатовым деревом большой ткацкий станок; над ним натянули полотняный навес от дождя. Госпожа Леони начала учить меня другим способам ткачества. На кухню доставили свиную тушу, и мы с госпожой Тирей целых три дня разрубали ее на куски, чтобы я видела, из какой части туши получаются те или иные виды мяса. Одни куски мы закоптили, другие пожарили. Большую часть пришлось выбросить.

Управляющий не жалел ни времени, ни средств на мое образование. Я постепенно начала догадываться, кого из меня готовят.

Как я и предполагала, лучшая перемена в занятиях пришла со стороны Танцовщицы. Однажды она пришла на Гранатовый двор не в свой обычный час, а после ужина. В конце дня госпожа Тирей заставляла меня читать или упражняться в каллиграфии; спать мы по ее настоянию ложились рано. Я удивилась, узнав, что ко мне пришла наставница, и обрадовалась, увидев серебристую пардайну.

– Выйдем, девочка, – сказала Танцовщица с порога.

Госпожа Тирей у нее за спиной что-то едва слышно проворчала. Судя по взглядам, которыми они обменялись, они о чем-то поспорили и госпоже Тирей пришлось уступить.

Луна отбрасывала беззаботный свет на булыжники двора. Молодые побеги гранатового дерева были серебристо-черными, а тень от него, казалось, дышит чернилами. Мы немного постояли под холодными звездами, не говоря ни слова.

Я радовалась тишине и покою. Почти постоянно моя жизнь находилась под чьим-то бдительным надзором. Как же хорошо помолчать вместе с единственной подругой!

– Ты не боишься лазать по деревьям, – начала Танцовщица. – Это меня радует.

Я сдавила ладони.

В ее голосе зазвучали печальные нотки.

– На моих уроках ты можешь говорить, когда захочется.

– Госпожа, мне очень понравилось на дереве.

– Вот и хорошо. Хочешь повторить – при луне?

– Когда дерево темное? – Интересно, удастся ли мне забраться наверх? Тогда я была еще очень мала и потому почти не боялась; я готова была залезть всюду, лишь бы мне разрешили.

– Твоя подруга, луна, многое подскажет твоим глазам.

На мне была простая сорочка, а сверху – грубый шерстяной плащ, который я соткала сама. Руки и ноги у меня были голые.

Я полезла наверх. В душе еще жили воспоминания о самом первом разе. Пальцы радостно ощупывали узловатую, корявую кору. Босые ноги уверенно нащупывали ветки. Они были разные, и я взбиралась по ним легко, как по ступенькам лестницы.

Лезть на дерево было радостью. Забираясь наверх, я вспоминала время, когда была свободной. Свободы меня лишили, когда увели от Стойкого с его деревянным колокольчиком. Федеро крепко взял меня за руку и увел. Ничего удивительного, что госпожа Тирей так решительно не одобряла лазанья по деревьям. Чем выше я поднималась, тем больше воспарял мой дух, а древняя луна казалась моей самой старой подругой.

Я лезла и думала: вот если бы гранатовое дерево оказалось очень высоким, если бы оно возвышалось над всем городом Медные Холмы, удалось бы мне с вершины разглядеть дорогу домой, к папиному костру и одышливому дыханию буйвола?

Верхние ветви были легкими и тонкими. Они раскачивались даже под моим тогда еще легким весом. Сверху я видела крышу Гранатового двора. Листы меди, которые спасали нас от дождя, тускло поблескивали при луне. По верху серовато-голубой стены шла широкая, плоская дорожка – с земли ее не было видно. Я поняла, что там ходят караульные, солдаты, и сразу вспомнила стихи о войне, которые во множестве читала мне госпожа Даная. Почему Гранатовый двор охраняют? Дальше виднелись крыши домов; я мельком видела город, который почти не успела разглядеть, когда приплыла в гавань. С тех пор меня от него спрятали.

Я посмотрела в другую сторону. Более высокая внутренняя стена нашего двора больше походила на башню. В соседних дворах – я мельком видела их несколько раз сверху – виднелись кроны других деревьев. Неожиданно я подумала: а вдруг сегодня другим девочкам тоже позволили влезть на деревья? Может, я увижу других рабынь-кандидаток, которых прячут за серо-голубыми стенами, чтобы никто не осквернил их даже взглядом?

Танцовщица не торопила меня, поэтому я спустилась вниз не сразу. Я посмотрела на навес, закрывавший ткацкий станок, на ларь, в котором хранилась лошадиная сбруя и утварь для ухода за собаками, на сторожку рядом с воротами – оттуда начинался путь к свободе.

Каким бы крохотным ни был мой здешний мир, он казался намного богаче, чем канавы с лягушками по краям папиного поля. Мой отец был крестьянином, хотя я не знала, как на моем языке будет «крестьянское хозяйство». Место, где мы жили, было просто «местом, где мы жили». Дома я не научилась бы ни читать, ни считать, ни готовить вкусные блюда из всевозможных ядов.

Если бы меня не привезли в Медные Холмы, я не была бы рабыней.

– Никто не будет мной владеть! – сказала я на своем родном языке.

Спускаться оказалось гораздо труднее, чем подниматься. Я двигалась очень осторожно и все же два раза едва не упала. Последние десять локтей до земли я пролетела, лишь чудом не ударившись о навес. И все же мне удалось приземлиться на ноги.

Танцовщица смотрела на меня в упор, хотя ее глаза были скрыты тенью.

– Что ты видела там, наверху?

Я открыла было рот, но замолчала. Вряд ли ей хотелось услышать о крытой медью крыше дома, в котором я жила. Что же я в самом деле увидела? Не подумав, я выпалила первое, что пришло мне в голову:

– Путь к свободе!

– Сохрани его в сердце. Я не могу освободить тебя отсюда, но мы вместе можем навещать свободу.

Мне очень хотелось спросить ее, как это сделать, но мне мешала выдержка, которую в меня вколотили.

– А ну-ка, пробегись по двору! Беги как можно быстрее, – приказала Танцовщица.

– Долго бегать?

– Пока я не прикажу тебе остановиться или пока у тебя не подкосятся ноги.

Когда я поднималась к себе в спальню, плечи у меня ныли, а мысли в голове путались.

* * *

После той первой ночной пробежки я с трудом передвигала ноги. И все же ночная тренировка не унизила, а обрадовала меня. Радовала даже заслуженная боль в мышцах. Мне было больно не от чьей-то жестокости. Я честно расходовала силы. Госпоже Тирей Танцовщица сказала, что я растянула мышцы, упражняясь в перекрестном шаге.

В тот день снова приехал Федеро. Он пришел пешком, а не прискакал на лошади, и показался мне каким-то усталым, опустошенным. Море истрепало и запачкало его нарядный бархатный костюм; солнце раскрасило его кожу, и он уже не казался мне опарышем. Федеро напомнил мне спелую ягоду.

Когда пришел Федеро, я занималась во дворе с госпожой Леони. Едва увидев гостя, госпожа Леони встала и пошла искать госпожу Тирей – по крайней мере, я так подумала. Федеро сел на ее маленькую мягкую скамеечку и некоторое время молча смотрел мне в глаза.

Я едва заметно улыбнулась – мне не хотелось выдавать себя.

– Как ты живешь, девочка? – спросил он наконец.

– Я учусь.

– Хорошо. – Федеро взял меня за руку. Несколько раз повернул ее туда-сюда, осмотрел запястье, пальцы, ладонь, тыльную сторону ладони. – Ты хорошо учишься?

– Одни уроки труднее, другие легче.

– Которая из наставниц нравится тебе больше всего?

На миг я позволила себе улыбнуться по-настоящему:

– Танцовщица!

Он улыбнулся в ответ:

– Хорошо!

– У меня есть вопрос. – Мне до сих пор не хватило духу спросить ее саму.

– Можешь его задать, – сухо ответил Федеро.

– Почему у всех наставниц есть имена, а у нее нет? Только название профессии… – «Да и то не совсем точное», – подумала я.

– Хороший вопрос. – Федеро слегка склонил голову, и я увидела у него под глазом красное пятно, как будто его ударили. – Она принадлежит к немногочисленному племени, которое обитает далеко отсюда. Пардайны не открывают свои имена даже друг другу. У них в обычае – они называют его тропою душ – держать в тайне свою подлинную сущность. Говорят, их души так глубоко запрятаны, что живут в переплетении троп других пардайнов еще долго после того, как умирает тело. – Федеро пожал плечами. – Как бы там ни обстояло дело с их душами, многие предпочитают называться по роду занятий. Иным дают имена по цвету глаз или по любимому блюду.

– У меня нет имени. – Хотя когда-то было. – Но моя сущность вовсе не скрыта. Наставницы все время следят за мной со всех сторон. Они переделывают меня постепенно, каждый день.

На моих глазах его радость улетучилась, как птица перед грозой.

– Это не урок, который можно выучить. Ты и она отличаетесь, как звезды от ламп в твоем доме.

– И звезды, и лампы освещают ночь.

Он быстро погладил меня по голове:

– Никогда не забывай, кто ты.

– Я не твоя, – ответила я на родном языке.

– Молчание – твой друг, – ответил он на том же языке.

Я смотрела ему вслед. Федеро побрел к дому, чтобы побеседовать с госпожой Тирей. Вскоре вернулась госпожа Леони, и мы продолжили занятие.

Иногда уроки бывали весьма необычными. Читая книги госпожи Данаи, я наткнулась на одну сказку, которую рассказывали по-разному. Истории о богах, которые повторялись в разных формах и переходили из книги в книгу, сами по себе служили для меня откровениями; они казались мне священными знаниями, изложенными достоверно и умело.

Первой я прочла, если можно так выразиться, мужскую историю о богинях, которые посвятили себя заботе о женщинах. Гораздо позже та же самая история стала привлекать меня совсем по-другому, но вначале меня поразила изложенная в ней картина мира.

Сказка отца

Давным-давно весь мир был садом, в котором произрастали все племена и твари. За ними ухаживали и присматривали титанобоги. Отец Солнце, первый среди них, каждый день гулял по саду и огороду и проверял, здоровы ли побеги и молодые ростки. По ночам приходила Матушка Луна; она подрезала побеги и собирала урожай.

Их третьей дочери, которую звали Страстью, позволено было играть среди деревьев, на которых росли рыбы, и лиан, на которых росли птицы. Однако ей запрещали и близко подходить ко всем созданиям, покрытым мехом или волосами.

– Твоя природа пробудит их раньше времени, – говорила Матушка Луна, когда они пировали в голубом Небесном чертоге. – Играй с холоднокровными и бездумными крылатыми, которые не ощутят твоей силы.

– Так несправедливо, – жаловалась Страсть, как всегда жалуются дети.

– Ничего справедливого на свете нет! – грохотал Отец Солнце. – Мы радуемся, если нам удается просто установить порядок в этом мире, не говоря уже о справедливости. Твой брат Время тоже жалуется, что ему не дают играть с деревьями, на которых растут рыбы. Он бродит вдоль шпалер, на которых растут одушевленные, и тоже хнычет и требует справедливости.

Страсти хотелось заниматься именно одушевленными – двурукими, двуногими, обладателями замечательных густых запретных волос. Хотя их глаза еще не открылись и души еще не расцвели, Страсть представляла, как будет обнимать их одного за другим, прижиматься губами к их губам, ласкать их тела. Ей хотелось тоже повиснуть на шпалере и во весь голос прокричать о своем вожделении двоюродным сестрам – звездам.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – шептал ее брат Время. – Погоди, я тебе помогу.

– Все «погоди» да «погоди», – шептала в ответ Страсть. – А я хочу сейчас!

– Моя сила в течении, а не в осуществлении, – отвечал Время с улыбкой, сулящей что-то неведомое. – Поверь мне, все у тебя будет.

Страсть никак не могла не думать о мужчинах с кожей всех цветов, а также о великанах, эльфах и их ближайших родичах. И вот как-то раз она поднялась к Времени на его наблюдательную башню в такой час, когда Отец Солнце и Матушка Луна уединились, чтобы ублажить друг друга под одеялом из облаков.

– Ты обещал мне помочь!

Время ответил улыбкой, в которой читалось еще больше обещания.

– Исполни мою мечту – ляг со мной, а взамен я подарю тебе много часов, когда ты сможешь украдкой возлежать в саду со своими одушевленными.

– Лечь с тобой? – Страсть рассмеялась. – Ты еще подросток со впалой грудью и глазами темными, как сны Дядюшки Океана! – Она дотронулась до своих пышных грудей, приподняла их под сорочкой, словно в насмешку. – Зачем мне делиться с тобой моими дарами?

Время снова улыбнулся. Обещание на его лице стало очень большим.

– Затем, что Страсть всегда уступает Времени. У младенца Страсть отсутствует, в ребенке еще не сформировалась, в юности она требовательна, в пожилом возрасте неосуществима. Подаренные мною часы вернутся тебе стократно в том мире, который настанет, когда отец и мать разбудят сад!

Тогда Страсть сняла с себя сорочку и показала свое тело брату Времени. Она была воплощением женственности; волосы ее переливались всеми цветами радуги, глаза сверкали так ярко, что вовсе не имели цвета, губы были полными и манящими, как цветок лилии между ее ногами, кожа гладкая, как только что созревший персик. И хотя Время был узкогруд и бледен, а его мужское орудие не было очень большим, он, в силу своей природы, мог целую вечность оставаться готовым к любовным утехам. Долго он наслаждался в постели со своей сестрицей. Наконец, ее крики удовольствия сменились мольбами о пощаде. Ибо даже Страсть в конце концов умеряет аппетит.

Наконец, Время излил последнее свое семя на грудь Страсти. Он встал, оторвал кусочек ногтя мизинца на левой руке и вложил его в дрожащую руку сестры.

– Возьми его с собой в сад. Всегда держи его рядом с собой, и у тебя будет столько времени, сколько тебе понадобится.

Страсть так устала и измучилась, что ее передернуло, когда она представила в своем лоне другое мужское орудие. Но ей не терпелось испытать подарок Времени. Перекинув сорочку через руку, потому что ей было очень больно и она не могла натягивать ее на тело, Страсть, хромая, заковыляла в сад.

От нее исходил такой аромат удовлетворенного влечения, что даже холоднокровные рыбы на деревьях дрожали при ее приближении. Птицы бились на своих лианах, чувствуя ее приближение или даже пряный аромат ее дыхания. Когда Страсть шла мимо покрытых мехом животных, те видели тревожные сны, метались и рычали.

Когда же она подходила к шпалерам, на которых созревали отцы и матери всех одушевленных, их глаза, дрогнув, раскрывались. Мужчины приходили в готовность, груди у женщин отвердевали; они проводили языками по пересохшим губам. Все живые существа в том саду чуяли ее, желали ее, томились по ней.

Страсть, утомленная и измученная, испугалась и побежала в голубой Небесный чертог. На бегу она обронила в саду свою сорочку и ноготь Времени. Позже Отец Солнце пришел проверить всходы и увидел, что все одушевленные проснулись, а все животные беспокоятся. Он сразу понял, что Страсть проходила здесь; нашел он и доказательства того, что Время стал соучастником сестры.

– Ущерб нанесен, – сказал Отец Солнце Матушке Луне. – Наши дети возбудили одушевленных. Они придут в мир с несформировавшимися душами. – И он обронил на землю золотые слезы, которые иссушали ее.

Матушка Луна посмотрела на землю с ярко освещенных небес.

– Может быть, это и хорошо. Каждый отыщет собственной путь. Каждый взрастит душу себе по вкусу.

– Но многие потеряются в бессердечии, злобе, жестокости!

– Все они – твои дети, Отец. Не каждый ребенок – Преданность или Правда. Пусть и одушевленные живут своей жизнью.

Отец Солнце послушал совет жены. Он распахнул ворота сада, собрал всех, кто там произрастал, и бросил своих подопечных в мир. Рыбы упали в реки, озера и океаны. Птицы вспорхнули в весеннее небо нового мира. Звери, рыча и мыча, разбежались по земле. А одушевленные разошлись по тем местам, которые им больше всего понравились, и начали строить города и фермы и рассказывать друг другу сказки о жарких снах, которые они видели, пока спали в саду.

Потом Отец Солнце взошел на башню Времени и проклял сына за вероломство. Теперь Время познал все муки жизни и все больше увядает перед очередным зимним солнцестоянием. Таково его наказание за то, что он возлег со своей сестрой Страстью.

Потом Отец Солнце поднялся в голубой Небесный чертог и запер Страсть в ее покоях на год и один день, чтобы она не выходила, пока проклятие брата не пройдет первый круг и она не узнает, что с ним сталось.

Но Страсть почувствовала в себе толчки плода, который она зачала со Временем. Сидя взаперти в своих покоях, она родила множество дочерей-сестриц от семени брата. Она вскормила дочерей оставшимся семенем, которое брат излил ей на грудь; поэтому ее дочери вскормлены и мужским, и женским молоком. Ее потомки стали женскими богинями и рассеялись по миру. Они помогают повитухам, роженицам, матерям, лесбиянкам, проституткам и всем девочкам.

С тех пор мужские боги, когда только могут, стараются вернуть женских богинь Отцу Солнцу, хотя убийство богини – ужасное и трудно выполнимое деяние. Боги, которые ревностнее других преследовали женских богинь, пожертвовали толику своей плоти священному ордену, построившему Шафранную Башню; они стремятся восстановить чистоту душ и исправить зло, причиненное Страстью.

Чуть позже, примерно месяц спустя, мне довелось сопоставить эту необычную сказку с другой, в которой представлен явно женский взгляд на те же самые события. Госпожа Даная не знала, происходило ли все, о чем говорилось в сказках, на самом деле. Она считала, что это не имеет значения, но думала, что мне полезно будет брать уроки теологии. Впрочем, теология не входила в планы Управляющего. Поэтому госпожа Даная принесла мне больше книг, в которых обсуждались достоинства и недостатки богов.

Я, со своей стороны, кое-что почерпнула для себя из обеих сказок.

Сказка матери

Однажды, когда мир был еще юным, Матушка Луна правила на небесах первой среди титанобогов. Отец Солнце тогда еще не пробудился и не стал ее супругом, спутником-консортом. Он спал бесконечным сном на постели из горячего песка под ее покоями со стенами из слоновой кости. Иногда, в час отдохновения от трудов небесных, Матушка Луна спускалась к нему и ложилась с ним. Хотя Отец Солнце спал, он и во сне дарил ей свое семя, и Матушка Луна зачинала детей.

Любимицей Матушки Луны была Страсть. Страсть обладала красотой, которая затмевала даже красоту матери. Волосы у Страсти напоминали одновременно золотую летнюю пшеницу, рыжие осенние листья, черный зимний лед и бледно-розовые весенние побеги. Кожа ее сияла отраженным звездным светом и была белой, как сливки. Губы у нее были слаще меда и пьянили больше вина. Страсть унаследовала все совершенство юного мира.

И вот однажды Матушка Луна разбила сад в землях, окружающих ее палаты из слоновой кости. В том саду посадила она предшественников будущего мира; они зрели на лозах, в земле, на деревьях. На востоке подрастал крупный рогатый скот. Между большими земляными колыбелями росли другие звери – кто на стеблях, кто на колосьях. На севере поместила Матушка Луна холоднокровных и крылатых тварей; не было у них ни меха, ни острых клыков, ни разума. На юге росли теплокровные животные; созревая и наливаясь теплом Отца Солнца, они готовились охотиться на других живых тварей и поедать их плоть.

Матушка Луна знала: чтобы ее урожай созрел, придется разбудить супруга. Подобно всем мужчинам, Отец Солнце часто прислушивался не к голосу разума, но к зову своих чресел. Матушка Луна старалась затянуть период ожидания.

В западном углу сада произрастали одушевленные. Они мирно спали на постели из мягкой листвы, умывались и очищались прозрачной родниковой водой. Одушевленные пользовались особой заботой Матушки Луны; она хотела, чтобы они были многочисленными и счастливыми. Были там мужчины всех цветов и размеров, а также эльфы и гномы, водяные и домовые, великаны и тролли – все, кого сотворили деятельные руки Матушки Луны в утреннем полумраке мира.

Как среди людей, так и среди потомства Матушки Луны имелись братья и сестры. Страсть резвилась с Любовью и Пониманием, близнецами Правдой и Милосердием, Справедливостью, Послушанием и прочими сестрицами. За окнами в парке у палат из слоновой кости состязались и дрались друг с другом их братья; они стреляли друг в друга стрелами с наконечниками из небесного железа.

Наблюдая за играми, Страсть прониклась вожделением к своему брату Времени. Он был красивый парень, крепкий, способный вынести все годы мира на своих широких плечах. Однажды, когда Матушка Луна отправилась в свой обычный путь по небу, Страсть пригласила Время в свои покои.

– Приди, братец, я научу тебя одной игре, – сказала она, когда они встретились на западных ступенях. Страсть облизнула губы, чтобы Время сразу понял, какие у нее намерения.

– Подобает ли твоя игра мужчинам? – спросил он. – Мужчинами управляют их чресла, в которых имеется два маленьких мозга, каждый не больше оливки. Поэтому соображают они не очень быстро.

Страсть коснулась своей груди и улыбнулась:

– Она подобает мужчинам больше других! – Ей казалось, что не понять ее невозможно.

– Тогда я приглашу братьев! – воскликнул Время и обернулся, собираясь созвать их.

Страсть схватила его за руку и притянула к себе, а другую руку положила на его мужское орудие.

– В мою игру мужчина и женщина играют наедине, – шепнула она ему на ухо.

Наконец Время понял, чего она от него хочет. Следом за Страстью он вошел в ее покои, но был так нетерпелив от похоти, что сорвал с нее одежды и, не считаясь с ее желаниями, тут же излил в нее свое семя. Страсть отругала и выгнала его; он со смехом убежал.

Груди Страсти отяжелели, и лоно ее было жарким после быстрого натиска Времени. Она пошла в западную часть сада, где спали одушевленные, и там, дабы утолить свои желания, стала соединяться со всеми по очереди, с мужчинами и женщинами. Все они улыбались во сне, когда она утоляла их и себя. Все шептали слова благодарности и погружались в приятные сны, полные вожделения, носителями которого являемся мы все.

Наконец Страсть вернулась во дворец из слоновой кости. Хотя ее лоно наполнилось семенем и ароматами всех одушевленных из сада, она никак не могла насытиться. Тогда она спустилась под землю, где стояла постель отца из горячего песка, и приняла обличье своей матери. Страсть оседлала Солнце и разбудила его божественную силу. В разгар их совокупления Отец Солнце проснулся. Думая, что перед ним жена, Отец Солнце притянул Страсть к себе и стал ублажать ее и себя всеми возможными способами.

Матушка Луна вернулась домой и услышала стоны в западной части сада и смех сыновей. Она быстро вошла в дом, где сияние Отца Солнца уже раскрасило стены оранжевым рассветным светом. Она увидела, что Страсть совокупляется с Отцом Солнцем, и в гневе своем заперла дочь в ее покоях на год и один день. Затем Мать Луна сама легла на ложе Солнца, пытаясь снова усыпить своего супруга.

Но было уже поздно. Страсть пробудила мир. Люди дрожали от похоти, и Отец Солнце восстал со своего ложа, пылая жаром, и вознесся на небеса. С тех пор началось все зло в мире – но и добро тоже берет начало в тех днях. Запертая в своих покоях, родила Страсть множество дочерей, для всех племен одушевленных. Она научила их всему, что умела сама; рассказала обо всех, кто рос в саду, назвала по именам всех своих братьев и сестер и описала их качества, рассказала о неизменности Матушки Луны и о ее циклах – и послала дочерей в мир присматривать за одушевленными женщинами, которых она по ошибке выдала из-за невинного своего вожделения.

С тех пор женские богини спасают женщин от хищнических устремлений мужчин и учат, как обратить мужскую похоть к своей выгоде. Семейные узы, если они скованы хорошо, могут привязать мужчину к постели женщины. Монета, потраченная на час любовных утех, отнимает у мужчины его злобу. Иные женщины предпочитают возлежать только с другими женщинами; в этом они находят утешение и покой. Женские богини всегда осторожны, ибо неподалеку всегда таятся злые мужчины или их боги. Вот почему во всех женских храмах толстые стены и прочные двери.

Всю зиму я читала книги и готовила, а весной Танцовщица предложила мне занятие поинтереснее. Наши ночные пробежки по двору давно уже стали привычными; после них ноги у меня уже не подкашивались. Иногда я могла бегать часами. Кроме того, Танцовщица приказывала мне забираться на гранатовое дерево и проверяла, быстро ли я лазаю. Она требовала, чтобы я поднималась и спускалась все быстрее и быстрее. Она установила в тренировочном зале деревянную планку; я училась танцевать, держась за нее. Еще мы занимались на камнях во дворе, прыгали вверх и вниз по лестнице. Правда, вскоре госпожа Тирей начала ворчать, что мы сломаем дом.

Занятия с Танцовщицей дарили мне радость; хотя на них я уставала, они прибавляли мне сил.

Однажды Танцовщица пришла с кожаным ранцем за плечами.

– Открой, – велела она, когда мы зашли за дерево, чтобы нас не видно было из дома.

Я открыла ранец и увидела несколько свертков темной материи.

– Влезь на дерево и спрячь повыше. Спрячь так, чтобы не было видно ни с земли, ни с галереи.

– От госпожи Тирей? – Я ничего не могла утаить от женщины-утки, даже то, что происходило у меня в кишечнике. Только мои мысли принадлежали мне безраздельно, хотя, бывало, я сомневалась и в том.

– Не прячь их ни от кого, – ответила Танцовщица. – Ни от кого и от всех.

Я влезла на дерево и спрятала свертки, потому что успела узнать дерево так же хорошо, как собственное одеяло. Наверху я немного помедлила, а потом спустилась вниз.

– Не знаю, что ты задумала, – сказала я, – только ничего не выйдет: по вечерам госпожа Тирей смотрит в окно и ждет моего возвращения.

– Да. – Зубы Танцовщицы блеснули в улыбке.

– Когда же я надену твой подарок?

– Сама поймешь.

Мы немного побегали; в углах двора Танцовщица приказывала мне падать и кувыркаться через голову.

Всю неделю по вечерам мы бегали; я носилась по двору, пока ноги не начинали подкашиваться, а грудь словно жгло огнем. По ночам я без сил валилась в кровать, гадая, когда же мне нужно будет надеть таинственные черные одежды Танцовщицы. Мне хватало ума не доставать с дерева свертки днем; я понимала, что за мой поступок меня в лучшем случае выпорют. Госпожа Тирей подсматривала и за нашими вечерними занятиями. Я боялась даже думать о спрятанных на дереве вещах.

Потом, когда разгадка вдруг пришла ко мне, я сама удивилась. Какой же я оказалась несообразительной! Как-то вечером, заваривая эвкалиптовый чай для госпожи Тирей, я вдруг поняла: я знаю, как незаметно выйти к Танцовщице. Я добавила в настой листьев страстоцвета, чтобы женщина-утка крепче спала – в тот день она как раз напоминала мне о том, какая тонкая грань существует между неприятным запахом и нежным ароматом, между лекарством и ядом. Сама я напилась родниковой воды, чтобы мочевой пузырь разбудил меня через час или два после того, как мы ляжем спать.

В тот вечер я не получила ни порки, ни выговора. Я долго лежала в постели и прислушивалась. Наконец до меня донесся храп госпожи Тирей – чем крепче она спала, тем громче храпела. Мне же не спалось – слишком много мыслей теснилось в голове. Как я и рассчитывала, потребность воспользоваться ночным горшком подняла меня с постели до того, как меня сморил сон.

Встав, я сделала, что нужно. Затем украдкой вышла на галерею и тихо прошла на цыпочках мимо двери госпожи Тирей. Каждую ночь она натягивала поперек верхней ступеньки веревку с колокольчиками, но я съехала вниз по перилам.

Выйдя во двор, я сразу направилась к гранатовому дереву и полезла наверх. Разумеется, свертки оказались там, куда я их положила. Ни у кого, кроме меня, не хватало воли и возможностей влезть на дерево – если не считать саму Танцовщицу. Я взяла материю, спустилась и зашла за дерево, подальше от Гранатового двора.

В свертках я нашла штаны, куртку и какую-то сумочку; повертев сумочку в руках, я поняла, что это капюшон. Все было из хлопка, выкрашенного в черный цвет.

Я натянула штаны, заправила в них свою рубаху, а сверху надела куртку. В капюшоне было непривычно, но все же я надела его на голову. Я ждала: вот-вот из тени выйдет Танцовщица, но она не выходила. Я постояла немного на одном месте, чувствуя себя по-дурацки, а потом решила побегать по двору. Я старалась бежать как можно тише, чтобы никто ничего не услышал. На каждом углу я делала кувырок. Я бегала и бегала, пока на небе не высыпали звезды, потому что луна состарилась, и ее не было видно. У меня заболели ноги и спина.

Когда я сделала кувырок на третьем углу, между воротами и сараем для инструментов, меня нагнала Танцовщица. Мех ее при свете звезд казался темным, а лицо было смертельно серьезным.

– Госпожа, – прошептала я, задыхаясь, – ты была права. Я поняла, когда тебя ждать!

Танцовщица кивнула.

– Сейчас я покажу тебе кое-что новое.

Следом за ней я влезла на столб с западной стороны крыльца. С галереи мы поднялись на медную крышу, потом перешли на серовато-голубую стену и очутились на широкой дорожке, идущей по краю стены, – я видела ее, когда залезала на гранатовое дерево.

Внизу проходила улица. Очень тихая даже днем, среди ночи она была совершенно безлюдна. На меня смотрел ряд домов; окна походили на пустые глазницы под неровными коньками крыш, хотя за некоторыми окнами теплились огоньки. Дальше высились городские строения. Многие крыши тускло поблескивали медью, однако встречались и черепичные крыши, которые вовсе не блестели. Я увидела постройки с башенками наверху; увидела и архитектурные украшения, названия которых я не знала. У меня еще не было наставницы, которая занималась бы со мной архитектурой и жизнью больших городов.

Передо мной лежал путь к свободе.

– Я могу уйти? – спросила я.

– Ты еще слишком молода, – тихо ответила Танцовщица. – Хотя разум твой остер – острее я еще ни у кого не видела – и твоя красота непорочна, ты не можешь идти по своему пути одна. Поживи здесь еще, поучись у нас, зная, что когда-нибудь ты сама выберешь свой путь. Выбор тебе придется делать много раз.

– Я с тобой не согласна. Я ни за что не выберу такой путь, в конце которого попаду в чьи-то руки.

– Даже птицы вьют гнезда парами. – Танцовщица прижала меня к себе и долго не отпускала. Потом мы спустились вниз, и я спрятала одежду, в которой для меня началась новая жизнь.

Чем теплее становились дни, тем усерднее мы занимались. Госпожа Леони показывала мне такие вещи, о которых я и не подозревала, например, как вплетать тайные послания в основу и уток плаща придворного. То же самое происходило и на кухне, на занятиях с госпожой Тирей. Однажды мы почти целый месяц учились готовить соусы; в ту пору мы с ней словно заключили перемирие. Мы готовили вместе, дружно и споро. Вдали от очага госпожа Тирей по-прежнему часто ругала и била меня, но на кухне на нее снисходило успокоение.

Мне разрешили ездить верхом и научили дамской посадке и некоторым видам мужской посадки, чтобы я могла судить о достоинствах и подготовке наездников. Новая наставница, госпожа Роксанна, принесла в ящиках драгоценные камни и разноцветные карты. Так начались мои занятия ювелирным делом. Госпожа Роксанна, тощая и хитрая, любила поболтать.