Текст книги "Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи"

Новорожденный слишком тихо себя ведет

Комната размером два метра на три, в ней хватает места только на двуспальную кровать и кушетку. А еще – плетеную корзинку-колыбель, нераспакованное детское кресло для автомобиля, коробки, громоздящиеся одна на другой, и несколько мусорных пакетов, набитых одеждой. И комод, на котором стоит телевизор. И пять человек. И собаку.

Занавески сдвинуты и в середине окна сколоты деревянными штырьками, чтоб в комнату не проникало солнце. В комнате темно, виден только яркий белый треугольник перины. Я жду, пока глаза приспособятся к темноте.

Из темноты проступает живая картина. Стоп-кадр. Все ждут указаний. Женщина, которая меня впустила, топчется у двери. На единственном свободном участке пола присел ее сын. Он мертвецки бледен и на грани обморока, но я приехал не к нему. Его подруга – усталая, раскрасневшаяся, вся в поту, то плачет, то смеется – в одном халате лежит на кровати, широко раздвинув ноги, приподнимаясь на локтях посреди целого болота насквозь мокрых бумажных салфеток. А между ног у нее лежит дочь, появившаяся на свет меньше пяти минут назад, бледная, вялая, вся в околоплодных водах, меконии[2]2
  Меконий (от греч. μηκώνιο) – первородный кал; первые фекалии новорожденного.


[Закрыть] и крови, неплотно закутанная в полотенце.

– Ну что же, поздравляю!

– Спасибо.

* * *

Задолго до того, как я задумался о жизни в бледно-зеленой форме, мне было предупреждение, но я к нему не прислушался. Позорный опыт, благодаря которому я должен был бы кое-что о себе понять. Это событие должно было сработать как знак: «Не входить!», но вместо этого раскрутило маховик, который до сих пор не остановился.

Забавно, что унижение может подстегнуть честолюбие. Любой, кому довелось смачно облажаться на публике, знает, как это раззадоривает. Может быть, сначала вам захочется навсегда поселиться в противоядерном бункере, но со временем этот плотный туман сожалений превращается в горячее желание преодолеть свою неудачу, и не успеешь оглянуться, как самое страшное позорище прорастает семенами небольшой победы.

* * *

Я оглядываюсь в поисках свободного места, куда можно положить снаряжение. Как турист, отправляющийся в незнакомое место, – или фельдшер в стремлении предотвратить несчастье – я взял с собой все, что мог унести в руках.

На секунду становится тихо. За исключением собаки. На месте происшествия всегда есть какая-нибудь собака. Она подпрыгивает и тявкает, как живой метроном, на единственном свободном месте – прямо у меня под ногами. Я обращаюсь к новоиспеченной маме.

– Как вас зовут?

– Ребекка.

– Хорошо, Ребекка. Вы отлично справились. Мальчик или девочка?

– Девочка.

– Отлично. Давайте посмотрим на вашу девочку.

* * *

Команды скорой помощи испытывают смешанные чувства по поводу родов. Некоторые считают, что это самые простые вызовы на свете: больше всего старается мама, а медику нужно поймать младенца, протереть его, поставить зажим на пуповину, обрезать ее, обняться с родственниками и поздравить их. Вы участвуете в важном моменте в жизни семьи, вокруг улыбки, а потом вы сможете рассказать друзьям милую историю. Другие считают, что роды – дело неопрятное, непредсказуемое и нервное (в первую очередь, неопрятное), а если что-то пойдет не так, то помочь очень сложно. Акушерки столь невозмутимы, потому что у них за плечами долгое и сложное обучение, но для врачей скорой помощи и фельдшеров родовспоможение – одна из многих областей, в которых мы обладаем базовыми знаниями и надеемся, что их хватит. Я знаю немало команд, которые с удовольствием поедут на вызов к пациентам с тяжелыми травмами, остановкой сердца или обострением психической болезни, но сделают все возможное, чтобы избежать беременных и рожениц.

Я честно признаюсь, что в начале моей работы на скорой помощи ничто не внушало мне такого ужаса, как мысль, что мне придется принимать на руки новорожденного младенца и брать на себя ответственность за первые минуты его жизни. Это дело серьезное, а я в этой области уже отличился.

* * *

Сегодняшние роды застигают меня посреди смены. Сообщение приходит отдельными порциями. Бип – бип – бип:

ЖЕНЩИНА, 22 ГОДА, БЕРЕМЕННАЯ, НАЧАЛИСЬ СХВАТКИ. КАТЕГОРИЯ 2.

Я километрах в восьми от места вызова, один в машине быстрого реагирования. Я включаю мигалку и сирену, но пока что все выглядит довольно безобидно. Я застреваю на перекрестке, и система оповещения снова пищит. Следующее сообщение:

ОТОШЛИ ВОДЫ.

Затем:

НАЧАЛИСЬ ПОТУГИ.

Чувствуется, как на том конце провода растет напряжение. Я запихиваю в карман несколько пар перчаток и отмечаю про себя, какое оборудование мне понадобится. Это трудно предсказать, но лучше перестраховаться. Про потуги я уже слышал. Но пока я не увижу все своими глазами, меня одолевают сомнения.

Минуту спустя:

РЕБЕНОК РОДИЛСЯ. КАТЕГОРИЯ 1.

Я в двух милях. Я прибуду туда первым, но за мной туда должна прибыть полноценная машина скорой помощи. Снова писк:

РЕБЕНОК ВЯЛЫЙ. ДЫХАНИЕ ЗАТРУДНЕНО.

Еще одно сообщение из диспетчерского центра:

НЕТ СВОБОДНЫХ МАШИН СКОРОЙ ПОМОЩИ. ДЕРЖИТЕ НАС В КУРСЕ ДЕЛ.

Что в переводе означает: «Ты предоставлен самому себе».

Инстинктивная реакция – газ в пол. Сирена. Лихость. Скорость. Гонка через все пробки, потому что важна каждая секунда. Но инстинкт глуп, и его нужно обуздать. Побеждает другая точка зрения: сосредоточенность. Ясность. Вместо спешки – постепенное продвижение вперед. Повышенная скорость, но никакого дополнительного риска.

Я представляю себе лебедя. Методичные гребки. Медленное, глубокое дыхание. Над водой видна только безмятежность. Я решаю, что взять с собой, планирую, что сделаю первым делом. Сначала оценить ситуацию. Действовать как можно проще. Нельзя будет сразу поехать в больницу, поэтому я буду лечить, как смогу.

Во всяком случае, таков план.

* * *

Первым делом я разворачиваюсь и выхожу из комнаты. Я оставляю все свои сумки в прихожей и возвращаюсь с тем, что мне сейчас нужнее всего: набором предметов первой необходимости для матери и ребенка и кислородным мешком.

– Нельзя ли куда-нибудь увести собаку?

– Он будет не рад.

– Он как-нибудь переживет.

Собака пытается нырнуть под кровать, но новоиспеченная бабушка настроена решительно. Она хватает тявкающего пса за ошейник и тащит его из комнаты по ламинату. Я обхожу отца.

– Не очень хорошо себя чувствуете?

– Кажется, он пока не справляется с ситуацией.

– Но ведь всю работу сделала ваша подруга!

Я разрываю пакет с вещами первой необходимости.

– Шучу. Это настоящий шок, правда? Может, залезете на кровать? Расчистите там место и лягте.

Молодой отец забирается на кровать, как будто покоряет Эверест, и прислоняется к стене. Лицо у него серого цвета.

– Вот так, а теперь посмотрим на малышку. Во сколько она появилась?

Я беру девочку у мамы и кладу ее на полотенце.

– Минут пять назад?

Пуповина еще не разрезана, поэтому ее не унести далеко. В такие моменты все очень хорошо знакомо. Я начинаю вытирать малышку.

– Вы придумали ей имя?

– Нет еще.

Малышка дышит, но я еще не слышал крика. Я начинаю с головы и лица, энергично растираю ее, убираю грязь, оставшуюся после недавних мучений, потом спускаюсь к груди и спине, собираю полотенцем блестящую влагу, поворачиваю полотенце в поисках сухих мест для ягодиц, ручек и ножек, стараюсь вызвать реакцию. Мне было бы куда веселее, если бы я услышал крик.

Рация жужжит: «Внимание, внимание, требуется экипаж скорой помощи, сохраняется ситуация: младенец родился до приезда скорой, на месте специалист быстрого реагирования, требуется экипаж».

Это про меня. Но никто пока не спешит на помощь.

Я немного беспокоюсь, но я не хочу, чтобы родители это заметили. У мамы усталый вид, а папа – белый как мел. Если он запаникует, это его добьет. У меня сейчас два пациента, и мне не нужен третий.

Цвет кожи у малышки мог бы быть лучше, и она по-прежнему вялая. Если ребенок получает достаточно кислорода, эти показатели улучшаются. Этой девочке нужно закричать. Издать отчаянный вопль новорожденного, громкую жалобу существа, выброшенного из рая прямо в лужу. Писк, выталкивающий жидкость из легких и наполняющий их воздухом. Пока что она не издала ни звука.

* * *

Каждый, кто когда-то чувствовал, что не соответствует требованиям, поймет, как сложно будущему отцу в дни ожидания большого события. Его роль идеально описывается термином «запасная часть». Беременность и роды даже в лучшие времена представляют собой загадку для мужского ума, но лишь когда начинается гонка с неопрятным финалом, ее участник-мужчина, до сих пор уверенный в том, что находится в центре событий, вдруг понимает, насколько он неважен. Проще говоря, чем он может помочь? Его сведения об организме жены устарели на девять месяцев. У него нет никаких нужных навыков. Родной человек мучится все сильнее? Он не может это изменить. Вот-вот появится на свет его дитя? Это случится вне зависимости от его участия или неучастия в процессе. Никогда в жизни он не был так сильно вовлечен в ситуацию, на которую столь бессилен повлиять.

Именно в этом положении сейчас находится парень Ребекки, Джеймс, и, кажется, он глубоко задумался над этим вопросом. Может быть, он думает: удивительно, что именно отцовство влечет за собой такое чувство бессилия. А может быть, просто все это дело для него тяжеловато.

Порядочного мужчину, присутствующего при родах, раздирают противоречивые желания. Он хочет поддержать свою спутницу – разделить с ней все тяготы, ободрить, побыть хорошим парнем, – но он в совершенно непривычной ситуации и страшно боится сказать или сделать что-то не то. Он не может почувствовать ту же боль, но, может быть, он может посочувствовать?

– Хочешь воды?

– Нет! Нет!

Она отталкивает стакан.

– Схватки усиливаются?

– Конечно, усиливаются!

– Может, скоро будет полегче?..

– Я не хочу «полегче»! Схватки должны быть все сильнее и сильнее! В этом весь смысл. Ты разве не читал книгу?

На самом деле он и вправду пролистал эту главу, потому что его от нее тошнило.

– Воды!

Он подносит стакан к ее губам.

– Дай мне руку!

Он протягивает руку, она хватается за нее, лицо искажает гримаса: снова схватки. Она впивается в руку ногтями и сжимает ее, потом сжимает еще крепче. Он рад, что хоть чем-то полезен.

Другая стратегия поведения, популярная у тактичных отцов предыдущих поколений, – как можно меньше попадаться на глаза или тихо смыться. Преимущества подхода «с глаз долой – из сердца вон» понятны, но у него есть и недостатки. Уходя в самоволку, молодой отец рискует на всю жизнь прослыть дезертиром, удравшим с переднего края обороны.

Однако есть третий путь. Согласно этому сценарию, мужчина, обуреваемый чувством вины, ухитряется одновременно присутствовать и отсутствовать, демонстрировать намерение поддержать свою вторую половину и тем не менее пребывать в блаженном, абсолютно бесполезном состоянии. Как так может получиться? Молодой отец добивается этого при помощи на удивление популярной тактики: он теряет сознание.

Похоже, что парень Ребекки, Джеймс, выбрал именно этот метод. Строго говоря, Джеймс не прошел весь путь и не упал в обморок прямо на пол, но укрылся в состоянии слабого недомогания. Непонятно, действительно ли Джеймс предпочитает упасть в обморок, но не дезертировать. В любом случае, очень хорошо, что его мама оказалась поблизости и смогла взять на себя бразды правления.

* * *

– Когда она появилась, она кричала?

– Нет.

– А потом?

– Нет. Это плохо?

– Это нормально. Просто нам, может быть, придется ей помочь.

– Что-то не так?

– Я перережу пуповину, ладно?

Я закрепляю на ней три пластмассовых зажима: один на каждой стороне и еще один, чтобы наверняка. Пуповина гладкая и скользкая, как желе, прочная, как канат, свитая в спираль и набухшая, как морское животное. Я чикаю изогнутыми ножницами, оставляя два зажима на стороне малышки. Я заворачиваю ее в сухое полотенце и кладу обратно на кровать, а затем выныриваю из комнаты за аспиратором[3]3
  Аспиратор – медицинский прибор, использующийся в хирургической практике с целью удаления жидких сред из полостей организма, а также для очищения дыхательных путей.


[Закрыть]. Я заметил, что при дыхании у нее вокруг ноздрей образуются желто-коричневые пузырьки: возможно, во время родов в дыхательные пути попал меконий. Я убираю эти следы со рта и ноздрей крошечной пластмассовой трубочкой.

– Мама, как вы себя чувствуете?

– Нормально.

Она выглядит все более встревоженно.

– Голова не кружится?

– Нет.

– Схватки продолжаются?

– Нет, остановились. С ней все хорошо?

– Да, просто я хочу ее еще немного осмотреть.

– Похоже, что-то не так?

Я разворачиваю стетоскоп, прикладываю его к груди малышки и слушаю. Я слышу, как бьется сердце, вижу, как движется грудь, но мне по-прежнему не нравится ее цвет, вялость и молчание. Я достаю из упаковки маленький мешок Амбу[4]4
  Мешок Амбу – механическое ручное устройство, предназначенное для искусственной вентиляции легких пациентов с нарушением дыхания.


[Закрыть] и надеваю на лицо малышке самую маленькую маску – немногим больше резинового наперстка.

– Не волнуйтесь, мама. Она дышит. Я просто хочу ей помочь.

– С ней все хорошо?

– Так часто бывает. Просто нужно немного простимулировать.

Я прикладываю стетоскоп к груди малышки и придерживаю маску. Я слушаю дыхание и нажимаю на мешок, чтобы протолкнуть воздух в легкие. Я напоминаю самому себе, что надо быть осторожнее: легкие очень маленькие, а руки рвутся нажать со всей силой. Но достаточно слегка ущипнуть мешок, и легкие расширяются.

Я делаю это полминуты. На первый взгляд безмятежная и трогательная сцена, но спокойствие может быть обманчивым. Пока я аккуратно нажимаю на мешок и смотрю на грудь, у меня в голове роятся мысли. Нет ли у мамы кровотечения? Я ее еще не осмотрел. Не холодно ли малышке? Вряд ли, здесь тепло. Не попал ли ей меконий в легкие? Насколько сильно встревожены родители? Не потеряет ли папа сознание? Может быть, я что-то упустил? Наверняка я что-то упускаю. Что делать, если ребенку не станет лучше? Если бы я был в родильном отделении, я бы мог нажать большую красную кнопку на стене, и пришла бы целая группа акушерок и гинекологов. Единственная кнопка, которую я могу нажать сейчас, – это кнопка на рации, а помощь по-прежнему далека. Ко мне вообще хоть кто-нибудь приедет?

И самый главный вопрос: все ли я делаю правильно?

Может быть, я так сомневаюсь в себе, потому что вижу участь Джеймса. Затруднительное положение молодого отца, который почти уже лег и не в силах принять участие в важном событии, слишком хорошо мне знакомо. Оно напоминает мне рождение моего первого ребенка, мой собственный «былинный провал». Я стоял рядом, стоял, подбадривал жену, протягивал таблетки глюкозы, приносил нужные вещи, стоял и стоял, пока события развивались и подтягивались другие люди, а затем настал «час икс», и я понял, что никак не могу удерживать вертикальное положение. Когда первый раз показался мой сын, меня охватил жар, прочный мир вокруг стал растекаться и двигаться в моих глазах, я повернулся, углядел кресло в самом подходящем месте, рванулся к нему и еле успел сесть.

Можно заметить, что неспособность удержаться на ногах в драматической медицинской ситуации – плохая предпосылка для работы в экстренной медицине. Кто-то даже скажет, что подобный опыт полностью закрывает возможность пойти по этой стезе. А что если он повторится? Представьте себе, что было бы, если бы я в самый ответственный момент, когда пациент мучается от боли, «поплыл» и решил принять горизонтальное положение…

Тем не менее людям свойственно испытывать себя на прочность. Наверное, мое решение было инстинктивным, но я скоро осознал его последствия. Мне пришлось смириться и даже подружиться со своими недостатками: нехваткой опыта, тревожностью, смутным страхом перед липкими красными жидкостями. Когда я сменил профессию, они маячили перед моим мысленным взором и казались мне огромными. Они оставались со мной во время обучения и преследовали меня во время дежурств. Я жаловался, что мне не хватает борьбы и преодоления, но теперь я получил все сполна: я испытывал ужас перед регулярными выступлениями на арене, где вечно не хватало страховочных сеток. Я сам вызвался компенсировать свои недостатки, окружить мою позорную тайну каркасом из знаний и навыков в непрестанной надежде, что со временем смогу выносить тяжелые ситуации самостоятельно. Я совсем не был уверен, что это сработает.

Сидя на корточках над новорожденной малышкой несколько лет спустя и бережно впуская кислород в ее легкие, я одновременно чувствую, что прошел долгий путь и что не продвинулся ни на шаг. Знакомый страх никуда не делся, но не я первый, не я последний его ощущаю. Все решает контекст. Другая роль, другие обстоятельства. Мои воспоминания не дают мне быть излишне самодовольным. Все обыденные и одновременно уникальные элементы сцены – теснота, жара, беспорядок, медицинские принадлежности, которые я принес; измотанная мама, ждущая ободрения, папа, прислонившийся к стенке, энергичная бабушка, лающая собака и особенно маленький, беспомощный младенец – не просто части задачи в реальном мире, но маркеры, позволяющие сохранять дистанцию и сосредоточиться на самой работе. Для какой-нибудь другой реакции просто нет места. Вспоминаем лебедя. Сосредотачиваемся на процессе. Спокойствие.

Я убираю маску и снова проверяю дыхание. Цвет кожи у малышки стал лучше; ее мышцы вздрагивают и расслабляются. Я мягко надавливаю в середине груди: кожа моментально белеет, затем снова обретает глубокий розовый цвет. Девочка делает шумный, глубокий вдох, и время будто застывает. Ее конечности подергиваются, вздрагивают; затем она кричит.

Сначала это тихий, дрожащий плач, но затем крик набирает силу. Еще один шумный вдох, потом снова крик, но более громкий: «У-а-а-а! У-а-а-а!» Внезапно у ребенка появляется собственная маленькая сирена. Это самый жалобный, успокаивающий и желанный звук в мире.

Ее кожа становится яркой, а мышцы как будто напрягаются от гнева на новую ситуацию. Пурпурный цвет как будто кричит: «Да как вы посмели?»

После крика она делает несколько быстрых вдохов, потом переходит на более жалобный писк. Я слушаю ее сердце: оно радостно колотится так быстро, что не посчитать. Я снова заворачиваю ее в полотенце, подхватываю на руки и передаю маме. Мама прижимает ее к груди, и плач ослабевает.

Я прячу руки за спиной, чтобы родители не увидели, как они дрожат.

В доме плачущего человека вышибают дверь

В такую ночь ни один человек не выйдет на улицу без нужды. Холодно. Темно. Ветрено. Сыро. Воскресный вечер: мокрый огрызок выходных. Дождь лупит по мостовым, размывает затвердевшую грязь, и в стоках бурлят каскады вспененной воды. Опавшие листья сбились в слякотные дюны, лисы разодрали мусорные пакеты, и по тротуарам и мостовым раскиданы отходы.

Ночные охотники и собиратели выныривают из магазинчиков на углу, прижимая к себе пакеты с молоком и буханки хлеба, обходят лужи и пробираются к машинам, припаркованным с включенной аварийной сигнализацией, чье мигание отражается в блестящей воде. Вокруг забегаловок кучкуются парни в капюшонах и пялятся в экраны смартфонов. Усталые рабочие после смены устраиваются под козырьками автобусных остановок. Довольные кутилы спокойно и целеустремленно направляются домой, как будто не замечая потопа.

Сегодня – последняя из четырех ночных смен подряд, и меня потихоньку одолевает усталость. Моя новая жизнь длится неделю, и я еще не научился спать днем. Я – уже не новичок с горящими от восторга глазами, но определенно я еще не обвыкся и страшно боюсь тысячи дел, которые могут пойти не так. Бизнес-ланчи и особое чувство по пятницам уже отошли в прошлое. Я променял их на выходные и ночи, проведенные на ярких городских улицах, в тысячах ароматных комнатушек на съемных квартирах или в очередях в оживленные приемные покои – все ради того, чтобы возвращаться домой с теплым чувством в груди (может быть, просто изжогой после того, как съел грязную жареную курицу в три утра).

В этом новом мире все незнакомо и внушает тревогу: жаргон, оборудование, этикет, пароли и отзывы. Когда в разговорах по рации пользуются фонетическим алфавитом; когда приходится снимать аспиратор со стенки машины скорой помощи; когда встречаешь патруль полиции, хочешь поприветствовать его и в последний момент понимаешь, что ты в чужой машине, и вместо того, чтобы поднять в приветствии ладонь, небрежно проводишь по волосам. Есть особый способ закутывать пациента в одеяло, чтобы оно не запуталось в колесах инвалидного кресла, способ складывать кресло, чтобы не прищемить себе пальцы, и способ раскладывать подъемник так, чтобы носилки вместе с пациентом не съехали с заднего конца; а еще в каждой больнице разный порядок регистрации, разные коды доступа на входной двери и разные места, где полагается встать и ждать, пока медсестра тебя заметит, а в некоторых местах даже есть линия, которую нельзя пересекать; в это трудно поверить, но, судя по всему, все умеют это делать, как строиться на школьной спортплощадке. А еще нужно знать, куда положить грязную простыню и где взять взамен чистую, и, может быть, еще одеяло, но в некоторых больницах одеяла не дадут, как будто ты не вернешь его через час, а загонишь на eBay. А в некоторых больницах не выдают и простыни, хотя вы только что такую же сдали. В некоторых местах можно попросить чашку чая, в других – прокрасться в комнату администратора и поставить чайник, а если медсестра знакомая, то даже в ординаторскую, но не дай Бог перепутать, где что можно, потому что тогда всем станет яснее ясного, что ты новичок, а новички ниже всех в иерархии.

Мне раз сто говорили: главное – сдать смену вовремя, иначе жалоба на меня разойдется по ординаторской быстрее, чем последние сплетни про бригаду, которую где-то на востоке города сняли с маршрута. Прежде, чем нажать зеленую кнопку сигнала, что бригада свободна, я спрашиваю:

– Никто не против, если я нажму на зеленый?

– Да делай, что хочешь, только мне надо уйти со смены вовремя.

Это лотерея. Пока мы работаем с пациентом, мы неприкасаемы. Но как только мы заканчиваем дела, мы заявляем, что готовы к следующей встрече. В любое время в диспетчерской присутствует очередь необслуженных вызовов разной степени приоритетности. Подробности выяснены, адреса подтверждены, симптомы обработаны алгоритмом для определения срочности. Вы нажимаете кнопку и не знаете, что вам прилетит в ответ.

– Рвемся на следующий вызов?

– Тебе решать. Но в любом случае давай без задержек. Ясно?

Все зависит лишь от времени и расположения. Если в системе открыта задача, компьютер определит на ее решение бригаду, оказавшуюся ближе всего. Но всегда есть вероятность, что вызов отменят и бригаду определят на случай с «красным», а не «желтым» уровнем сложности.

– Включать режим доступности? Готовы?

– С самого рождения. Но это последний вызов. Я не могу сегодня задерживаться допоздна, у меня свои планы.

Если я нажму кнопку на десять секунд позже, может быть, нам достанется не ножевое ранение в грудь, а ушиб пальца ноги (или наоборот).

Новичок всегда предполагает самое худшее. Если причина вызова – боль в груди, то это обязательно инфаркт. Любое упоминание кровоизлияния вызывает в уме картины стен и пола в винно-красных брызгах, как на бойне; а «сложности с дыханием» намекают на то, что пациент вот-вот испустит дух. Разумеется, до меня уже потихоньку доходит, что так бывает нечасто. Однако у меня пока недостаточно экспериментальных данных, и я склонен воспринимать все сообщения на экране буквально. Так что, когда в середине смены нам приходит вызов с формулировкой:

МУЖЧИНА. 38 ЛЕТ.

ВЕРОЯТНО, БЕЗ СОЗНАНИЯ, ЗА ЗАКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ.

Мне сразу кажется, что объявлена полная боевая готовность. Моего напарника, который работает уже много лет и всегда в состоянии добыть простыню и даже одеяло, все это не так сильно впечатляет.

Этот вызов интригует, будоражит, дразнит. Воображение накручивает вокруг закрытой двери целые сюжеты, а невнятное описание – «вероятно, без сознания» – наводит на мысли о сомнительных приключениях в спрятанных комнатах. По какой причине тридцативосьмилетний мужчина не смог добраться до двери? Сломал лодыжку? Его хватил инсульт? Он под наркотой? Пьяный? Глубоко заснул? Конечно, не исключено даже, что у него отсутствует пульс. На этом вызове нас может ждать что угодно: от недельного трупа до мужчины, который просто вышел за выпивкой и не захватил с собой телефон.

В качестве адреса нам назвали квартиру на Хай-Роуд, но там сплошные магазины, поэтому вход в дома со двора. Мы сворачиваем в переулок и останавливаемся рядом с воротами, сорванными с петель. За воротами вытянулся неосвещенный проезд вдоль служебных входов магазинов и едален. Он зарос кустами, засыпан мусором, где-то торчит вечная тележка из супермаркета. Здесь стоят мусорные баки магазинов и забегаловок, прохожие выкидывают сюда недоеденные обеды «на вынос», местные крысы устраивают недельный отдых по системе «все включено», и кто знает, что еще тут происходит. Вряд ли бы кто-то решил сюда зайти по доброй воле, а не по службе, но тем не менее это палисадник перед чьим-то домом.

Я рвусь войти и выяснить, что происходит. Мне еще предстоит попасть на действительно сложный вызов, и я чувствую, что здесь может представиться именно такой случай. Мне до дрожи хочется потерять невинность и наконец столкнуться с первой остановкой сердца или настоящей травмой – как новому легионеру хочется забить гол, пока о нем не стали судачить. Однако мой напарник, кажется, не торопится.

– Не суетись. Тут точно какая-то дрянь.

– Кто знает?

– Поверь мне. Я такие штуки чую.

Он не торопясь ставит машину так, чтобы передние фары освещали проход, потом берет фонарик. Он движется без всякой спешки. Я беру сумки, и мы выходим в темноту. В проходе натянута паутина, и ее нити прилипают к нашим лицам. Что-то юркнуло подальше во мглу. На одной стороне проезда некрашеные двери пожарных выходов с нацарапанными номерами, а к забору проволокой прикручены самодельные почтовые ящики. По нужному адресу узкий проход выходит в крошечный дворик, а рядом с большой дверью в подъезд – домофон с четырьмя неподписанными звонками.

Рация вибрирует каждый раз, когда приходят подробности по этому вызову, и от этого я нервничаю еще сильнее. Вот оно! Я чувствую, что здесь мне придется по-настоящему поработать. Но сами по себе сообщения мне не подмога: чем больше информации, тем меньше мне понятно. Звонил не сам пациент и не с места происшествия; непонятно, кто звонил и откуда. Он уверен, что пациент в квартире, и настаивает, что он не может добраться до двери, но не говорит, почему. На вызов уже отправили наряд полиции.

Мы нажали на все кнопки, но ответа нет. Мы кричали в щель почтового ящика, стучали в окно. Мы запросили у диспетчерского центра подробности, но разговор похож на испорченный телефон: я разговариваю с диспетчером, который находится на другом конце города, чтобы из центра позвонили третьему человеку в совсем другое место, а тот попробовал достучаться до пациента – который, мертвый или живой, спит или не хочет общаться, но в любом случае, скорее всего, находится в паре метров от меня. Говорят, что пациент больше не берет трубку. В последний раз с ним разговаривали час назад. Все, что говорят диспетчеру, – пациент не может встать.

Приезжают полицейские с «Бойцом». Это массивный металлический цилиндр с ручками. Им бьют по тому месту, где собачка замка входит в раму, и часто сносят часть двери вместе с замком. Но с внешней дверью подъезда это делать бесполезно, потому что дверь открывается наружу. Вместо «Бойца» полицейский берет монтировку и с удовольствием крушит дверь. В результате этого невероятно шумного процесса он разносит секцию двери и большой кусок рамы. Если человек позволяет так раскурочить свою входную дверь и не встает, чтобы попытаться этому помешать, ему наверняка очень плохо.

Никакой реакции ни из одной квартиры. Все указывает на то, что внутри действительно произошел несчастный случай.

К этому моменту нам передали номер квартиры, и мы громко стучимся во вторую дверь. Внутри кто-то бормочет. Пациент жив. Но по-прежнему не подходит к двери, чтобы нас впустить. Может быть, на него упал шкаф, и он не может сдвинуться с места? Может быть, у него вот-вот остановится сердце? Я кричу в щель почтового ящика, что нам уже пришлось взломать одну дверь и что нам придется взломать вторую, если он не сможет встать. Все, что я слышу в ответ, – глухое бормотание.

В этот раз в дело вступает «Боец», тяжелая дверь распахивается, а часть рамы улетает в комнату. Я здороваюсь и захожу. Коридор темный, в патроне нет лампочки; я уже обнаружил, что так бывает довольно часто. Я иду на звук бормотания и попадаю в маленькую комнатку, заставленную большой мебелью: с одной стороны – кровать, с другой – диван, между ними проход всего в полметра. С моей эгоистичной точки зрения, настал момент истины. В ожидании возможности для самоутверждения я частью боюсь, частью надеюсь увидеть что-то действительно страшное.

В этом полуметровом проходе лежит на спине тридцативосьмилетний мужчина. Он стонет, всхлипывает и лупит кулаками по полу. Я, конечно, салага, но даже мне видно, что он нигде не застрял и не при смерти. Так что с ним? Он лежит на полу. Я разочарован? Признаю: да, слегка. Испытываю ли я облегчение? Да, конечно, я рад за пациента.

* * *

Боль – это, конечно, ужасно. Мы все это знаем: нам всем довелось ощущать боль и выражать бездну чувств по этому поводу. Но не всегда боль – это катастрофа. Боль подразумевает, что пациент в сознании; а чтобы показать окружающим, что тебе больно, нужно приложить усилия. Люди, которым действительно плохо, вплоть до критического состояния, редко издают много шума или сильно корчатся: все силы организма отнимает болезнь.

На вопрос, что случилось, пациент закрывает глаза одной ладонью, а другой хватается за поясницу и всхлипывает.

– У вас болит спина?

Он кивает.

– Когда начало болеть?

Он мотает головой.

– Вы не знаете? Сегодня?

Он стонет и снова мотает головой.

– А когда?

Пациент поднимает руку и медленно вытягивает три пальца.

– Три дня назад? В четверг?

Он кивает.

– Что-то произошло? Вы попали в аварию?

Он мотает головой.

– Вы упали?

Он мотает головой.

– Вы ударились обо что-то?

Он мотает головой.

– Вы здесь с четверга?

Он мотает головой.

– Почему вы не можете говорить? Что случилось с голосом?

Пациент открывает рот и шевелит губами, не издавая ни звука. Я наклоняюсь поближе.

– Прошу прощения, сэр. Попробуйте еще раз. Чуть-чуть погромче.

Пациент сглатывает. Он проводит языком по губам, как будто только что вышел из пустыни. Шепчет:

– Слишком… больно…

– Хорошо. Мы сейчас дадим вам газово-воздушную смесь, чтобы снять боль.

Я бросаю взгляд на напарника; он пожимает плечами и разворачивается, собираясь уйти.

– Это хорошая штука, она вам поможет. Давайте я пока кое-что проверю. Просто скажите: что вы делали, когда начало болеть? Вы работали?