Текст книги "Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи"

Пациент мотает головой и похлопывает по сиденью дивана, что рядом с ним.

– Вы сидели на диване?

Пациент снова мотает головой и вытягивает руку, показывая плоскую ладонь.

– Вы лежали на диване?

Пациент кивает. Никто мне не говорил, как важно будет для этой работы умение играть в шарады.

Пока полиция договаривается с рабочими, чтобы те закрепили взломанные двери (потом их придется чинить, и за немалые деньги), а мой напарник ходит за обезболивающим, я начинаю измерения: давление, пульс, уровень кислорода в крови, температура. Затем у пациента звонит телефон.

Он лежит на кровати рядом с пациентом, сантиметров за двадцать от его руки. Пациент не жаловался на проблемы с руками, но сейчас он жестами просит передать телефон. Я протягиваю ему телефон, но он его не берет, а оставляет в моей руке и проводит пальцем по экрану. Если я и волновался, почему он не говорит, то теперь можно больше не тревожиться: он громогласно приветствует невидимого собеседника. Похоже, голос к нему вернулся.

* * *

Принято думать, что все, кто работает на скорой, – замечательные люди. Мягкие. Добрые. Всем сочувствуют. Не обижаются на оскорбления. Не воспринимают запах рвоты. Терпимо относятся к членам семьи пациентов, подозревающим самое худшее. Безмятежно реагируют на советы зевак, которые когда-то прошли курс первой помощи и рвутся помочь. Протянут руку пожилой даме и ободрят ее шутливым замечанием; успокоят напуганных подростков мягким голосом и с отсылками к новинкам молодежной культуры. То есть это такие современные добрые самаритяне в зеленой форме, которые не обронят ни одного бранного слова и не дадут прорасти в голове ни одной злобной мысли.

Естественно, эта мысль подкреплена убеждением, что награда за работу – в самой работе. Считается, что фельдшеры остаются приятными людьми благодаря теплому, смягчающему чувству, что они помогают людям. Однажды ты, может быть, спасешь кому-то жизнь! А в другой раз – поможешь младенцу появиться на свет! Или снимешь боль, или избавишь от страха. Если вдруг тебя оскорбляют или осыпают ругательствами, если приходится встать на колени в луже мочи, если на тебя кашляют или плюют, то это всего лишь часть системы обратной связи. Да, наверное, это неприятно, но это часть работы. Чего еще желать?

– Наверное, это такая благодарная работа, – говорят мне.

– Хм-м-м… Иногда, – робко отвечаю я.

* * *

Остаток визита проходит с ощущением некоторого лицедейства. Да, я работаю всего неделю, но я учусь исполнять свою роль: мягкая, воркующая речь, за которой спрятаны скептицизм и упорство. Пациент играет очень темпераментно, но несколько непоследовательно. Он кряхтит, всхлипывает, вскрикивает, давится газом. Говорит, что не помогает, но не отпускает насадку. Мы помогаем ему встать и, поскольку он непреклонно настаивает на том, что ему нужно в больницу, мы его забираем. Я не сомневаюсь, что ему больно, но он, очевидно, очень мало сделал, чтобы облегчить свое состояние.

Меньше чем в двух метрах от места, где он лежит и кричит в трубку, я обнаруживаю на комоде бланк из отделения неотложной помощи на другом конце города с диагнозом «Боли в пояснице», датированный двумя днями раньше, и две упаковки сильного обезболивающего: напроксен и трамадол, убойные штуки. В одной пачке не хватает одной таблетки, другая полная. Все кусочки паззла на месте.

Пока мы везем его в ближайшее отделение неотложной помощи, он не выражает ни капли беспокойства по поводу взломанных дверей. Может быть, он не видит связи между их нынешним состоянием и своими действиями. Я вчуже ощущаю легкое раздражение, но за кого? Я не знаю. За его соседей? За хозяина дома? За друга, который беспокоился и звонил по телефону? Службу здравоохранения Великобритании? Ее безликих спонсоров – налогоплательщиков?

Лично меня ввели в заблуждение моя собственная нетерпеливость и простой драматургический прием. Сегодня мне не удастся вычеркнуть из списка ничего настолько волнительного, как остановка сердца; придется ждать другого момента, чтобы забить первый гол.

По возвращении в машину мой напарник протягивает мне чашку чаю. Понятия не имею, где он умудрился ее раздобыть в это время суток. На чай у нас есть шесть минут, затем пора нажимать зеленую кнопку.

– Ты не против, если мы возьмем еще один вызов?

– Я готов, если ты тоже. Но смену надо сдать вовремя.

Рабочий срывается в яму глубокой ночью

Я приезжаю посреди ночи, но на месте вызова царит суета. Машины паркуются, мигалки освещают все вокруг синими сполохами, ботинки со стальными вставками целеустремленно куда-то шагают. Люди в форме кивают друг другу, бритые головы обмениваются рублеными фразами. Приехали пара пожарных машин, несколько полицейских автомобилей и машин дорожной помощи, все выглядят страшно занятыми. Но настоящая скорая еще не подъехала, поэтому им остаются я и машина быстрого реагирования – как лист салата на барбекю.

На окрестных улицах тихо. Поздней ночью с воскресенья на понедельник весь разумный мир спрятан под пуховым одеялом. Там, где я остановился, нет никаких признаков несчастного случая. Скорую вызывали к человеку, упавшему с высоты, но на асфальте не видно распростертого тела, и никто не согнулся в три погибели и не держится за окровавленное лицо. В качестве пункта назначения указали адрес солярия, но кто пойдет загорать в час ночи? На самом деле по адресу, кажется, скупка. Неужели весь этот переполох из-за краденой Xbox?

– Надо обойти дом и спуститься по лестнице. Помочь с инструментами?

– Спасибо. Это в подвале?

– Малость пониже. Какой у вас позывной?

Я называю позывной.

– У вас есть фонарик?

– Где-то был.

– Сил хватит?

– А что, это далеко?

– Там целый муравейник. Идите за мной. И смотрите под ноги.

Я беру с собой все, что мне может понадобиться, и иду за полицейским по неосвещенному проходу между зданиями. Мимо контейнеров для промышленных отходов, через высокие металлические ворота с колючей проволокой сверху, в маленький технический дворик и в незаметную дверь. Мы на верхней площадке металлической винтовой лестницы, уходящей вниз, в темноту. Внизу вспыхивают отблески фонариков: перед нами спускается кто-то еще.

– Что это за место?

– Кто его знает?

Мы спускаемся вслед за людьми вниз, все вниз, все по кругу, аккуратно ставя ноги. Ступени из металлической решетки гулко звенят под нашими ботинками. Я прохожу как минимум пять этажей, прежде чем достигнуть дна, и вхожу в какой-то индустриальный лабиринт. Воздух здесь, внизу, теплый, скверно пахнет и на вкус отдает сажей, как будто я попал в шахту XIX века. Я вижу тоннели за запертыми воротами, гигантские трубы и кабели, ступени, уводящие во всевозможных направлениях. А на стенах – толстый темный налет пыли. Я попал на экскурсию по подземному царству и не знаю маршрут.

Я иду дальше по проходу, и тут внезапно одна из стен исчезает. Передо мной открывается гигантская пещера. Зал простирается вниз, вверх и в обе стороны. Он выглядит, как пространство за сценой подземного театра; скорее всего, это неиспользуемый промышленный склад, оставшийся с прошлых лет. Здесь слишком темно, потолка и стен не видно, но в тусклом свете пары фонарей я различаю башню из лесов. За башней несколько фонариков светят в углубление в полу.

– Похоже, наш пациент там?

– Судя по всему, да.

Пол зала усыпан строительным мусором и щебнем. Чтобы попасть туда, надо спуститься по деревянной стремянке, прислоненной к порогу, на котором я стою. Я спускаю оборудование, затем спускаюсь сам и робко подхожу к отверстию в полу.

У края отверстия я вижу, зачем приехал.

Глубину отверстия не определить, потому что оно забито разномастным строительным мусором: балки и штыри, торчащие под хаотичными углами, литые стальные заготовки, сломанные, заржавевшие обломки гофрированного металла. А на вершине этой кучи, на глубине около метра, будто в гнезде, на спине лежит мужчина в рабочем комбинезоне и футболке.

Он в сознании, дышит и, судя по всему, ни на что не напоролся. Но он точно травмирован, хотя мы и не знаем как. На первый взгляд это крепкий мужчина, который стоически переносит боль, не издав ни звука. Его сослуживцы суетятся вокруг: расчищают подступы, держат фонари и стараются помочь. Не так должна была закончиться их смена.

– Вы видели, что произошло?

– Он только что был на платформе, и тут я услышал грохот.

– Он лежит, как упал?

– Да, мы его не трогали.

– Все правильно сделали. Как его зовут?

– Гэри.

– На какой платформе был Гэри?

– На верхней.

Я поднимаю глаза на леса и прикидываю: он упал примерно с десятиметровой высоты. Высока вероятность существенных повреждений. С угрозой для жизни? Может быть. Серьезная травма позвоночника? Вполне вероятно. Содержимое ямы похоже на списанные экспонаты выставки пыточных инструментов в Тауэре; кто знает, на что он приземлился? Может быть, они смягчили падение. Но с большей вероятностью какая-нибудь торчащая балка нанесла ему какое-нибудь локальное увечье вроде разрыва какого-нибудь органа. Мне нужно спуститься к нему и прояснить ситуацию. Внизу путаница из стали и железа, но мне как раз достаточно света, чтобы разглядеть, куда ставить ноги.

* * *

Есть много способов выяснить, что ты не готов. Может быть, тебя мягко отодвинут в сторону: «Нельзя выходить в таком виде». Может быть, кто-то остановит тебя на полпути: «Не лезь сюда!» Может быть, кто-то вежливо закроет дверь перед самым вашим носом: «Извините, но на этом этапе ваши попытки не увенчались успехом». Или у вас самих возникнут дурные предчувствия, вы все отмените и повернете назад.

Но, конечно, может случиться и так, что вы поймете, как плохо вы подготовлены, когда уже будет поздно: когда одним воскресным вечером вы в темноте упадете в яму со строительным мусором с большой высоты. Или, может быть, когда вас охватит первый приступ тревоги в переговорной комнате, набитой людьми, в первый рабочий день в качестве фельдшера-стажера…

Несколько лет назад, еле избежав столкновения с полом родильной палаты, я решил, что единственный разумный вывод – это освоить новую профессию, связанную с кровью, стрессом и физическим травмами, и в порядке эксперимента подал документы на обучение и трудоустройство в скорой помощи. Я никогда не думал, что меня возьмут; я предполагал, что меня разоблачат, и на этом дело кончится. Но нет: на каждом этапе я проходил все тесты и переходил на следующий, и процесс стал развиваться сам по себе. Как только я перестал раздумывать, в какую бредовую авантюру я ввязался, я уже проходил вводный курс вместе с другими новичками и слушал лекцию об основных реанимационных мероприятиях в душной аудитории с искусственным светом. Только в этот момент недостатки моего темперамента решили проявиться, и их физическое выражение чуть было не перечеркнуло мое новое предприятие, не дав ему начаться.

* * *

– Привет, Гэри. Как ты себя чувствуешь?

– Бывало и лучше.

Он дышит неглубоко и на каждом вдохе постанывает.

– Гэри, мы тебя вытащим отсюда. Но сначала мне надо тебя осмотреть. Постарайся не двигаться.

– Да куда мне.

Я пытаюсь найти устойчивое положение среди хлама и ставлю одну ногу на какую-то балку, другую – на сетчатую панель. Слегка пружиню, чтобы понять, не шатаются ли они. Пока что держатся. К чему бы я ни прикоснулся, на перчатках остаются черные следы.

– Дай послушать пульс. Ты упал сверху?

– Ну, я не сам спрыгнул…

– Рад это слышать. Голове больно?

– Вроде нет.

– Ты не терял сознания?

– Нет, мне слишком больно. Я ощупываю голову Гэри.

– Ты был в каске?

Гэри качает головой.

– Постарайся не двигаться. И головой тоже не двигай. Когда я трогаю, больно где-нибудь?

– Рука болит. И спина.

– Голова не болит?

– Нет.

– А здесь, в шее?

– Нет.

– Где именно спина болит?

– Вон там.

Гэри левой рукой показывает на нижнюю часть грудной клетки, у ребер. Он не может показать правой, потому что рука опухла, вывернута и висит. Наверное, плечевая кость сломана.

– Я дам тебе кислорода, хорошо?

Здесь никуда ничего не положишь. Я ставлю баллон на решетку и надеюсь, что он не соскользнет в какую-нибудь щель и не исчезнет. Подсоединяю маску и надеваю ее на лицо Гэри.

– Очень скоро будет обезболивающее.

Я кладу руки на грудь Гэри.

– Сделай глубокий вдох.

– Не могу.

– Слишком больно?

Он кивает. Когда он дышит, грудь поднимается и расширяется. Левая сторона напряженная, круглая, как воздушный шар, только твердая, но на правой прощупывается вмятина, как на двери машины после столкновения.

– Мне нужно послушать грудь. Придется разрезать футболку.

– Это обязательно?

– К сожалению, да. Прошу прощения.

– Ты не футбольный фанат?

– Не особо.

– Повезло.

* * *

Пока я балансирую на балках, осматриваю и лечу то, что можно осмотреть и обработать в неустойчивом положении, мне приходит в голову мысль: а ведь мои друзья думают, что именно этим я занимаюсь все время. Критические травмы в странных местах. Несчастные случаи с угрозой для жизни на шаткой почве. Ручка в трахее. Жгут на обочине дороги. По сути дела, реконструкция эпизодов сериала «Катастрофа». Именно это, по мнению многих, и есть мой хлеб. На самом деле это, скорее, можно сравнить с целым лобстером под соусом: ты слышал об этом блюде, читал о нем и даже, может быть, раз или два его ел, но если ты не хочешь облиться соусом у всех на глазах, есть его нужно сосредоточенно. В такие моменты я не столько исполняю свою работу, сколько идеально притворяюсь тем парнем, за чьей работой мне надо присмотреть, пока он ушел.

Гэри не повезло сразу в нескольких отношениях. Он в сложной ситуации не только с медицинской, но и с логистической точки зрения. Да, он ранен, но, кроме этого, он находится в предельно неподходящем месте. И сейчас все сложности его положения мелькают у меня в голове, как короткие вскрики боли. Бумажные самолетики с записками на крыльях, которые планируют мимо меня и опускаются на пол. Как будто мой мозг теребит меня: «Соберись. Давай, парень. Делай, что нужно».

Я уверен, что на свете есть люди, которые никогда не сомневаются в себе. И я уверен, что есть люди, которые хорошо притворяются. Но мне на таких вызовах приходит на ум тот самый первый день в конференц-центре несколько лет назад и предстоящий прыжок в холодную воду. Это был переломный момент. Не было пути ни вперед, ни назад.

Мне стало жарко, у меня закружилась голова, стало душно, и комната начала вращаться. Я заерзал на стуле, засуетился в отчаянных попытках унять белый шум у меня в голове. Я был уверен, что на меня все смотрят, но постарался продемонстрировать окружающим картину полного спокойствия. Я чувствовал, что у меня кислая мина, и мне хотелось нагнуться вперед и спрятать лицо между колен, но с тем же успехом я мог бы поднять руку, крикнуть: «Простите меня, я совершил колоссальную ошибку» – и сразу же уйти. Для этого я уже вложил в дело слишком много сил. Нельзя ли выскользнуть из комнаты без скандала? Я бы отдал все, что угодно, за глоток свежего воздуха. Или воды. Нет, придется остаться. Но что бы случилось, если бы я действительно потерял сознание? Я бы стал своего рода легендой: нелепым назидательным примером из реальной жизни.

То же самое чувство я испытываю сейчас. Я не боюсь упасть в обморок или не справиться, но я почти оглушен собственной робостью. В моей голове звучит какофония из пессимистичных голосов, и они твердят, что Гэри было бы лучше, если бы на моем месте был кто-то другой. Голоса нашептывают мне, что я самозванец. Когда пытаешься составить план, от этих насмешливых экспертов проку не больше, чем от полной тишины.

– Ты тут, Гэри?

– Ага.

– Мне надо будет вставить тебе в руку иглу, чтобы дать обезболивающее. Будет немного больно, как царапина.

– Вряд ли я что-то почувствую.

Я пристраиваю сумку с катетерами на два горизонтальных металлических прутка, вместо жгута перетягиваю руку Гэри перчаткой, протираю кожу и ввожу иглу в вену. Снимаю перчатку, подтягиваю иглу и приклеиваю пластырем катетер, а затем впрыскиваю в вену немного физраствора[5]5
  Физраствор, или изотонический раствор, – водные растворы, изотоничные плазме крови; водный раствор хлорида натрия.


[Закрыть].

– Мне нужно померить давление, Гэри. Сейчас сожму руку.

Скандальным пессимистам не терпится: «Почему мы копаемся с обезболивающим? У Гэри множественные переломы, несколько травм груди, с большой вероятностью повреждены внутренние органы и, возможно, травмирован позвоночник. Его надо отсюда вытаскивать».

Но есть и другой голос – спокойный оппонент, придерживающийся противоположных взглядов: «Гэри дышит, в сознании и спокоен. Он в состоянии говорить и не теряет много крови. Он даже шутит, а это хороший знак. И пока что его организм неплохо справляется».

«Да, но он в тридцати метрах под землей. В помещении, куда спускаются по витой лестнице. В яме с металлическим хламом. Он не может двигаться. Вокруг темнота». Пессимисты один за другим выкладывают все свои козыри.

Однако оптимист мыслит ясно и собранно: «Все эти проблемы решаемы. Давайте действовать логично и последовательно. Вокруг Гэри собрались люди, которые должны ему помочь».

Наверху приехал врач скорой помощи. Я вкратце рассказываю ему, что знаю, затем он спускается в яму, чтобы самому осмотреть пациента.

Похоже, что у Гэри «болтающаяся грудная клетка»: часть ребер оторвались от основной структуры, и поэтому травмированная сторона впалая. Возможно, пространство между ребрами и легкими постепенно заполняется воздухом или кровью, из-за чего ему становится все труднее дышать. Это всего лишь одна из нескольких проблем, и ни одну из них нельзя решить на месте. Сейчас врач доволен: состояние Гэри стабильно. Но все может измениться в любой момент.

Больше всего ситуацию осложняет само место происшествия. Гэри дали кислород и сделали укол морфина, но его необходимо быстро доставить в травматологическое отделение больницы и лечить в штатном режиме. У пессимистов есть козырь в рукаве: несмотря на проблемы с дыханием, Гэри нужно по возможности сохранять неподвижное положение, а от быстрой доставки в больницу его отделяют целая партия ломаного металла, двухметровая деревянная стремянка и винтовая лестница высотой больше ста ступеней.

Но тут в свои права вступает оптимист.

Сначала врач-травматолог решает, что ему больше ничего не нужно делать с дыханием, и можно спокойно извлекать Гэри, предприняв все необходимые меры предосторожности, чтобы защитить его спину и шею. В самый подходящий момент бригада скорой помощи приносит вниз по лестнице необходимое оборудование.

Затем один из бригадиров рабочих говорит, что, если мы сможем вытащить Гэри из ямы и поднять его на деревянный порог, а затем спустить ниже на один лестничный пролет, мы сможем его пронести по тоннелю в другое помещение, где есть грузовой лифт. Правда, оно на расстоянии более полукилометра по той же дороге.

– Вы сказали: «Больше, чем полкилометра»?

– Либо так, либо по винтовой лестнице.

Судя по всему, нам понадобятся те бритоголовые парни в форме, которые сейчас ждут наверху.

Мы упаковываем Гэри, как яйцо Фаберже, и подсовываем под него доску. Морфин действует: он расслабился. Мы извлекаем его из углубления и кладем его в ковшовые носилки, которые я вижу в первый раз. Начинается спор, как переместить его на порог; все кончается тем, что мускулистые парни из пожарной бригады поднимают его на высоту человеческого роста и задвигают носилки на порог. Это занимает три секунды.

Носильщики становятся по сторонам от носилок, поднимают Гэри на высоту до пояса и несут его вниз по лестнице в туннель. Носильщики спускаются в колею, носилки плавно передают, поправляют и удерживают в нужном положении. Затем, шаг за шагом, осторожно, при необходимости подменяя носильщиков, мы переносим нашего пациента, завернутого, как подарок, по тоннелю до лифта. Мы все время разговариваем с ним и контролируем его состояние. Первоначальная суета и спешка уступила место методичной и спокойной работе, и, несмотря на то, что мы продвигаемся вперед медленно и не слишком элегантно, по сравнению с подъемом по винтовой лестнице это небо и земля. Только когда мы опускаем носилки на другом конце тоннеля, бригадир вспоминает, что у него есть небольшая мототележка, которой мы могли бы воспользоваться. Мы все стараемся не зацикливаться на этой мысли.

Поднимаемся вверх на лифте, выходим на улицу, грузим Гэри в машину, которую перегнали по нужному адресу, и пациента с его болтающейся грудной клеткой мчат в сторону травматологического отделения, где его уже ждет целая команда специалистов. Не знаю, с чем остаются мои пессимистичные голоса, но если Гэри будут нормально лечить, то у него все будет хорошо.

* * *

После отъезда скорой наступает удивительное затишье. За несколько минут улица пустеет. Возбуждение сменяется безмолвием. Я иду по улице к первому входу, чтобы забрать вещи: мои инструменты до сих пор где-то там, внизу. Насколько я помню – до сих пор в яме.

Но кто-то работает слишком усердно: двор опустел, и ворота заперты. Только что пробило три часа ночи, а мой ящик с инструментами на глубине 200 метров под землей. Я провожу пятерней по волосам и вижу, что после этого рука черная от сажи. Пора найти какого-нибудь человека, у которого есть ключ…