Текст книги "О всех созданиях – больших и малых"

Послеродовой парез

Послеродовой парез обычно не обещает сюрпризов, но, взглянув в ручей, еле различимый в унылом сером свете занимающегося утра, я понял, что мне предстоит иметь дело с довольно редким его проявлением. Паралич сковал корову сразу после отела, и она съехала по глинистому откосу в воду. Когда я приехал, корова была в коме, задние ноги ушли глубоко под воду, голова лежала на каменистом уступе. Возле нее под косыми струями дождя жался теленок, мокрый и жалкий.

Мы начали спускаться к ним, и Дэн Купер поглядел на меня с тревогой:

– Вроде бы уже поздно. Она ведь сдохла? Она же не дышит.

– Боюсь, что дело плохо, – ответил я. – Но жизнь, по-моему, еще теплится. Если мне удастся ввести хлористый кальций ей в вену, может, она и встанет.

– Если бы! – буркнул Дэн. – Она же у меня самая удойная. Всегда такое случается с теми, которые получше.

– Послеродовой парез именно таких и не милует. Ну-ка, подержите эти бутылки.

Я вытащил футляр со шприцем и выбрал толстую иглу. Мои пальцы, окаменевшие от того особого холода, который пронизывает вас на рассвете, когда кровь в жилах течет еще вяло, а желудок пуст, никак не могли ее ухватить. Ручей оказался глубже, чем я думал, и при первом же шаге вода полилась мне в сапоги. Охнув, я нагнулся и прижал большим пальцем яремный желобок у основания шеи. Вена вздулась, и, когда игла вонзилась в нее, мои пальцы залила теплая темная кровь. Кое-как я извлек из кармана диафрагменный насос, в один конец вставил бутылку, другой надел на иглу, и в вену пошел хлористый кальций.

Стоя по колено в ледяном ручье, поддерживая бутылку окровавленными пальцами и чувствуя, как дождевые капли затекают мне за воротник, я пытался отогнать грустные мысли. О всех тех, кто еще спокойно спит в теплых постелях и будет спать, пока их не разбудит будильник. А потом они сядут завтракать, развернув свежую газету, а потом спокойно поедут в уютный банк или в страховую контору. Может, мне следовало бы стать врачом – они-то лечат своих пациентов в чистых теплых спальнях.

Я вытащил иглу из вены и швырнул пустую бутылку на берег. Инъекция не подействовала. Я взял вторую бутылку и начал вводить кальций подкожно. Привычные, но на этот раз бесполезные действия. И вдруг, машинально растирая вспухший после впрыскивания желвак, я увидел, что у коровы задрожало веко.

Меня захлестнула внезапная волна облегчения. Я посмотрел на фермера и засмеялся:

– Она еще держится, Дэн! – Я дернул ее за ухо, и она открыла глаза. – Подождем несколько минут, а потом попробуем перевернуть ее на грудь.

Четверть часа спустя она начала ворочать головой. Пора. Я ухватил ее за рога и потянул, а Дэн и его дюжий сын уперлись в плечо. Дело шло медленно, но мы дружно тянули и толкали. Корова сделала усилие и перевалилась на грудь. И мы сразу ободрились. Когда корова лежит на боку, так и кажется, что пришел ее последний час.

Теперь я почти не сомневался, что она оправится, однако уехать, бросив ее в ручье, я не мог. Коровы с парезом иногда лежат сутками, но у меня было предчувствие, что эта моя пациентка скоро поднимется на ноги. И я решил подождать.

По-видимому, ей не очень-то нравилось лежать в торфяной воде, и она попробовала встать, однако прошло еще полчаса, и у меня уже зуб на зуб не попадал, когда наконец ее усилия увенчались успехом.

– Вот те на! – сказал Дэн. – А я-то уж думал, что она так тут и останется. Видно, вы ей закатили крепкое снадобье.

– Во всяком случае, срабатывает оно побыстрее, чем старый велосипедный насос, – засмеялся я.

Внутривенная инъекция кальция была тогда еще новинкой, и ее эффектное действие не переставало меня поражать. Сколько веков коровы, если с ними случался парез, попросту гибли! Затем стали применять вдувание воздуха в вымя, и оно спасло немало животных. Однако кальций оказался поистине волшебным средством: когда корова вот так вставала через какой-нибудь час, я ощущал себя цирковым фокусником.

Мы вывели корову по откосу наверх, и там ветер и дождь обрушились на нас со всей яростью. До дома было шагов полтораста, и мы побрели туда. Дэн пошел впереди с сыном, таща теленка в мешке, как в гамаке. Теленок покачивался из стороны в сторону и крепко жмурил глаза, словно не желая смотреть на мир, встретивший его столь сурово. За ними брела обеспокоенная мамаша: ноги у нее еще подгибались, но она упорно пыталась засунуть морду в мешок. Я шлепал по грязи, замыкая шествие.

Когда мы расстались с коровой, она стояла в теплом сарае по колено в соломе и энергично вылизывала теленка. На крыльце хозяева аккуратно стащили сапоги, и я последовал их примеру, вылив из каждого не меньше литра бурой торфяной жижи. По слухам, миссис Купер была бой-бабой и держала Дэна и детей в ежовых рукавицах. Но во время прежних моих визитов я успел убедиться, что Дэн вовсе не такой уж мученик. И вновь подумал об этом, увидев ее плотную фигуру и круглое приятное лицо в уютной кухне, где она заплетала косички дочери, собирая ее в школу. Веселый огонь в очаге играл на начищенной медной посуде, и приятный запах чистой кухни становился еще приятнее оттого, что к нему примешивался аромат жарящейся грудинки домашнего копчения.

Миссис Купер погнала Дэна с сыном наверх сменить носки, а потом перевела спокойный взгляд на меня, на лужицы, которые растекались вокруг по ее линолеуму, и укоризненно покачала головой, словно я был нашалившим мальчишкой.

– Ладно, снимайте носки, – скомандовала она. – И куртку, а брюки засучите, садитесь вот тут, да вытрите хорошенько волосы. – Она бросила мне на колени чистое полотенце, а сама нагнулась надо мной. – И что это вы без шляпы ходите?

– Не люблю я их, – пробормотал я, и она снова покачала головой.

Потом налила горячей воды из чайника в таз и добавила туда горчицы из большой банки.

– Ставьте сюда ноги!

Я поспешно выполнил ее распоряжение и испустил невольный вопль, едва мои подошвы окунулись в пузырящуюся смесь. Под грозным взглядом миссис Купер у меня не хватило духа вытащить ноги из таза. Я сидел, стиснув зубы, среди облаков пара, и тут она сунула мне в руку огромную кружку чая.

Лечение было старомодное, но весьма эффективное. К тому времени, когда кружка наполовину опорожнилась, я уже весь пылал. Сырость, пробиравшая меня до мозга костей, превратилась в далекое воспоминание и окончательно исчезла из памяти, когда миссис Купер подлила в таз еще кипятку из чайника. Затем она ухватила стул и таз и начала поворачивать меня так, что я оказался за столом, а мои ноги по-прежнему оставались в тазу. Дэн и дети уже уписывали завтрак, а передо мной красовалась тарелка с парой вареных яиц, большим ломтем грудинки и сосисками. К этому времени я уже достаточно хорошо знал местные обычаи и хранил за столом полное молчание. В первые дни я считал, что из вежливости следует платить им за радушие интересной застольной беседой, но вопросительные взгляды, которыми обменивались мои сотрапезники, скоро уняли мои поползновения.

А потому я накинулся на еду без предисловий, однако первый же глоток чуть не заставил меня нарушить недавно усвоенное правило. Мне впервые довелось попробовать домашние йоркширские сосиски и было очень нелегко удержаться от восторженных возгласов, которыми я не преминул бы разразиться за менее патриархальным столом. Впрочем, миссис Купер следила за мной краешком глаза и, несомненно, заметила мое восхищение. Она встала, взяла сковороду и вывалила мне на тарелку еще несколько штук.

– Мы на прошлой неделе свинью забили, – сказала она и открыла дверь кладовой, где на блюдах лежали груды рубленого мяса, отбивные, печень и тускло поблескивал студень.

Я доел, надел свои сухие ботинки на толстые носки, которые мне одолжил Дэн, и начал прощаться, но тут миссис Купер сунула мне под мышку объемистый пакет. Ясно было, что в нем лежат кое-какие сокровища из кладовой, однако ее взгляд заставил меня прикусить язык. Невнятно пробормотав слова благодарности, я пошел к машине.

Церковный колокол отбил четверть десятого, когда я подъехал к Скелдейл-хаусу. Я чувствовал себя прекрасно, был набит вкусной едой и с удовольствием вспоминал быстрое выздоровление коровы. Помимо этого, на заднем сиденье у меня лежал пакет. Вообще, улыбается же иногда удача, и тогда попадаешь на ферму, где только что зарезали свинью, и получаешь подарок от гостеприимных хозяев, но те сосиски я никогда не забуду.

Я одним прыжком преодолел ступеньки и рысцой побежал по коридору, но, как только я повернул за угол, мое движение было остановлено. Я увидел Зигфрида, напряженно прижимающего спину к стене. На плече у него висел длинный гибкий кожаный зонд. Нас разделяла полуоткрытая дверь кабинета мисс Харботтл, которая сидела за своим столом.

Я радостно помахал ему:

– Привет, привет, что, вызов к подавившемуся животному?

Лицо Зигфрида исказила гримаса боли, и он взмахом руки остановил меня. Затем он начал красться мимо двери на цыпочках, как канатоходец. Он уже проскользнул мимо двери и его напряженность стала спадать, как медный наконечник зонда на его плече стукнул по стене, и в ответ раздалось знакомое бурчание из угла, где сидела мисс Харботтл. Зигфрид взглянул на меня с отчаянием, понурил голову и медленно пошел в комнату.

Смотря ему вслед, я размышлял о том, как же развивались события с тех пор, как он нанял секретаря. Теперь между ними шла откровенная война, которая придала новый, дополнительный интерес нашей жизни тем, что открыла возможность для наблюдения за тактикой двух сторон.

Поначалу казалось, что Зигфрид одержит легкую победу. Он был работодателем, и все думали, что мисс Харботтл окажется легкой жертвой его эффективной стратегии. Однако мисс Харботтл была настоящим бойцом, причем изобретательным, и, когда она пускала в ход возможности, имевшиеся в ее распоряжении, ею нельзя было не восхищаться.

И действительно, на прошлой неделе общее положение складывалось в ее пользу. Она играла с Зигфридом, как опытный рыбак с лососем. Она постоянно вызывала его к своему столу и задавала ему разные мелкие вопросы. Ее покашливание превратилось в злобный лай, звуки которого добирались до каждого уголка дома. А теперь у нее было новое оружие: она стала выписывать идиотские канцеляризмы Зигфрида на отдельные полоски бумаги – туда тщательно заносились ошибки в правописании, в сложении, неверные записи.

Мисс Харботтл использовала эти бумажки как боеприпасы. Она не трогала ни одну из них, пока в делах не было напряженности, а ее работодатель занимался практикой. Она хранила их до того момента, когда он начинал нагнетать обстановку. Тогда она совала бумажку к его носу и говорила:

– А как насчет этого?

При этом она всегда хранила бесстрастное выражение лица, и было невозможно увидеть, какое удовольствие ей доставляет его съежившийся вид – как у животного, которое погоняют кнутом. Но конец был всегда одинаков: жалкие объяснения и извинения Зигфрида, а мисс Харботтл, лучась сознанием собственной правоты, исправляла запись.

Когда Зигфрид зашел в комнату, я продолжал наблюдать за ним через полуоткрытую дверь. Во-первых, я знал, что мои утренние вызовы могут подождать, а во-вторых, меня снедало жуткое любопытство. Мисс Харботтл казалась оживленной и деловитой, она постукивала пером по записи в регистрационной книге, а Зигфрид шел к ней, шаркая ногами и бормоча слова извинений. Он сделал несколько неудачных попыток сбежать, и через какое-то время я увидел, что он начинает закипать. Он стиснул зубы, а глаза его вылезали из орбит.

Зазвонил телефон, и секретарь взяла трубку. Ее работодатель попытался приблизиться к двери, но она с видимой радостью сказала:

– Полковник Брент хочет поговорить с вами.

Как зачарованный, Зигфрид вернулся на свое место. Полковник Брент, владелец скаковых лошадей, уже давно занозой сидел в наших головах со своими жалобами и постоянными просьбами провести проверку его животных. Звонок от него означал гарантированный подъем кровяного давления.

Именно так и было в то утро. Минуты шли, и я видел, как лицо Зигфрида наливалось краской. Он отвечал сдавленным голосом, который постепенно превратился в крик. В конце разговора он бросил трубку на рычаг и оперся о стол, тяжело дыша.

Затем я, не веря своим глазам, увидел, как мисс Харботтл потянула на себя выдвижной ящик стола, где она обычно хранила свои бумажки. Она выловила одну из них и протянула ее Зигфриду под нос.

– Что это? – спросила она.

Я подавил желание закрыть глаза и продолжал в ужасе глазеть на сцену. В течение нескольких секунд ничего не происходило, и Зигфрид неподвижно стоял в кабинете в напряженном молчании. Потом он изменился в лице, одним решительным взмахом вырвал бумажку из руки секретаря и начал методично рвать ее на части. Он не сказал ни слова, но, отрывая клочки, все ближе напирал на мисс Харботтл, которая вынуждена была двигать свой стул назад, пока не уперлась в стену.

Это была странная картина. Мисс Харботтл, со слегка приоткрытым ртом, с крашеными кудряшками, в тревоге стоявшими дыбом, напряженно выпрямила спину, а Зигфрид с разъяренным видом в безумном исступлении продолжал рвать бумажку. Сцена закончилась тем, что Зигфрид, разорвав бумажку на мелкие кусочки, метким броском отправил ее в корзину, как заправский копьеметатель. Обрывки полетели аккуратной кучкой, как конфетти, какие-то из них упали мимо, а Зигфрид, не говоря ни слова, намотал на руку зонд и уверенным шагом вышел из комнаты.

В кухне миссис Холл развернула пакет и достала пирог, кусок печенки и гроздь восхитительных сосисок. Она бросила на меня вопросительный взгляд.

– Похоже, сегодня утром вам повезло, мистер Хэрриот.

Я откинулся на дубовый буфет.

– Да, миссис Холл, мне тоже так показалось. Наверное, очень здорово быть начальником нашей конторы, но знаете ли, жизнь помощника – это тоже неплохо.

Тристан проявляет героизм

День начинался плохо. В четыре часа утра Зигфрид поймал брата, который только что вернулся с вечеринки по случаю встречи звонарей.

Это мероприятие имело место ежегодно и начиналось с прибытия в Мойкем автобуса со звонарями местных церквей. Однако они лишь ненадолго останавливались на море, а когда не направлялись из одного паба в другой, то пили пиво из кувшинов, привезенных с собой.

Когда они под утро въехали в Дарроуби, большинство пассажиров автобуса находились в бессознательном состоянии. Почетный гость праздника Тристан вылез из автобуса у заднего крыльца Скелдейл-хауса. Он слабо помахал рукой, но автобус уехал, и смотрящие в пустоту лица за его окнами никак не отреагировали на его прощание. Он прокрался в сад и с ужасом увидел свет в окне комнаты Зигфрида. Бежать было некуда, и, когда его попросили объяснить, где он был, он сделал несколько безуспешных попыток произнести слово «звонари».

Видя, что он попусту тратит время, Зигфрид решил приберечь свою ярость до завтрака. Тогда-то Тристан и рассказал мне все, а потом в столовую вошел его брат и накинулся на него.

Но, как обычно, больше всего досталось самому Зигфриду, который вышел из себя и охрип от крика. Через десять минут после его ухода я обнаружил, что Тристан удобно устроился в чулане Бордмана, а тот слушает его рассказ с интересом и одобрением.

Старик очень повеселел с тех пор, как Тристан приехал домой, и они оба много времени проводили в темной комнате, куда свет поступал через маленькое оконце, освещавшее ряды ржавых инструментов и карикатуры Бэрнсфадера, висевшие на стене. Комнатушка обычно была заперта, и посетителей в ней не привечали, но Тристану здесь были рады всегда.

Часто случалось так, что когда я заглядывал к ним, то видел, как Тристан затягивается очередной своей сигаретой, а Бордман рассказывает ему про свою жизнь. «Мы шесть недель были на передовой. Французы были у нас слева, а шотландцы – справа». Или так: «Бедный старина Фред – только что он стоял рядом со мной, и вдруг его не стало. Ничего от него не осталось – только пуговица от брюк».

И в то утро Тристан бойко приветствовал меня, и я в очередной раз подивился гибкости его характера и его способности ивовым прутиком сгибаться под шквалами житейских неприятностей и выпрямляться после того, как они проходили. В руке у него было два билета.

– Джим, сегодня в деревне танцы, я тебе обещаю. Я прихвачу кое-кого из моего гарема в госпитале и прослежу, чтобы у тебя все было нормально. Но это еще не все – гляди. – Он провел меня в шорную мастерскую, поднял доску в стене и достал бутылку хереса. – Нам будет чем промочить горло между танцами.

Я не стал спрашивать его о том, откуда взялись билеты и вино. Мне нравилось ходить в деревню на танцы. В битком набитом зале в одном конце играли три музыканта – пианист, скрипач и ударник, а в противоположном дамы в возрасте хлопотали вокруг закусок. Там стояли стаканы с молоком, громоздились горы сандвичей, ветчины, домашних копченостей, а также пирожных со взбитыми сливками.

В тот вечер на мой последний вызов Тристан поехал со мной, и в машине мы говорили только о танцах. Причина вызова была довольно несложной – легкое воспаление глазницы у коровы, – но ферма располагалась далеко в холмах, и, когда мы закончили, уже наступали сумерки. Я чувствовал себя прекрасно, и вечер обещал быть приятным. Мы въехали на единственную пустую улицу, замощенную серым камнем, увидели в небе последний багровый отблеск, и на землю опустилась лиловая ночь. Ветра не было, было лишь мягкое движение воздуха, который долетал до нас с тихих вересковых полей. Он был полон сладкой свежести и дарил нам смутную надежду. В воздухе стоял запах дыма от топившихся дровами каминов.

Когда мы добрались до нашего офиса, Зигфрида там не было, но на каминной полке лежала записка для Тристана. В ней говорилось: «Тристан, езжай домой. Зигфрид».

Так уже случалось и раньше, ведь в Скелдейл-хаусе не хватало всего, но особенно кроватей и одеял. Когда прибывал неожиданный гость, Тристан собирался и уезжал к матери в Бротон. Обычно он без возражений садился на поезд, но в тот вечер получилось иначе.

– О боже, – сказал он. – Видимо, вечером кто-то приезжает, и, конечно же, именно я должен исчезнуть. Чертова традиция, должен сказать! Но каково послание! Есть у меня личные дела, нет у меня дел – это не важно. О нет! Даже вопроса не ставится: а удобно ли мне? Просто – «Тристан, езжай домой». Как вежливо и продуманно, не так ли?

Вообще не в его привычках было так заводиться. Я попытался успокоить его:

– Послушай, Трисс. Может быть, мы пропустим эти танцы? Ну не последние же они.

Тристан сжал кулаки.

– Почему я должен спускать ему такое обращение со мной? – Он весь кипел от злости. – Все-таки я – человек, не так ли? У меня – своя жизнь, и я не поеду вечером в Бротон. Я собрался на танцы, значит я пойду на танцы, черт бы меня побрал.

Слова повисли в воздухе, но меня охватило чувство тревоги.

– Минутку. А как быть с Зигфридом? Что он скажет, когда вернется и обнаружит тебя в доме?

– К черту Зигфрида! – сказал Тристан, и я оставил его в покое.

Зигфрид вернулся, когда мы переодевались на втором этаже. Я первым спустился вниз и обнаружил его сидящим у камина и погруженным в книгу. Я ничего не сказал, а просто сел рядом и стал ждать взрыва.

Через несколько минут вошел Тристан. Он тщательно перерыл свой небогатый гардероб и теперь блестяще выглядел в своем сером костюме с чистым воротником рубашки, тщательно выбритый и причесанный.

При взгляде на него лицо Зигфрида залила краска.

– Какого черта ты тут делаешь? Я же сказал тебе отправляться в Бротон. К нам приезжает Джо Рэмедж.

– Я не мог.

– Почему?

– Не было поездов.

– Что значит – не было поездов, черт возьми?

– А вот так – не было.

Эта перебранка пробудила во мне обычное внутреннее напряжение. Разговор принимал традиционную форму: краснолицый Зигфрид задыхался от гнева, а его брат хранил бесстрастное спокойствие, ведя оборонительный бой с мастерством, отточенным за многие годы.

Зигфрид опустился в кресло, подумал некоторое время, держа брата на прицеле своих прищуренных глаз. Красивый костюм, прилизанные волосы и начищенные ботинки, казалось, служат для него дополнительным источником раздражения.

– Хорошо, – сказал он внезапно, – может быть, это даже хорошо, что ты остался. Я хочу, чтобы ты выполнил мое поручение. Удали гематому на ухе свиньи Чарли Дента.

Это было бомбой. Про ухо свиньи Чарли Дента речи не было.

За несколько недель до этого Зигфрид сам ездил на ферму Чарли, расположенную дальше по улице в окрестностях нашего городка, чтобы осмотреть распухшее ухо. Это была обычная гематома, и единственным способом вылечить ее было вскрытие, но по какой-то причине Зигфрид не стал его делать, а отправил к ней меня на следующий день.

Я задумался о причине, но ненадолго. Когда я зашел в свинарник, с соломы поднялась свиноматка таких размеров, которых я до той поры не встречал. Она злобно фыркнула и бросилась на меня, открыв огромную пасть. Я не стал вступать с ней в спор, а перепрыгнул ограду высотой не менее полутора метров перед самым ее рылом и приземлился в проходе. Я стоял там и размышлял над своим положением, задумчиво глядя в злобные красные глаза и разинутый рот с длинными желтыми зубами.

Обычно я не обращаю внимания на фырканье свиней, но эта, похоже, и в самом деле хотела задать мне трепку. Я размышлял над своим следующим шагом, когда свинья издала злобный рык и села на задние ноги, пытаясь перепрыгнуть через ограду, чтобы добраться до меня. Я быстро придумал, как быть.

«Боюсь, что не захватил с собой нужных инструментов, мистер Дент. Я вернусь завтра и вскрою опухоль. Тут ничего серьезного нет – мелкая работа, только и всего. До свидания».

Проблема так и осталась, и никто до сегодняшнего дня о ней не вспоминал.

Тристан пришел в ужас:

– Ты что, хочешь, чтобы я отправился туда сегодня вечером? Вечером субботы? А в другое время никак нельзя? Я собираюсь на танцы.

Зигфрид горько усмехнулся из глубины своего кресла:

– Это нужно сделать сейчас. Это – приказ. А на танцы можешь отправляться после.

Тристан начал было что-то говорить, но понимал, что уже достаточно долго искушает судьбу.

– Хорошо, – сказал он. – Я пойду и сделаю это.

Он с достоинством вышел из комнаты, Зигфрид опять уставился в свою книгу, а я смотрел в огонь и думал о том, как Тристан собирается решить эту проблему. Он был юношей с безграничными способностями, но на этот раз им предстояло настоящее испытание.

Через десять минут Тристан вернулся. Зигфрид посмотрел на него с подозрением:

– Ты вскрыл ухо?

– Нет.

– Почему нет?

– Я не нашел дом. Ты, должно быть, дал мне неверный адрес, ты сказал: дом номер девяносто восемь.

– Номер восемьдесят девять, и ты прекрасно знаешь это, черт побери! А теперь возвращайся туда и сделай свое дело.

Дверь за Тристаном закрылась, и я стал ждать. Через пятнадцать минут она открылась еще раз, и в комнату вошел Тристан, не скрывая своей радости. Его брат оторвал глаза от книги:

– Сделал?

– Нет.

– Почему нет?

– А вся семья отправилась в кино. Субботний вечер все-таки.

– Мне наплевать, куда ушла семья. Заходи в свинарник и разрежь ухо. А теперь убирайся, и на этот раз я требую, чтобы дело было сделано.

Тристан опять ушел, и началась новая вахта. Зигфрид не сказал ни слова, но я чувствовал, как напряжение нарастает. Прошло двадцать минут, и Тристан опять предстал пред нами.

– Ну, теперь-то ты вскрыл ухо?

– Нет.

– Почему нет?

– Да там темнотища, хоть глаз выколи. Как, ты думаешь, я должен был работать? У меня только две руки – в одной я держал скальпель, а в другой – фонарь. А как мне взять ухо?

Зигфрид крепко держал себя в руках, но теперь его способность управлять собой исчезла.

– Хватит с меня твоих идиотских оправданий! – заорал он, вскакивая с кресла. – Мне плевать, как ты сделаешь это, но клянусь Богом: или ты вскроешь это ухо сегодня вечером, или я покончу с тобой. А теперь убирайся и не возвращайся, пока не выполнишь то, о чем тебя просят.

Мое сердце обливалось кровью из-за Тристана. Ему сдали не лучшие карты, однако он проявил редкостное умение, разыгрывая их, но теперь у него не осталось ничего. Он на секунду остановился в дверном проеме, потом повернулся и вышел.

Следующий час показался мне бесконечным. Зигфрид, похоже, увлекся своей книгой, даже я попытался почитать, но слова не складывались в предложения, а от тупого взгляда на них у меня заболела голова. Я бы мог развеяться, погуляв взад-вперед по ковру, но в присутствии Зигфрида об этом нельзя было и помыслить. Я уже решил извиниться и пойти на улицу, как услышал звук открываемой входной двери и шаги Тристана по коридору.

Секундой позднее он провозвестником судьбы вошел в комнату, но ему предшествовал всепроникающий запах свиньи. Когда он подошел к огню, казалось, что запашистые волны окутывают его. По всему его красивому костюму, на чистом воротнике рубашки, на волосах и лице прилип свиной навоз. Его брюки сзади были испачканы еще сильнее, но, несмотря на свою помятую внешность, он сохранял самообладание.

Не меняя выражения лица, Зигфрид быстро оттолкнул кресло.

– Ты вскрыл ухо? – спросил он тихо.

– Да.

Зигфрид ничего не сказал и вновь взялся за свою книгу. Было похоже, что вопрос закрыт, и Тристан, пристально посмотрев на склонившегося над книгой брата, повернулся и вышел из комнаты. Но даже после его ухода в воздухе остался висеть запах свинарника.

Позднее в «Гуртовщиках» я смотрел, как Тристан пьет уже третью кружку. Он переоделся, и хотя уже не выглядел таким франтом, как в начале вечера, но, по крайней мере, отмылся и совершенно избавился от запаха. Я еще ничего не сказал, но уже видел, как в его глаза возвращается прежний огонь. Я подошел к бару и заказал вторую кружку себе и четвертую Тристану. Когда я ставил их на наш стол, то подумал, что, наверное, пришло время поговорить.

– Ну, расскажи, что случилось?

Тристан сделал хороший глоток из своей кружки и зажег сигарету.

– Ты знаешь, Джим, все оказалось довольно просто, но надо начать с самого начала. Можешь представить себе, как я стоял в полной темноте свинарника, а эта чертова свинья рычала и фыркала на меня по ту сторону ограждения. Могу сказать тебе: мне было не по себе. Я зажег фонарь перед мордой этой твари, и она накинулась на меня, рыча, как лев, и обнажив грязные желтые зубы. Я уже собирался отложить дело до следующего раза и вернуться домой, но подумал о танцах и о предстоящем вечере и перепрыгнул через ограду. Через две секунды я оказался на спине. Она напала на меня, но было темно, и она не видела, куда меня укусить. Я только услышал фырканье, а затем на мои ноги опустилась страшная тяжесть. И тут случилась забавная штука. Ты знаешь, Джим, я не люблю применять насилие к животным, но, когда я там валялся, мои предрассудки улетучились, и я не чувствовал к этой чертовой скотине ничего, кроме холодной ненависти. Я увидел в ней причину всех моих неприятностей. Я не отдавал себе отчета в своих поступках, а вскочил на ноги и стал пинать ее по толстому заду, гоняя ее по хлеву круг за кругом. И ты знаешь, она нисколько не противилась. В душе´ эта свинья оказалась трусихой.

Я все еще не понимал его.

– А как же ухо? Как тебе удалось вскрыть гематому?

– А это вообще не было проблемой. Ее уже вскрыли до меня.

– Ты хочешь сказать…

– Да, – сказал Тристан, держа кружку против света и рассматривая песчинку на ее донышке. – Да, мне действительно повезло. В темноте свинарника, когда мы дрались, свинья налетела на стену, и опухоль лопнула сама. Получилось отлично.