Текст книги "Серенада"

4

Потом мы лежали, тяжело переводя дыхание. Вот я и расквитался. Она поднялась и пошла к машине. Там началась какая-то возня и шуршание, потом я услышал, что она возвращается, и встал. К этому времени глаза уже привыкли к темноте, и я заметил, как в руке ее блеснуло мачете. Она быстро шла, почти бежала ко мне и, приостановившись ярдах в двух, со свистом рассекла им воздух. Я отпрянул, она потеряла равновесие. Тогда я прыгнул вперед, схватил ее за руку, с силой сжал ее запястье и заставил выронить нож. Он со стуком упал на пол. Она пыталась вырваться, причем заметьте, ни один из нас не получил ни царапины. Я приподнял ее, отнес в ризничную и притворил обе двери. Затем бросил ее на постель, ту, которую она для себя приготовила, лег туда же и натянул одеяло. Огонь все еще слабо мерцал. Я закурил сигарету и лежал, затягиваясь и придерживая ее свободной рукой, потом загасил окурок о пол.

Она шевельнулась, и я немного ослабил руку. Да, это было изнасилование, но с чисто технической точки зрения, дружище, с чисто технической. От талии и выше ее, может, и терзало чувство sacrilegio, но ниже… о, она хотела меня, и очень. Можете мне поверить.

Вне всякого сомнения, хотела, и говорить больше не о чем. Так мы и лежали, и я выкурил еще одну сигарету, а потом тем же манером раздавил окурок, и тут откуда-то издали донесся раскат грома, всего один. Она вздрогнула, изогнулась в моих объятиях, и следующее, что помню: наступил день и она по-прежнему рядом. Она открыла глаза, снова закрыла и придвинулась ближе. Что тут оставалось делать? Только одно. И когда я проснулся снова, то сообразил, что, должно быть, уже очень поздно, потому что зверски хотелось есть.

Весь день лило, и на следующий тоже. Готовили мы вместе – я занимался яйцами, она – лепешками, кстати, они у нее получались куда лучше. Мне все же удалось заставить воду в котелке закипеть, поставив его прямо на ребра плиток, а не на противень. А в перерывах между готовкой, завтраком, обедом и ужином заняться было особенно нечем, поэтому мы занимались обоюдно приятным и наиболее уместным в подобных обстоятельствах делом.

* * *

На второй день примерно в полдень дождь на полчаса прекратился и мы, оскальзываясь в грязи, пошли взглянуть на аrrоуо. Он превратился в бурный поток. Добраться до Акапулько не было ни малейшего шанса. Мы поднялись на холм, как раз в это время выглянуло солнце, на удивление жгучее. Камни и скалы у церкви кишели ящерицами. Всех размеров, какие только можно вообразить, – от совсем крошечных, почти прозрачных, как креветки, до огромных, длиной фута в три. Они были голубовато-серой окраски и перемещались с такой скоростью, что трудно было уследить за ними. Взбираясь на камень, они как-то особенно смешно вытягивали хвост в прямую линию, казалось, сейчас взлетят. Глядя на них, вполне можно было представить, что они вот-вот обратятся в птиц, что из чешуи готовы вырасти перья. Мы уже почти верили в то, что они полуптицы.

Мы спустились и продолжали любоваться ящерицами, как вдруг она закричала:

– Игуана! Игуана! Смотри, смотри, большая игуана!

Я посмотрел, но ничего не увидел. По цвету она совершенно сливалась со скалой, и, только приглядевшись, удалось наконец различить, что на камне лежит самая устрашающая из тварей, которую мне когда-либо доводилось видеть. Она напоминала доисторического монстра с картинки в энциклопедии: фута два-три в длину, по хребту от головы до хвоста тянулись острые гребенчатые выступы, а выражение глаз могло привидеться разве что в ночном кошмаре. Хуана схватила деревце, вымытое с корнями из земли, и начала подкрадываться к ней.

– Что ты делаешь? Оставь эту чертову тварь в покое!

Не успел я выкрикнуть эти слова, как тварь совершила молниеносный скачок на соседнюю скалу, однако Хуана успела взмахнуть рукой и перехватить ее на лету, в воздухе. Игуана шлепнулась на землю футах в десяти, демонстрируя желтое брюхо и бешено перебирая всеми четырьмя лапами. Девушка подбежала, стукнула ее еще раз и схватила.

– Мачете! Быстро нести мачете!

– Мачете? Да брось ты ее, к черту, я тебе говорю!

– Это игуана! Мы ее готовить! Мы есть!

– Есть? Эту пакость?

– Мачете, мачете!

Игуана бешено царапалась и билась в руках, и мне ничего не оставалось, как броситься в церковь за мачете. И только там я вспомнил кое-что об этом животном. Не знаю, у кого именно я это вычитал – у Кортеса, Диаса или Мартира, но вспомнил, что вроде бы еще ацтеки, некогда населявшие Мексику, готовили из игуаны некое блюдо, а может, то были воспоминания, вынесенные из Парижа, не знаю. Единственное, в чем я был твердо убежден, так это в том, что, если отрезать твари голову, она непременно умрет, а так поступать с ней, наверное, не слишком справедливо. Поэтому мачете я брать не стал, а схватил корзинку с крышкой и выбежал на улицу.

– Мачете! Мачете! Дай мне мачете!

Игуана, похоже, уже смекнула, что к чему, и сопротивлялась изо всех сил, но мне все же удалось ухватить ее. Из-за шипов на спине держать ее было неудобно, и она тут же впилась мне когтями в руку. У Хуаны руки уже по самый локоть были в крови, теперь настал мой черед. А как же она воняла! Прямо желудок наизнанку выворачивало. Но я маленько придавил ее, чтоб не очень трепыхалась, сунул головой вниз в корзинку и захлопнул крышку. И держал обеими руками.

– Принеси веревку.

– Но мачете! Почему не…

– Оставь. Я знаю, что делаю. Веревку, шнур, надо связать.

Я внес корзину в церковь, она раздобыла кусок бечевки, и я плотно привязал крышку. Затем поставил корзину на пол и начал соображать. Она не понимала, что я затеял, однако не вмешивалась. Через минуту я развел огонь, взял котел и наполнил его водой. Снова начался дождь. Я вернулся и поставил воду греться. Из корзины слышалось, как когти раздирают плетенку, и я засомневался, выдержит ли она.

Наконец начал подниматься пар, я снял котел и взялся за корзину. Поднял ее высоко над головой и бросил на пол, помня, в какой шок повергло игуану падение со скалы и надеясь, что сработает снова. Как оказалось, не сработало. Когда, разрезав веревку, я запустил внутрь руку, в нее тут же впились зубы. Однако я не сдался, вытащил игуану и сунул в котел. А затем прикрыл крышкой от корзины и придавил коленом. Секунду или две казалось, что в котле работает вентилятор, затем наконец все стихло. Я поднял крышку и выудил тварь. Она была мертва, насколько это вообще можно отнести к рептилиям.

Только тут я понял, что подсказало мне сунуть ее в котел живой, а не варить с уже отрезанной головой, как хотела она. Кипяток подействовал как слабительное, это означало, что теперь игуана чиста внутри, как свисток.

Я вышел, выплеснул воду из котла, согрел еще воды и начисто отскреб его мочалкой из кукурузных листьев, снятых с яиц. Затем снова наполнил водой, примерно на три четверти, и поставил на огонь. Когда начал подниматься пар, бросил в него игуану.

– Но это очень смешно. Мама так не готовить.

– Может, и смешно, но на меня снизошло вдохновение. И не важно, как там делает твоя мама. Важно, как делаю я, и думаю, что получится неплохо.

Я подложил угля, и вскоре вода закипела. Из котла запахло. Это была вонь и одновременно именно тот запах, что надо. Я оставил игуану вариться, время от времени выуживал и дергал за коготок. Когда коготь оторвался, я понял, что игуана готова. Я вынул ее и положил в миску. Она было потянулась к котлу – вылить воду. Я чуть в обморок не упал.

– Оставь воду в покое! Оставь все как есть.

Затем я отрезал игуане голову, вспорол живот и выпотрошил. Печень оставил, осторожно отделил желчный пузырь. Потом снял шкуру и срезал мясо. Самое лучшее оказалось на спине и у хвоста, но я отрезал и ножки, чтоб ничего не терять. Ободранные кости сложил в котел и снова поставил на огонь вариться.

– Ты бы устроилась поудобнее. Обед еще не скоро.

Я хотел, чтоб выкипела хотя бы половина воды. Начало темнеть, мы зажгли свечи. Ждали и принюхивались. Я помыл три яйца и тоже опустил их в котел. Когда они сварились, вынул, облупил и накрошил в миску с мясом. Она тем временем намолола кофе. Прошел еще, наверное, час, прежде чем суп был готов. Тут вдруг меня осенило.

– Послушай, а паприка[43]43
  Острый красный перец


[Закрыть] у нас есть?

– Нет. Нет паприка.

– Дьявол, но нам же необходима паприка!

– Перец, соль – да. Паприка нет.

– Пойди и поищи в машине. Там обязательно должна быть паприка. Просто стыд и позор, что мы даже не удосужились посмотреть, есть она у нас или нет.

– Я иду, но паприка нет.

Она взяла свечу и направилась к машине. Мне вовсе не нужна была никакая паприка. Просто надо было избавиться от нее, ненадолго, чтоб провернуть одно дельце и не слышать ее вздохов и стонов по поводу sacrilegio. Я тоже взял свечу и пошел к алтарю. Там находились три или четыре встроенных шкафа, два из них под замком. Я сунул мачете в щелочку и сломал замок. Там лежали хлопушки для особо торжественной мессы и какая-то рождественская мишура. Пришлось взломать второй замок. Вот то, что я искал: бутылок шесть-восемь вина для причастия. Схватив бутылку, я притворил дверцу и вернулся к огню. Выковырнул пробку ножом, попробовал. Шерри… Я вылил в котел примерно с пинту и спрятал бутылку. Когда вино в бульоне нагрелось, я снял котел с огня, положил туда мясо, посолил и поперчил. Она вернулась.

– Нет паприка.

– Ладно, не важно. Обойдемся. Прошу к столу.

И мы вонзили зубы в мясо.

Ну что вам сказать, братцы? Вы, конечно, можете продолжать есть свою черепаху по-мэрилендски, знатное блюдо, но разве может оно сравниться с игуаной «а lа Джон Говард Шарп»? Мясо немного напоминает куриное, немного лягушачье и совсем чуть-чуть ондатровое, но куда нежнее любого из них. А суп – величайший из супов в мире, а уж мне доводилось отведать и марсельский буйабез[44]44
  Французский рыбный суп


[Закрыть], и суп из крабов по-нью-орлеански, и бульон из зеленой черепахи, и толстой зеленой черепахи, и всех прочих на свете черепах. Думаю, мы очень правильно делали, что пили его прямо из мисок, а мясо вылавливали ножом. Он получился густым и немного клейким, губы становились липкими, и его можно было ощущать не только на вкус, но и чисто физически. Она пила его, лежа на животе, и тут мне пришло в голову, что если опуститься на колени и прижаться ртом к ее губам, то можно на какое-то время склеиться, и мы поэкспериментировали немножко. Затем снова пили суп, ели мясо и сварили кофе. Она пила его и вдруг начала смеяться.

– Ну? Что смешного?

– Я, кажется, как вы это говорить? Пьяный…

– Может, ты такая с рождения.

– Нет, думаю, ты найти вино. Думаю, ты украсть вино, положить в игуана.

– Ну и?..

– Мне нравится, даже очень.

– Чего ж ты раньше не сказала?

И я достал бутылку, и мы начали пить прямо из горлышка. Вскоре мы уже мазали супом ей соски, чтоб посмотреть, будут ли прилипать. А потом просто лежали и смеялись.

– Тебе понравился обед?

– Да, прекрасный обед, gracias.

– А повар тебе нравится?

– Да… да… да. Очень… смешной повар.

* * *

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мы поднялись и вышли на улицу помыть посуду. На этот раз она мне помогала и, когда мы распахнули дверь, оказалось, что дождя уже не было и на небе ярко сияла луна. Это снова несколько отвлекло нас от дел. Наконец, вымыв и выскоблив все, мы принялись хохотать и плясать в грязи босиком. Я начал напевать какую-то мелодию, но тут же замолчал. Хуана стояла в лунном свете с тем же выражением лица, как тогда, в ночь нашей первой встречи. Однако на этот раз не ускользнула. Напротив, подошла поближе и, строго глядя мне в глаза, сказала:

– Пой.

– Да ну его к дьяволу!

– Нет, пожалуйста, пой.

Я снова принялся напевать ту же мелодию, только уже во весь голос, и снова замолчал. На этот раз на пение священника это уже больше не походило. Подойдя к скалистому обрыву над аrrоуо, я запустил туда октаву на полную мощность. Не знаю, что это было, но звук получился округлым и полным, как когда-то, очень давно, и лился свободно и прекрасно. Я замолк, набрал дыхание для следующего, и только тут ко мне вернулось эхо. Эхо несло в себе нечто, чего раньше в моем голосе никогда не наблюдалось, – нотку трепетной нежности или страсти, словом, чего-то такого, чего прежде в моем пении недоставало. Она подошла и стала рядом, пристально глядя мне в глаза. Я начал пускать в пропасть ноту за нотой, каждая тоном чуть выше предыдущей, и добрался до фа. А потом вдруг переломил голос в середине и взял самую высокую, какую только осмелился. В вернувшемся эхе был звон, как в голосе тенора. Я повернулся и бросился бежать к церкви, к органу, проверить высоту тона. Это оказалось ля, чистейшей воды ля-бемоль, поскольку церковные органы обычно настроены на высокую ноту. С оркестром бы вышло обычное ля.

Я так волновался, что пальцы, лежавшие на клавишах, дрожали. Видите ли, я никогда не был выдающимся баритоном. Думаю, вы уже догадались, кто я такой. После постановки «Дон Жуана» и особенно после передачи ее в записи по радио я считался лучшим после Бисфэма, ну и далее в том же роде. Вообще все это чушь. Я не был ни Баттистини, ни Амато, ни даже Джорджем Чарлзом Томасом. По голосу я стоял где-то примерно между Бонелли и Тиббеттом[45]45
  Фамилии певцов в романе вымышленные


[Закрыть]. По актерскому мастерству – значительно выше. Ну а что касается музыки, мог бы дать каждому из них сто очков вперед. Так что в пении на сцене я всем им ничуть не уступал. Да и как же иначе, если это единственное дело, которым я по-настоящему занимался всю свою жизнь. Ладно, не важно. Короче, голос у меня был чертовски хорош, и я работал над ним, жил ради него, он стал как бы уже частью меня самого, а вовсе не средством зарабатывания денег. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему после того, как однажды в Европе он по непонятной мне причине вдруг сломался, я докатился до Мехико и превратился в разбитую клячу, к тому же почти безголосую, которой не нашлось лучше места на земле. Да и даже там оказался настолько никудышным, что стал просто бродягой, нищим голодным бродягой. Что-то во мне умерло. А теперь вдруг вернулось, ожило, так же внезапно, как в свое время исчезло, и я радовался, словно нищий, нашедший вдруг на дороге стодолларовую купюру. Думаю, я походил на слепого, который, проснувшись однажды утром, вдруг обнаружил, что видит.

Я сыграл вступление и запел. Это было «Eri Tu» из «Бала-маскарада» [46]46
  Опера Верди


[Закрыть]. А потом решил не терзать больше педали и клавиши старой развалины. Вышел в проход и, расхаживая вдоль него, пел без аккомпанемента. Что-то нащупал, пропел еще раз с самого начала и проверил высоту тона. Немного резкое звучание, но это неудивительно после столь долгого перерыва. Я пел, наверное, час. Не хотелось замолкать ни на минуту, но при такой высоте тона час – абсолютный предел.

Она сидела на скамье и смотрела на меня. Похоже, sacrilegio ее больше не беспокоил. Когда я замолк, вошла вслед за мной в ризницу, где мы скинули все свои тряпки и молча легли. В пачке оставалось сигарет шесть-семь. Я курил не переставая, а она лежала рядом, опершись на локоть, и не сводила с меня глаз. Когда сигареты кончились, я закрыл глаза и попытался уснуть. Тогда она приоткрыла пальцем сначала один мой глаз, потом другой.

– Это был очень красиво, gracias.

– Знаешь, я вообще-то раньше был певцом.

– Да. Наверное, я делать ошибка.

– Наверное…

– А может, нет…

Она поцеловала меня и задремала. Мне же удалось заснуть только после того, как костер потух, луна закатилась и небо в окне начало сереть.

5

Мы выехали в Акапулько к вечеру следующего дня, примерно в 5.30. Раньше четырех собраться не удалось. Она спала, а я довольно долго наводил порядок, так как не хотелось оставлять после себя в церкви бардак. Все удалось привести в прежний вид, за исключением сломанных замков, ну и еще кое-каких мелочей. Выкатить машину оказалось сложней, чем вкатить. Пришлось даже налепить на ступеньки грязи, смоченной водой, а потом еще ждать, когда она подсохнет, чтобы подъем оказался более гладким. Потом еще пришлось упихивать в «форд» все барахло, но с этим я справился быстрее, чем в первый раз, так как уже знал, что куда сунуть. Как раз к этому времени ее сиеста кончилась, и мы тронулись в путь. Вместо ручья с горы все еще катился поток, но вода в нем стала прозрачной, да и глубина уменьшилась, так что мы переправились через него без особых проблем.

В Акапулько она указала мне дорогу к гостинице, где нам предстояло остановиться. Не знаю, имеете ли вы хотя бы отдаленное представление о здешних гостиницах для мексиканцев. Это вам не сахар. Располагалась она на окраине города, у самой гавани, и являла собой одноэтажный глинобитный барак с грязным захламленным патио, или внутренним двориком. В каждой комнате стояла квадратная металлическая канистра, в таких в Мексике носят воду. Этим и ограничивалась обстановка. Воду носили со двора, из колодца, а помимо канистры в номере больше ничего не было, матрацы для спанья полагалось иметь с собой, разворачивать и класть на плиточный пол. Вот почему она повсюду таскала с собой эти матрацы. Постельное белье тоже полагалось иметь с собой; впрочем, мексиканцы, кажется, вообще им не пользуются. Просто валятся на свои матрацы, и все тут. Уборная тоже не входила в интерьер, а располагалась на улице, невдалеке от колодца. В патио стояло целое стадо стреноженных burros, так сказать, транспорт, на котором приезжают постояльцы. Мы припарковались там же, и она вынула из машины шляпную коробку, плащ, espada и ухо. Hostelero[47]47
  Хозяин гостиницы (исп.)


[Закрыть] показал нам нашу комнату, № 16. Из окна открывался прекрасный вид на мексиканца со спущенными штанами, справлявшего во дворе нужду.

– Ну, как себя чувствуешь?

– Очень хорошо, gracias.

– Не жарко?

– Нет, нет. Лучше, чем в Мехико.

– Тогда вот что. Ужинать, пожалуй, еще рано. Мне надо пойти и отдать в глажку костюм. Заодно прогуляюсь, осмотрюсь немного. Ну а к вечеру, когда зайдет солнце и станет прохладнее, найдем какое-нибудь уютное местечко и поедим. Идет?

– Очень хорошо. Я заниматься домом.

– Ладно. Кстати, у меня есть кое-какие соображения насчет того, где должно располагаться наше заведение.

– О, но politico говорить, что дом уже есть.

– Ясно. Не знал. Тогда иди к своему politico, посмотришь, что за дом, а уж потом отправимся ужинать.

– Да.

Я отыскал sasteria[48]48
  Ателье (исп.)


[Закрыть] и, пока мне гладили костюм, сидел там и размышлял. Думаете, я собирался тратить время на ознакомление с окрестностями, чтобы потом обосноваться там в публичном доме и стать смотрителем при шлюхах? Как же, дожидайтесь. Эти высокие ноты, прозвучавшие над аrrоуо, круто меняли дело. В гавани стояло грузовое судно, и я намеревался выбраться на нем отсюда, если, конечно, удастся на него сесть.

Уже почти совсем стемнело, когда я разыскал наконец капитана. Он обедал в отеле «Де Мехико» на открытой веранде под тентом. Черноволосый ирландец по имени Коннерс, лет пятидесяти, с бровями, сросшимися у переносицы, физиономией цвета пенковой трубки и мозолистыми загорелыми руками, длинными и тонкими, словно у какого-нибудь пирата. Я присел за столик, а он приветствовал меня следующим сердечным образом:

– Друг мой, я не знаю вашего брата из Нью-Йорка, ни дядю из Сиднея, ни свояченицы из Дублина, благослови их тем не менее Господь. Я не член ордена масонов и, заметьте, даже не интересуюсь, есть ли у вас двадцать песо заплатить за билет до Мехико-Сити. И выпивку покупать вам тоже не собираюсь. Так что вот тебе песо и вали отсюда, а я, если не возражаешь, продолжу свой обед.

Я отодвинул песо в сторону и не сдвинулся с места. А когда он снова поднял на меня глаза, ответил в той же манере:

– У меня нет ни брата в Нью-Йорке, ни дяди в Сиднее, ни даже свояченицы в Дублине, благодарен тем не менее за добрые им пожелания. Я не член масонского ордена, и в Мехико-Сити делать мне тоже нечего. И выпивка мне ваша не нужна, и песо тоже.

– Однако, судя по всему, тебе все же что-то нужно? Что?

– Мне нужно на север, если, конечно, именно туда вы отправляетесь.

– Я отправляюсь в Сан-Педро, и проезд будет стоить двести пятнадцать песо наличными и вперед. За эти деньги гарантирую прекрасную каюту на нижней палубе, трехразовое питание и самое наилучшее обращение со стороны команды.

– Даю пять.

– Не пойдет.

Я взял со стола его песо.

– Шесть.

– Не пойдет.

– Согласен попотеть. Возьмусь за любую работу в счет платы за проезд. Готов мыть палубу, драить медь. К тому же я прекрасный повар.

– Не пойдет.

– Предлагаю рецепт изысканнейшего блюда – игуана «а lа Джон Говард Шарп». Вы только попробуйте, это будет для вас откровением. Возможно, возникнут какие-то замечания или пожелания, тогда будем совершенствовать рецепт дальше.

– Первое толковое предложение с твоей стороны, дружище, но вся штука в том, где достать игуану. В это время года они обычно уходят в горы. Не пойдет.

– Тогда даю шесть песо и еще расписку на двести девять. Расписка гарантирует выплату.

– Не пойдет.

Я смотрел, как он ест рыбу, и во мне начало закипать раздражение.

– Послушайте, может, вы меня не поняли? Мне надо мотать отсюда, и мотать я собираюсь на вашей посудине. Давайте заключим контракт на выгодных вам условиях. Я твердо намерен уехать отсюда и уеду.

– Нет. Бери песо, пока дают, и проваливай.

Я закурил сигарету и по-прежнему не тронулся с места.

– Ладно. Тогда давайте напрямую, без всяких обиняков. Я певец. Потерял голос. Теперь он вернулся, ясно? Это значит следующее: если удастся выбраться из этой дыры и попасть в страну, где водятся деньги, я сумею их заработать. Буду в полном порядке. Голос сейчас не хуже прежнего, а может, и лучше. Так что к дьяволу расписки и прочее. Я просто прошу оказать мне услугу – доставить в Сан-Педро, чтоб я снова смог встать на ноги.

Он опять поднял на меня глаза, они были затуманены злобой.

– А, так ты певец… Американский певец. Так вот тебе ответ: на борт все равно не возьму, не желаю наживать неприятности. Потому как если возьму, все равно выкину тебя в море, чтоб избавить людей от таких, как ты. Нет уж! И хватит морочить мне голову, надоело!

– Чем это вам так не угодили американские певцы?

– Если хочешь знать, мне даже Тихий океан из-за них претит. То ли дело Атлантика – можно ловить по радио Лондон, Берлин и Рим. А здесь что? Лос-Анджелес, Сан-Франциско, голубая радиосеть, красная радиосеть, какой-то кастрат, призывающий покупать мыло, и Виктор Герберт.

– Он, кстати, ирландец.

– Нет, немец.

– Ошибаетесь. Он родом из Ирландии.

– Да я с ним в Лондоне встречался, еще в молодости, и сам лично говорил с ним по-немецки.

– Он специально говорил по-немецки, особенно когда встречался с ирландцами. Не хотел, знаете ли, афишировать свое происхождение. Стыдился его, вот и не хотел, чтоб они знали. Да ну его к богу!

– Да, тогда он, выходит, и впрямь ирландец, хоть и неприятно это признать. Ну а Джордж Гершвин? Он что, по-вашему, тоже ирландец?

– Зато писал хорошую музыку.

– Да он ни одной приличной ноты не написал! Все они хороши – и Виктор Герберт, и Джордж Гершвин, и Джером Керн, и этот, что вопит: «Покупайте мыло для прыщавых подростков!», и Лоренс Тиббетт, воет, как козел. Вот в Тампико я поймал симфонию Моцарта «Юпитер», вы, конечно, о ней и слыхом не слыхивали. Передавали из Рима. А в Панаме поймал «Седьмую» Бетховена, оркестр под управлением Бичема, из Лондона.

– Да ну его к богу, Бетховена!

– Ах, ну его к богу, вот как?! И это осмеливаетесь говорить вы? Впрочем, чего ждать от торговца мылом. Да знаете ли вы, что он был величайшим композитором в мире?

– Ни хрена не был.

– А кто тогда, кто? Не иначе, Уолтер Дональдсон?

– Погодите минутку.

На веранде уже собралось несколько mariachis, но публики было еще мало, поэтому стояло временное затишье. Я подозвал одного из них и взял у него гитару. Настроена она была, как ни странно, нормально. На пальцах еще оставались мозоли, с времен той работенки в Мехико-Сити. Я сыграл вступление к «Дон Жуану» и запел. Не выпендривался, не актерствовал, просто пел вполголоса, а закончив, отбил такт и прижал пальцами струны.

Он к тому времени перешел к десерту и молча поглощал его. Потом подозвал гитариста, довольно долго чирикал с ним о чем-то по-испански и положил на столик несколько бумажных купюр. Гитарист притронулся к шляпе и отошел. Официант забрал тарелку и, стоя у стола, пялился на него.

– Дело тут деликатное. Всегда был поклонником Бетховена, еще с молодости, но часто задавался вопросом: может, все-таки не он, а Моцарт был величайшим из всех музыкальных гениев? Так что, может, вы и правы, может быть… Я купил у него гитару. Возьму ее на борт. Там у меня груз, порох, и мы не можем отправиться, прежде чем я не подпишу миллион каких-то кретинских бумажек. Вы должны быть в доке ровно в полночь. Вскоре после этого снимаемся с якоря.

* * *

Я оставил его и понесся, словно на каблуках у меня выросли крылья. Интуиция подсказывала: до полуночи надо затеряться, выждать, идти в гостиницу вовсе ни к чему. Но я еще не ел и просто не мог пойти один в кафе, и вот где-то около девяти оказался у гостиницы.

И не успел зайти в патио, как понял, что там что-то произошло.

На табуретах были расставлены свечи и две-три масляные лампы. Наша машина стояла на месте, но перпендикулярно ей был припаркован огромный лимузин, и в патио было полно народу. У лимузина стоял плотного сложения парень с черными лоснящимися волосами, в офицерской форме с погонами, кольтом у бедра. И курил. Она сидела на капоте нашей машины. А между ними выстроились в ряд мексиканцы, целая дюжина, наверное. Похоже, часть из них были постояльцами гостиницы, часть служащими, а последний – hostelero. Их обыскивали два солдата с ружьями. Разделавшись с hostelero, они заметили меня, подошли, схватили и поставили рядом с ними. И тоже начали обыскивать. Мне никогда не нравились такого рода шуточки, особенно если учесть, что на этих гориллах не было даже ботинок.

Когда обыск закончился, парень в погонах прошелся вдоль ряда и с каждым говорил по-испански. Это заняло приличный отрезок времени. Добравшись наконец до меня, он тоже начал что-то вякать, но тут она сказала ему пару слов, и он заткнулся. Злобно взглянул на меня и сделал знак пальцем отойти в сторону. Нельзя сказать, что тыканье пальцем привело меня в восторг, равно как и шмон.

Потом он проорал солдатам какую-то команду, и они бросились обыскивать номера – заходили туда и тут же выходили. Через минуту один из них взвыл и проворно выскочил наружу. Тип в погонах направился к нему, тут же они начали выносить из комнаты наши бобы, наши яйца, кукурузную муку, котелки и миски, уголь, мачете – словом, все, что мы привезли с собой в машине. Какая-то женщина запричитала, а hostelero стал умолять о чем-то офицера, но без толку. Солдаты схватили его и поволокли со двора на улицу. Потом офицер пролаял еще одну команду и взмахнул рукой. Люди разошлись по комнатам, было слышно, как оттуда раздаются жалобные причитания и стоны. Офицер подошел к Хуане, обнял за талию, она захихикала, и они стали болтать по-испански. Он не терял времени даром – вернул похищенное и ждал теперь вознаграждения.

Она зашла в комнату и вскоре вышла оттуда со шляпной коробкой и еще каким-то барахлом. Он распахнул дверцу лимузина.

– Ты что, уезжаешь с этим типом?

Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Надо было не дергаться, дать ей спокойно уехать, но крик слетел с губ, казалось, помимо моей воли. Она обернулась, глаза удивленно расширились, словно она ушам своим не верила.

– Но, пожалуйста, это же politico!

– Я спросил: ты что, с ним едешь?

– Ну да. Ты оставаться здесь. Я приеду maсana, очень рано. Потом смотреть на дом, да.

Она выпалила все это фальшиво-небрежным тоном. Но обманывала не меня, его, чтоб не навлечь на меня неприятностей. И продолжала выразительно смотреть широко распахнутыми глазами, намекая, чтоб я заткнулся. Я стоял возле нашей машины, и он подошел и что-то рявкнул. Она подошла следом, что-то сказала ему по-испански, и он, похоже, успокоился. Наверное, объяснила, что я американец и связываться со мной не стоит. Я облизал губы, стараясь успокоиться, убедить себя в том, что сейчас главное – без эксцессов добраться до парохода. Я пытался убедить себя в том, что эта девица – всего лишь жалкая мексиканка, что она вовсе ничего для меня не значит, и если и собирается провести ночь с этим жирным шутом гороховым, тут нет ничего особенного, она поступала так сотни раз, и вообще это меня не касается. И черт с ней. И может, если б она не казалась такой неотразимо хорошенькой сейчас в лунном свете, я бы промолчал. И потом, что-то все же произошло тогда в этой церкви, что заставляло чувствовать, что отныне она принадлежит мне и только мне. Изо рта против воли вырвалось:

– Ты не едешь!

– Но он politico…

– Ну и что? Только оттого, что он politico и собрался открыть с тобой какой-то вшивый бордель для матросов, он вообразил, что имеет на тебя какие-то права?! Он ошибается. Никуда ты не едешь!

– Но…

Тут подошел он и прошипел мне в лицо какую-то фразу по-испански. Стоял он так близко, что до лица долетала слюна. Говорили мы негромко, я был слишком подавлен, чтоб кричать, а мексиканцы вообще склонны говорить тихо. Он закончил тираду, выпрямился и снова сделал жест пальцем в сторону гостиницы. И тут я ему вмазал. Он упал. Я наступил ему на руку, выхватил пистолет из кобуры.

– Вставай!

Он не шелохнулся. Вырубился полностью. Я покосился в сторону гостиницы. Оттуда по-прежнему доносились причитания и стоны, там ничего не слышали. Тогда, распахнув дверцу, я втолкнул ее в машину, закинул туда же шляпную коробку и еще какие-то вещи, обежал «форд», бросил револьвер на сиденье, прыгнул за руль и завел мотор. Через секунду мы выехали со двора, а еще через секунду – на главную дорогу.

Я включил фары и сунул револьвер ей в руку. Еще через несколько секунд мы уже были в центре. Только тут я сообразил, какую допустил промашку: свернул со двора направо, а не налево. Надо было убираться из города, и как можно быстрей, пока этот придурок не пришел в себя, а развернуться я не мог. Не мог в буквальном смысле слова. Улочка была так узка и так забита ослами, свиньями, козами и людьми, что даже со встречной машиной разминуться было практически невозможно, не то что развернуться. Она тянулась через весь город, а затем превращалась в дорогу, поднимавшуюся вверх, в гору, к большому туристическому отелю и там обрывалась. Я медленно ехал по ней, на лбу у меня выступил пот и на спине тоже и сбегал, как казалось, прямо в ботинки. Движения не было. Я свернул вправо, на боковую дорогу, в надежде, что через квартал-другой отыщется какая-нибудь лазейка в виде проулка, по которому можно будет попасть обратно на нужную мне дорогу. Однако никакого проулка не оказалось. Улица разветвлялась на две дороги, идущие открытым полем и уходящие, насколько можно было судить в темноте, тоже куда-то в горы. Пришлось выехать в поле, чтоб развернуться. Я надеялся успеть проскочить обратно через город, хотя даже сам Джесс Уиллард[49]49
  Знаменитый американский боксер-тяжеловес, чемпион мира в 1915-1919 гг.


[Закрыть] вряд ли смог бы пребывать в ауте дольше. И тут вдруг позади послышались выстрелы, крики и вой мотоциклетной сирены. Поздно! Нас отрезали. Я выключил фары и направил машину к лощине, заросшей кокосовыми пальмами, туда по крайней мере не проникал лунный свет.