Текст книги "Гайдзин"

– Всякий раз, когда я заходил, чтобы проведать Струана – и, если честно признаться, увидеть ее, – продолжал он, – она отвечала мне лишь короткими «да», «нет», «не знаю», так что через некоторое время я сдался. Она… она все так же привлекательна.

Марлоу задумался: не будь Струана, так ли недосягаема была бы для него Анжелика? Насколько серьезным соперником может оказаться Тайрер? Паллидара он заранее сбросил со счетов: класс не тот – не может же ей в самом деле нравиться этот помпезный олух.

– Господи, смотрите! – воскликнул Тайрер.

Корабль обогнул мыс, и им открылась широкая панорама залива Эдо: справа – море до самого горизонта, слева – окутанный, как саваном, дымом кухонных костров огромный город и возвышающийся над ним замок. К их крайнему удивлению, залив был почти пуст: ни паромов, ни сампанов, ни рыбацких лодок, которых в обычное время было здесь великое множество. Те немногие, что оставались, спешили к берегу.

Тайрер почувствовал глубокую тревогу:

– Будет война?

Помолчав недолго, Марлоу сказал:

– Ну, предупреждение они получили. Большая часть офицеров думает, что нет, полномасштабной войны пока не будет, на этот раз – нет. Так, отдельные стычки… – Потом, поскольку Тайрер ему нравился и он восхищался его мужеством, он открыл ему свои мысли: – Будут отдельные стычки и инциденты, малые и большие, некоторые из наших погибнут, другие обнаружат, что они трусы, третьи станут героями, большинство время от времени будет охватывать ужас, кого-то представят к награде, но мы, разумеется, победим.

Тайрер задумался над его словами, вспоминая уже пережитый им страх и слова Бебкотта, убедившие его, что первый раз всегда самый трудный, вспоминая, как храбро бросился Марлоу в погоню за убийцей, как ослепительна была Анжелика и как чудесно быть живым, молодым, здоровым и уверенно стоять одной ногой на первой ступени лестницы, на верху которой его ждет пост министра. Он улыбнулся. Теплота его улыбки согрела и Марлоу тоже.

– В любви и на войне все средства хороши, не так ли? – сказал он.

Анжелика сидела у окна в больничной палате Канагавы, неподвижно глядя в пространство. Солнце время от времени пробивалось сквозь белые пушистые облака, похожие на пуховку из ее пудреницы. У носа она держала сильно надушенный платочек. Позади нее Струан лежал на постели, наполовину во сне, наполовину бодрствуя. В саду постоянно ходили патрули. После ночного нападения бдительность была удвоена, из лагеря под Иокогамой прибыли подкрепления; Паллидар временно исполнял обязанности начальника гарнизона.

Легкий стук в дверь заставил ее очнуться от грез.

– Да? – отозвалась она, пряча платок в ладони.

Это был Лим. Рядом с ним стоял китаец с подносом.

– Кушать для масса. Мисси кушать хочит, хейа?

– Поставьте туда! – приказала она, указав рукой на прикроватный столик. Она уже собиралась распорядиться, чтобы и ее поднос принесли сюда, как обычно, потом передумала, считая, что ничего страшного не случится, если она поест в другом месте. – Сегодня… сегодня вечером мисси кушать столовая. Твоя понимает, хейа?

– Понимаит. – Лим рассмеялся про себя, зная, что она пользуется платком, когда думает, что остается одна. «Ай-йа, интересно, нос у нее такой же маленький и изящный, как и другая ее часть? Запах? Что это за запах, на который все они жалуются? Здесь пока нет запаха смерти. Следует ли мне сказать сыну тайпана, что новости из Гонконга скверные? Ай-й-йа, нет, пусть он лучше сам узнает». – Понимаит. – Лим широко улыбнулся и вышел.

– Chéri? – Механически она поднесла к его лицу чашку с куриным супом.

– Потом, спасибо, дорогая, – ответил Малкольм Струан, как она и ожидала. Голос его звучал слабо.

– Попробуй съесть немного, – настаивала она, как обычно, но он снова отказался.

Она вернулась к своему стулу у окна и к своим мечтам… она снова дома, в Париже, в полной безопасности, в огромном особняке дяди Мишеля и ее обожаемой тети Эммы, высокородной англичанки, которая заменила ей мать и воспитала ее и ее брата, когда их отец так много лет назад уехал в Гонконг; Эмма устраивает званые обеды и совершает верховые прогулки по Булонскому лесу на своем знаменитом жеребце, предмете всеобщей зависти, чаруя многочисленных аристократов, выслушивая в ответ комплименты и принимая ухаживания, а потом, о, так изящно склоняется перед императором Луи Наполеоном, племянником Наполеона Бонапарта, и императрицей Евгенией, которые с благосклонной улыбкой кивают ей.

Ложи в театрах, «Комеди Франсез», лучшие столики у «Труа Фрер Прованс», ее совершеннолетие, непрекращающиеся разговоры о ней как о главном открытии года, дядя Мишель, повествующий о своих приключениях за игорным столом и на скачках, шепотом рассказывающий рискованные анекдоты о своих друзьях из высшего света, о своей любовнице, графине Бофуа, такой прекрасной, обворожительной и преданной.

Все это, разумеется, не более чем мечты, ибо он всего-навсего один из младших заместителей в министерстве обороны, а Эмма, хотя и англичанка, да, но всего лишь актриса бродячей шекспировской труппы, дочь простого клерка, и у них нет таких денег, чтобы дать Анжелике все внешние атрибуты преуспеяния, столь необходимые ей в столице мира, нет денег на красивую лошадь или лошадиную пару с коляской, в которых она так отчаянно нуждалась, чтобы пробиться в настоящее общество, в подлинный высший свет, где можно встретить человека, который женится на ней, а не просто сделает ее своей содержанкой, чтобы вскоре бросить, перелетев на более юный, более свежий цветок.

– Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, дядя Мишель, это так важно!

– Я знаю, моя капусточка, – печально сказал он в день ее семнадцатилетия, когда она умоляла его купить ей заранее присмотренного мерина и подходящий костюм для верховой езды. – Я больше ничего не могу сделать, мне уже не к кому обратиться за услугой, я не знаю, кому еще можно попробовать выкрутить руки, каких ростовщиков еще можно уговорить дать мне ссуду. Я не знаю государственных тайн, которые можно было бы продать, у меня нет знакомых принцев, которых я мог бы возвести на престол. Я должен думать и о твоем младшем брате, и о нашей дочери.

– Но пожалуйста, дядя, дорогой.

– У меня есть одна идея, последняя, и достаточно франков, чтобы оплатить скромный проезд на другой конец света к твоему отцу. Купить тебе кое-что из одежды, не больше.

Потом ей шили гардероб – у превосходной портнихи, – потом были примерка, подгонка, переделка и, о да, зеленое шелковое платье сверх первоначального заказа – дядя Мишель, конечно, не станет возражать, – потом захватывающее путешествие по железной дороге в Марсель, первое в ее жизни, потом пароходом до Александрии в Египте, дальше сушей до Порт-Саида, мимо Суэца и первых котлованов канала, который задумал мсье де Лессепс и который, как считали все знающие, разумные люди, являлся просто еще одним способом выкачать денежки из акционеров и посему никогда не будет достроен, а если и будет, то частично осушит Средиземное море, ибо его уровень выше, чем уровень моря на юге. Потом – дальше; и с самого начала – мольбами, уговорами, хитростью, все, как положено, – первым классом:

– На самом деле разница ведь такая крохотная, дорогой, дорогой дядя Мишель…

Сладко пахнущие ветра, новые лица, экзотические ночи и ясные дни – начало большого приключения, а на том конце этой радуги – красивый богатый муж, такой как Малкольм. И вот теперь все рухнуло из-за какого-то грязного туземца!

«Почему я не могу просто думать о чем-нибудь хорошем? – вдруг с болью спросила она себя. – Почему все приятные мысли перетекают в плохие, плохие – в ужасные, и тогда я начинаю думать о том, что действительно произошло, и плачу?

Прекрати, – приказала она себе, прогоняя слезы. – Держи себя в руках. Будь сильной!

Прежде чем выйти тогда из комнаты, ты приняла решение: ничего не случилось, ты будешь вести себя как обычно, пока не наступят месячные. Когда они наступят – они наступят, – ты будешь в безопасности.

А если… если не наступят?

Не думай об этом. Господь не допустит, чтобы твое будущее было разорвано в клочья, это было бы несправедливо. Ты будешь молиться и останешься подле Малкольма, молясь и за него тоже, ты будешь изображать Флоренс Найтингейл, и тогда, возможно, ты выйдешь за него замуж».

Она повернула к нему голову, глядя поверх платочка. К ее удивлению, он лежал с открытыми глазами и смотрел на нее.

– Запах все такой же отвратительный? – печально спросил он.

– Нет, chéri, – ответила она, довольная тем, что эта ложь звучала с каждым разом все искреннее и требовала все меньше усилий. – Немного супа, да?

Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри его и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней.

– Дью не ло мо, – пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил еще. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

– Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. «Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, – решила она с самого начала. – Тогда ты не угодишь в ловушку».

Она смотрела, как ее руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днем – никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своем сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

– Да?

В комнату вошел Бебкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. «Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?»

– Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, – бодро произнес он. – Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

– Примерно так же, благодарю вас.

Острый глаз Бебкотта подметил, что чашка с супом наполовину опустела, но рвоты еще не было, простыня была чистой. Хорошо. Он взял кисть Струана. Пульс учащенный, но ровнее, чем вчера. Лоб все еще липкий от пота, и температура пока держится, но и она упала по сравнению со вчерашним днем. «Осмелюсь ли я надеяться, что он действительно выкарабкается?» Его рот тем временем говорил, насколько лучше идут сегодня дела у больного, что все это заслуга юной леди, ее внимательный уход, что он тут ни при чем, – каждый раз одно и то же. «Да, но больше говорить почти нечего, так много еще остается в руках Господа, если Он вообще существует. Почему я всегда добавляю это слово? Если».

– Если дела и дальше пойдут так же хорошо, я думаю, нам нужно будет перевезти вас назад в Иокогаму. Может быть, завтра.

– Это неразумно, – тут же вырвалось у нее. Мысль о том, что она может лишиться своего убежища, напугала ее, и слова прозвучали резче, чем ей бы хотелось.

– Прошу прощения, но как раз наоборот, – мягко возразил Бебкотт, тут же стараясь успокоить ее, восхищаясь ее стойкостью и заботой о Струане. – Я не стал бы этого советовать, будь это связано с риском, но переезд в самом деле был бы наиболее разумным решением. Дома мистеру Струану было бы гораздо удобнее, он получал бы больше помощи.

– Mon Dieu, что еще я могу делать? Он не должен уезжать, пока еще рано, рано.

– Послушайте, дорогая, – сказал Струан, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. – Если доктор полагает, что я могу вернуться, это и вправду было бы хорошо. Это освободило бы вас и все бы упростило.

– Но я не хочу, чтобы меня освобождали. Я хочу, чтобы мы остались здесь, чтобы все было так же, как сейчас, без… без всякой спешки.

Она чувствовала гулкие удары сердца в груди и понимала, что все это похоже на истерику, но переезд не входил в ее планы, она даже не задумывалась о нем. «Дура, какая же ты дура! Ты должна была сообразить, что им, конечно же, придется перевезти его. Думай! Что ты можешь сделать, чтобы помешать этому?»

Но оказалось, что мешать ничему не нужно. Пока разум ее метался в поисках решения, Струан говорил, что ей не из-за чего переживать, в Поселении гораздо лучше, там она будет в большей безопасности, да и ему будет спокойнее, там десятки слуг, а в фактории Струанов полным-полно комнат, и, если она пожелает, ей отведут комнату рядом с его апартаментами, и она сможет жить там, приходить или уходить, когда ей будет угодно, и к нему она будет иметь доступ в любое время дня и ночи.

– Прошу вас, не волнуйтесь, я хочу, чтобы вы тоже были всем довольны, – заверил он ее. – Вам там будет удобнее, я обещаю, а когда я поправлюсь, я…

Он схватился руками за живот, и его вырвало.

Вымыв его и дав ему снотворное, Бебкотт тихо сказал ей:

– В Поселении ему действительно будет лучше. Там у меня больше помощников, больше материалов, здесь почти невозможно содержать все в чистоте. Ему нужен… извините, но ему нужен более сильный помощник. Вы делаете для него больше, чем можете себе представить, но с некоторыми вещами его китайские слуги справятся лучше. Извините за прямоту.

– Вам не к чему извиняться, доктор. Вы правы, и я все понимаю.

Ее мозг лихорадочно работал. «Комната рядом с комнатой Малкольма станет идеальным решением, и там будут слуги и будет во что переодеться. Я найду портниху и закажу ей красивые платья, рядом со мной всегда будет горничная, как того требуют приличия, и там я смогу все держать в руках – и Малкольма, и свое будущее».

– Для меня важно лишь то, что лучше для него, – сказала она и добавила, понизив голос, потому что ей нужно было знать: – Сколько он еще пробудет вот так?

– Прикованным к постели и относительно беспомощным?

– Да. Пожалуйста, скажите мне правду. Прошу вас.

– Я не знаю. По меньшей мере две или три недели, возможно, дольше, и он будет не слишком подвижен месяц или два после этого. – Доктор бросил короткий взгляд на неподвижное тело на кровати. – Я бы предпочел, чтобы вы не говорили ему об этом. Это лишь понапрасну его расстроит.

Она кивнула в ответ своим мыслям, довольная и успокоившаяся: все устроилось как нельзя лучше.

– Не волнуйтесь, я не скажу ни слова. Я буду молиться, чтобы он скорее поправился, и обещаю помогать всем, что в моих силах.

Покидая ее, доктор повторял про себя снова и снова: «Боже, какая удивительная женщина! Будет Струан жить или умрет, ему уже повезло, что его так любят».

Глава 9

Салют из двадцати одного залпа со всех шести кораблей, пришедших с флагманом и стоявших теперь на якоре у Эдо, громовым эхом перекатывался над заливом и над городом. Весь личный состав флота охватило радостное возбуждение и чувство гордости от осознания своей мощи и того, что время расплаты пришло.

– Дальше этого нам идти не придется, сэр Уильям, – ликовал Филип Тайрер, стоя рядом с ним у борта; запах кордита ударял ему в голову.

Город был неогляден. Затаился в молчании. Громада замка царила над ним.

– Посмотрим.

На капитанском мостике флагмана адмирал тихо говорил генералу:

– Это должно окончательно убедить вас, что наш Крошка Вилли всего лишь надувшийся попугай, одержимый манией величия. Королевский салют может идти ко всем чертям. Нам теперь лучше смотреть в оба, пока нас не обошли с флангов.

– Вы правы, клянусь Юпитером! Да. Я добавлю это к своему докладу, который ежемесячно отсылаю в военное министерство.

На палубе французского флагмана Анри Сератар попыхивал своей трубкой и смеялся вместе с русским посланником.

– Mon Dieu, мой дорогой граф, сегодня поистине счастливый день! Честь Франции будет восстановлена посредством обычного английского высокомерия. Сэр Уильям неминуемо потерпит поражение на переговорах. Ха, никогда еще коварный Альбион не был так коварен.

– Да. Отвратительно, что это их флот, а не наш.

– Но скоро ваши эскадры и наши заменят их здесь.

– Да. Так, значит, наше тайное соглашение принято? Когда англичане уйдут, мы забираем себе Северный остров плюс Сахалин, Курилы и все острова, соединяющие Японию с русской Аляской, а Франция – все остальное.

– Принято. Как только Париж получит мой меморандум, я уверен, он будет ратифицирован на самом высоком уровне, тайно. – Сератар улыбнулся. – Когда образуется вакуум, наш долг дипломатов состоит в том, чтобы заполнить его…

Вместе с канонадой в воздухе над Эдо разорвался и повис великий страх. Все остававшиеся скептики присоединились к толпам людей, запружавшим каждую дорогу, мост и улицу: жители покидали город, прихватив с собой те немногие пожитки, что могли унести на себе, – разумеется, нигде никаких колес. Все ожидали, что разрывающиеся снаряды и ракеты, о которых они слышали, но которых никогда не видели, вот-вот прольют огонь с неба, и их город запылает и будет гореть, гореть, гореть, и они сгорят вместе с ним.

«Смерть гайдзинам», – было на устах у всех.

«Скорее… дайте дорогу… скорее!» – кричали люди, то тут, то там вспыхивала паника, кого-то давили под ногами, сталкивали с мостов, втискивали в двери домов, большинство же стоически продолжало двигаться вперед, но всегда в противоположную от моря сторону. «Смерть гайдзинам!» – повторяли они, оставляя свои жилища.

Великий исход начался сегодня утром, едва лишь флот успел поднять якоря в бухте Иокогамы, хотя наиболее дальновидные торговцы еще три дня назад потихоньку наняли лучших носильщиков и исчезли вместе со своими семьями и всеми ценностями, когда первые слухи о печальном происшествии и о возмущении и требованиях иностранцев, которые за ним последовали, пронеслись по городу.

Только самураи в замке и гарнизоны наружных оборонительных укреплений и форпостов оставались на месте. И, как всегда и везде, отбросы городских улиц – как на четырех, так и на двух ногах – крались, принюхиваясь, среди незапиравшихся домов в поисках всего, что можно было бы украсть и потом продать. Крали очень мало. Мародерство считалось особенно страшным преступлением, и с незапамятных времен всех, кто нарушил этот закон, упорно преследовали и, поймав, распинали. Любая форма воровства каралась таким же образом.

В центральной башне замка сёгун Нобусада и принцесса Иядзу, дрожа, притаились за тонкой ширмой, обняв друг друга. Их стража, прислужницы и двор были готовы немедленно покинуть замок и ожидали только разрешения опекуна. Повсюду в замке воины готовили глубокую оборону, другие седлали лошадей и навьючивали на них наиболее ценное имущество старейшин для отправки вглубь страны вместе с самими владельцами сразу же, как только начнется обстрел или Совету донесут, что войска противника высаживаются на берег.

В зале Совета на спешно созванной встрече старейшин Ёси говорил:

– Повторяю, я не верю, что они нападут на нас крупными силами или об…

– А я не вижу никаких причин ждать. Оставить замок – разумное решение, они могут начать обстрел города в любой момент, – перебил его Андзё. – Первая канонада была предупреждением с их стороны.

– Я так не думаю. По моему мнению, с их стороны это было лишь высокомерное возвещение о своем прибытии. Ни один снаряд не разорвался в городе. Флот не станет обстреливать нас, и я повторяю, завтрашняя встреча произойдет, как и было условлено. На этой встрече…

– Как вы можете быть так слепы? Если бы мы были на их месте и вы командовали этим флотом и обладали такой сокрушительной мощью, неужели вы колебались бы хоть одно мгновение? – Андзё был вне себя от гнева. – Ну, отвечайте.

– Нет, разумеется, нет! Но они не мы, и мы не они, и только с этих позиций мы можем управлять ими.

– Ваш образ мыслей непостижим! – Андзё в отчаянии повернулся к трем другим членам Совета. – Сёгун должен быть доставлен в безопасное место. Мы также должны уехать, чтобы продолжать управлять страной. Это все, что я предлагаю, – временное отсутствие. За исключением нашей личной охраны, все остальные самураи остаются, бакуфу остается. – Он снова обратил горящий взгляд на Ёси. – Вы можете остаться, если желаете. Сейчас мы будем голосовать: временное отсутствие одобрено!

– Подождите! Если вы сделаете это, сёгунат навсегда потеряет лицо, мы никогда больше не сможем контролировать даймё и их противодействие нам или бакуфу. Никогда!

– Мы просто принимаем разумное решение! Бакуфу остается на месте. Как и все воины. В качестве главного члена Совета я имею право назначить голосование, поэтому голосуйте! Я голосую «за»!

– Я говорю «нет»! – сказал Ёси.

– Я согласен с Ёси-саном, – произнес Утани, низкорослый худой человек с добрыми глазами и высохшим лицом. – Я согласен, что, если мы уедем, мы навсегда потеряем лицо.

Ёси улыбнулся ему в ответ, Утани нравился ему – даймё земли Ватаса были старинными союзниками его клана, еще с времен, предшествовавших Сэкигахаре. Он перевел взгляд на двух других членов Совета, тоже глав кланов рода Торанага. Ни один из них не посмотрел ему в лицо.

– Адати-сама?

Наконец Адати, даймё земли Мито, маленький шарообразный человечек, нервно произнес:

– Я согласен с Андзё-сама, что нам нужно уехать, и сёгуну, разумеется. Но я также согласен и с вами, что тогда мы можем многое потерять, даже если многое приобретем. Со всем уважением я голосую против!

Последний старейшина, Тояма, седой самурай на середине шестого десятка – глубокий старик по японским меркам, – с отвисшими щеками, потерявший один глаз на охоте, даймё земли Кии, отец юного сёгуна, сказал:

– Меня совсем не беспокоит, останемся ли мы в живых или умрем и погибнет ли мой сын, нынешний сёгун, – его место всегда займет другой. Но меня очень беспокоит то, что мы отступаем только потому, что гайдзины бросили якорь у нашего берега. Я голосую против отступления и за нападение, я голосую за то, чтобы спуститься к морю и, если эти шакалы сойдут на берег, убить их всех до единого, невзирая на их корабли, пушки и ружья!

– У нас здесь недостаточно войск для этого, – возразил Андзё. Его мутило от этого старика и его воинственности, которую он так нигде и не доказал. – Сколько раз мне нужно повторять: мы не имеем достаточно войск, чтобы удержать замок и помешать им высадиться крупными силами. Сколько раз мне нужно повторять: наши шпионы доносят, что у них на кораблях и в Поселении две тысячи солдат, вооруженных ружьями, и вдесятеро больше в Гонконге и…

– У нас здесь было бы больше чем достаточно самураев и их даймё, – гневно прервал его Ёси, – если бы вы не отменили санкин-котай!

– Таково было пожелание императора, переданное в письменном виде принцем его двора. У нас не было иного выхода, кроме как подчиниться. Вы подчинились бы точно так же.

– Да… если бы позволил вручить себе этот документ! Но я бы никогда его не принял, я бы отсутствовал сам или задержал бы принца, способов сотни, или договорился бы с Сандзиро, который подстроил все эти «просьбы», или попросил бы одного из наших сторонников при дворе передать императору прошение взять их назад, – резко парировал Ёси. – Любое прошение сёгуната должно быть удовлетворено – таков был закон испокон века. Мы по-прежнему контролируем суммы, выделяемые на содержание двора! Вы предали наши наследственные интересы!

– Вы называете меня предателем?

Все потрясенно смотрели, как рука Андзё сжалась на рукоятке меча.

– Я говорю, что вы позволили Сандзиро обвести себя вокруг пальца, – ответил Ёси, не шелохнувшись. Он оставался внешне спокоен и надеялся, что Андзё первым сделает роковое движение, тогда он сможет убить его и раз и навсегда покончить с его тупостью. – Не было еще случая, чтобы мы пошли против Завещания. Это было бы предательство.

– Все даймё, кроме ближайших родственников Торанага, желали этого! Все члены бакуфу согласились, родзю согласился, лучше было согласиться, чем заставлять всех даймё переметнуться в лагерь дальних князей и тут же выступить против нас, как непременно поступили бы в этом случае Сандзиро, все Тоса и Тёсю. Мы оказались бы в полной изоляции. Разве это не правда? – обратился Андзё к остальным. – Нет?

– Разумеется, это правда, что я согласился, – тихо произнес Утани. – Но теперь я думаю, что это было ошибкой.

– Наша ошибка была в том, что мы не перехватили Сандзиро и не убили его, – сказал Тояма.

– Он находился под защитой императорского мандата, – напомнил ему Андзё.

Губы старика искривились, обнажив желтые зубы.

– Ну так и что?

– Все сацума поднялись бы против нас, и с полным основанием, к ним присоединились бы княжества Тоса и Тёсю, и мы развязали бы всеобщую гражданскую войну, которую сейчас не в состоянии выиграть. Голосуйте! Да или нет?

– Я голосую за нападение, только за нападение, – упрямо повторил старик. – Сегодня – при любой их попытке высадиться на берег, завтра – на Иокогаму.

Издалека донеслись звуки волынок.

Еще четыре катера направились к причалу, три из них были битком набиты шотландскими пехотинцами, которые должны были присоединиться к своим товарищам, уже построившимся на берегу. Барабаны гремели, волынки нетерпеливо завывали. Сэр Уильям, Тайрер, Лун и три его помощника находились в последнем катере.

Когда они сошли на берег, капитан, командовавший отрядом, отдал честь.

– Все готово, сэр. Наши люди патрулируют этот причал и его окрестности. Морские пехотинцы сменят нас здесь через час.

– Хорошо. Тогда выдвигаемся к миссии.

Сэр Уильям со своей свитой уселся в карету, которую для них с таким трудом перевезли и на руках вытащили на берег. Двадцать матросов взялись за постромки. Капитан отдал приказ начать движение, и кортеж тронулся: флаги развевались, солдаты окружали их со всех сторон, впереди шествовал тамбурмажор двухметрового роста в великолепном мундире, замыкали процессию китайские носильщики из Иокогамы, которые, изрядно нервничая, волочили за собой тележки с тюками и чемоданами.

Узкие улочки между приземистыми одноэтажными лавками и домами были пугающе безлюдны. Как и неизбежное заграждение у первого деревянного моста, переброшенного через канал, заполненный гнилой водой. Как и следующее за ним. Из проулка выскочила собака, рыча и скаля зубы. Сильный пинок тут же подбросил ее в воздух и отшвырнул шагов на десять, после чего она поднялась и захромала прочь. Новые улицы и мосты, столь же пустынные. Однако продвижение кортежа к миссии было мучительным из-за кареты и из-за того, что все улицы были приспособлены исключительно для пешеходов. Карета снова застряла.

– Может быть, нам стоит пойти пешком, сэр? – спросил Тайрер.

– Нет, клянусь Богом, я въеду в миссию в карете! – Сэра Уильяма душила злость на самого себя. Он забыл, какие узкие здесь улочки. В Иокогаме он тайно решил взять с собой карету просто потому, что колеса были запрещены, желая таким образом еще раз выразить бакуфу свое неудовольствие. Он выглянул в окно и крикнул: – Капитан, если вам понадобится снести дом-другой, пусть это вас не останавливает.

Но до этого дело не дошло. Матросы, привыкшие обращаться с тяжелыми пушками в тесноте нижних палуб, добродушно чертыхаясь, поддергивали, подталкивали и наполовину проносили карету через все узкие места.

Миссия располагалась на небольшом возвышении в предместье Готеньяма, рядом с буддийским храмом. Это было двухэтажное, все еще не законченное строение в британском стиле, окруженное высокой стеной с воротами. Строительные работы начались уже через три месяца после подписания Соглашений.

Строительство шло мучительно медленно отчасти потому, что англичане настаивали на использовании привычных для них строительных материалов, например стекла для окон и кирпича для несущих стен, – их приходилось доставлять из Лондона, Гонконга или Шанхая, – а также на строительстве фундамента и других подобных элементов, которых японские дома, как правило, не имели, будучи деревянными, намеренно легкими в постройке и ремонте из-за частых землетрясений и по той же причине поднятыми над землей на столбах. Основные проволочки, однако, объяснялись нежеланием бакуфу иметь какие бы то ни было иностранные здания вне иокогамского Поселения.

Но даже недостроенная, миссия была заселена, и ежедневно на верхушку высокого флагштока взвивался британский флаг, вызывая еще большее раздражение у бакуфу и местных жителей. В прошлом году миссия была временно оставлена по приказу предшественника сэра Уильяма, после того как ронины ночью убили двух охранников у двери его спальни, чем привели британцев в бешенство и доставили огромную радость японцам.

– О, мы искренне сожалеем… – сказали бакуфу.

Но само место, отданное англичанам в бессрочную аренду – по ошибке, как заявляло бакуфу с тех самых пор, – было выбрано удачно. Вид, открывавшийся со двора миссии, был лучшим во всей округе, и отсюда они могли видеть флот, ставший на якорь в боевом порядке на безопасном удалении от берега.

Кортеж прибыл, ощетинившись ружьями, чтобы снова вступить во владение. Сэр Уильям решил переночевать в миссии, дабы приготовиться к завтрашней встрече, и, суетясь, бегал туда-сюда, когда его остановил капитан, поднеся руку к треуголке.

– Да?

– Поднять флаг, сэр? Обеспечить охрану миссии?

– Немедленно. Все по плану, побольше шума: барабаны, волынки и так далее. На закате пусть волынщики проиграют отбой, и заставьте их и барабанщиков разок пройтись с музыкой взад-вперед.

– Слушаюсь, сэр. – Капитан подошел к флагштоку.

Торжественно, под гром барабанов и звуки волынок «Юнион Джек» снова взлетел на верхушку мачты и заплескался там, наполняя души гордостью. В тот же момент, как было условлено заранее, с флагмана грянул приветственный бортовой залп. Сэр Уильям взял шляпу на отлет и вместе с остальными трижды прокричал здравицу королеве.

– Отлично, вот так-то лучше. Лун!

– Хейа, масса?

– Погоди-ка минутку, ты не Лун!

– Я Лун Два, масса, Лун Один приходить ночью, чоп-чоп.

– Хорошо, Лун Два. Ужин на закате, ты делать каждый масса оч-чень удобный, ладно.

Лун Два угрюмо кивнул, ему было крайне не по себе в таком уединенном месте, открытом для нападения, в окружении тысячи притаившихся враждебных глаз, на которые никто не обращал внимания, хотя почти каждый должен был чувствовать на себе их взгляд, – поразительное легкомыслие. «Я никогда не пойму варваров», – подумал он.

В ту ночь Филип Тайрер не мог заснуть. Он лежал на одном из соломенных матрацев, брошенных поверх потертого ковра на полу, устало переворачиваясь с боку на бок каждые несколько минут. В его голове неприятно путались мысли о Лондоне и Анжелике, нападении, завтрашней встрече, ноющей боли в руке и сэре Уильяме, который весь день раздражался по пустякам. В маленькой комнате было холодно, этот холод напоминал, что скоро наступит зима. Застекленные окна выходили на большой, красиво спланированный парк позади здания миссии. Второй матрас в той же комнате предназначался капитану, но тот еще не вернулся с обхода.