Текст книги "Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами"

ГЛАВА VI

Когда воображенья робкий взор

Вновь видит прошлого обманчивые тени —

Вождя с копьем, его цветной узор —

Сам разум преклонить готов колени.

Френо

Полная луна еще около часа заливала землю ярким отраженным светом дневного светила после того, как солнце скрылось за горизонтом. При этом свете бортник, засевший на дереве, наблюдал за движением индейских каноэ, хотя отдельных людей вскоре уже нельзя было различить, разве что удалось посчитать. По окончательным подсчетам там было по пять человек в каждом из трех каноэ, а в последнем шестеро – всего двадцать один человек. Это было слишком большое численное преимущество, чтобы помышлять о сопротивлении, если пришельцы проявят враждебность; сознание превосходящих сил противника убедило всех беглецов в необходимости соблюдать осторожность и осмотрительность.

Чужаки причалили прямо внизу, под хижиной, точно в том месте, где Склад Виски обычно держал свое каноэ и откуда Воден увел его всего час или два назад. Вероятно, дикари выбрали это место потому, что оно было свободно от дикого риса, а высокое место на берегу обещало хороший обзор местности и удобную стоянку. Несколько индейцев поднялись на берег, видимо ища место для своего костра, и вскоре они обнаружили хижину. Один из воинов сообщил о находке громким воплем, и тотчас с дюжину индейцев собрались в хижине и вокруг нее. Это подтвердило правильность принятого беглецами решения.

Цветик стояла под деревом, и бортник, наблюдая за чужаками, сообщал ей о каждом новом событии, а она пересказывала все брату и его жене, которые сидели в каноэ поблизости. Не опасаясь быть услышанными, все беседовали, не понижая голоса, и по крайней мере двое из присутствующих были рады этой возможности поговорить.

– А они не догадываются, что хозяева хижины где-то поблизости? – спросила Марджери, когда бортник рассказал ей о том, как дикари захватили ее недавнее жилище.

– Трудно сказать. Дикари, когда выходят на тропу войны, проявляют большую осторожность и бдительность; а эти, похоже, вынюхивают все вокруг, что твои гончие, когда их наведут на след. Пока что они собирают хворост для костра – значит, не собираются спалить шэнти, а это уже хорошо.

– Вряд ли они это сделают без особой необходимости. Скажите, Бурдон, не подходят ли они к ольшанику, где мы спрятали свое имущество?

– Пока нет; однако они вдруг начали суетиться и вопить во все горло!

– Дай Бог, чтобы они не приметили что-то из наших вещей, позабытых ненароком. Стоит им увидеть оставленный ковшик или чашку, и они припустятся по нашему следу, словно ищейки, и это так же точно, как то, что мы – белые, а они – дикари!

– Честное слово, они почуяли виски! Они всем скопом бросились к навесу, – ишь как снуют туда-сюда! – да, нет сомненья, они чуют виски! Видно, часть пролилась, пока бочки катились вниз, а нюх у них достаточно тонкий, чтобы не почуять аромат, который для них не хуже благоухания роз. Что ж, пускай нюхают всласть – от запаха даже индей не опьянеет!

– Вы совершенно правы, Бурдон; но не принесет ли нам беду этот запах – ведь, почуяв виски, они скоро сообразят, что оно не растет в лесу само собой, как дубы или вязы?

– Я понимаю вас, Марджери, вы совершенно правы. Нипочем они не поверят, что виски растет в лесу, как ежевика или каштаны, тем более что это место называется «Склад Виски»!

– Больно сознавать, что семья заслужила такое прозвище и что об этом упоминают люди, называющие себя нашими друзьями, – медленно произнесла девушка, помолчав почти целую минуту, но в голосе ее звучала скорее печаль, чем упрек.

В одно мгновенье бортник оказался рядом с прелестной Марджери, стараясь добиться прощения горячими извинениями и самыми подкупающими выражениями почтительности и уважения. Обиженная девушка вскоре смягчилась; и после недолгого совещания оба пошли к лодкам, сообщить мужу и жене, что они видели.

– Все же виски и вправду оказалось нашим злейшим врагом, – сказал бортник, подойдя поближе. – Кажется, когда я выбрасывал бочки, часть содержимого вылилась, а у индеев нюх достаточно острый, чтобы они не унюхали любимый запах.

– Много им с того толку, – мрачно проворчал Гершом. – Из-за них я потерял это виски, так пусть они в наказание чуют и мучаются: запахом пьян не будешь. А я мог бы состояние сколотить, если бы довез эти две бочки до Форт-Дирборна, пока войска оттуда не ушли!

– Да уж, бочки-то ты бы туда довез, это точно, – сказал Бурдон, которого сожаления Гершома о супостате, едва не навлекшем нужду и разорение и на него самого, и на его семью, так раздосадовали, что он на минуту забыл о сцене под деревом с милой Марджери, – а вот что бы в них осталось – это другой вопрос. Одна из бочек, когда я катил ее к обрыву, была полупустая, кстати говоря.

– Гершома лихорадка треплет, вот он и принимает немного горячительного в новых местах, – вставила его жена, словно в оправдание, стараясь изо всех сил скрыть недостатки любимого человека, как это свойственно женщинам. – Виски мне нисколько не жалко; да и негоже добывать богатство, продавая виски солдатам, которым понадобится весь разум, что у них останется после выпивки. Но все же Гершому нужно иногда подкрепиться, и не стоило бы попрекать его каждой каплей, что он выпил.

К этому времени Бурдон опять понял, что проштрафился, и отступил, как говорится, на заранее подготовленные позиции, поклявшись в глубине души больше никогда не оказываться между двух огней в результате очередного грубого промаха при разговоре на эту щекотливую тему. Он наглядно убедился, что одно дело – вышучивать самого Склада Виски, говоря напрямик о его роковой слабости, и совсем другое – хотя бы малейшим намеком коснуться ее в присутствии женщин, которые переживали слабость своего мужа и брата с такой болезненной остротой – чего не ведал предмет их забот, уже давно махнувший рукой на все и окончательно оскотинившийся. Сменив тему, бортник заговорил о том, что им грозит в случае, если индейцы придут к выводу, который напрашивается сам собой, – а именно, что в хижине недавно были люди, раз после них остался свежий запах упомянутого напитка. Всем было ясно, что он говорит чистую правду, но никто не сознавал полноты грозящей им опасности, кроме бортника. Он был лучше знаком с повадками индейцев, чем его спутники, и испытывал, исходя из собственного опыта, страх перед хитроумными индейцами. Поэтому он не преминул еще раз убедить своих новых друзей в необходимости быть бдительными.

– Я вернусь к дереву и посмотрю оттуда на дикарей, – сказал он в заключение. – Думаю, они уже разложили костер; с помощью подзорной трубы я попробую получше разобраться в их планах и настроениях.

Бортник направился к своему дереву, а Марджери, словно нехотя, пошла следом: девушку подгоняло горячее желание быть с ним и в то же время удерживала девическая застенчивость; но волнение и желание узнать поскорее все, даже самое худшее, в конце концов возобладало.

– Они разожгли громадный костер, и вся хижина изнутри словно высвечена иллюминацией, – сообщил Бурдон, успевший удобно пристроиться в кроне невысокого дерева. – Красные дьяволы так и вьются вокруг хижины и внутри; похоже, у них там готовится и рыба и оленина. Ага, вот еще охапка сухого хвороста полетела в костер: снаружи уже почти стемнело. Клянусь честью, да у них там пленник!

– Пленник? – воскликнула Марджери, и ее голос был полон сочувствия. – Надеюсь, это не белый человек?

– Нет, краснокожий, как и они сами, однако погодите, наведу трубу получше. Да, так и есть. Я был прав.

– Что так и есть? В чем вы правы?

– Вы помните, Цветик, как мы с вашим братом упоминали двух индейцев, навестивших меня на прогалинах? Один из них был потаватоми, а другой – чиппева. Первого мы нашли вскоре после того, как он нас покинул, мертвым и оскальпированным; а второй вон там, связанный по рукам и ногам. Он вышел к озеру, пробираясь в Форт-Дирборн, и, несмотря на всю свою ловкость и отвагу, угодил в плен к врагам. Ему сильно повезет, если они не узнают, что случилось с воином, который был убит неподалеку от моей хижины и остался сидеть под деревом!

– Вы думаете, что они отомстят несчастному за смерть своего собрата?

– Я знаю, что он служит нашему генералу в Детройте, а потаватоми состоят на службе у англичан. Уже одно это делает их врагами, да и в плен они его взяли по этой причине, я уверен; только не могу сообразить, как эти индейцы с озера могли узнать о том, что произошло миль за пятьдесят отсюда.

– А что, если эти дикари принадлежат к тому же племени, как и воин, которого вы называете Большой Лось? Разве они не могли узнать о его гибели и о том, от чьей руки он пал?

Бортника поразила живость ума девушки – ее предположение было очень разумно, хотя высказано с подобающей скромностью. Тайные пути, по которым вести разлетались в необитаемой глуши, частенько удивляли его; вполне вероятно, что отряд, обосновавшийся в хижине, как-то сумел прознать о гибели вождя, труп которого бортник видел своими глазами, хотя прошло совсем мало времени, чтобы весть успела распространиться. Однако против подобного предположения было одно обстоятельство: лодки прибыли с северной стороны, и бортник, немного подумав, сообщил об этом своей спутнице.

– Можем ли мы быть уверены, что это те же самые лодки, которые я видела сегодня после полудня? – спросила Марджери, быстро поняв, о чем идет речь. – Я видела, как две проплыли мимо, а за ними – третья; здесь же причалили четыре, а не три.

– Пожалуй, я готов с вами согласиться. Едва ли те лодки, что вы видели, – единственные каноэ на озере. Но кто бы ни были эти дикари, осторожность велит нам держаться от них подальше; тем более из-за того, что с Быстрокрылым Голубем, союзником американцев, они обращаются как с врагом.

– А что они сейчас делают, Бурдон? Собираются ужинать или пытают своего пленника?

– Пытки нынче вечером можно не опасаться. Они возбуждены, словно все еще чуют спиртное; но кое-кто готовит еду на костре. Я отдал бы все, что имею, милая Марджери, чтобы выручить Быстрокрылого! Для дикаря он славный малый и всей душой на нашей стороне в этой войне, о которой сам мне и рассказал.

– Неужели вы станете рисковать собственной жизнью, чтобы спасти дикаря, который убивает и скальпирует всех без разбору, как этот краснокожий?

– Он просто следует обычаям своего племени. Если подумать, то некоторые наши поступки кажутся с точки зрения индейца столь же неприглядными. Я уверен, Марджери, что если бы этот малый увидел меня пленником потаватоми, как я сейчас вижу его, он бы непременно попытался мне помочь.

– Но что же вы сможете сделать в одиночку против двадцати воинов? – спросила Марджери с мягким упреком, однако ее речь выдала против ее воли волнение за молодого человека.

– Никто не может сказать, что он сделает, – надо действовать, а там будет видно. Не нравится мне, как они обошлись с чиппева; похоже, что они его не пощадят. Они и не подумали накормить его или пригласить к костру; бедняга связан по рукам и ногам, да еще и прикручен веревками к дереву у входа в хижину. Они даже не позволили ему присесть на землю передохнуть.

Нежное сердце Марджери переполнилось сочувствием к пленнику, с которым так жестоко обращались, и она стала выспрашивать подробности о его положении с интересом, которого прежде не испытывала. Бортник отвечал на ее вопросы с готовностью, и в конце концов девушка узнала все досконально о положении пленника.

Возможно, что враги, в чьей власти был чиппева, и не торопились подвергнуть его пыткам, но, судя по тому, как он был связан, пытки ему не миновать. Мало того, что локти у него были связаны за спиной, – запястья рук были крепко спутаны спереди. Ноги были связаны в двух местах – ниже колен и по лодыжкам. Еще одна веревка охватывала тело пленника, накрепко приковав его к вязу, росшему футах в тридцати от двери хижины, так что свет падал на него, и Бурдон с помощью своей подзорной трубы мог все отлично видеть. Положившись на надежные путы пленника, дикари не обращали на него никакого внимания; каждый, казалось, заботился лишь о собственном благополучии – сытном ужине и теплом ложе, где предстояло провести ночь. Все это Бурдон увидел и взял на заметку, прежде чем бесшумно спрыгнул на землю у подножия дерева, рядом с Марджери.

Не теряя времени, – каждая минута была на счету! – бортник спустился к лодкам и сообщил о своих намерениях Уорингу. Луна уже зашла за горизонт, и темнота благоприятствовала предприятию Бурдона. На первый взгляд разумнее было дождаться, пока сон не сморит дикарей, и только тогда подкрадываться к хижине; но Боден рассудил иначе. Как только дикари уснут, воцарится тишина, и его шаги будут звучать гораздо явственнее, чем теперь, когда все бродят, болтают и жуют. Бурдону было по собственному опыту известно, что человек, которому пришлось долго идти пешком или грести в лодке, обычно, дорвавшись до еды, ни на что уже не обращает внимания: и потому самый подходящий момент подобраться незаметно к изголодавшимся и обессиленным путникам, пока они насыщаются, чем потом, когда они уснут, оставив, возможно, часовых для безопасности. Бурдон не надеялся, что потаватоми пренебрегут этой предосторожностью; и он твердо решился не только попытаться спасти чиппева, но и не медлить ни минуты.

Объяснив в нескольких словах свой план и заручившись поддержкой Уоринга, бортник торжественно распрощался со спутниками и пошел к хижине. Для того чтобы читатель мог следить за действиями бортника, уместно будет коротко рассказать о расположении шэнти и о местности вокруг нее, где наш герой должен был действовать. Хижина стояла на небольшом довольно крутом пригорке, окруженная со всех сторон низменными, заболоченными участками земли. На взлобье холма было множество деревьев, а пониже рос ольшаник и прочий кустарник, но, в общем, на болотине практически не было растительности, достойной названия «леса». Два склона холма были обрывисты: тот, с которого Боден столкнул бочки, и второй, обращенный к дереву, с которого он так долго наблюдал за дикарями. От этого дерева до хижины было чуть меньше мили. Идти ему предстояло по низменности, почти целиком заболоченной, но через болото можно было пробраться по едва заметной тропинке. К счастью, эта тропинка, хорошо видная днем – по ней-то и ушли из хижины наши беглецы, – и в ночной тьме была заметна человеку, который знал местность и приметил деревья и кусты, служившие путнику вехами. Но тем, кто не знал этой тропки, пришлось бы сделать крюк в три-четыре мили, чтобы попасть из хижины в то место, где укрылось наше семейство. Бурдону пришлось пройти по этой тропе днем, и он хорошо присмотрелся к ней, сидя на дереве, так что считал, что сумеет пройти по твердой земле и в темноте, ориентируясь на упомянутые вехи, как заправский следопыт. Бортник подошел уже к краю болота, когда, остановившись проверить свою винтовку, услышал за спиной легкие шаги. Мгновенно обернувшись, он увидел, что прелестная Марджери провожает его. И хотя времени было в обрез, он не мог расстаться с девушкой, не показав, как тронут ее вниманием. Взяв Марджери за руку, он заговорил с такой простотой и искренностью, что многие придворные кавалеры позавидовали бы естественному благородству его поведения. Более того, с деликатностью, которую не многие кавалеры сочли бы в этой обстановке необходимой, он ни малейшим намеком не дал Марджери понять, что принял на свой счет ее внимание, объясняя ее поступок беспокойством за брата и сестру; но в глубине его сердца жила трепетная надежда на то, что и его участь ее тревожит.

– Не беспокойтесь о Гершоме и его жене, прелестная Марджери, – сказал бортник, – я думаю, это беспокойство и привело вас сюда; что же до меня, то не сомневайтесь – я помню, кого оставляю здесь, и знаю, что ее безопасность зависит от моей осторожности.

Марджери выслушала его с удовольствием, хотя не без смущения. Ей не приходилось раньше слышать комплименты и намеки, но сама природа позаботилась о чувствах, которые помогли девушке оценить их.

– Не слишком ли вы рискуете, Бурдон? – спросила она. – Вы уверены, что найдете дорогу через болото в такой непроглядной тьме? Не знаю, может быть, я слишком долго смотрела на яркий огонь в хижине и он меня ослепил, но мне кажется, я еще никогда не видывала ночи темнее!

– Будет еще темнее – звезды гаснут: но я вижу, куда ступаю, и, пока тропа под ногами, я не боюсь ее потерять. Мне не хотелось бы подвергать вас опасности, но…

– Не думайте обо мне, Бурдон, – если я могу быть вам полезной, я готова, говорите! – воскликнула девушка с горячностью.

– Ну что ж, Марджери, тогда сделаем вот что: пойдемте со мной к тому высокому дереву в середине болота, и я поручу вам дело, которое, может быть, спасет мне жизнь. Я скажу вам об этом на месте.

Марджери пошла за ним следом легкой, стремительной походкой; ни разу никто из них не обернулся и не заговорил, так что вскоре они уже были под тем самым деревом. Это был развесистый вяз, под сенью которого укрывалось значительное пространство надежной земли. Отсюда хижина, все еще ярко освещенная, была видна как на ладони. С минуту оба молча созерцали диковинную сцену; потом Бурдон объяснил спутнице, каким образом она может ему помочь.

Добравшись до вяза, найти путь к хижине было не трудно, а вот обратно от хижины дорога была труднее. В середине болота росло несколько вязов, и бортник боялся, что пойдет не к тому дереву: в этом случае ему придется возвращаться назад, прямо в руки преследователей. Он нес с собой маленький потайной фонарь и собирался подвесить его на нижнем суку этого вяза, но его одолевали сомнения: ведь фонарь мог послужить путеводной звездой не только ему, но и его врагам. Если же Марджери возьмется подавать сигнал этим фонарем, то бортник может надеяться на удачу, не опасаясь, что огонь будет гореть на дереве постоянно. Марджери поняла, что должна делать, и обещала соблюдать все указания, которые ей были даны.

– Да хранит вас Господь, Марджери, – добавил бортник. – Провидение свело меня с вашей семьей в тяжелые времена; и если я вернусь живым из этого приключения, то сочту своим долгом сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Гершому доставить жену и сестру в безопасное место.

– Храни вас Бог, Бурдон! – едва слышно шепнула взволнованная девушка. – Знаю, стоит рискнуть ради спасения человеческой жизни, хотя бы и жизни индейца, и не стану отговаривать вас от этого предприятия; но не рискуйте больше, чем необходимо, и можете положиться на меня – я дам сигнал фонарем точно так, как вы меня научили.

Еще и дня не прошло, как молодые люди впервые увидели друг друга, но оба чувствовали такое взаимное доверие, которое обычно в суете и сутолоке мира дают лишь годы знакомства. Причины зарождения симпатии, которая привлекает сердце к сердцу, которая порождает дружбу, и любовь, и страстную привязанность, не вполне ясны многим из тех, кто считает себя вправе рассуждать об этом. Есть какая-то нераскрытая тайна в глубине нашего существа, до которой по сию пору не докопалась разношерстная армия философов; может статься, самим Творцом назначено, чтобы она осталась неразгаданной, пока мы не приблизимся к великой цели, к которой рано или поздно человечеству суждено прийти, когда «знание воцарится» и мы сможем постичь смысл и цель своего существования лучше, чем теперь, когда пребываем в неведении. Но если причины многих явлений непостижимы для нас, то с их действиями и последствиями мы хорошо знакомы. Среди прочих загадок человеческой природы – те внезапные и безоглядные симпатии, которые привлекают и мужчину к мужчине, и женщину к женщине, рождая доверие и дружбу; когда же речь идет о людях разного пола, вспыхивает страстная любовь, которая в той или иной степени отражается на всей их будущей жизни. Великий знаток нашей душиnote 53Note53
  Великий знаток нашей души… – Автор имеет в виду Вильяма Шекспира.


[Закрыть] среди бесчисленных великолепных портретов, написанных с натуры, показал самое глубокое понимание человеческого естества, когда описал вспыхнувшую в одночасье и почти непреодолимую тягу друг к другу Ромео и Джульетты, привязанность, для которой доводы разума, обычаи, предрассудки и семейные распри – ничто. Мы не утверждаем, что подобная страсть благотворна; нам не верится, что многим суждено испытать ее; мы отнюдь не уверены, что связи, рожденные подобными чувствами, всегда желательны; но в существование этих чувств мы верим точно так же, как и в существование всех иных непостижимых законов жизни нашей прихотливой, но славной человеческой натуры. Однако мы рассказываем не веронскую трагедию, а простую и непритязательную историю, в которой могут встретиться человеческие чувства, хотя бы отчасти напоминающие, при всей своей скромности, известную всему миру драму, разыгравшуюся на улицах прекрасной столицы Венецианской Ломбардииnote 54Note54
  Ломбардия – историческая область в Северной Италии; со второй половины XTV века стала подпадать под власть венецианцев; Верона добровольно приняла венецианское правление в 1405 году и до 1796 года включительно входила в состав Венецианской республики.


[Закрыть].

Когда Бурдон распрощался со своей спутницей, которая всей душой желала ему удачи, и стал пробираться по болоту к хижине, Марджери спряталась за деревом и прежде всего проверила свой фонарь, чтобы убедиться в его полной готовности на тот случай, если нужно будет быстро подать сигнал, – ведь от этого огонька зависело столь многое. Убедившись, что все в порядке, она с волнением стала всматриваться в то, что творилось возле хижины. К тому времени бортник уже скрылся из виду, и даже силуэт его не был виден на фоне темного склона холма. Но в хижине все еще пылал костер, и дикари продолжали готовить пищу, хотя некоторые из них уже утолили свой голод и устроились на ночевку. Марджери с радостью отметила, что все они растянулись поближе к огню, несмотря на то что ночь была теплая. Вернее всего, причиной были комары, которые донимают людей в таких низменных местах и по берегам рек в Новом Свете.

Марджери отлично видела чиппева, прикрученного к дереву. Она не сводила глаз с его статной фигуры, зная, что рядом с ним скоро появится бортник. Иначе она и не могла увидеть человека, находившегося ниже уровня, на котором горел костер: склон холма служил отличным прикрытием, погружая все, что было под ним, в густую тень. Это обстоятельство было весьма благоприятно для отважного бортника, позволяя ему подобраться поближе к плененному другу под прикрытием темноты, которая становилась все непрогляднее. Однако покинем Марджери и присоединимся к Бурдону, который уже почти достиг своей цели.

Бортник не без труда нащупывал путь через болото; но, преодолевая препятствия и не сбиваясь со взятого вначале направления, он выбрался на твердую почву довольно быстро, как и ожидал. Ему приходилось вести себя крайне осмотрительно. С индейцами, как обычно, были их собаки, и пара животных лежала на виду, примерно на полпути от пленника до дверей хижины. Бортник видел, как индеец кормил этих псов, и ему показалось, что дикарь приказал им стеречь чиппева. Он хорошо знал, что краснокожие держат этих животных скорее как сторожей, чем как помощников на охоте. Собаки индейцев достаточно чутки, чтобы поднять тревогу, они могут довольно долго преследовать дичь по горячему следу, но крайне редко сами берут зверя – разве что это какая-нибудь робкая и безобидная зверушка.

Тем не менее присутствие собак требовало от бортника особой осторожности. Он поднялся на склон несколько в стороне от света, все еще струившегося из открытой двери хижины, и вскоре уже смог рассмотреть как на ладони все, что творилось на ровной площадке возле шэнти. Добрая половина индейцев до сих пор не угомонилась, хотя почти все покончили с приготовлением пищи и наелись. Слух и зрение краснокожих едва ли были хуже, чем у собак, так что и этого приходилось опасаться. Двигаясь с превеликой осторожностью, Бурдон подкрался к границе освещенной земли, всего в десяти ярдах от пленника. Здесь он прислонил винтовку к небольшому деревцу и вынул нож, готовясь перерезать путы узника. Пока производились эти приготовления, оба пса трижды поднимали головы и принюхивались: один раз старший из них глухо и угрожающе зарычал. Но, как ни странно, этот сигнал тревоги сослужил отличную службу Бурдону и чиппева.

Последний, услышав рычанье и заметив, как собаки дважды поднимали головы, сообразил, что позади него затаилось какое-то существо и ему грозит опасность. Естественно, это заставило его напряженно прислушиваться, потому что, не в силах повернуться или пошевельнуть рукой или ногой, он мог положиться только на свой слух. Чутким слухом он, как ему показалось, уловил собственное имя, произнесенное совсем близко, но тишайшим шепотом. Вскоре за словами «Быстрокрылый» и «чиппева» прозвучали и «бортник», «Бурдон». Этого было достаточно: сметливый воин негромко вскрикнул, и краснокожие могли принять этот крик за невольное выражение жалобы и боли, в то время как чуткий союзник, старавшийся обратить на себя внимание пленника, понял, что был услышан. Шепот оборвался, и пленник ждал дальнейших действий друга со стоическим терпением американского индейца. Минуту спустя чиппева почувствовал, как путы, стягивавшие его локти за спиной, ослабли. Затем сзади протянулась рука с ножом, и веревки, связывавшие его запястья, были перерезаны. В эту минуту кто-то шепнул ему на ухо:

– Воспрянь духом, чиппева, – твой друг Бурдон пришел. Стоять можешь?

– Стоять нет, – еле слышно прошептал индеец. – Веревки тугие.

Еще через мгновенье и колени и лодыжки чиппева были освобождены. Остались только веревки, которыми пленник был прикручен к дереву. Медля перерезать последние путы, бортник проявил выдержку и рассудительность: стоило ему перерезать прочную веревку из волокон коры, как индеец свалился бы как бревно, потому что ноги его не держали. Веревки нарушили кровообращение, и в результате он был как бы временно парализован. Быстрокрылый Голубь правильно понял причину осторожности своего друга и старался растирать руку об руку, пока бортник растирал его ноги, обхватив руками дерево сзади. Пусть читатель вообразит волнение, снедавшее Марджери: она видела, как Бурдон подошел к дереву, но не могла понять, почему он так долго медлит.

Тем временем собаки всерьез забеспокоились. Однако их хозяева, привыкшие к тому, что по ночам вокруг лагеря бродят волки и лисы, не обращали внимания на беспокойное поведение животных, которые частенько рычали и во сне. Бортник, продолжая растирать ноги своего друга, перестал было опасаться собак, но тут возникло новое основание для тревоги, а чиппева к тому времени еще едва стоял на ногах и двигаться с прежней легкостью, конечно, не мог. Дикари собрались к хижине, и по жестам их вождя было ясно, что они собираются выставить стражу на ночь. По всей вероятности, часового поставят поближе к пленнику, и бортник был вынужден быстро решать: предпринимать попытку к бегству как можно скорее или ждать, пока все улягутся спать? Почти касаясь губами уха Быстрокрылого, но стараясь не оказаться на свету, он заговорил с ним:

– Видишь, чиппева, – вождь приказывает одному из воинов встать на стражу рядом с тобой?

– Вижу, хорошо вижу. Машет руками – как не видать.

– Как думаешь – будем ждать, пока воины уснут, или бежим, пока страж не пришел?

– Лучше ждать, думаю. У тебя есть винтовка – есть томагавк – есть нож – а?

– Все есть, хотя винтовка осталась у дерева, пониже по склону.

– Плохо. Никогда не оставляй винтовку на военной тропе. Ладно – ты его томагавком, я беру скальп – дело сделано.

– Я не убью никого, чиппева, без крайней необходимости. Если это единственный способ тебя спасти, я лучше перережу веревку, и выпутывайся сам, как знаешь.

– Дай тогда томагавк – дай нож тоже.

– Только не для убийства. Не люблю проливать кровь, когда можно без этого обойтись.

– Война – нельзя проливать кровь? Когда же убивать, если не на войне? Потаватоми выкопали боевой топор против Великого Отца в Вашингтоне – а нам нельзя брать его скальп, так?

Последние слова чиппева произнес с такой горячностью, что собаки подняли головы и зарычали. Но почти в это мгновенье вождь и немногие воины, бодрствовавшие вместе с ним, улеглись на покой, а молодой воин, назначенный охранять хижину, вышел из дверей и неторопливо пошел к пленнику. Медлить было нельзя, и бортник приставил острие ножа к веревке, которой индеец был привязан к дереву, предупредив его, чтобы тот был готов стоять на ногах без поддержки. Перерезав веревку, бортник прилег на землю и ползком двинулся подальше от света; вскоре склон холма укрыл его от всех, кто был возле хижины. Мгновение спустя он уже держал в руках свою винтовку и быстро спускался с холма к тропе, ведущей через болото.