Текст книги "Моникины"

Джеймс Фенимор Купер
Моникины

– Так ты знал ее? – спросил рыцарь.

– Я – нет, – ответил оруженосец. – Но человек, который рассказал мне эту историю, считал ее настолько достоверной, что я, пересказывая ее, по его словам могу поклясться, будто видел все своими глазами.

«Дон Кихот»

ПРОЛОГ

Весьма вероятно, что многие из тех, кто прочтет эту книгу, пожелают узнать, каким образом попала ко мне ее рукопись. Такое желание вполне законно и естественно, а потому его нельзя не исполнить.

Расскажу как можно короче.

Летом 1828 года, путешествуя по долинам Швейцарии между двумя главными хребтами Альп, где берут свое начало Рона и Рейн, я от истоков второй из этих рек добрался до истоков первой, до знаменитого ледника Роны. Там довелось мне пережить одно из тех мгновений отрешенности и полного покоя, которые тем более ценны, что редко выпадают на долю человека в том полушарии. Справа и слева высились обрывистые горы. Их пики сверкали на солнце, а прямо передо мной, на уровне глаз, лежало то удивительное море льда, талые воды которого сливаются в бурную Рону, и она бежит оттуда к далекому Средиземному морю. Впервые за целые годы скитаний по Европе я почувствовал себя наедине с природой.

Увы, эта радость, как и все подобные радости в сутолоке Старого Света, оказалась мимолетной! Из-за скалы на узкой вьючной тропе появились люди: впереди, как обычно, шел проводник, за ним ехали гуськом на лошадях две дамы; замыкали шествие двое пеших мужчин. Долг вежливости заставил меня встать и поклониться обладательницам кротких глаз и цветущих щечек, когда всадницы проезжали мимо. Они были англичанки, и мужчины, по-видимому, приняли меня за соотечественника. Один из них остановился и учтиво спросил, не занесен ли снегом перевал Фурка, Я сказал, что нет, а он в благодарность сообщил мне, что я найду Гримзель «не слишком легким». «Однако, – добавил он с улыбкой, – дам это не испугало, и вы едва ли станете колебаться!»

Я заметил, что надеюсь преодолеть препятствия, раз они оказались по силам его прекрасным спутницам. Затем он сообщил мне, что сэр Герберт Тейлор произведен в генерал-адъютанты, и пожелал мне всего лучшего.

Я посидел часок, размышляя о характерах, надеждах, целях и интересах людских, и пришел к заключению, что незнакомец—солдат, обычный ход мыслей которого отразился и в этом коротком случайном разговоре.

Возобновив свой одинокий путь, пересекавший русло Роны, я еще два часа взбирался по крутому склону к перевалу и очень обрадовался, увидев на вершине холодно поблескивающий водоем, который называется Озером Мертвых. Тропа была занесена снегом как раз в самом опасном месте, где один неверный шаг мог привести неосторожного к гибели. Большая группа туристов по ту сторону перевала, по-видимому, вполне сознавала трудность положения: они остановились и серьезно обсуждали с проводником, как им поступить. Решено было сделать попытку. Первой пошла молодая женщина с необычайно милым и ясным выражением лица. Она тоже была англичанка. Залившись румянцем, дрожа и смеясь над собой, она все же бодро шла вперед и благополучно поравнялась бы со мной, если бы не камень, случайно повернувшийся под ножкой, слишком изящной для этих диких гор. Я бросился вперед и, к счастью, спас ее от гибели. Она поняла, чем обязана мне, и скромно, но с волнением высказала мне свою признательность. Почти тотчас к нам присоединился ее муж и сжал мою руку с горячим чувством человека, который только что чуть не потерял самое дорогое для него существо. Дама нашла нужным оставить нас вдвоем.

– Вы англичанин?—спросил ее муж.

–Американец.

–Американец! Вот странно… Вы не обидитесь, если я задам вам вопрос? Вы спасли мне больше, чем жизнь: случись что-нибудь с моей женой, я сошел бы с ума. Так разрешите спросить вас: могу я предложить вам деньги?

Я улыбнулся и ответил ему, что, как это ни покажется ему странным, я хоть и американец, но джентльмен. Он смутился, и его благородное лицо омрачилось так, что мне стало жаль его. Он, видимо, искал способа выразить, насколько он считает себя моим должником, но не знал как.

– Мы можем еще встретиться, – сказал я, пожимая ему руку.

– Вы не откажетесь взять мою карточку?

– С большим удовольствием.

Он вложил мне в руку визитную карточку, на которой значилось: «Виконт Хаусхолдер», а я взамен дал ему карточку с моим скромным именем.

Он посмотрел на карточку, потом на меня и снова на карточку: по-видимому, его осенила какая-то приятная мысль.

– Вы посетите этим летом Женеву? – быстро спросил он.

– Я буду там через месяц.

– Ваш адрес?

– Отель «Де л Экю».

– Я напишу вам. До свидания.

Мы расстались. Он, его милая жена и их проводники начали спускаться к Роне, а я продолжил свой путь к гримзельскому убежищу.

Месяц спустя я получил в женевском отеле большой пакет. В нем был ценный бриллиантовый перстень, с просьбой носить его на память о леди Хаусхолдер, и написанная четким почерком рукопись. Желания отправителя поясняла следующая записка:

«Провидение свело нас не ради лишь той цели, которая обнаружилась с самого начала. Я долго колебался, опубликовывать ли мне прилагаемое повествование. В Англии люди склонны скептически встречать необычные факты, но отдаленность Америки от места, где я живу, полностью избавит меня от насмешек. Мир должен узнать истину, и ради этого я хотел бы прибегнуть к вашей помощи. Я прошу вас только позаботиться о том, чтобы эта книга была напечатана, и послать один экземпляр по моему адресу: Хаусхолдер-Холл, Дорсетшир, Англия, а другой – капитану Ною Поку, Станингтон, штат Коннектикут, у вас на родине. Моя Анна молится за вас и навсегда сохранит к вам чувство дружбы. Не забывайте нас.

Преданный вам Хаусхолдер».

Я в точности исполнил эту просьбу и послал два экземпляра книги по указанным адресам. Остальные могут стать собственностью всех, кто готов заплатить за них.

Из Станингтона я получил в ответ следующее письмо:

«Шхуна „Дебби и Долли“

на станингтонском рейде.

1 апреля 1835 года

Автору «Шпиона», эсквайру, город ***, округ ***, штат Нью-Йорк

Дорогой сэр!

Ваша посылка прибыла и застала меня в добром здравии, как, надеюсь, застанут вас и мои строки. Я прочел книгу, и, должен сказать, в ней есть доля правды, что можно, пожалуй, отнести к любой книге, кроме Библии, календаря и свода законов. Сэра Джона я помню хорошо и его сообщения опровергать не стану по той причине, что друзьям не следует возражать. Я также был знаком с четырьмя моникинами, о которых он говорит, хотя знал их под другими именами. Миссис Пок сомневается, все ли тут правда, но я ей ничего не говорю: женщина от сомнений становится только разумнее. А что я вожу корабль без геометрии, так об этом не стоило печатать в книге. У нас это не такая уж диковинка: взглянешь раза два в день на компас, и ладно! На этом я прощаюсь с вами и готов принять от вас любое поручение на Тюленьи острова, куда я отплываю завтра, если позволят ветер и море.

Готовый к услугам Ной Пок.

P. S. Я всегда говорил сэру Джону, чтобы он держал курс подальше от писательства. Но он только и делал, что строчил день и ночь целую неделю. Что посеешь, то и пожнешь! Ветер переменился, и мы поднимем якорь, как начнется прилив. Поэтому ставлю точку.

NВ. Сэр Джон малость разошелся по поводу того, что я съел обезьяну. Такой случай и вправду был со мной в Карибском море, за четыре года до того, как мы встретились с ним. На вкус она была неплоха, но от ее вида делалось не по себе. Мне так и чудилось, что я ухватил нашего с миссис Пок младшенького!»

ГЛАВА I. Родословная автора, а также его отца

Философ, создавший новую теорию, обязан привести хотя бы самые элементарные доказательства разумности своих позиций, а историк, который берется излагать чудесные события, дотоле неизвестные человечеству, должен, из уважения к чужим мнениям, представить надежные свидетельства своей правдивости. Эти два важнейших требования ставят меня в своеобразное положение, так как в подтверждение моей философии я могу сослаться лишь на ее убедительность, и не имею иных свидетелей, кроме себя самого, чтобы удостоверить те поразительные факты, которые теперь впервые будут предложены вниманию читающего мира. Я сознаю всю тяжесть лежащей на мне ответственности, ибо истина бывает иной раз так мало правдоподобна, что кажется вымыслом, а вымысел бывает так похож на истину, что неискушенный человек потом готов уверять, что он сам видел, как все это было. Об этом следует помнить всем нашим историкам: знание обстоятельств в одном случае избавит их от разочарования, связанного с тем, что свидетельские показания, добытые ценой больших усилий, окажутся опровергнутыми, а в другом – от тяжелого и бесполезного труда. Что до меня, то взамен, как выражаются французы, «les pieces justificatives»note 1Note1
  Оправдательные документы (франц.).


[Закрыть] для моих теорий и фактов я могу снискать доверие читателя, лишь изложив без прикрас историю моего происхождения, рождения, воспитания и жизни до того времени, когда мне довелось увидеть те удивительные вещи, которые мне дано счастье поведать, а читателю – вскоре узнать.

Начну с моего происхождения, или с моей родословной. Это соответствует естественному порядку событий, а кроме того, полезно проследить следствия до их причин так, чтобы эта часть моего повествования внушила доверие ко всему остальному.

Я всегда считал себя равным потомкам самых древних родов Европы, так как немногие семьи восходят более ясно и прямо к тьме веков, чем та, к которой принадлежу я. Мое происхождение от отца неопровержимо установлено записью в приходской книге, равно как его собственным завещанием, и, я думаю, никому не дано столь непосредственно доказать истинность истории своей семьи, как мне – стоит лишь проследить жизнь моего предка назад во времени вплоть до того часа, когда его на втором году жизни нашли пищащим от холода и голода в приходе св. Джайльза, в Вестминстере, в Соединенном Королевстве Великобритании. Над его страданиями сжалилась уличная торговка апельсинами. Она накормила его хлебной коркой, согрела горячим пивом с джином, а потом из человеколюбия отнесла его к лицу, с которым имела частые, но враждебные встречи, – к приходскому надзирателю. Происхождение моего предка было настолько темным, что представлялось совершенно ясным. Никто не мог сказать, чей он, откуда взялся и что с ним будет дальше. А так как по закону тогда не полагалось, чтобы дети умирали на улице с голоду при подобных обстоятельствах, приходский надзиратель после надлежащих попыток убедить некоторых из своих бездетных и добросердечных знакомых в том, что ребенок, вот так покинутый, – особый дар провидения каждому из них в отдельности, вынужден был передать моего отца на попечение одной из приходских нянек-воспитательниц.

Такой исход милосердия торговки апельсинами способствовал установлению достоверности родословной нашей семьи – ведь если бы мой достойный предок был предоставлен на волю счастливых случайностей и великодушных капризов частной благотворительности, я, скорее всего, был бы вынужден набросить покров на эти важные годы его жизни, но так как он провел их в работном доме, события, их составляющие, подтверждены неоспоримыми документами. Таким образом, в анналах нашей семьи нет пробела; даже тот период, о котором в жизни большинства людей известно только по сплетням и досужим россказням, в отношении основателя моего рода заверен соответствующими записями вплоть до того дня, когда он достиг своего предполагаемого совершеннолетия, ибо его определили в ученики к заботливому хозяину, едва приход получил возможность избавиться от него с неприличной поспешностью, но в согласии с законом. Кстати, я забыл упомянуть, что торговка апельсинами, взглянув на вывеску мясника, у двери которого был найден мой предок, весьма удачно нарекла его Томасом Голденкалфомnote 2Note2
  Золотой теленок (англ.)


[Закрыть].

Это второе важное изменение в делах моего отца можно счесть предвестием его дальнейшей судьбы. Он поступил учеником к торговцу модными товарами, то есть к лавочнику, предлагавшему публике изделия, которые обычно покупают люди, не знающие, куда им девать деньги. Для будущего процветания молодого искателя счастья это место представляло огромные выгоды. Те, кто забавляет своих ближних, оплачиваются, как известно, гораздо лучше, чем те, кто их учит, а кроме того, он обрел возможность изучать людские капризы, которые, при умелом использовании, сами по себе – золотые прииски, и познать ту важную истину, что самые важные события нашей жизни гораздо чаще—результаты порыва, а не расчета.

Мне известно непосредственно из уст моего предка, что судьба послала ему на редкость хорошего хозяина. Этот человек, впоследствии ставший моим дедом с материнской стороны, был одним из тех сметливых купцов, которые ради собственной выгоды поощряют других в их безрассудстве. Пятидесятилетний опыт сделал его большим знатоком своего дела. Редко случалось, чтобы он, приступив к разработке новой жилы своего прииска, не был вознагражден за свою предприимчивость успехом, вполне отвечавшим его ожиданиям.

– Том, – сказал он однажды своему ученику, когда время уже породило между ними доверие и взаимную симпатию, – ты родился под счастливой звездой, иначе приходский надзиратель не привел бы тебя ко мне! Ты и не подозреваешь, какое богатство тебя ожидает, какие сокровища будут в твоем распоряжении, если ты окажешься прилежным малым, а главное – преданным моим интересам. (Мой дед никогда не упускал случая вставить в свою речь нравоучение, хотя и вел свои коммерческие дела с немалой алчностью.) Ну, как ты думаешь, малый, каков мой капитал?

Мой предок по мужской линии помедлил с ответом, так как до тех пор его представления ограничивались прибылями и он не смел возносить мыслей к тому источнику, откуда, как он не мог не видеть, они изливались весьма обильным потоком. Однако, вынужденный как-нибудь ответить и будучи проворен в счете, он прибавил в уме десять процентов к цифре, отразившей плоды их объединенной ловкости за прошлый год, и назвал полученный итог как ответ на заданный ему вопрос.

Мой дед с материнской стороны расхохотался в лицо моему предку по прямой линии.

– Ты судишь, Том, – сказал он, когда его веселость немного улеглась, – по примерной стоимости наличного запаса товаров перед тобой, но тебе следовало бы учесть еще и то, что я называю нашим оборотным капиталом.

Том на мгновенье задумался. Он знал, что у хозяина есть ценные бумаги, но не считал вложенные в них деньги частью его дела. Что же касается оборотного капитала, то было неясно, какое он мог иметь значение, когда разница между себестоимостью и продажной ценой различных вещей, которыми они торговали, была так велика, что в дополнительных капиталовложениях было мало смысла.

Помня, что его хозяин редко платил за что-нибудь, пока не покрывал семикратным доходом своего долга, Том подумал, что старик намекает на преимущества, которые он извлекал из кредита, и, поразмыслив еще, высказал свою догадку.

Моего деда с материнской стороны снова разобрал смех.

– Ты по-своему не глуп, Том, – сказал он, – и мне нравится точность твоих расчетов, она показывает твою способность к торговле. Но в нашем деле, помимо расчетов, нужна еще глубина мысли. Поди сюда, мальчик, – добавил он и подвел Тома к окну, откуда они могли видеть соседей, которые шли в церковь, ибо мои деловитые предки созерцали это высоконравственное зрелище в воскресенье, как и подобало в такой день. – Поди сюда, мальчик, и ты увидишь, как малая доля того капитала, который ты, кажется, считаешь припрятанным, разгуливает при ярком свете по городским улицам. Вон там ты видишь жену нашего соседа кондитера. С каким высокомерием она закидывает голову и показывает всем безделку, которую ты ей вчера продал! Так вот: даже она, неряшливая, праздная, тщеславная и, в общем, мало заслуживающая доверия, все же носит с собой часть моего капитала!

Мой достойный предок вытаращил глаза; он не считал своего патрона способным доверить что-нибудь женщине, которая, как им было хорошо известно, покупала больше, чем ее муж согласился бы оплатить.

– Она дала мне гинею, хозяин, за то, что не стоило и семи шиллингов!

– Вот именно, Том, и сделала она это только из тщеславия. Я извлекаю прибыль из ее глупости и из глупости всего человеческого рода. Так теперь ты видишь, на какой капитал я веду свои дела? А вон ее служанка несет деревянные галоши за ленивой тварью. У этой девчонки тоже хранится доля моего капитала, и на прошлой неделе я взял из него полкроны.

Том долго раздумывал над иносказаниями своего предусмотрительного хозяина, и хотя он понимал их не лучше, чем их поймет добрая половина обладательниц томных влажных глаз и обладателей пробивающихся бачек среди моих читателей, все же, поразмыслив, он в конце концов, практически постиг эти тонкости и к тридцати годам уже, пользуясь французским выражением, довольно хорошо их «exploite» note 3Note3
  Умел использовать (франц.).


[Закрыть].

Со слов достоверных свидетелей мне известно, что взгляды моего предка между десятью и сорока годами претерпели существенные изменения. Это обстоятельство часто побуждало меня думать, что людям не следует особенно доверять своим принципам в том гибком возрасте, когда человеческий дух, подобно нежному ростку, легко отклоняется в сторону и поддается посторонним воздействиям.

Люди замечали, что в раннем, еще впечатлительном возрасте, мой родитель проявлял живейшее сочувствие при виде приютских детей, и не было также случая, чтобы он прошел мимо ребенка, плачущего от голода на улице—особенно если это был маленький мальчик, еще одетый в платьице, – не поделившись с ним своей коркой хлеба. Так, говорят, мой достойный отец и поступал всегда, и, в особенности, если перед встречей его сострадательность была обострена хорошим обедом. Последнее можно приписать более яркому представлению о том удовольствии, которое он собирался доставить.

В шестнадцать лет он уже иногда касался в беседах политики, а к двадцати годам стал ее большим и красноречивым знатоком. Он любил поговорить о справедливости и священных правах человека, нередко высказывая при этом весьма достойные мысли, вполне приличествующие юноше на дне великого социального котла, который тогда, как и ныне, бурно кипел и жар, поддерживавший это кипение, особенно сильно ощущался именно на дне. Меня уверяли, что никто из молодых людей прихода не говорил с таким пылом и самозабвением о налоговом бремени или об обидах, причиненных Америке и Ирландии. Примерно тогда же слышали, как он кричал на улицах: «Уилкс и свобода!»

Но, как это всегда бывает с людьми выдающихся способностей, в душе моего предка накапливались силы, которые вскоре направили все его блуждающие симпатии, весь избыток переполнявших его чувств в правильное и полезное русло, сосредоточив их в одном всепоглощающем обширном вместилище – в самом себе. Я не приписываю моему отцу какого-либо своеобразия в этом отношении. Как часто люди уподобляются отчаянным всадникам, которые, еще не усевшись как следует в седло, поднимают тучу пыли и кидают коня туда и сюда, точно всей ширины дороги им мало для их сумасбродных эволюции, а потом направляются к своей цели прямо, как стрела из лука. Такие люди беззаветно отдаются увлечениям в начале жизненного пути, но под конец его лучше других научаются управлять своими чувствами и подчинять их здравому смыслу и осторожности. Еще не достигнув двадцати пяти лет, отец уже стал самым примерным и постоянным почитателем Плутоса, какого только можно было сыскать в то время между Ратклифской дорогой и Бридж-стрит. Я выделяю эти места потому, что остальная часть великой столицы, в которой он родился, как известно, более равнодушна к деньгам.

Моему предку было всего лишь тридцать, когда его хозяин, такой же холостяк, как и он сам, неожиданно для всех и к великому соблазну для округи, принял в свое скромное жилище нового обитателя, ребенка женского пола. Это бедное, маленькое, беззащитное и беспомощное существо, как и Том, было навязано его заботам неусыпной бдительностью приходского надзора. Немало веселых шуток по поводу такого счастливого события отпускали по адресу преуспевавшего торговца модными товарами те из его соседей, кто претендовал на остроумие, а за его спиной раздавалось немало и злобных насмешек. Осведомленные люди находили больше сходства между маленькой девочкой и всеми неженатыми мужчинами с ближайших восьми – десяти улиц, чем между ней и почтенным человеком, на которого было возложено попечение о ней. Я был сначала склонен признать авторитет этих зорких наблюдателей в вопросе о моей собственной родословной: в этом случае она терялась бы во мраке, откуда берут начало все древние роды, одним поколением раньше, чем если допустить, что маленькая Бетси была дочкой хозяина моего прямого предка. Однако, подумав, я решил придерживаться менее популярной, но более простой версии, потому что она связана с передачей по наследству немалой доли нашего имущества, а это обстоятельство само по себе сразу же придает генеалогии достоинство и значительность.

Но каково бы ни было подлинное мнение предполагаемого отца о его праве носить это почетное звание, он вскоре привязался к крошке так сильно, как если бы она и в самом деле была обязана ему своим существованием. Девочку заботливо пестовали, хорошо кормили, и она цвела здоровьем. Ей было три года, когда она перенесла оспу и благополучно поправилась, но торговец модными товарами заразился этой болезнью от своей любимицы и умер на исходе десятого дня.

Это был непредвиденный и тяжкий удар для моего предка, который тогда достиг тридцати пяти лет и был старшим приказчиком торгового заведения, продолжавшего все разрастаться вместе с растущим безумством и суетностью века. Когда ознакомились с завещанием владельца этого заведения, оказалось, что мой отец, за последнее время, несомненно, существенно способствовавший успеху дела, был назначен распорядителем лавки и всех наличных товаров, а также единственным душеприказчиком и единственным опекуном маленькой Бетси, которой покойный отказал всё свое имущество до последнего пенса.

Читатель, может быть, удивится, каким образом мог человек, столь долго извлекавший выгод из слабостей людских, настолько полагаться на простого приказчика, что оставил в его полном распоряжении все свое добро. Однако необходимо помнить, что человеческая изобретательность еще не нашла способа, который позволил бы нам брать с собой принадлежащие нам ценности в потусторонний мир, а потому приходится смиряться с неизбежностью, и раз уж завещатель все равно должен был облечь кого-нибудь своим доверием, то лучше было поручить управление деньгами тому, кто постиг секрет их накопления и поэтому имел меньше причин быть бесчестным, чем тот, кто, будучи подвержен жажде стяжательства, не знал бы прямых и законных средств для удовлетворения своих вожделений. Поэтому думали, что, оставляя свою торговлю моему предку, который превосходно понимал все ее моральные и материальные достоинства, завещатель рассчитывал надежно предохранить его от соблазна расхищения, предоставив ему более простые средства к обогащению.

Кроме того, можно предполагать, что долгое знакомство успело породить между ними достаточное доверие, чтобы ослабить воздействие фразы, которую какой-то остряк вложил в уста повесы: «Назначь меня своим душеприказчиком, отец; а кому ты завещаешь имущество, мне все равно».

Как бы то ни было, нет ни малейшего сомнения в том, что мой достойный предок оправдал это доверие со щепетильной добросовестностью человека, честность которого прошла суровую школу торговой этики. Маленькая Бетси получила воспитание, соответствовавшее ее положению в жизни; за ее здоровьем следили с таким вниманием, словно она была единственная дочь

короля, а не торговца модными товарами; ее нравственность блюла престарелая дева; ее ум был сохранен в его первоначальной чистоте; ее особу ревниво оберегали от происков алчных охотников за приданым; и, в довершение всех этих забот и хлопот, мой бдительный и верный предок, дабы предотвратить, насколько это дано человеческому прозрению, всякие случайности и превратности судьбы, позаботился о том, чтобы в день, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она сочеталась законным браком с тем, кого он, надо полагать, считал самым достойным человеком среди всех своих знакомых, то есть с ним самим. Ввиду того, что обе стороны так давно знали друг друга, в особом обеспечении по брачному контракту необходимости не было. Благодаря щедрости, проявленной покойным хозяином во многих пунктах завещания, продолжительности периода несовершеннолетия наследницы и трудолюбию бывшего старшего приказчика, наша семья, как только отзвучало брачное благословение, вступила в неоспоримое владение четырьмястами тысячами фунтов стерлингов. Человек, менее щепетильный в вопросах религии и права, мог бы и не обеспечить столь надежно сиротку-наследницу к моменту истечения срока опеки над нею.

Я был пятым из детей, явившихся плодом этого союза, и единственным благополучно завершившим первый год своего существования. Моя бедная мать не пережила моего рождения, и только устное предание – главный хранитель архивов нашей семьи – дает мне возможность судить о ее душевных качествах. По всему, что я слышал, это была кроткая, тихая женщина, поглощенная домашними интересами и по своему темпераменту и образованию прекрасно приспособленная к тому, чтобы содействовать моему отцу в осуществлении его планов, направленных к ее благополучию. Если у нее и были причины сетовать (а что они были, есть полное основание полагать, ибо кто этого избежал?), она с женской преданностью скрыла их в священном хранилище своего сердца. И если досужее воображение иногда смутно рисовало ей счастливое замужество, совсем не похожее на то, что стояло перед ее взором в тусклом свете действительности, эти картины отзывались в ней лишь вздохом: их наглухо запирали в ларец, ключа от которого касалась только она сама, да и то редко.

Об этой подавленной и неприметной печали, – боюсь, иного названия для такого чувства нет, – мой превосходный и неутомимый предок, по-видимому, совсем не подозревал. Он предавался своим обычным делам, и менее всего могла бы прийти ему в голову мысль, что он не выполнил до мелочей долга в отношении своей подопечной. Если бы он поступил иначе, от его упущений больше всего пострадал бы ее муж и только он имел бы право жаловаться. Но так как ее муж и не думал высказывать подобное обвинение, нет ничего удивительного в том, что мой предок ничего не знал о чувствах своей жены до самого часа ее смерти.

Я уже говорил, что в период между десятилетним и сорокалетним возрастом взгляды преемника торговца модными товарами претерпели существенные изменения. С того времени, как ему пошел двадцать второй год, другими словами – с тех пор, как он начал зарабатывать деньги не только для своего хозяина, но и для себя, он перестал кричать на улицах: «Уилкс и свобода!» Уже в первые пять лет после его совершеннолетия никто не слышал от него ни звука об обязательствах общества перед слабыми и обездоленными. С той поры, как у него завелись свои собственные пятьдесят фунтов, он лишь слегка касался в разговоре обязанностей христианина вообще. Клеймить же людские безрассудства было бы черной неблагодарностью со стороны человека, который зарабатывал свой хлеб только благодаря им. Однако примерно в это время он начал с большой едкостью и уместностью поносить налоги. Государственный долг он возмущенно называл проклятием общества и зловеще предрекал распад этого общества вследствие повинностей и тягот, ежечасно ложащихся на и без того уже чрезмерно обремененные плечи торговцев.

Время, когда он женился и вступил во владение сбережениями своего покойного хозяина, представляет собой второй этап в развитии взглядов моего предка. С этого момента его честолюбие растет, его кругозор раздвигается соответственно его средствам и его размышления о роли крупного оборотного капитала становятся более глубокими и философскими. Для человека, сметливого от природы, как мой отец, вся душа которого была поглощена погоней за барышом, а ум развивался в игре на человеческих слабостях, да к тому же обладателя четырехсот тысяч фунтов, – для такого человека естественно было избрать себе теперь более возвышенную дорогу к значительному положению в своем мире, чем та, по которой он с трудом пробирался в тяжелые годы своего ученичества. Большая часть капитала моей матери была вложена в ценные бумаги и закладные, поскольку ее защитник, покровитель, благодетель и нареченный отец питал упорное недоверие к тому бездушному, скованному условностями, безликому множеству, которое называется публикой.

Первым предвестием намерения моего предка предать своей энергии иное направление явилось взыскание всех следуемых ему сумм: подобно Наполеону, он собирал все свои силы в один кулак, чтобы иметь возможность действовать крупными массами. Примерно тогда же он вдруг перестал бранить налоги. Так меняется тон правительственных газет, внезапно перестающих поносить иностранное государство, с которым ведется война, из чего следует, что ее сочтено целесообразным прекратить. Мой бережливый предок решил превратить в союзницу ту силу, в которой он до тех пор всегда видел врага. Все свои четыреста тысяч фунтов бывший ученик торговца модными товарами щедро вверил государству и вышел на арену добродетельных и патриотических спекуляций в качестве «быка». Причем если он и был осторожнее этого отважного животного, зато не уступал ему в энергии и упорстве. Его похвальные усилия увенчались успехом. Золото хлынуло к нему, как волна при наводнении, и вознесло его целым и невредимым на ту завидную высоту, с которой, должно быть, только и можно ясно разглядеть общество во всех его бесчисленных гранях. Все его прежние взгляды на жизнь, которые, подобно всем, кто был сходен с ним происхождением и политическими пристрастиями, он впитал на заре юности и которые справедливо можно назвать близорукими, теперь были оставлены ради возвышенной и широкой перспективы, открывавшейся перед ним.

Любовь к истине заставляет меня признать, что мой отец никогда не был добр в вульгарном смысле этого слова. Он всегда утверждал, что его интерес к ближним более высокого порядка и объемлет единым взглядом все хорошее и дурное, будучи сходен с той любовью, которая побуждает родителей наказывать ребенка: страдания в настоящем могут стать благословением в будущем и сделать его уважаемым и полезным человеком.

Действуя в этом духе, он все больше чуждался себе подобных. Этой жертвы, вероятно, потребовали строгость, с какой он осуждал их растущую испорченность, и суровое, неуклонное утверждение собственных принципов. К этому времени мой предок уже глубоко постиг то, что называют ценностью денег, а это, как мне кажется, дает такому человеку более тонкое понимание не только особых свойств и применений драгоценных металлов, но и опасностей, с ними сопряженных. Он порой пространно рассуждал о гарантиях, которые необходимо давать обществу ради его же безопасности, и никогда не голосовал за приходского надзирателя, если тот не обладал солидностью и достатком. Тогда же он начал жертвовать деньги в «патриотический фонд», а также поддерживал другие нравственные и денежные устои правительства, способствующие общей похвальной цели защиты нашей страны, наших алтарей и наших домашних очагов.