Текст книги "Осада Бостона, или Лайонел Линкольн"

Глава XXXI

 
Дочь Капулетти!
Так в долг врагу вся жизнь моя дана!
 

Шекспир. «Ромео и Джульетта»

– Ах, Лайонел, Лайонел! – вскричала, плача, Сесилия, осторожно высвобождаясь из крепких объятий Линкольна. – В какую минуту ты покинул меня!

– И как я был за это наказан, любовь моя! Ночь отчаяния и утро горьких сожалений! Как скоро я почувствовал всю силу тех уз, что связали нас с тобой! Если только мое безрассудство не разорвало их навеки…

– Неверный! Теперь я узнала тебя и с чисто женским искусством сплету такую сеть, что сумею тебя удержать. Лайонел, если ты любишь меня так сильно, как мне хочется в это верить, пусть все прошлое будет забыто! Я прошу, я настаиваю: никаких объяснений! Ты был обманут, но я вижу раскаяние в твоих глазах: теперь к тебе вернулся рассудок. Так будем говорить только о тебе. Почему тебя так стерегут – скорее как преступника, чем как офицера королевской армии?

– Они и правда очень усиленно охраняют мою особу.

– Но как ты оказался в их власти? И почему они так злоупотребляют ею?

– Это легко объяснить. Вспомни, какая была страшная буря ночью, когда мы венчались, Сесилия!

– Это было ужасно, – ответила она, содрогнувшись, но тотчас же радостная улыбка согнала с ее лица последние следы печали и заботы. – Я уж больше не верю в предзнаменования, Лайонел, – продолжала она. – Впрочем, если даже одно и было послано нам, разве оно уже не исполнилось? Я не знаю, Лайонел, что значит для тебя благословение покидающей землю души, но для меня большое утешение в том, что моя бабушка, умирая, благословила наш поспешный союз.

Сняв руку, которую Сесилия доверчиво положила ему на плечо, Лайонел мрачно отошел в дальний угол комнаты.

– Сесилия, я люблю тебя так сильно, как тебе хочется в это верить, – сказал он, – и я готов подчиниться твоей воле и предать забвению прошлое, но я продолжу свой рассказ. Ты помнишь, в ту ночь разразилась такая буря, что никто не отважился бы без крайней нужды выйти из дома, но я решил воспользоваться непогодой и с помощью флага, который всегда был в распоряжении дурачка Джэба Прея, покинул город. Раздраженный… Я сказал – раздраженный? Нет, скорее терзаемый ураганом страстей, перед которыми бледнела разбушевавшаяся стихия, я слишком далеко зашел… Сесилия, я был не один!

– Я знаю это, знаю, – быстро сказала она, почти задыхаясь от волнения, – но что же было дальше?

– Мы встретили пикет, который никак не мог принять офицера королевской армии за нищего дурачка, хотя и пользующегося некоторыми привилегиями. В нашей тревоге мы позабыли… поверь мне, дорогая Сесилия, если бы ты знала, при какой сцене я присутствовал, какие причины толкали меня, ты оправдала бы мое как будто непонятное бегство от тебя!

– Неужели я сомневаюсь в этом? Разве могла бы я, позабыв свое положение, свою недавнюю утрату и свой пол, наконец, последовать за человеком, недостойным моего участия? – ответила Сесилия, и лицо ее вспыхнуло и от смущения и от силы охвативших ее глубоких чувств. – Не думай, что я пришла сюда, чтобы, как слабая женщина, упрекать тебя в несовершенных прегрешениях. Я ваша жена, майор Линкольн, и должна поддерживать вас в те минуты, когда вам больше всего нужна нежность супруги. Я дала этот священный обет перед алтарем, и стану ли я колебаться, выполнить ли его, лишь потому, что на меня устремлены взоры людей.

– Я сойду с ума, я сойду с ума! – вскричал Лайонел и в душевном смятении начал метаться по комнате. – Порой мне кажется, что проклятие, сгубившее отца, тяготеет и над сыном!

– Лайонел, – мягко сказала Сесилия, подойдя к нему, – разве так ты сможешь сделать меня счастливой? Разве так встречают женщину, вверившую любимому свое счастье? Но я знаю: ты успокоишься, ты будешь справедливее к нам обоим, ты будешь покорен воле Божьей! Ну а теперь вернемся к твоему аресту. В твоем необдуманном появлении в американском лагере вряд ли можно усмотреть преступные намерения, и будет нетрудно убедить офицеров, что ты не способен на подобную низость.

– Трудно укрыться от бдительности тех, кто борется за дело свободы, – раздался негромкий, спокойный голос Ральфа, неожиданно вошедшего в комнату. – Майор Линкольн слишком долго внимал решениям тиранов и рабов и забыл о стране, в которой он родился. Если он хочет спастись, пусть откажется от своих заблуждений, пока еще может сделать это с честью.

– «С честью»! – не скрывая своего презрения, повторил Лайонел и опять начал быстро и взволнованно шагать по комнате, не удостаивая непрошеного гостя ответом.

Сесилия бросилась в кресло и, наклонив голову, спрятала лицо в маленькую муфту, словно заслонясь от какого-то ужасного зрелища.

Наступившую тишину через мгновение нарушили громкие голоса и шум шагов в коридоре. Дверь в комнату отворилась, и на пороге появился Меритон. Увидев его, Сесилия вскочила с кресла и, сделав ему знак удалиться, в каком-то исступлении закричала:

– Уходите отсюда, уходите отсюда, во имя неба, уходите!

Слуга заколебался, но тут он увидел Лайонела, и преданность хозяину взяла верх над почтительностью к его супруге.

– Слава богу, я опять вижу вас, сударь! С тех пор как я покинул берега Англии, для меня не было более радостной минуты! Ах, если бы мы были сейчас в Равенсклифе или в Сохо, я бы счел себя самым счастливым человеком во всех трех королевствах! Ах, сударь, уедем поскорее из этой колонии и вернемся в страну, где нет мятежников, где не поносят ни короля, ни палату лордов, ни палату общин!

– Довольно, добрый Меритон, довольно! – перебила, задыхаясь, Сесилия. – Уходите, идите в трактир, в какой-нибудь колледж, куда угодно, только не оставайтесь здесь!

– Не отсылайте верноподданного обратно к мятежникам, сударыня, умоляю вас! Каких только кощунственных речей я не наслушался, сударь, пока был там! Они говорили о священной особе монарха так дерзко, словно он простой дворянин. Как я был счастлив, когда меня освободили!

– А если бы ты побывал в казарме на другом берегу, то услышал бы дерзкие речи не о земном владыке, а о самом царе царей, – возразил Ральф.

– Ну, так оставайтесь! – сказала Сесилия, видимо, неправильно поняв значение презрительного взгляда, каким лакей смерил старика, внушившего ему такую неприязнь во время их совместного плавания. – Тут есть и другие комнаты, не правда ли, майор Линкольн? Пусть мои спутники побудут там. Ведь ты же не допустишь, чтобы слуги присутствовали при нашем свидании!

– Что значит этот неожиданный испуг, любимая? – спросил Линкольн. – Если здесь ты не нашла радости, то, по крайней мере, ты хоть в безопасности. Ступай в соседнюю комнату, Меритон! Если ты понадобишься, то войдешь сюда через эту дверь.

Слуга пробормотал что-то невнятное – разобрать можно было только одно слово, которое он произнес с особенным ударением: «Мило!»– но по его злобному взгляду, брошенному на Ральфа, легко можно было догадаться, кто являлся причиной его неудовольствия. Старик последовал за Меритоном, дверь захлопнулась за обоими, а Сесилия все еще стояла неподвижно, глубоко задумавшись, подобная прекрасной статуе. Когда же она услышала, что ее спутники вошли в соседнюю комнату, то с облегчением вздохнула, словно с души у нее свалился камень.

– Не тревожься за меня, Сесилия, и еще меньше – за себя, – промолвил Линкольн, нежно прижимая ее к груди. – Моя безрассудная поспешность, вернее, роковое проклятие, тяготеющее над моим родом, моя душевная тоска, которую ты так часто с грустью замечала, – все это как будто и вправду навлекло на меня опасность, но, если я открою причину моих поступков, даже у моих врагов рассеются все подозрения.

– Я тебя ни в чем не подозреваю, не думаю о тебе ничего дурного и ни о чем не сожалею, Лайонел! Я только страстно желаю, чтобы ты успокоился; и, ах, если бы я могла объяснить! Да, теперь пришло время… Лайонел, мой добрый, но беспечный Лайонел!..

Тут Сесилия умолкла, ибо в комнату неожиданно вошел Ральф, чья неслышная походка, глубокая старость и ужасающая худоба делали его похожим на выходца с того света. В руках он держал плащ и шляпу: Сесилия с одного взгляда узнала в них вещи незнакомца, который разделял с ней все превратности этой богатой событиями ночи.

– Смотрите, – сказал Ральф, показывая на свои трофеи с мрачной, но выразительной улыбкой, – смотрите, сколько форм принимает Свобода, чтобы помочь своим сторонникам. Вот под какой маской надо искать ее теперь. Надень это, юноша, и ты будешь свободен!

– Не верь ему! Не слушай его! – прошептала Сесилия, в ужасе отпрянув от Ральфа. – Впрочем, нет! Слушай его, но только будь осторожен.

– Ты медлишь принять благословенный дар Свободы, который тебе предлагают? – спросил Ральф. – Ты хочешь остаться здесь и предстать перед гневным судом вождя американцев, ты хочешь, чтобы твоя жена, которая была ею один день, стала вдовою навек?

– А зачем мне это платье? – спросил Лайонел. – Чтобы унизиться до переодевания, надо быть уверенным в успехе!

– Обрати свой гордый взор, юноша, на это воплощение невинности и страха рядом с тобой! Если не ради себя самого, то подумай о своей безопасности ради той, что соединила свою судьбу с твоей, и беги, пока не поздно!

– О, ни минуты больше не медли, Лайонел! – воскликнула Сесилия, внезапно изменив свое решение под влиянием новой мысли. – Беги, оставь меня! Мой пол, мое имя будут…

– Ни за что! – закричал Лайонел, презрительным жестом отталкивая протянутую ему одежду. – Однажды я покинул тебя, когда смерть пришла за своей добычей в твой дом, но, если я поступлю так еще раз, пусть на меня обрушится ее удар!

– Я последую за тобой, я пойду с тобой!

– Вы не расстанетесь, – сказал Ральф и, снова развернув плащ, набросил его на плечи Лайонела.

Тот стоял неподвижно и уже не сопротивлялся ни своей молодой жене, ни старику, помогавшему ей переодеть мужа.

– Останься здесь, – добавил Ральф, когда эта задача была выполнена, – и жди приказов Свободы, а ты, любящая супруга, иди и раздели со мной честь освобождения того, кто покорил тебя!

Краска смущения залила щеки Сесилии при этих словах, но она наклонила голову в знак согласия. Подойдя к двери, старик молча поманил ее к себе, а Лайонелу выразительным жестом приказал не двигаться с места. Когда Сесилия вместе со стариком вышла в коридор, тот, не проявив ни малейшего беспокойства при виде ходившего взад и вперед часового, обратился к нему с фамильярностью старого друга.

– Погляди, – сказал Ральф, приподнимая капюшон, закрывавший бледное лицо его спутницы, – как бедняжка плакала, боясь за судьбу своего мужа! Теперь она покидает его, дружок, с одним из своих слуг, а ее другой слуга останется здесь и будет ходить за своим господином. Взгляни на нее! Не правда ли, как прелестна эта опечаленная подруга, созданная для того, чтобы скрашивать жизнь солдата!

Оторопевший часовой был поражен необычайной красотой Сесилии, чье лицо Ральф так бесцеремонно открыл, и хотя понимал, что его поведение дерзко, все же не мог оторвать от нее глаз, а она в это время внимательно следила за стариком, отворившим дверь в ту комнату, где находились Меритон и незнакомец. Едва она успела спрятать лицо от взора часового, как снова появился Ральф в сопровождении фигуры, закутанной в уже известный нам плащ. Несмотря на широкополую шляпу и умышленно измененную походку, проницательный взгляд жены распознал в этом переодетом человеке Лайонела, и, вспомнив о двери, соединяющей две комнаты, она сразу разгадала хитроумный план Ральфа. Замирая от страха, Сесилия быстро прошла мимо часового и оперлась на руку мужа с доверчивостью, которая открыла бы обман человеку, искушенному в светских обычаях, но часовой был простым крестьянином, лишь недавно сменившим цеп на ружье.

Не дав часовому времени на размышления, Ральф кивнул ему и со своей обычной стремительностью направился к двери. На улице все трое увидели другого часового, который расхаживал взад-вперед перед домом – мера предосторожности, сделавшая положение наших беглецов вдвойне затруднительным. Беря пример со своего проводника, Лайонел и его трепещущая супруга с хорошо разыгранным спокойствием подошли к часовому, но он оказался более бдительным, чем его товарищ, стороживший внутри здания. Загородив им дорогу ружьем, он, видимо, решил потребовать от них объяснения, куда они идут, и грубо сказал Ральфу:

– Что это значит, старик? Ты выходишь с целой оравой из комнаты арестованного! Один, два, три!.. Может быть, среди вас находится и наш английский красавчик, а еще двое остались там. Ну-ка, иди сюда, отец, объясни, что это с тобой за команда. Если хочешь знать, многие думают, что ты шпион Хау, хоть тебе и разрешили свободно ходить по всему лагерю. Попросту говоря, тебя недавно видели в дурной компании, и есть слух, что ты скоро засядешь за решетку точно так же, как и твой товарищ!

– Вы слышали, друзья? – спокойно улыбаясь, обратился к своим спутникам Ральф, вместо того чтобы ответить часовому. – Думаете ли вы, что среди приспешников короля можно найти таких верных людей, как этот часовой? Разве не засыпают рабы, как только тираны отвернутся, чтобы предаться мерзкому веселью? Вот что значит свобода! Ее священный дух живет в самом скромном ее ревнителе и наделяет простого солдата добродетелями капитана.

– Ну, что уж там! – ответил польщенный часовой, снова вскинув ружье на плечо. – Я думаю, что тебя не переспоришь. Мне понадобилось бы провести не менее двух лет в каком-нибудь из тех вон колледжей, чтобы разобраться в том, о чем ты говоришь. Но сдается мне, что в одном ты, может быть, и прав: что бедному, который любит свою родину и сражается за правое дело, так тяжело стоять на посту, всю ночь не смыкая глаз, то каково же полуголодному наемнику, который воюет за шесть пенсов в день. Проходи, проходи, отец, вас было одним человеком меньше, когда вы входили туда, но если тут что-нибудь и неладно, то часовой, что там внутри, не выпустил бы вас.

И часовой снова начал ходить взад и вперед, мурлыча себе под нос куплет из песенки «Янки-дуддл», очень довольный и собой и всем человечеством, за исключением врагов своей страны. Сказать, что это был не первый случай, когда самые чистые намерения были обмануты возвышенными речами о свободе, может быть, и рискованно, но мы твердо верим, что он был не последним, хотя наша память и не подсказывает нам сейчас примера, на который мы могли бы сослаться в подкрепление такой еретической мысли.

Ральф, видимо, не собирался ничего добавлять к тому, что требовалось необходимостью и отвечало моменту. Предоставленный самому себе, он, бормоча что-то под нос, с такой поспешностью пошел вперед, что нельзя было усомниться в его искреннем желании поскорее уйти подальше. Когда они завернули за угол и опасность осталась позади, он замедлил шаг и, дав возможность своим спутникам догнать себя, приблизился к Лайонелу, крепко сжал ему руку и голосом, прерывающимся от внутреннего ликования, прошептал:

– Теперь он пойман! Он уже больше не опасен! Да, да, он пойман, его стерегут три неподкупных честных патриота.

– О ком вы говорите? – спросил Лайонел. – Кто ваш пленник и какое преступление он совершил?

– Я говорю о том, кто только с виду человек, а в душе – тигр. Но теперь он пойман, – повторил старик с глухим смехом, сотрясавшим, казалось, все его существо. – Пойман, злобный пес, мерзкий пес! Пойман! И да будет угодно небу, чтобы он испил до дна свою чашу рабства!

– Старик, – твердым голосом сказал Лайонел, – вам ли не знать, что причины, заставившие меня последовать за вами, нельзя назвать недостойными честного человека. Подстрекаемый вами в страшную минуту, я забыл об обете, данном мною перед алтарем, – оберегать это чистое создание, которое стоит здесь рядом со мной. Но наваждение прошло. Если вы не выполните сейчас же обещания, которое вы несколько раз торжественно мне повторяли, мы с вами расстанемся навек.

Ликующая улыбка, придававшая неприятное выражение изможденному лицу Ральфа, исчезла, словно промелькнувшая тень, и он слушал Лайонела со спокойным и глубоким вниманием.

Но не успел старик ответить, как вмешалась Сесилия:

– О, не медли ни секунды! – закричала она, задыхаясь от страха. – Бежим, все равно куда, все равно как. Может быть, за нами уже послали погоню. Я сильна, дорогой Лайонел, и пойду за тобой хоть на край света, лишь бы ты повел меня.

– Лайонел Линкольн, я не обманул тебя, – сказал торжественным тоном старик. – Нас привело сюда само Провидение, и мы через несколько минут будем у цели. Пусть это нежное испуганное создание вернется в поселок, а ты сам следуй за мной!

– Я не сделаю ни шагу, – ответил Лайонел, еще крепче прижимая к себе Сесилию. – Мы здесь расстанемся с вами, если вы не выполните свои обещания.

– Иди с ним, иди, – покорно прильнув к Лайонелу, прошептала Сесилия. – Не спорь, это может тебя погубить. Разве я не сказала тебе, что пойду за тобой повсюду, Лайонел?

– Ну, так ведите же, – сказал Лайонел, делая Ральфу знак идти, – я еще раз вверяюсь вам; но не злоупотребляйте моим доверием. Помните: со мною мой ангел-хранитель и вы больше не ведете за собою безумца.

Лунный луч, упавший на бледное лицо старика, осветил его довольную улыбку. Он безмолвно повернулся и пошел вперед своей быстрой, неслышной походкой. Сесилия и Лайонел поспешили за ним. Они не очень далеко отошли от города – еще виднелись университетские постройки, у трактиров отчетливо слышался громкий смех загулявших солдат, доносилась мирная перекличка часовых, – когда старик подвел их к одинокой церкви, сумрачно высившейся в обманчивом свете луны. Указав на храм классической архитектуры, необычной для тех мест, Ральф сквозь зубы сказал:

– Хоть здесь Господь царит у себя, не подвергаясь поруганию!

Лайонел и Сесилия бросили быстрый взгляд на молчаливые стены и вслед за стариком прошли на кладбище через пролом в полуразрушенной бедной ограде. Тут Лайонел снова остановился.

– Дальше я не пойду, – сказал он и, сам того не замечая, стал твердой ногой на невысоком могильном холме, как бы подтверждая свои слова решительной позой. – Прошло время, когда я думал лишь о себе; теперь я должен заботиться о слабом создании, которому служу опорой.

– Не думай обо мне, дорогой Лайонел…

Но Сесилию перебил старик, который, сняв шляпу и подставив свои седые кудри мягким лучам луны, произнес дрожащим голосом:

– Ты уже все свершил! Ты достиг места, где погребен прах женщины, носившей тебя под сердцем. Безумный юноша, ты святотатственно попираешь ногами могилу своей матери!

Глава XXXII

 
Томится старость днем,
Не знает ночью сна.
Напрасно звать: вернись опять
Ко мне, моя весна.
 

Бернс

Молчание, наступившее после этого неожиданного заявления, напоминало холодное молчание мертвецов, покоившихся кругом. Лайонел в ужасе отступил на шаг; потом, по примеру старика, обнажил голову в благоговейном почтении к матери, чей смутный образ рисовался в его воображении подобно какому-то туманному сну, неясному воспоминанию младенческих лет. Через некоторое время Лайонел справился со своим волнением и, обратившись к Ральфу, произнес:

– Значит, вы привели меня сюда, чтобы рассказать мне о несчастиях моей семьи?

– Да, – приглушенным голосом ответил старик, и выражение мучительной боли на миг исказило его черты. – Здесь, именно здесь, на могиле твоей матери, ты должен выслушать эту повесть.

– Хорошо, пусть это будет здесь! – сказал Лайонел, и в глазах его вспыхнул дикий, полубезумный огонь, от которого кровь застыла в жилах Сесилии, с глубокой тревогой следившей за своим мужем. – Здесь, на этом священном месте, я вас выслушаю, и, если то, на что вы мне столько раз намекали, окажется правдой, тогда, клянусь, я буду мстить…

– Нет, нет, не слушай его! – вскричала Сесилия, схватив Лайонела за руку. – Не оставайся здесь! Ты не сможешь этого вынести!

– Я все могу вынести, лишь бы узнать правду!

– Ты слишком надеешься на свои силы, Лайонел! Думай сейчас лишь о своей безопасности. В другое, более счастливое время ты все узнаешь. Да, я, Сесилия, твоя жена, обещаю тебе открыть все…

– Ты?

– С тобой говорит внучка вдовы Джона Лечмира, и ты не можешь ослушаться ее, – сказал Ральф с улыбкой, которая только сильнее раздула пожар, бушевавший в груди Линкольна. – Уходи, твое место на свадебном пиру, а не на кладбище!

– Я сказал, что могу все вынести! – твердо ответил Лайонел. – Я сяду здесь, на этой скромной могильной плите, и выслушаю все, что вы мне расскажете, хотя бы легионы мятежников окружили меня, чтобы обречь на смерть.

– Как! И ты способен устоять против умоляющих глаз дорогой твоему сердцу женщины?

– Да, устою против всего, – страстно воскликнул юноша, – раз этого требует мой священный долг!

– Достойный ответ! И твоя награда близка. Но не гляди на эту сирену, а то твоя воля ослабеет.

– Это моя жена! – сказал Лайонел, ласково протягивая руку к испуганной Сесилии.

– А здесь твоя мать! – перебил его Ральф, показывая исхудалой рукой на могилу.

Лайонел опустился на разбитый надгробный камень и, завернувшись в плащ, оперся одной рукой о колено, а другой крепко сжал дрожащий подбородок, твердо решив не отступать от своего рокового намерения. При виде этого доказательства своей победы старик угрюмо улыбнулся и сел на такой же камень по другую сторону могилы, на которую оба смотрели с таким глубоким волнением.

Старик опустил голову на руки и, казалось, задумался, собираясь с мыслями. Во время этой короткой, но многозначительной паузы Лайонел почувствовал, что Сесилия села с ним рядом и, трепеща, прильнула к нему. Бледная, с откинутым капюшоном, она не сводила покорного, но встревоженного взгляда с лица своего мужа, на котором одно выражение быстро сменялось другим.

– Ты уже знаешь, Лайонел, – начал Ральф, медленно выпрямляясь, – что в прошлом веке твое семейство переселилось в колонии, чтобы найти там мир и справедливость и свободно исповедовать свою религию. Ты знаешь также – мы часто в бессонные ночи беседовали об этом под шум ветра и немолчный рокот океана, – что смерть поразила всех членов старшей ветви твоей семьи, которые остались жить в Англии среди роскоши и пороков королевского двора, и твой отец оказался их единственным наследником.

– Нет ни одной кумушки в Массачусетсе, которой бы не было это известно, – нетерпеливо прервал старика Лайонел.

– Но им неизвестно, что за много лет до того, как это богатство пришло к твоему отцу, кое-кто верил, что это неизбежно случится; им неизвестно также, насколько возвысился в глазах своих родственников осиротевший сын небогатого офицера, ожидающий наследства. Им неизвестно и то, что алчная Присцилла Лечмир, тетка твоего отца, готова была перевернуть небо и землю, лишь бы эти богатства и титулы, которыми она гордилась и хвастала, даже когда они принадлежали ее двоюродному дяде, достались ее потомкам.

– Но это было невозможно! Как женщина она не могла наследовать их, и у нее не было сына.

– Нет ничего невозможного для тех, чью душу гложет червь честолюбия. Тебе ли не знать, что после нее осталась внучка! А разве у внучки не было матери?

Лайонел не мог усомниться в истине этих горьких слов, ибо та, о ком шла речь, со стыдом спрятала голову на его груди, живо сознавая, как справедливо все, что говорит этот таинственный старик о ее покойной бабке.

– Упаси боже, чтобы я, христианин и дворянин, – гордо продолжал старик, – позволил себе хотя бы одним дурным словом запятнать ее светлую память. Мать девушки, что в страхе прильнула к тебе, Лайонел, была так же добродетельна, как она сама. И, прежде чем честолюбие опутало своими тенетами жалкую Присциллу, сердце ее дочери было отдано храброму и достойному англичанину, с которым она через несколько лет обвенчалась.

Услышав эту похвалу ее родителям, Сесилия снова открыла лицо лучам луны и, стоя на коленях рядом с Лайонелом, уже не со смущением, а с глубоким интересом ожидала, что последует дальше.

– Если намерения миссис Лечмир не осуществились, – спросил майор Линкольн, – каким образом они могли повлиять на судьбу моего отца?

– Слушай же! В ее доме жила другая девушка, еще более красивая, чем ее дочь, и как будто бы столь же чистая душой. Она была родственницей, крестницей и воспитанницей этой негодной женщины. Красота и мнимые добродетели девушки, которая казалась ангелом во плоти, привлекли твоего отца, и наперекор всем козням и интригам он обвенчался с ней еще раньше, чем получил долгожданное богатство и титул. А потом на свет появился ты, Лайонел, чтобы сделать милость судьбы вдвойне драгоценной.

– А затем?

– А затем твой отец поспешил в страну своих предков, чтобы потребовать то, что ему принадлежало по праву, и приготовиться принять там тебя и обожаемую Присциллу – ведь тогда были две Присциллы, а сейчас они обе спят вечным сном! Все живое в природе обретает покой могилы, кроме меня, – продолжал старик, подняв глаза к небу с выражением безысходной печали. – Я прожил столько лет после того, как юная кровь остыла в моих жилах, столько поколений исчезло на моих глазах с лица земли, а я все еще должен, как призрак, влачить свои дни среди людей! Но жизнь моя нужна, чтобы помочь великому делу, которое началось здесь и закончится только тогда, когда возродится весь континент.

Из уважения к этому взрыву чувств Лайонел некоторое время молчал, но затем, не удержавшись, сделал нетерпеливый жест, привлекший внимание старика, и тот продолжал:

– Твой отец провел два долгих, томительных года в Англии, доказывая свои права на наследство. Наконец он добился признания и поспешил вернуться домой. Но здесь некому было встретить его с радостью: его жены, его любящей Присциллы, подобной нежному цветку, который покоится у тебя на груди, уже не было в живых.

– Я знаю, – сказал глубоко взволнованный Лайонел, – она умерла!

– Но это не все, – ответил Ральф таким глухим голосом, что, казалось, он прозвучал из могилы, – она была бесчестна!

– Это ложь!

– Это правда!

– Это ложь! – повторил в бешенстве Лайонел. – Ложь более черная, чем все черные помыслы дьявола.

– Я говорю тебе, что это правда, юный безумец! Она умерла, произведя на свет плод своего позора. Когда Присцилла Лечмир встретила твоего разбитого горем отца и рассказала ему эту страшную повесть, он увидел в ее глазах торжество и заподозрил предательство. Подобно тебе, он призвал небеса в свидетели того, что твою мать оклеветали. Но некто, хорошо известный твоему отцу, при обстоятельствах, запрещающих даже думать об обмане, поклялся святым именем того, кто читает во всех сердцах, что все это истинная правда.

– А подлый соблазнитель… – вскричал Лайонел, невольно отодвигаясь от Сесилии. – Он еще жив? Дай мне возможность отомстить ему, старик, и я буду благословлять тебя за то, что ты рассказал мне эту проклятую историю.

– Лайонел, Лайонел, – мягко сказала ему жена, – и ты веришь ему?

– Верит ли он мне? – повторил Ральф и захохотал зловещим раскатистым смехом, словно даже мысль о недоверии казалась ему смешной. – Всему этому надо верить, и больше того!.. Еще раз Присцилла Лечмир пустила в ход всю свою хитрость, чтобы женить на своей дочери богатого баронета, но, когда он отказался стать ее сыном, она объединилась с адскими духами, чтобы погубить его. Честолюбие уступило место мстительности, и твой отец стал ее жертвой!.

– Дальше! – вскричал Лайонел, которого рассказ Ральфа так захватил, что он почти не мог дышать.

– Удар поразил твоего отца в самое сердце, и он обезумел. Но это длилось лишь краткое мгновение по сравнению с бесконечными годами, которые человек осужден влачить на земле. Однако преступники воспользовались его временным помешательством, и, когда его помраченное сознание вновь прояснилось, он увидел, что находится в сумасшедшем доме, где его продержали целых двадцать лет в обществе людей, потерявших человеческий облик. И всему этому виной низкие происки вдовы Джона Лечмира.

– Неужели это правда? Неужели? – воскликнул Лайонел, ломая в отчаянии руки. Он так резко вскочил на ноги, что невольно оттолкнул от себя, как ненужную игрушку, нежную подругу, все еще обнимавшую его. – Но где доказательства? Откуда тебе все это известно?

Снова на губах старика появилась спокойная, но скорбная улыбка, обычно освещавшая его изможденное лицо, когда он говорил о себе.

– Немногое остается сокрытым от того, кто познал истину за долгие годы жизни, – ответил он. – Впрочем, разве у меня нет тайных, неизвестных тебе способов узнавать то, что мне нужно? Вспомни обо всем, что я рассказал тебе во время наших частых свиданий; вспомни о том, что произошло у смертного ложа Присциллы Лечмир, и спроси себя сам: разве твой престарелый друг говорит неправду?

– Так открой мне все! Не пропусти ни малейшей подробности в твоем отвратительном рассказе! Открой мне все или же возьми свои слова обратно.

– Ты узнаешь все, о чем спрашиваешь, Лайонел Линкольн, и даже больше, – торжественно ответил Ральф, и в голосе его зазвучала какая-то могучая убедительная сила, – но ты должен поклясться в вечной ненависти к той стране, где законы позволяют обращаться с невинным человеком, никому не сделавшим зла, как с диким зверем!

– Я сделаю больше, в десять тысяч раз больше! Клянусь, я перейду на сторону мятежников…

– Лайонел, Лайонел! Что ты хочешь сделать! – прервала его пораженная в самое сердце Сесилия.

Но ее голос заглушили громкие крики, донесшиеся из городка и перекрывшие гул пьяной толпы. В то же мгновение послышался торопливый топот множества ног по мерзлой земле. Ральф, у которого был такой же чуткий слух, как и у робкой Сесилии, бесшумно поднялся с могильного камня и направился к дороге, а его спутники медленно последовали за ним: Лайонел – совершенно равнодушный ко всему происходящему вокруг, а Сесилия – вся трепеща от страха за мужа, презирающего опасность.

– Они заблуждаются, думая, что разыскивают своего врага, – сказал старик, властным жестом подняв руку и как бы приказывая слушать его, – но он поклялся стать под их знамена, и они радостно примут в свои ряды человека с таким именем и из такой семьи.

– Нет, нет, – вскричала Сесилия, – он не давал такого позорного обещания! Беги, Линкольн, пока ты еще свободен! Оставь меня! Я сама встречу наших преследователей – они не причинят зла женщине.

К счастью, эти слова Сесилии заставили Лайонела опомниться, и, обняв тонкий стан жены, он увлек ее за собой, на ходу сказав Ральфу:

– Старик, как только это дорогое мне существо будет в безопасности, я разберусь, говорил ли ты правду или лгал.

Но Ральф уже далеко опередил своих спутников: старика ничто не обременяло, а его железное здоровье, казалось, смеялось над разрушительным влиянием времени. Когда он повернул в поле, прилегающее к покинутому ими кладбищу, он сделал Лайонелу и Сесилии знак рукой, словно подзывая их к себе.