Текст книги "Возлюбленный враг"

На первый взгляд Гиллу Кортни не в чем было упрекнуть свою пятнадцатилетнюю жену. Она была привлекательна, богата и хорошо подготовлена к выполнению своих обязанностей. Но она держалась недопустимо независимо, и Гилл, привыкший, что женщины осмеливались заговорить со своими мужчинами только когда к ним обращались, испытывал острое смущение. В поместье Кортни он привез жену, как ему казалось, с триумфом.

Джинни, несмотря на крайнюю неприязнь к этому человеку с его непомерно раздутым мнением о собственной персоне, несмотря на растерянность, оттого что оказалась вдали от своего любимого острова Уайт, от моря, пыталась относиться к его семье по-дружески, быть открытой. Но очень скоро она поняла, что открытость и дружелюбие считались здесь признаком невоспитанности. Леди Кортни правила женской частью семьи железной рукой матриарха и от жены своего сына ожидала покорности и молчаливого подчинения. К ней, невестке, относились с меньшим уважением, чем к незамужним сестрам ее мужа, а Гилл, привыкший к женскому обожанию и заботе, из-за которых он, сам того не понимая, находился в тисках подчинения, не оказал ей поддержки.

Он был неуклюжим и неопытным любовником. Любовником? Сидя на камне, Джинни невесело рассмеялась. Если в его поспешном удовлетворении собственных нужд и были какие-то намеки на любовь, то она этого не заметила. Сопением и тошнотворным запахом пота сопровождалось его вторжение в ее еще не готовое тело и вызывало в ней омерзение. Иногда она молила Бога о том, чтобы зачать ребенка и на девять месяцев освободиться от этого ежевечернего насилия. Гилл никогда бы не подверг опасности своего наследника. И если бы она носила его ребенка, то ее положение в семье, безусловно, изменилось бы. Но чаще всего эта мысль вызывала у нее отвращение, и всякий раз она с облегчением воспринимала наступление месячных, несмотря на то, что ее бесплодие вызывало еще большую жестокость в обращении с нею родственников мужа. Но как же можно зачать ребенка в любви от человека, которого презираешь?

За весь год Гилл поцеловал ее, наверно, раз десять – небрежный жест, прежде чем задрать до талии ее ночную рубашку. Вскоре он перестал даже притворяться, что видит человека в женщине, тело которой он использовал, будто оно было не важнее ночного горшка. В детстве Джинни и Эдмунд иногда целовались, когда начинала играть кровь, но это был детский опыт, и они тщательно, испытывая чувство вины, хранили секреты своих растущих тел и бурлящих чувств.

Но когда Алекс Маршалл поцеловал ее, произошло нечто такое, что не имело отношения к ее опыту. Ее тело откликнулось против ее воли, каждый нерв, казалось, напрягся в ожидании то ли боли, то ли радости. Нет, это действительно была радость. Но что знала она об этом человеке, кроме того, что удалось вытянуть из Питера и понять самой? Человек неимоверной целеустремленности, твердый и решительный. Что же произошло с ним, что заставило его поступиться своими принципами и общаться с пленницей и врагом, чьи убеждения ненавистны ему?

Джинни сидела на камне, размышляя, а сумерки тем временем перелились в темную ночь, и теперь она могла лишь слышать, как море накатывается на песок и отступает с влажным всплеском. Облака закрыли диск Луны, достигшей трех четвертей, и звезды.

В усиливающемся ветре она ощущала приближающуюся летнюю грозу, слышала ее в грохоте волн, бьющихся об Игольчатые скалы. Солдатам полковника придется пережить неприятные минуты в палатках.

В небе сверкнула молния, и Джинни машинально стала считать секунды до раската грома. Гроза бушевала примерно в пяти милях. Пора было возвращаться домой. Полковник и его офицеры, наверно, обеспечили себя едой в отсутствие повара, а ее аппетит удовлетворят яблоко и кусок сыра.

Направляясь по мягкому песку к крутому подъему, Джинни взглянула вверх. Вся верхушка скалы была залита светом мерцающих факелов. Сидя у моря, Джинни так погрузилась в свои переживания, что даже и не подумала посмотреть в сторону дома. Неужели они нашли Эдмунда и Питера? Ее сердце болезненно забилось, пот выступил на лбу, когда она, спотыкаясь, скользя, карабкалась по тропке, в панике растеряв все свое умение.

Путь наверх занял десять минут, и, добравшись до вершины, Джинни снова вспомнила об осторожности. Она не хотела привлекать внимание к тропе, так хорошо скрытой от чужих глаз. Джинни цеплялась за низкорослый кустарник под выступом, пока не убедилась, что вблизи нет огней. Потом вскарабкалась на пружинистый мох и растянулась на нем на животе, замерев на секунду. Из сада до нее доносились голоса, но вблизи все было тихо. Она поднялась и, низко пригнувшись, побежала по продуваемому ветрами мысу, как раз в тот момент, когда первые капли дождя возвестили о начале грозы.

Приближаясь к конюшне, Джинни замедлила шаг, отряхнула юбки и не спеша направилась к открытой двери в кухню, выделявшуюся в свете масляных ламп. Двор почему-то был пуст. Солдаты, очевидно, были заняты какой-то странной ночной подготовкой по приказу полковника. Может, это происходило каждую ночь – какие-то ритуальные учения? Питер говорил, что Алекс Маршалл – блестящий командир, знающий, как поддержать боевой дух и сохранить свои войска в отличном состоянии.

В кухне тоже никого не оказалось, но остатки хлеба, масла и сыра на столе свидетельствовали о том, что здесь ужинали. Джинни взяла из корзины яблоко и грушу, отрезала кусок сыра и тихо проскользнула вверх по лестнице к своей комнате. Дверь в нее была распахнута. Но Джинни точно помнила, что закрывала ее, уходя из дома! Она сделала это по привычке, но и заявляя свое право хотя бы на эту часть дома, занятого чужаками.

Заперев за собой дверь, Джинни вздохнула с облегчением. Все-таки она была в собственной комнате, среди своих вещей, знакомых ей с детства; в комнате, дававшей ей уединение и защиту от всего, что происходило за ее порогом. Комната всегда была ее пристанищем, где она могла выплеснуть свое возмущение из-за несправедливых ограничений, выплакать горе и обиду после наказания, нарисовать в воображении волшебную страну, чьи очертания и порядки можно было менять по своему усмотрению, как подсказывала ее фантазия; где она могла с восхитительной таинственностью размышлять о том, как устроено ее тело.

Молния, сверкнувшая над морем, на мгновение осветила комнату, и немедленно последовал раскат грома. Гроза бушевала прямо над головой, полил дождь, и Джинни подбежала к окну, чтобы закрыть его. Инстинктивно она помолилась за тех, кто находился сейчас в море. Дитя моря, она относилась к воде с огромным уважением, свойственным человеку, хорошо знакомому с коварством морской стихии.

Громкие мужские голоса внезапно разнеслись по дому, и, сама не зная, зачем она это делает, Джинни сбросила с себя одежду, свалив ее небрежной кучкой у окна, натянула ночную рубашку и прыгнула в кровать, не придавая значения тому, что не расчесала волосы, не вымыла руки и не привела в порядок ногти, под которые забились грязь и песок после лазания по горной тропе. Скорый ужин так и остался лежать на подоконнике нетронутым.

Сапоги прогремели по лестнице, вдоль коридора и остановились у ее двери. Ручка повернулась и встретила сопротивление железного ключа. Раздался несмелый стук, и незнакомый голос спросил: «Госпожа Кортни?»

Джинни уставилась в темноту, раздумывая, следует ли ей отозваться или притвориться спящей. «Спящей», – решила она. Тогда меньше придется объяснять, а сейчас она нуждалась в уединении и покое. Покой и уединение помогли бы ей прийти в себя и прогнать прочь мысли об Алексе Маршалле. Она сумела бы сосредоточиться на планах побега и думала бы о спокойном будущем, оставив все нынешние потрясения позади.

Она промолчала и услышала, как шаги удаляются по коридору. Где-то в саду прозвучал горн, сигналя, видимо, о завершении учений. В замке наступила странная тишина. Не тишина пустого дома, к которой она привыкла, а настороженная тишина, возникающая, когда большая группа людей затихает в ожидании. В ожидании чего? Сердце Джинни забилось, и только мысль, что дверь заперта, утешала ее. Она лежала, чувствуя утомление, которое было не просто усталостью, оно не давало забыться сном.

Внизу, в столовой, Алекс Маршалл выслушал своего адъютанта, юного Дикона Молфри, который доложил, что скорее всего госпожа Кортни находится у себя в комнате и спит. Полковник выслушал двадцатилетнего лейтенанта с непроницаемым выражением лица, в ответ лишь кивнул и отпустил его. Алекс чувствовал себя глупо. Исчезновение Вирджинии породило в нем непонятный страх, который каким-то образом затмил весь его здравый смысл. Он сделал ее пленницей, поддавшись странной прихоти, раздраженный ее резкостью, холодными насмешками и бесстрашием, с которым она бросала ему вызов. Но была и другая причина. Его побудило на этот шаг восхищение ею, абсолютная уверенность в том, что она не похожа ни на одну из женщин, которых он встречал. Алекс чувствовал, что просто не может выставить за порог одинокую женщину – беззащитную и отважную одновременно. И он взял на себя ответственность за Вирджинию Кортни, тем самым обнаружив в себе еще нечто – тоску, которую он, солдат, преданный цели и принципам, никогда не впускал в свою жизнь. Он был столь же опытен в жизненных вопросах и в желаниях тела, как и любой из его круга, давая себе волю, как только представлялась возможность, но он всегда мог контролировать потребности плоти, обходиться без женщины столько, сколько было необходимо. Сейчас же, всего за несколько коротких часов, он утратил всякую осторожность, все здравомыслие. Его воля была почти сломлена молодой женщиной, чей язык был, как жало пчелы. Врагом, который и насмехался над ним, и боролся с собой, но все же уступал такому же огню, который пожирал и его.

Он стоял у окна, уставившись на струи дождя, вслушиваясь в завывание ветра, чувствуя его свистящее дыхание через щели в оконной раме. Его люди обыскали дом и поместье, но не нашли ее. Значит, она нарушила приказ. Она находится под опекой представителя парламента. Поэтому он должен поступить соответственно. Только тогда он сможет исправить свою ошибку и доказать и себе, и своим подчиненным, что поспешный поиск этой ночью был вызван серьезными военными причинами и не имел никакого отношения к желанию измученного будущего любовника найти непослушную будущую любовницу.

Алекс решительно прошел к двери.

– Дикон?

Лейтенант немедленно появился.

– Распорядитесь расставить часовых у всех выходов из дома. Отныне госпоже Кортни не разрешается покидать дом с заката до рассвета. Если она попытается нарушить запрет, ее следует привести ко мне.

Дикон отдал честь и отправился выполнять поручение. Полковник не тот человек, который терпел бы нарушение устава, и если хозяйка дома пренебрегла его приказом, она так же будет отвечать за последствия, как и любой другой его подчиненный.

В конце концов, Алекс сам направился наверх. Дом уже затих, солдаты и офицеры отпущены отдыхать. У двери Вирджинии он остановился. Почему он так уверен, что она не спит? «Она имеет право узнать о комендантском часе, – решил он. – В противном случае завтра она может оказаться в неловком положении». Он тихо постучал в дверь.

– Вирджиния, я должен поговорить с вами.

Джинни слышала тихий голос, аккуратный стук и поняла, что ждала именно этого. Ее голос задрожал, когда она произнесла в ответ:

– Что вы хотите мне сказать, полковник?

– Отворите, – ответил он. – Я не хотел бы разбудить весь дом своим криком через массивную дверь.

Джинни соскользнула с кровати, глубоко уверенная в неизбежности того, что должно произойти, и надела халат, прежде чем повернуть железный ключ в двери.

Маршалл шагнул в комнату. Он намеревался сделать свое сообщение на пороге – разве нет? – но вдруг осознал, что тихо закрывает за собой дверь. Джинни испуганно отступила, а в глазах ее была та же мука, что и в его. Может, именно поэтому ей стало страшно. Алекс и сам боялся.

– Где вы были? Мои люди всюду искали вас.

– Меня! – Джинни с облегчением ухватилась за эти слова. – А я решила, полковник, судя по бурной деятельности, что вы обнаружили засаду кавалеров под кустом крыжовника.

Алекс чиркнул кремнем о трутницу и зажег свечу на каминной полке.

– У вас песок между пальцами ног, – заметил он, и она вспомнила его слова, сказанные в молочной, что если он не будет ссориться с ней, то ей будет трудно воевать в одиночку. – Очень красивые пальчики, – продолжил он, зачем-то нахмурившись, – несмотря на то, что грязные.

– Я была на берегу. – Однако что за разговор? Она оправдывается или отвечает на вопрос человека, пленницей которого стала?

– Берег не входит в пределы имения, Вирджиния. Вы нарушили данное вами обязательство.

– Я не подумала об этом в таком смысле. Пляж и пещера всегда были моими. Я плаваю по заливу с тех пор, как научилась ходить. – Еще не договорив, Джинни спохватилась, как много эти слова могли раскрыть ему. Она сказала этому человеку, что плавает по морю. Он очень легко поймет, каков наиболее вероятный путь для ее бегства.

Но вопреки ее мыслям Алекс подошел к ней и взял за руки.

– Что еще ты умеешь, моя неукротимая маленькая мегера с запачканными песком пальчиками, кроме борьбы с захватчиком и с морем?

Перед Джинни пронеслась вся ее жизнь, лишенная страсти, жизнь, в которой есть место только выполнению долга. Стоит ей сказать лишь слово, и этот человек оставит ее, оставит жить этой жизнью, и, когда все утрясется, она так и не узнает радости. Да, в стране раскол, но почему она должна связывать себя правилами, которые никогда не были нормой при дворе до гражданской войны? Она выполнила свой долг, вышла замуж по выбору отца, жила среди враждебно относившихся к ней родственников мужа – сделала все, что в ее силах, правда, наследника не родила. Почему она не может всего один раз дать разуму и телу ту свободу, к которой они стремятся? Все привычные правила и нормы общества остались в прошлом. Она ведь не девственница, и кто сможет узнать, кроме них двоих, что Джинни Кортни и Алекс Маршалл в какое-то сумасшедшее мгновение наслаждались друг другом?

И пока она думала, что у нее есть выбор, его руки скользнули вдоль ее спины, и ее кожа запылала под ними. Жесткие рамки отваги, поддерживавшие в ней враждебность, растаяли под натиском обжигающей ясности – абсолютной уверенности в том, что она хочет этого, что если сейчас она откажется, то никогда в жизни у нее такого шанса не будет.

– Ах, милая Джинни, – прошептал он у ее волос. – Это глупо, но я помешался, я околдован. Скажи мне, что и с тобой это происходит.

– Да, со мной происходит то же самое.

Его язык нежно касался ее губ, проник в уголки рта, ощущая его свежесть.

– Не могу понять, почему ты пахнешь медом, а не уксусом.

Он хмыкнул, а руки скользнули, обхватив ее ягодицы. Джинни задрожала от такой шокирующей вольности. Только Гилл касался ее там и лишь для того, чтобы подвинуть ее так, чтобы ему было удобно, или когда обхватывал ее жесткими пальцами, изливая в нее свое семя. Но Алекс касался ее совсем по-иному – с голодной страстью, которая признавала и ее право испытывать наслаждение.

Алекс приподнял ее, двигаясь к кровати. Глаза Джинни были закрыты, она погрузилась в океан ощущений. Рассудок больше не контролировал действия, и тело казалось текучим, как ртуть. Она упала спиной на кровать, и Алекс вместе с ней, так и не отрываясь от ее губ, а руки в это время нетерпеливо касались ее груди, приподнимая ноющие соски тыльной стороной ладони. Джинни застонала, выгнув тело, прикрытое лишь тонкой тканью, прижимаясь к телу солдата и ощущая его сквозь кожу и полотно одежды. Ее руки, казалось, сами знали, что делать и чего касаться, расстегивая его рубашку, пугаясь в завитках волос на его груди, скользя по мускулистой спине и дальше, за ремень его кожаных бриджей.

Алекс поднял голову, глядя на нее так, словно видит ее в первый раз, – эти покрасневшие губы, припухшие от его поцелуев, раскинутые в чувственной неге руки и ноги, дерзкие соски, манившие его сквозь ткань ночной рубашки. Страсть и желание наполнили ее глаза, в которых, казалось, отражалась вся ее душа. Это приглашение было одновременно и предложением, и приказом. Как он мог устоять? Его рот снова припал к ее губам.

Она отдалась во власть его рук, которые то крепко сжимали ее, то нежно гладили. Он оторвался от ее рта только на мгновение, чтобы отбросить в сторону халат, приподняв ее и стягивая с нее ночную рубашку. Когда она задрожала от своей наготы, он стал шептать ей ласковые слова, гладя и успокаивая ее, говоря, как прекрасно ее тело, как прозрачна ее кожа. Никогда раньше она не представала нагой перед мужчиной; Гилл предпочитал для своих утех полную темноту. Но восторженная похвала сделала ее смелой и гордой; она чувствовала себя действительно прекрасной, как говорил ее возлюбленный. Когда его руки раздвинули ее бедра, она взмолилась о нежности и понимании, зашептала о том, что никогда не знала любви, только грубое обладание, и зеленовато-карие глаза на мгновение встретились с ее глазами, горя огнем обещания. Она лежала, наблюдая, как он раздевается, обнажая покрытое шрамами тело солдата, мускулистое и жилистое. Один белый шрам рассекал бедро, другой протянулся через всю грудь. Он вернулся к ней, успокаивая ее руками и ртом, пока ее тело не перестало дрожать от панического страха, от возможной боли и безудержного желания. И паника ушла, воспоминания о боли затмились под его руками, остались только неистовое желание и взрыв беспредельной радости.

Когда он ушел, для нее это было слишком рано, но беспощадная реальность уже стирала мягкие очертания мечты. Возлюбленный опять стал солдатом, командиром отряда, и не мог допустить, чтобы его обнаружили в спальне пленницы. Перед уходом он, целуя ее и принося извинения, не забыл сказать о комендантском часе, и смысл этих слов вновь напомнил о том, что их разделяло.

При свете свечи, колеблющемся на фоне бушевавшей грозы за окном, Джинни пыталась успокоить бурю, кипевшую внутри нее самой, погасить огонь, превратившийся на какое-то волшебное мгновение из искры в яркое пламя. Чем бы ни было случившееся – любовью или вожделением, – нельзя позволить, чтобы это помешало ее будущему, в котором нет места полковнику «круглоголовых». С самого начала этого безумия она знала, что оно может быть только прекрасным мгновением, последним шансом, одним-единственным, который представился за всю ее жизнь, состоящую только из долга. Она должна покинуть остров завтра, вместе с Эдмундом и Питером, вновь надеть оковы долга и верности и хранить великолепное безумие этой ночи в самых сокровенных тайниках своей души.

У Джинни совсем пропало желание спать, и она сидела у окна, наблюдая, как затихает гроза и первые слабые проблески облачного рассвета превращают ночную тьму в серый день. Звук горна настойчиво пронзил тишину, и дом ожил. Послышались торопливые шаги, резкие приказы, всплески раздражения. Она услышала голос Алекса, сдержанный, но властный. Она поняла, что солдатам в саду пришлось пережить неприятные минуты, когда хлынувший дождь потоками обрушился на хлипкие палатки. Ветер бесновался, вырывая колья, так что ленивым и неопытным пришлось столкнуться с последствиями бури: их легкие укрытия были сметены порывами ветра. В лагере царил хаос, и Джинни прислушивалась к внезапной тишине в доме, когда весь отряд во главе с полковником кинулся наводить порядок.

Значит, судьба сыграла ей на руку. Дом опустел, полковник и его подчиненные ушли в сад, а полный прилив в заливе Алум начнется в восемь часов. Джинни поспешно оделась и покинула комнату. Она сразу направилась в кладовую, где замерла на мгновение, пока тишина проникала в каждую ее клеточку, пока уши пытались различить малейший шорох. Ничего… кроме голосов, раздававшихся в саду.

Через двадцать минут была готова примочка из трав и чистого спирта, которая убережет рану Эдмунда от заражения и поможет быстрее затянуться. Это была та область домашнего хозяйства, в которой Джинни преуспела именно потому, что интересовалась ею. Вряд ли были известные или малоизвестные недуги, которые Джинни не сумела бы вылечить. В детстве она много времени проводила за сбором разных трав вместе с пожилыми женщинами острова и обучалась искусству врачевания.

Джинни положила примочку в корзинку вместе с хорошим запасом свежих повязок и, накрыв все это клетчатой салфеткой, крадучись пробралась в столовую. Панель в стене приоткрылась, когда она налезла на нужную половицу. Войдя внутрь, она закрыла панель – опытные пальцы без труда нашли замок. Джинни вспомнила историю о том, как ее дед вызвал мастеров из Лондона, чтобы те сотворили этот чудо-замок. Со времен Реформации Генриха VII, когда католические священники находили убежища в потайных ходах и комнатах домов своих сторонников, большинство новых особняков знати имели такие же укрытия. Отец ее отца, обожавший всякие механические изобретения, соорудил собственное укрытие, используя все известные в то время новинки. Джон Редферн, в свою очередь, содержал механизм в хорошем состоянии, но при его жизни потайная комната и проход использовались лишь в играх его дочери-сорвиголовы и ее столь же озорного кузена.

Десять небольших ступеней вели в каменную комнату, и Джинни тихо свистнула, предупреждая беглецов о том, что опасаться нечего.

– Ты что, пришла через дом? – спросил Эдмунд. Он, еще не окрепший, был уже на ногах, и цвет лица лучше, хотя, как и у Питера, кожа бледная после многих дней, проведенных без свежего воздуха и света.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Джинни, ставя корзину. Она быстро объяснила свой план, уговорив все же Эдмунда снова лечь, и быстро прикладывала примочку к ране, не такой уже красной и распухшей. Она сменила повязку, довольно кивая. – Сукровицы нет, Эдмунд. Если ты сумеешь не намочить повязку, перебираясь на ту сторону, тогда ее можно будет не менять несколько дней.

– А как я, владея одной рукой, одолею тропу на скале, Джинни?

– Как и раньше, на спине. – Она сделала подвязку из салфетки, закрепив руку у груди. – Ты пойдешь между нами, но не пытайся двигать этой рукой.

– Ты всегда слишком любила командовать, – проворчал Эдмунд, хотя глаза его уже загорелись, предвкушая деятельность и свободу.

– Конечно. – Джинни улыбнулась, несмотря на усталость и отчаяние, в котором не могла признаться даже себе самой. – И на этот раз, друг мой, ты подчинишься.

Эдмунд дернул ее за одну из кос.

– Подчинюсь, генерал, потому что вынужден. Но когда все это закончится, мы поменяемся ролями, не так ли?

Она улыбнулась. Что могла она ответить на вопрос, относящийся к их уже решенному будущему?

– Пошли, я выйду первой и осмотрюсь. Мое присутствие на вершине скалы не потребует особых объяснений, если меня кто-нибудь заметит.

Они шли за ней по ступеням, на которых сейчас она не испытывала страха. Разве можно сравнить выдумки о привидениях с реальностью топора палача, кучами соломы, залитой кровью отрубленных голов? Такова будет их судьба. Иной не может быть, если их обнаружат, разве что петля в тюрьме Уинчестера.

Она слегка приоткрыла тяжелую каменную дверь у подножия лестницы, прислушалась и уловила лишь голоса, доносящиеся издалека. Ведь не будут же они охранять скалы или следить за глухой стороной дома, смотревшей на неприветливое море! Полоса пружинистого мха стлалась к краю скалы, здесь не за что было укрыться, поэтому надо быстро пересечь это место. И никого не было видно, ни одного патрулирующего солдата с пикой или мушкетом.

– Если дело предстоит сделать, значит, его нужно делать быстро. – Джинни улыбнулась. Она обернулась через плечо, и Эдмунд снова дернул ее за косу.

– Джинни всегда больше слушала нашего учителя, чем я, Питер. – Это говорил уже не раненый кавалер, а здоровый мужчина, вовсе не ослабленный потерей крови и пребыванием взаперти, человек, не боящийся спуститься по крутой горной тропе, по скользкому песку навстречу неизвестному, полному борьбы и тревог будущему.

Она почувствовала его решимость, которая обнадежила и ее.

– Ты побежишь. Мы не можем помочь тебе, пока не доберемся до тропы.

– Я это знаю. У меня хватит сил.

И Джинни побежала, низко пригибаясь, будто могла стать невидимой на этом продуваемом ветрами выступе. Она не оборачивалась на двух мужчин, зная, что не может замедлить бег. Она была зайцем, они – гончими и должны выдержать ее темп, А потом они укроются под навесом скалы и передохнут.

Тропа была различима только привычному глазу. Непосвященные видели лишь море, протянувшееся до горизонта, в котором возвышались Игольчатые скалы. Джинни остановилась на мгновение, чтобы скинуть сандалии, которые она заткнула за пояс, и подоткнуть юбку. Ее ноги оголились до колен. Она соскользнула со скалы, ногами нащупывая опору в песке, и ухватилась за ветку куста левой рукой, чтобы встать потверже. Затем протянула правую руку Эдмунду, который внезапно осел, но уперся в ее ноги. Джинни сползла вниз на четвереньках, давая возможность Эдмунду соскользнуть вниз на несколько футов, чтобы Питер мог начать спуск.

Лицо Эдмунда покрылось испариной от боли и напряжения, он тяжело задышал. На Питере тоже сказались дни ужасающего бездействия.

Можно было передохнуть несколько мгновений, и Джинни встала боком на тропе, прислушиваясь, не поднялся ли переполох, если их успели заметить. Но все было тихо, только чайки кричали над морем.

– Ты справишься и с одной рукой, Эдмунд, – снова прошептала Джинни с дразнящей улыбкой, пытаясь вселить в него уверенность. – На этот раз можно не бояться вернуться домой в порванных штанах.

– Может, и так, только у меня нет ни малейшего желания выставлять напоказ исцарапанный и едва прикрытый зад, – возразил он. – Не бойся, я справлюсь, когда ты наконец сдвинешься с места.

Джинни заскользила вниз на спине, одной рукой держась за лодыжку Эдмунда, чтобы уменьшить стремительность его спуска, а Питер старался сверху защитить его раненую руку. Когда они наконец спустились к пещере, лицо Эдмунда приобрело устрашающий пергаментный оттенок, глаза, сверкавшие решимостью, сейчас, после первой победы, потускнели. Джинни нащупала его запястье, чтобы проверить пульс, – он был частым, но не внушал опасений.

– Тебе нужно передохнуть в пещере, пока мы с Питером будем спускать шлюпку.

В пещере под скалой было прохладно и сыро. Лодка, стоявшая на тележке с колесами, безмолвно обещала близкое спасение. Эдмунд опустился на землю и прислонился спиной к камню.

– Помоги мне, – обратилась Джинни к Питеру. – Я могу сделать это и сама, но вдвоем быстрее.

Питер послушно следовал ее указаниям, помогая развернуть тележку так, чтобы нос шлюпки был обращен к морю. Они побежали к воде, волоча шлюпку за собой, и у берега вновь развернули ее, вытолкнув и шлюпку и тележку на мелководье, кормой вперед.

– Оттащишь тележку обратно в пещеру и приведешь Эдмунда. – Приказ был лаконичным, и Питер не стал медлить с его выполнением, потому что Вирджиния Кортни знала что делает. Зайдя по колено в воду, она отвязала шлюпку и столкнула ее в воду, а Питер выдернул тележку. Потом Джинни, держась за фалинь, бросила свои сандалии в шлюпку.

Питер подтащил тележку к пещере, завез ее внутрь и помог Эдмунду встать.

– Она всегда была такой, – сказал Эдмунд, охнув от усилия. – Не было дерева, на которое Джинни не могла бы взобраться, и скалы, куда бы она не могла вскарабкаться.

Питер мрачно улыбнулся, поддерживая раненого за талию.

– Что касается плавания по морю, друг мой, я рад передать бразды правления в руки того, кто в этом разбирается. Сам я море не люблю.

Алекс, наведя порядок в саду, обыскивал дом. Джинни снова исчезла, и на этот раз он должен найти ее сам. Он жаждал увидеть ее, изнывал от желания прошептать ей на ухо свое восхищение родинкой на внутренней стороне бедра, синяком, как зрелая слива, на ноге. Откуда он у нее – может, ушиблась, открывая дверь сарая или молочной, когда обе руки были заняты? Ему хотелось знать это.

Она, конечно, на берегу. Она сказала ему прошлой ночью, что это ее любимое место. Алекс не спеша прошел к краю скалы, скрывая свое нетерпение за неторопливой, властной походкой. На полпути к заливу Алум, стоя на единственной тропе, которая была ему известна, он увидел Джинни. Она тянула на тележке шлюпку к воде и была не одна. Алекс кинулся бежать, снова запаниковав, как и накануне вечером, когда поднял всех на ноги. Теперь, когда он нашел ее, он не может потерять ее, каким бы предательским делом ни занималась эта роялистка. А с ней, действительно, были какие-то роялисты, судя по длинным волосам и широкому поясу мужчины, помогавшего ей. Алекс увидел, как Джинни столкнула шлюпку в воду уверенным движением человека, хорошо знакомого с морем; он видел, как мужчина бежал по берегу с тележкой, затем исчез. Сапоги Алекса загрохотали по тропе. Хорошо, что на нем нет тяжелых доспехов и он может быстро идти. Длинная широкая тропа сбегала к берегу по диагонали, и, спустившись, Алекс оказался скрытым каменным выступом у кромки воды, сразу у входа в пещеру.

Он увидел, как мужчина вновь появился, уже вместе с другим мужчиной, рука которого была на перевязи, и он спотыкался, будто силы его были совсем на исходе. Джинни держала шлюпку на мелководье, стоя по колено в воде, а когда мужчины приблизились, она снова вытянула ее на берег. Он услышал ее голос, четко разносившийся в морском воздухе.

– Вам нужно снять сапоги, если не хотите промочить ноги.

Они сняли сапоги, Джинни бросила их в шлюпку и протянула руку, помогая им перелезть через борт.

Она ведь не отправится с ними? После того, что было прошлой ночью. Но он увидел, как Джинни подтянулась, перевалилась через корму и подняла парус, стоявший перпендикулярно мачте. Она удерживала шлюпку на ветру, пока раненый, следуя ее указаниям, вставлял рулевое весло в гнездо и закреплял уключину.

Алекс бросился бежать по песку, и в этот момент мужчина встал, раскачивая утлое суденышко. В руке его был кремневый пистолет.

Джинни увидела Алекса через секунду после Питера, в руках которого появился пистолет.

– Не смей! – Она ударила Питера по запястью, вложив в удар всю свою силу. – Он безоружен, Питер!

На мгновение все замерли. Шлюпка удерживалась на ветру тонкой смуглой рукой, парус бесполезно бился в ожидании, пока его развернут по ветру; безоружный человек стоял на берегу; двое мужчин оставались в лодке – один сгорбился у мачты, не в силах двинуться с места, другой держал пистолет. Рука его дрогнула и разжалась.

Алекс подошел к кромке воды, волны бились почти у его ног.