Текст книги "Доводы рассудка"

Джейн Остин
Доводы рассудка

Jane Austen

«Persuasion»

© перевод с английского Е. Суриц

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Глава I

Сэр Уолтер Эллиот из Киллинч-холла в Сомерсете был не такой человек, чтобы собственного удовольствия ради брать в руки другую какую-нибудь книгу, кроме «Книги баронетов». В ней искал он занятий в час досуга и рассеяния в час печали; в ней рассматривал он немногие из древних уцелевших грамот, возносясь духом от восторга и почтения; в ней пропускал он бессчетные почти имена выскочек минувшего века с жалостью и презреньем, легко уводившими его помыслы от обременительных мирских забот; и в ней же, когда уж не помогали все прочие страницы, всегда он мог с живым интересом прочесть собственную историю; на этом месте и открывался обыкновенно любимый том:

«Эллиот из Киллинч-холла.

Уолтер Эллиот, рожденный марта 1 дня 1760 года, сочетался браком июля 5 дня 1784 года с Элизабет, дочерью Джеймса Стивенсона, поместье Саут-парк, что в Глостерском графстве. От каковой супруги (скончавшейся в 1800 году) произвел он на свет Элизабет, рожденную июня 1 дня 1785 года; Энн, рожденную августа 9 дня 1787 года; мертворожденного сына, ноября 5 дня 1789 года; Мэри, рожденную ноября 20 дня 1791 года».

В таком точно виде вышло некогда сие введение из рук печатника; однако сэр Уолтер усовершенствовал его, добавив для собственного сведения и для сведения потомков после года рождения Мэри следующие слова: «Сочеталась браком декабря 16 дня 1810 года с Чарлзом, сыном и наследником Чарлза Мазгроува, поместье Апперкросс, что в Сомерсетском графстве», и присовокупив день и месяц к тому году, когда лишился он супруги.

Далее, как водится, следовала история восхождения древнего и славного семейства; как впервые обосновалось оно в Чешире; как затем обнаружилось в Дагдэйле, подарив округу нескольких шерифов и представителей в трех парламентах кряду, как выказывали сыны его верность короне и обрели баронетское достоинство в первый год правления Карла Второго [Карл Второй (1630–1685) – король Англии с 1660 г., из династии Стюартов – Здесь и далее примеч. ред.] – с перечислением всех Элизабет и Мэри, которых брали они себе в жены; всё это составляло целых две страницы в осьмушку и заключалось гербом и девизом: «Главное поместье Киллинч-холл», после чего, уже снова рукою сэра Уолтера, было начертано: «Предполагаемый наследник Уильям Уолтер Эллиот, правнук второго сына Уолтера».

Тщеславие составляло главную черту в натуре сэра Уолтера. Тщеславился он своими качествами и положением. В молодости он был до чрезвычайности хорош собой; и в пятьдесят четыре года черты его еще сохраняли привлекательность. Редко какая красавица так печется о своей свежести, как заботился о ней сэр Уолтер, и едва ли камердинер новоиспеченного лорда может более восхищаться своим положением в обществе. Выше дара красоты ставил сэр Уолтер единственно благословение баронетства; а счастливо сочетая оба эти преимущества, и был он постоянным предметом собственного искреннего преклонения и преданности.

Благообразие его и титул вполне, однако, стоили такой признательности, ибо не иначе как благодаря им и обзавелся он супругой, с которой решительно не мог бы состязаться прочими своими качествами.

Леди Эллиот была в самом деле женщина необыкновенная по уму и сердцу; ее поступки и сужденья, кроме разве юной ветрености, превратившей ее однажды в леди Эллиот, никогда потом не нуждались в оправданиях. Она скрывала, ублажала и умеряла его слабости и пестовала то, что находила в нем достойного, целых семнадцать лет; и хотя самое ее нельзя было назвать счастливейшей женщиной, домашние заботы, дети и обязанности дружбы привязывали ее к жизни, и потому ей жаль было с нею расстаться, когда пришлось их оставить. Нелегко матери завещать в наследство трех дочерей, из которых старшим шестнадцать и четырнадцать лет; подлинное наказание передавать их руководству и попечениям глупого, суетного родителя. Но была у нее подруга, умная и достойная женщина, по нежной к ней любви поселившаяся в деревне Киллинч; и на нее и полагала все надежды леди Эллиот, зная, что советом и добротою та поможет дочерям исполнить последние ее горькие наставления.

Подруга эта и сэр Уолтер, однако, не сочетались браком, обманывая все ожидания знакомцев. Тринадцать лет минули со дня кончины леди Эллиот, а они все оставались душевные друзья и близкие соседи; и она по-прежнему была вдова, а он вдовец.

То, что леди Рассел, при ее степенных летах и характере, и к тому же со средствами, не спешила связать себя новыми узами, не нуждается в оправданиях перед публикой, ибо женщина почему-то вызывает ее недовольство не тогда, когда воздерживается от повторного брака, а совершенно даже напротив. Упорное же вдовство сэра Уолтера, кажется, потребует объяснений. Да будет, однако, известно, что сэр Уолтер, преданный отец (после нескольких тайных разочарований, связанных с весьма необдуманными ходатайствами), гордился тем, что не женится ради милых своих дочерей. Ради одной дочери, самой старшей, он и в самом деле готов был отказаться положительно от всего, чего только самому бы ему не очень хотелось. В шестнадцать лет Элизабет наследовала, сколько возможно, все права и влияние своей матери; а коль скоро была она хороша собой и вся в него, то он всегда к ней и прислушивался и они жили душа в душу. Двух других дочерей он куда менее жаловал. Мэри, правда, еще приобрела некоторый вес, сделавшись миссис Мазгроув; но Энн, которая прелестью ума и тонким складом души легко бы завоевала самое глубокое уважение судей понимающих, в глазах отца и сестрицы была совершенное ничто. Ее сужденья не спрашивали, с ее желаньем не считались – она была всего-навсего Энн – и только.

Зато для леди Рассел она была самой дорогой крестницей, любимицей и другом. Леди Рассел любила всех сестер; но только в Энн видела она словно ожившие черты покойной матери.

Всего несколько лет назад Энн Эллиот была прехорошенькая, но красота ее рано поблекла; и если даже в ее зените отец находил в дочери мало привлекательного (столь несхожи были ее милые черты и кроткие темные глаза с его собственными), то теперь, когда она сделалась худая и бледная, он и вовсе ставил ее ни во что. Он и прежде не очень рассчитывал, а теперь потерял и последнюю надежду когда-нибудь прочесть ее имя на другой странице любимого сочинения. Только Элизабет могла еще поддержать честь рода; Мэри – та просто связала себя со старинной помещичьей семьей, почтенной и богатой, стало быть, им оказавши честь, а себе не приобретя никакой. А уж Элизабет рано или поздно найдет себе мужа под пару.

Бывает иногда, что женщина в двадцать девять лет даже прекрасней, нежели была она десятью годами ранее, и, вообще говоря, если не вмешались болезнь и забота, это – далеко еще не возраст увядания. Так было с Элизабет; все та же красавица Элизабет, какой узнали ее тринадцать лет назад; а потому и стоит простить сэра Уолтера, забывавшего ее годы, и, уж во всяком случае, не судить его слишком строго за то, что себя и Элизабет он почитал цветущими, как прежде, в то время как все вокруг теряли всякое благообразие; а ведь он явственно замечал, как стареются знакомые и родные. Энн отощала, Мэри огрубела, подурнели все ближние; и ужасно неприятно было ему видеть эти гусиные лапки вокруг глаз у леди Рассел.

Элизабет не в полной мере разделяла безмятежность отца. Тринадцать лет она была хозяйкой Киллинч-холла, управляя и властвуя с самообладанием и твердостью, какие никого б не навели на мысль о том, что она моложе своих лет. Тринадцать лет она отдавала распоряженья, издавала домашние законы, первая шла к карете и тотчас следом за леди Рассел выходила из любой гостиной или столовой в округе. Тринадцать раз рождественский мороз был свидетелем того, как открывала она редкие в сем пустынном краю балы; и тринадцать весен кряду оставляла она цветущие сады ради обольщении большого света, отправляясь с отцом на несколько недель в Лондон. Все это она хорошо помнила; она не забывала, что ей двадцать девять лет, и это чуть-чуть тревожило ее и чуть-чуть огорчало. Она хороша, как прежде, вот и прекрасно, но близился опасный срок, и ей бы уж хотелось наконец знать наверное, что через год-другой она увидит у своих ног благородного искателя с баронетской кровью в жилах; тогда-то сможет она снова взять в руки книгу книг с той же радостью, что и в нежные юные годы; покамест же она к ней охладела. Вечно видеть себя с этой датой рождения и ни с чем более, а дату замужества находить только после даты рождения младшей сестрицы – это хоть кому надоест. И не раз, когда отец забывал любимый том открытым на столике рядом с нею, она, отведя глаза, отодвигала его прочь.

Вдобавок ей пришлось пережить разочарование, о котором книга, и в особенности история собственного ее семейства, постоянно ей напоминала. Предполагаемый наследник, тот самый Уильям Уолтер Эллиот, чьи права так великодушно подчеркивал сэр Уолтер, – он-то ее и разочаровал.

Совсем молоденькой девушкой она узнала, что в случае, если у нее не будет брата, Уильям Уолтер сделается баронетом, и решила, что ей нет никакой причины не выйти за него замуж. Сэр Уолтер всегда находил это решение как нельзя более разумным. Они не знали его мальчиком, но вскоре после смерти леди Эллиот сэр Уолтер стал искать с ним знакомства и, хотя не встретил никакого отклика, настойчиво продолжал старанья, снисходя к очевидной робости, столь извинительной в молодом человеке; и в один из наездов их в Лондон, когда Элизабет была еще в первом цвете юности, мистеру Эллиоту довелось наконец им представиться. Был он тогда совсем молод и погружен в изучение права; Элизабет нашла, что он очень мил, и укрепилась в своих намерениях. Его пригласили в Киллинч-холл. Его ждали, о нем толковали потом целый год; он не явился. Следующей весною он опять был встречен в Лондоне, снова сочтен очень милым, снова обласкан, приглашен; снова его ждали; и снова он не явился, и следующее о нем известие уже было, что он женат. Счастливую судьбу, предначертанную ему как наследнику дома Эллиотов, он променял на купленную независимость, связавши себя с богатой женщиной более низкого рожденья.

Сэр Уолтер обиделся. Как глава рода, он полагал, что у него бы можно спросить совета, после того особенно, как он не раз удостаивал молодого человека на людях своим вниманием. Ибо их могли видеть, указывал сэр Уолтер, однажды в Таттерсоллз [Таттерсоллз – лондонский аукцион чистокровных лошадей, названный по имени его основателя Ричарда Таттерсолла (1724–1795)] и дважды в кулуарах Палаты общин. Сэр Уолтер высказал свое неодобрение; однако ж действия оно не возымело. Мистер Эллиот и не подумал извиниться; и в дальнейшем отсутствие знаков внимания к нему со стороны семейства огорчало его в столь же малой мере, в какой, по мнению сэра Уолтера, он и был их достоин. Всякое знакомство было прекращено.

Ужасно неприятная история эта еще и теперь, после многих лет, возмущала Элизабет, которой мистер Эллиот нравился и сам по себе и особенно как отцовский наследник, в ком одном, с ее безупречной фамильной гордостью, усматривала она подходящую партию для старшей дочери сэра Уолтера Эллиота. Ни одного другого баронета от первой и до последней буквы алфавита сердце ее с такой готовностью не признавало за ровню. Но он повел себя до того низко, что и теперь (в 1814 году), нося черную повязку в знак траура по его супруге, она не могла его снова счесть достойным своих мыслей. Позор первого брака еще бы можно простить, тем более что, судя по всему, он не был увековечен наследником, не позволь себе мистер Эллиот нечто более предосудительное; он, однако ж, как любезно доносили им добрые друзья, говорил о них безо всякого почтенья, с легкомысленным небреженьем отзываясь о собственном своем роде и о чести, которая в дальнейшем назначалась ему самому. А уж это непростительно.

Таковы были мысли и соображения Элизабет Эллиот; такие заботы омрачали, такие волненья разнообразили неизменную, блистательную, благополучную и пустую жизнь ее; такие чувства украшали долгое, ровное течение сельского досуга, ибо у нее не было ни привычки отдавать его на служенье ближним, ни талантов и занятий увлекательных, которые отнимали бы его.

Но вот уму ее представилось вдруг новое отвлечение. Отца стали одолевать денежные заботы. Она знала, что теперь он берется за «Книгу баронетов», чтобы увести свои помыслы от изобильных счетов и пренеприятнейших намеков мистера Шеперда, своего поверенного. Киллинч был хорошее поместье, однако ж не вполне отвечал понятиям сэра Уолтера об образе жизни, приличном его владельцу. Покуда жива была леди Эллиот, хозяйственная опытность ее и умеренность удерживали сэра Уолтера в границах его дохода; но вместе с нею ушло и благоразумие, и ныне сэр Уолтер неизменно тратил более, нежели предполагал его доход. Меньше решительно нельзя и было ему тратить; он позволял себе лишь то, что неукоснительно требовалось для сэра Уолтера Эллиота; и хотя упрекнуть его положительно мы не вправе, он не только все более погрязал в долгах, но так часто принужден был с них слышать, что сделалось наконец невозможно и долее утаивать их от дочери. Он мягко намекнул ей о них прошедшей весною в Лондоне; дошел даже и до того, что сказал: «Не сократить ли нам расходы? Как ты полагаешь, нельзя ли нам хотя бы в чем-нибудь их урезать?» И Элизабет, надобно ей отдать должное, в первом порыве нежной женской отзывчивости, тотчас усердно задумалась над его словами и предложила в конце концов две статьи экономии: отказаться от глупой благотворительности и покамест не обставлять гостиную заново; и уж потом только пришла ей в голова новая счастливая мысль не везти на сей раз из Лондона подарка для Энн, как повелось было у них ежегодно. Но мер этих, при всей их разумности, недостаточно было для предотвращения зла, которое сэр Уолтер принужден был вскоре открыть перед нею полностью. Элизабет, однако, не могла уже предложить ничего более действенного. Она полагала себя несчастной и обойденной, как и отец ее; и ни один из них не видел способа ограничить расходы, не роняя при этом достоинства и непосильно не жертвуя собственными удовольствиями.

Сэр Уолтер мог свободно располагать лишь незначительной частью именья; но будь он даже и вправе расточить его все до последнего акра, это ничего бы не переменило. Он снизошел до того, чтобы кое-что заложить, но никогда бы не мог он снизойти до продажи. Нет, он не мог порочить так свое имя. Киллинч-холл должен был достаться потомству единым и нераздельным, каким он некогда перешел к нему самому.

Два доверенных лица, мистер Шеперд, живший в ближнем городке, и леди Рассел были призваны для совета; и от них отец и дочь ожидали решения, как им избавиться от неприятностей и уменьшить траты, не вредя ни вкусу, ни чести.

Глава II

Будучи адвокатом осмотрительным и осторожным, мистер Шеперд, как бы ни относился он к сэру Уолтеру, предпочитал, чтобы кто-то другой навлекал его недовольство, а потому и просил уволить его даже от самомалейшего намека, советовал всю надежду положить на безошибочную мудрость леди Рассел и вполне ожидал от ее здравого смысла тех именно важных мер, которые и находил единственно верными.

Леди Рассел приняла дело близко к сердцу и долго над ним билась. Суждения ее и всегда отличались более здравостью, нежели скоростью, а на сей раз она особенно затруднялась из-за неразрешимого как будто противоречия. Сама она была женщина с чистым сердцем и чувством чести очень точным. Но она так боялась задеть сэра Уолтера, так пеклась о репутации его семейства, мерила потребности его по такой аристократической мерке, как только и можно было ожидать от особы, наделенной столь высокой душой. Она была благожелательная, сердечная и добрая женщина, способная к прочным привязанностям, правил самых строгих, жизни безупречной, и манеры ее почитались образцом благородного воспитания. Она имела изощренный ум и была, вообще говоря, тверда и незыблема, но питала маленькую слабость к родословным и, ценя породу и сан, не замечала иной раз пороков тех, кто ими обладает. Будучи вдовой всего только личного дворянина [Иными словами, рыцаря. По английским законам, «рыцарь» – личное дворянское звание, обыкновенно присваивается за особые заслуги политическим деятелям, ученым, артистам. Перед именем рыцаря ставится титул «сэр», перед фамилией его жены – «леди»], она очень отдавала должное баронетству; и сэр Уолтер, не только на правах старого знакомца, внимательного соседа, всегда готового к услугам, мужа ближайшей ее подруги, отца Энн и ее сестер, но уже по одному тому, что был сэром Уолтером, заслуживал в глазах ее самого горячего участия и сочувствия к нынешним своим заботам.

Следовало сократить расходы; в этом не оставалось сомнений.

Однако как тут поступить, поменьше ущемляя его и Элизабет? Она набрасывала планы экономии, пускалась в подробные выкладки и вдобавок, сделавши то, о чем не догадывались другие, она посоветовалась с Энн, которой мнение больше никому не казалось идущим к делу. Посоветовалась и, во многом согласившись, составила план сокращения расходов, представленный затем на рассмотрение сэру Уолтеру. Все исправления Энн были в пользу благородства и против тщеславия. Она добивалась мер более крутых, обновления более полного, скорейшего избавления от долгов и более высокого безразличия ко всему, кроме справедливости.

– Уговорить бы твоего отца, – сказала леди Рассел, пробегая глазами бумагу, – все и уладится. Только б он согласился, и за семь лет он выплатит все сполна; и, надеюсь, нам удастся убедить его и Элизабет, что добрая слава Киллинч-холла от скромности не пострадает; что истинного достоинства сэра Уолтера Эллиота в глазах людей разумных ничуть не убудет, если он себя выкажет человеком с правилами. Да и что ему еще остается, как не то, что уже сделали многие из знатнейших наших семейств, да и другим пора бы? В его случае ничего нет необычного; а ведь именно страх показаться необычным так часто заставляет нас страдать или толкает на глупости. Я от души надеюсь, что он не станет упираться. За него нужно взяться с решительностью; в конце концов, раз уж ты нажил долги, ты их и плати; и хоть, конечно, чувства джентльмена и отца семейства многого стоят, еще большего стоит репутация человека благородного.

Энн считала, что отец должен руководиться сим правилом, и друзья должны ему это растолковать. Она почитала непременной обязанностью удовлетворить кредиторов со всей возможной скоростью, какой только можно добиться с помощью разумных ограничений, и ни о чем другом и думать не могла. Все помыслы ее сосредоточились на этой идее. В благотворное влияние леди Рассел она верила безусловно, что же до суровых ограничений, каких требовала собственная ее совесть, она думала, что добиться основательных перемен будет немногим труднее, чем перемен пустячных. Зная отца и Элизабет, она догадывалась, что лишиться пары лошадей им едва ли было бы легче, чем оказаться вовсе без выезда, и прочее в том же роде касательно всего списка леди Рассел.

Как могли быть приняты более строгие требования Энн, впрочем, не особенно важно. Советы леди Рассел не имели никакого успеха, были сочтены невозможными, несносными. Что? Отказаться от всех радостей жизни? Путешествия, Лондон, слуги, лошади, стол – во всем утесниться, ужаться! Пристала ль такая жизнь даже самому захудалому дворянину! Нет, лучше уж сразу покинуть Киллинч-холл, чем прозябать тут на таких позорных условиях!

«Покинуть Киллинч-холл».

Мысль эту тотчас подхватил мистер Шеперд, которого отчасти касалось лично решение сэра Уолтера сократить расходы и который был совершенно убежден, что никаких ограничений не добиться без перемены места. «Раз уж сэру Уолтеру первому пришло это в голову, – сказал он, – он со своей стороны может лишь от души советовать ту же меру. Едва ли удобно сэру Уолтеру вводить новые порядки в своем доме, где так утвердилось хлебосольство и милый старинный обычай. В любом же прочем месте сэр Уолтер волен поступать как знает; все так и решат, что он ищет самого разумного употребления своим средствам, какой бы образ жизни он ни избрал».

Итак, сэру Уолтеру следовало покинуть Киллинч-холл. И после недели колебаний и сомнений был наконец разрешен роковой вопрос, где же именно обосноваться, и намечен первый очерк великих преобразований.

Были на выбор три возможности – Лондон, Бат или снова сельский дом, но другой. Энн всем сердцем стремилась к последнему. Небольшой домик где-нибудь по соседству, чтобы леди Рассел оставалась под боком, и Мэри не вдали, и можно видеть иногда киллинчские луга и рощи, – больше ничего ей не надо было. Но судьба Энн и на сей раз сыграла обычную свою шутку, подсунув ей нечто обратное ее устремленьям. Бат был противен ей и, она даже считала, вреден. Там и предстояло ей поселиться.

Сэр Уолтер склонялся было к Лондону, но мистер Шеперд догадался, что в Лондоне утратит он свое влияние, и умел отговорить сэра Уолтера от его затеи, присоветовав Бат. Там ему будет куда легче соблюсти достоинство в нынешнем его затруднении; с затратами, самыми скромными, займет он должное положение в обществе. Два довода в пользу Бата против Лондона были взвешены, разумеется: он ближе к Киллинчу, всего в пятидесяти милях, и леди Рассел всякий год проводит там чуть не всю зиму; и, к великому удовольствию леди Рассел, с самого начала облюбовавшей для них Бат, сэр Уолтер и Элизабет поверили, что там они не уронят себя и жизнь их нимало не потеряет приятности.

Леди Рассел сочла своим долгом пойти против желания милого своего друга Энн. Ожидать, что сэр Уолтер снизойдет до маленького домика по соседству, было бы уже слишком. Энн попросту не понимала, какую горечь пришлось бы притом испытать даже и ей самой, а уж сэр Уолтер страдал бы безмерно. Что же до нелюбви к Бату, она ее почитала заблуждением Энн, вызванным, во-первых, тем, что в Бате Энн ходила в школу целых три года сразу после смерти матери, и, во-вторых, тем, что единственной зимой, которую она потом провела там вдвоем с леди Рассел, она была в дурном расположении духа.

Одним словом, леди Рассел любила Бат и находила, что все будет прекрасно; здоровью же милого ее друга Энн ничто не грозит, ибо на летние месяцы Киллинч-лодж остается к ее услугам; перемена ей только прибавит здоровья и веселости. Энн не выезжает, она никого не видит. Она приуныла. Общество ее ободрит. Леди Рассел хотела, чтоб круг знакомств ее расширился.

Жить в другом доме по соседству было для сэра Уолтера немыслимо еще и по другой причине, причине весьма существенной и с самого начала счастливо предусмотренной общим замыслом. Ему пришлось бы не только покинуть дом, но и видеть его в чужих руках; испытание мужества, несносное и для сердец более стойких; Киллинч-холл решили сдать внаймы. Это, однако, хранилось в тайне; не дай бог, чтоб проведал кто из посторонних.

Сэр Уолтер не снес бы унижения, когда б в округе узнали о его расчетах касательно Киллинч-холла. Мистер Шеперд уже как-то обмолвился об «объявлении»; второй раз затевать этот разговор он не решался. Сэр Уолтер ни о чем таком и слушать не хотел; запрещал даже самомалейший намек о якобы имевшихся у него на этот счет видах; и лишь ожидая, что его вдруг умолит какой-то неотвязный ходатай, на собственных его условиях и как о великой милости, предполагал он вообще сдать дом внаймы.

Как скоро нам на помощь приходят доводы рассудка, если нам чего-то хочется. У леди Рассел под рукой оказался еще один веский довод, почему сэру Уолтеру с семейством необходимо переселиться. Элизабет завела недавно дружбу, которую леди Рассел предпочла бы видеть прерванной. Она близко сошлась с дочерью мистера Шеперда, воротившейся после несчастливого замужества под отчий кров, да еще с двумя детишками. То была неглупая юная особа, владевшая искусством нравиться, во всяком случае, она умела понравиться в Киллинч-холле и так вошла в доверие к мисс Эллиот, что уже не раз у ней гостила, вопреки всем предостережениям леди Рассел, находившей эту дружбу неуместной.

Леди Рассел не имела, надо признаться, никакого влияния на Элизабет и любила ее, кажется, просто оттого, что хотела любить, а не то чтобы Элизабет стоила ее любви. В Элизабет не встречала она ничего, кроме обычной учтивости и знаков внимания самых поверхностных; никогда и ни в чем не могла она уговорить Элизабет, а тем паче переубедить. Не раз хлопотала она о том, чтобы Энн не бросали одну в Киллинч-холле, а брали вместе с собою, когда отправлялись гостить в Лондон, превосходно понимая всю несправедливость и незаслуженность такого неравенства; да и в менее важных случаях ей нередко удавалось прекрасно показать Элизабет более тонкое знание света и верность суждений. Все, однако же, без толку. Элизабет всегда решала по-своему. Но ни в чем и никогда она еще так не упрямилась и не противилась леди Рассел, как в своем пристрастии к миссис Клэй; и отклоняла общество такой достойной сестры, всей дружбой и доверенностью даря особу, с которой надлежало б ей быть просто вежливой, но и только.

Миссис Клэй по положению своему была, в глазах леди Рассел, неровня Элизабет, а по своему нраву могла оказать на нее самое вредоносное влияние. А потому уехать от нее подальше, с тем чтоб расширить круг знакомства и встретить подруг, более достойных мисс Эллиот, было делом первостепенной важности.